Текст книги "Волки и волчицы"

Автор книги: Андрей Ветер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)

Банкет был организован в круглом зеркальном зале ресторана «Кабук». За тонкими невесомыми занавесями, прикрывавшими распахнутые настежь высокие двери балкона, просматривались девушки в римских прозрачных туниках, надетых на голое тело. На том же балконе, с которого открывался вид на подсвеченный голубой бассейн, расположился камерный струнный оркестр; чёрные наряды музыкантов строго контрастировали с невесомыми туниками девушек.

Появление братьев Кирсановых гости встретили долгими аплодисментами. Раздались звонкие хлопки пробок – официанты в чёрных фраках откупорили шампанское.

Алексей сразу увидел Гусейнова, стоявшего в окружении артистов. Денежный Мешок был среднего роста, с большими залысинами, сутуловат, очень невыразителен, почти неприметен. Он никогда не носил галстук и любил держать руку в кармане, считая это проявлением демократичности. Он обожал актёрское общество, вёл себя по-свойски, запросто обнимал всех, похлопывал по плечу, смеялся над анекдотами и сам беспрестанно шутил, но никто из актёров ни на секунду не забывал, что Гусейнов – хозяин и властелин, от одного слова которого могла навсегда рассыпаться творческая карьера не потрафившего ему человека.

Мир кино жесток, беспощаден, коварен. Один съёмочный день может изменить всю жизнь. Смелость и решительность разрешается только людям особо одарённым и уже прославившимся, все остальные обязаны проявлять исключительную покладистость, терпимость, а то и льстивость. Актёрам это известно лучше всех, и они, обступив Гусейнова, играли роль любящих детей, играли талантливо, убедительно.

От их компании отделилась Маша. Алексей обратил внимание на её богатое вечернее платье до пола. Коротковолосая, она совсем не была похожа на женщину с шикарными чёрными кудрями, уложенными в высокую патрицианскую причёску.

«Она очень современна, в ней нет ничего античного, абсолютно ничего, – подумал Кирсанов. – Не пойму, как я решился взять её на роль Антонии? Как нам удалось превратить её в совершенно другого человека?»

Её ладная фигура, обтянутая тёмно-синей тканью, смотрелась удивительно привлекательно, и Алексей впервые спросил себя, почему между ним и Машей ничего не произошло за время съёмок и почему он, не раз разглядывая её обнажённое тело на площадке и прикасаясь к нему, чтобы помочь актрисе выстроить безукоризненно точные движения, так и не зажёгся страстью к этой красивой молодой женщине. Сейчас, окинув свежим взглядом её бёдра, плечи, шею, он словно впервые разглядел в ней объект желания.

Режиссёр улыбнулся своим мыслям.

Маша вела за руку светловолосую девушку, одетую в джинсы и белую мужскую рубаху.

– Добрый вечер, Алексей Петрович, а вот и подруга, о которой я вам говорила. Помните? Её зовут Наташа.

– Добрый вечер.

Подруге, которую привела Маша, было лет двадцать, не больше. Она смело взяла его за руку и сказала:

– Я страшно рада, что Машка притащила меня сюда. Я вас обожаю, Алексей Петрович!

– Прямо-таки обожаете? Что ж, очень мило с вашей стороны, Наташа. Мне очень лестно, – Кирсанов засмеялся.

– Лестно? Разве вас не донимают поклонницы? – тепло излучала не только её рука, тепло исходило от всего её тела.

– Сейчас принято любить артистов, – ответил он. – Режиссёры находятся в тени кинозвёзд. Скажу вам по секрету: тень эта почти непроглядная.

– Вы ошибаетесь.

– Мне так кажется. Особенно это касается режиссёров вроде меня.

– А я вас обожаю, – повторила девушка. – И я рада, что могу в этом признаться. Я вообще не понимаю тех, кто критикует ваше кино. Вы для меня знаете что? Вы для меня почти всё!

Он улыбнулся и ощупал глазами её юное тело.

– А почему «почти»?

По её лицу скользнула улыбка. Наташа посмотрела на Кирсанова, и в её взгляде мужчина прочёл происходившую в ту минуту борьбу отчаянного нахальства с женской природной стыдливостью.

– Почему «почти»? – переспросила девушка. На розовых губах вновь заиграла улыбка. Похоже, нахальство одержало верх, но Наташа на всякий случай понизила голос, заставив его звучать очень доверительно: – А вы не будете смеяться надо мной?

– Зачем мне смеяться над вами? Вы такое прелестное создание. Ваше прямодушие восхищает меня.

– И не станете презирать меня, даже если я скажу то, что считается вольностью? Может, даже недопустимой вольностью?

– Нет. Презирать не стану.

– Так вот: у меня не было с вами любовной связи! Без неё вы не можете стать для меня целиком и полностью всем. Понимаете? Я же не знаю вас как мужчину.

– Это смелое заявление, – серьёзно ответил Кирсанов после некоторой паузы. – А про мой возраст вы забыли?

– Какое значение имеет возраст? Вы же фильмы делаете для всех, а не для тех, кому за сорок. Почему я имею право любить ваши картины, но не вправе любить вас самого? Ответьте мне. Не молчите, отвечайте!

Она говорила спокойно, без нервной дрожи в голосе, без преувеличенного восторга.

– Если вы мне откажете, я не обижусь, – проговорила Наташа, глядя на него снизу вверх.

– Откажу? В чём?

– В любовной связи.

– Так вы, оказывается, не абстрактно рассуждаете, а предлагаете мне заняться с вами сексом?

Она кивнула. Она не выглядела шлюхой и не была похожа на одуревшую от восторга девчонку, сгоравшую от желания отдаться своему кумиру. Нет, она была нечто особенное. И Алексей не знал, как ответить. Перевести всё в шутку или поцеловать её в губы прямо здесь, у всех на глазах?

Он заметил, что продолжал держать в левой руке бокал с шампанским. Он сделал маленький глоток и предложил бокал Наташе. Она отпила, наклонив голову к руке Алексея. Он увидел её затылок, прихваченные небрежно волосы и обнажённую шею. Девушка отстранилась от бокала и выжидательно посмотрела на режиссёра.

– Вы же не хотите, – проговорил он медленно, – чтобы мы ушли отсюда прямо сейчас?

– Не обязательно. Я с удовольствием дождусь конца банкета. Здесь же кругом люди, которые делают с вами кино. Мне это очень интересно. Незнакомый мир, незнакомая атмосфера. Мне всё здесь кажется именно таким, каким должен быть богемный мир, но вместе с тем здесь нет ничего нового. Тут точно так, как везде. В студенческих общежитиях тоже так, только размах иной, помельче…

Постепенно становилось шумнее. Скрипачи вскоре отложили инструменты и ушли. Задребезжала ритмичная электронная музыка. Наряженные в римские туники девушки бродили, пританцовывая, среди гостей, приковывая к себе взгляды охмелевших мужчин. Изредка сквозь общий гам слышалось, как где-то разбивалась рюмка. Ближе к ночи многие пошли в бассейн, громко хохоча и раздеваясь на ходу.

– Ну вот, теперь можно спокойно уходить, праздник завершился, началось распутство, – сказал Алексей, подойдя к Наташе. – Или вы хотите поближе познакомиться с римскими оргиями?

– Думаю, что у вас в фильме всё будет выразительнее.

– Хочу надеяться на это, – Алексей взял девушку за руку. – Мне кажется, что я вполне дозрел до поцелуя.

Она подняла к нему лицо, светлое, гладкое, чистое, и он оцепенел от пронзившего его чувства любви к этому лицу.

– Я бы отдал жизнь за то, чтобы это чувство никогда не покидало меня, – шепнул он.

– Какое чувство? – шёпотом спросила она.

– То, которое проснулось сейчас во мне. Острое и сладкое. Нежное и могучее. Пожирающее меня всего. Я не знаю, что это за чувство.

Он взял её лицо в свои ладони и прикоснулся ртом к её блестящим губам.

– Поехали отсюда, – сказал он.

Когда они подъезжали к дому, Алексей едва сдерживал душившее его желание наброситься на девушку и смять её в объятиях. Едва закрылась за спиной дверь, как они оба стали торопливо срывать с себя одежду, перебивая себя жадными поцелуями, распаляя друг друга прикосновениями горячих языков, громко дыша.

После нескольких стремительных натисков Алексей на некоторое время успокоился, но всё же продолжал прижиматься бёдрами к раздвинутым ногам Наташи. Он был оглушён её молодостью и нежной страстью. Желание вновь и вновь возвращалось к нему.

Когда после очередного напора он наконец отодвинулся, Наташа тихонько засмеялась.

– Ты что? – не понял он.

– Ничего. Мне хорошо. И у меня очень странное ощущение, – прошептала девушка, глядя в белый потолок, по которому колыхались мутные тени уличных деревьев.

– Какое ощущение?

– Я чувствую себя так, словно я ваш ребёнок.

– Этого не может быть. Я бесплоден, – он негромко засмеялся, выходя из её мокрых недр.

– Я и не утверждаю, – прижалась она щекой к его груди, – я лишь говорю о том, что чувствую себя странно с вами. Какая-то особая нежность. Не так, как с другими. Дочерняя нежность. Радость, знаете, будто вы мне подарок поднесли, большой и долгожданный. В детстве у меня часто было такое, когда на день рождения или на Новый год отец дарил что-то очень желанное. И тогда вот тут, в груди, делалось тепло-тепло, даже дыхание словно останавливалось… А почему вы бесплодны? Простите, конечно, если я лишнее спрашиваю.

– Однажды я попал в аварию.

– И что? – её влажные глаза были близко-близко к нему.

– Не знаю точно. Что-то повредилось. Врачи после той аварии заявили, что детей у меня не будет и что виной этому нервное потрясение. Доктора, если чего-то не могут объяснить, то непременно спишут всё на нервное расстройство.

– Но ведь сейчас медицина творит чудеса.

– Мне не нужны чудеса. Мне достаточно того, что есть. И дети мне не нужны. Вот видишь: ты вдруг появилась у меня, – он опять засмеялся. – Кому ещё так повезёт? Любовница, которая чувствует себя дочерью своего любовника.

– Вам смешно?

– Перестань обращаться ко мне на «вы», – он с удовольствием поцеловал её в губы. – Мне вовсе не смешно. Мне хорошо, очень хорошо. Я бы сказал, что мне никогда не было так хорошо с женщиной. А знаешь…

– Что? – спросила она, увидев, что он замолчал.

– Пожалуй, ты права.

– В чём?

– Я тоже ощущаю что-то особенное. Не как всегда. Что-то слишком уж ласковое зреет внутри меня. Может, ты и вправду моя дочь? Или была ею когда-то? Ты веришь в переселение душ?

– Мой папа верит. Он убеждён в том, что мы все жили уже по много раз. А я не знаю, можно ли верить в это и следует ли… Иногда мне кажется, что я вижу что-то…

– Видишь?

– Да, вижу… Или вот-вот увижу. Или вспомню что-то очень важное. В раннем детстве я рассказывала истории родителям. И всякий раз я начинала словами: «Когда я жила раньше…» Это я точно помню, но вот сами истории забылись. И ничего нового не возникает в голове. Должно быть, я просто фантазировала, ведь дети обожают фантазировать… Зато папа мой такой рассказчик, что голова кругом идёт!

– Чем же он радует тебя? – спросил Алексей. – Чем развлекает?

– Всяким… Ему бы романы сочинять.

– Не сочиняет?

– Нет, он занимается историей, – важно произнесла Наташа, – он очень крупный учёный и очень самобытный. Кстати, он только что закончил книгу о Древнем Риме.

– В чём же его самобытность? – Алексей приподнялся на локте и свободной рукой медленно провёл по животу девушки. Когда его пальцы коснулись её пупка, живот легонько вздрогнул.

– Папа пользуется каким-то своим методом. У него всё на интуиции основано, поэтому он постоянно из-за этого вступает в конфликты с академической профессурой.

– Любопытно. Как же можно в истории опираться на интуицию?

– Не знаю, но это так. Бывало, он рассказывал об известных событиях совершенно неожиданные вещи и тем самым опровергал официальные теории. И всякий раз на него сразу набрасывались со всех сторон, мол, откуда этот бред и прочее. А отец в ответ на это указывал, где надо провести раскопки, чтобы получить доказательства его утверждениям.

– И что же?

– Каждый раз его слова подтверждаются. Поначалу отца подозревали в сговоре с людьми, которые зарабатывают на антиквариате и подделывают вещи под старину. Но отец раскопал не два-три сундука, а целые улицы, некрополи, даже римский цирк в песках Африки. Это же не подделать!

– Откуда же он знает всё это?

– Понятия не имею, – пожала плечами Наташа. – Провидец… У него обострился нюх на прошлое после того, как у него случилась клиническая смерть. Он сильно изменился с тех пор.

– Он пережил клиническую смерть? – Алексей немного отстранился от девушки и посмотрел на неё долгим взглядом. – Я никогда не общался с таким человеком.

– Не смотри так!

– Как?

– Жутковато.

– Нет, нет, я нормально смотрю. Просто сразу много разных мыслей пронеслось.

– Хочешь, я познакомлю тебя с папой?

– Пожалуй, – он кивнул, – это было бы очень даже здорово.

* * *

Войдя в квартиру, где жила Наташа, Алексей Кирсанов остановился перед невысоким худощавым человеком в стёганом домашнем халате.

– Добрый день, уважаемый Алексей Петрович, – человек улыбнулся, протянул руку и представился: – Николай Яковлевич.

Ему было за семьедесят, но выглядел он бодрячком.

– Не смутит вас, что я халате? Я думал, вы моложе.

– Моложе? – Кирсанов невольно спросил себя, почему у этого человечка такая молодая дочь, и тут же сказал себе, что не до любви, видать, было этому учёному мужу в юности. – Представляли меня моложе? Почему?

– Не знаю. Должно быть, по словам Наташи… Пойдёмте в дом… Нет, нет, не надо разуваться, – профессор повёл Алексея по длинному неосвещённому коридору. Вдоль стен возвышались до потолка книжные стеллажи, тускло поблёскивали буквы на переплётах книг. – Вы не поверите, но я никогда прежде не общался с работниками кино. Актёры, режиссёры и эти… как их… ну, которые крутят ручку кинокамеры… операторы…

– Ручку кинокамеры уже давно никто не крутит, сейчас совсем другая техника, – заметил Алексей.

– Эта область всегда лежала в стороне от моих пристрастий. Я служу истории и очень далёк от кино, зато оно уделяет изрядное внимание истории, почти всегда опирается на неё, трактует её на свой лад и… перевирает. Вы уж не обижайтесь на старика. Люди творчества, они ведь… – Николай Яковлевич не договорил, задумавшись. – Ладно, о кино вы, пожалуй, с Наташей посудачите, когда она вернётся, а мы с вами, Алексей Петрович, найдём для беседы что-нибудь не менее любопытное.

Они вошли в небольшой кабинет, тоже сплошь забитый книгами. Ближе к окну стоял массивный письменный стол, похоже, переживший не одно столетие. На нем громоздились кипы бумаг, лежали какие-то конверты, стояла в массивной деревянной раме фотография античной женской головы, видимо, мраморной. Перед столом, занимая оставшееся пространство, разместились стул и кресло.

– А Натальи разве нет дома? – спросил Кирсанов, оглядываясь на дверь кабинета.

– Умчалась куда-то, но обещала скоро быть. Просила извиниться. Да вы присаживайтесь, – Николай Яковлевич указал на кресло и сам сел на стул. – Вас, как я понял, интересует история? Притягивает? Манит?

– Да, – кивнул Алексей и опустился в кресло, мимоходом поглядев в раскрытое окно, в которое гулко лился монотонный шум улицы, запруженной автомобилями, – интересует. Я бы сказал, будоражит.

– История – это время, а время – это узлы. Узлы спереди, узлы сзади, узлы всюду. И никогда она никого не интересовала бы, если бы не было узлов. Вы меня понимаете?

– Да, – снова отозвался Алексей, – вы имеете в виду тайны, сокрытые в прошлом.

– Я имею в виду вкус. Весь вкус истории сокрыт в этих неразвязанных узлах. Вы только задумайтесь, насколько скучной была бы наука, когда бы всё в ней было известно досконально. Никаких поисков, никаких догадок, никаких споров. Мы лишились бы величайшего наслаждения, которое нам предлагает погружение в прошлое… Тайна – могущественный рычаг…

Разглядывая Николая Яковлевича, Кирсанов поймал себя на мысли, что профессор внушал ему чувство лёгкого беспокойства. В этом худощавом человеке, укутанном в стёганый халат невнятного цвета, таилось нечто странное. Странность Николая Яковлевича выражалась не в чертах лица и не в манере вскидывать густые брови и щурить глаза. Нет, то была таинственность, скрывавшаяся в неведомом Алексею Кирсанову пространстве, которое угадывалось вокруг профессора, окружало его, но не соединялось обыденным нашим пространством, а просачивалось в его невидимые глазу поры и утекало в небытие.

– Вы подозрительно смотрите на меня, Алексей Петрович, – заметил Николай Яковлевич, медленно кладя ногу на ногу. На них были пушистые розовые тапочки, более подходящие девушке, чем взрослому мужчине. – Вы кажетесь мне настороженным.

– Нет, нет, что вы! – Алексей поспешно замахал руками.

– Уж не рассказала ли вам моя дочь о моих чудачествах?

– О чём? О каких чудачествах? Нет, ничего такого она не говорила, – поторопился ответить Алексей. – Да разве не все мы немного чудаки?

– Это верно, – кивнул профессор, поднялся со стула и перешёл к письменному столу. – Чего, чего, а чудачества в каждом из нас куда больше, чем это может показаться на первый взгляд. Вопрос в другом: чудачества ли это? Или же этим словом можно прикрыть любой необъяснимый наш шаг? Как вам кажется?

Алексей пожал плечами.

– Что ж так? – засмеялся Николай Яковлевич и устроился за столом. – Вы, похоже, смущаетесь меня, а ведь вы уже далеко не мальчик. За вашими плечами, как я слышал, чуть ли не десяток фильмов. И они, как я понимаю, далеко не стандартного решения. Наташа мне понарассказывала про вас… Так что и вы полны чудачества. Ваше чудачество называется творчеством, а моё – наукой. В сущности, мы с вами живём в своё удовольствие. Нет нам дела до развития цивилизации и политических дрязг. Для вас окружающий мир – краски, коими вы пользуетесь для создания своих картин. А для меня – срез времени на территории раскопок. Скажу вам честно: раньше я был настолько увлечён наукой, что не видел даже женщин.

– Без женщин жизнь скучна, – улыбнулся Алексей.

– У меня не было времени и сил на женщин. Меня интересовали не укромные женские уголки, а укромные уголки истории.

– Но всё же вы женились?

– Да. Мне было уже за пятьдесят, когда родилась Наташка, однако брак мой оказался непродолжительным. Жена скончалась через десять лет. Да и сам я однажды в определённом смысле помер.

– Я слышал, Наташа говорила мне об этом.

– Потому вы, должно быть, и пришли сюда? Вы не лукавьте, признавайтесь, – Николай Яковлевич хитро скривился, – а то я уж этого лукавства столько навидался…

От него снова словно неведомая покатилась волна, и Алексею Кирсанову сделалось неуютно. Под пристальным взглядом профессора он сжался от чувства опасной неизвестности.

– Вы о чём-то хотите спросить? – профессор переложил несколько листков на столе с места на место.

– Видите ли, – Алексей замялся, – я чувствую себя немного странно. Если говорить правду, то я почему-то чувствую себя рядом с вами малолетним мальчишкой. Мне кажется, что любой заданный мною вопрос будет смешным, а любой ваш ответ будет непонятным.

– Ну, знаете ли, это уж как взглянуть… Мы с вами встретились, а там никто и не знает, увидимся ли опять. Чего вам смущаться? Я вас клеймить или срамить не собираюсь. Это меня постоянно лупцуют мои коллеги по науке, спешат выставить меня чудиком. Глупцы! Но я-то истину отлично знаю! Я тяжесть тысячелетий на собственной, так сказать, шкуре ощущаю. А они изволят насмехаться надо мной, ведут себя – поверите ли, Алексей Петрович, – ведут себя, как дети, даже прозвища дают.

– Прозвища дают? Какие же?

– Нарушителем, например, называют, – Николай Яковлевич посмотрел при этих словах прямо в глаза Алексею.

– Нарушителем чего? – Алексей не заметил этого взгляда.

– Нарушителем канонов. Нарушителем допустимых границ.

– Их можно понять, – сказал Алексей. – Вы же опираетесь в основном на интуицию, а не на официально признанные факты.

– В каком-то смысле… Вы ведь тоже, Алексей, строите вашу работу на внутреннем чутье. Не так ли?

– Да. Я ничего не могу сделать, если передо мной не возникло ясных картин, которые служат отправной точкой для сценария. Я полагаюсь на внутреннее зрение, если так можно выразиться. Вообще-то для человека творческой натуры это вполне естественно – опираться на внутреннее зрение, а не общепринятые понятия.

– Скажите, – Николай Яковлевич немного подался вперёд, – а вам не кажется, что мы уже встречались раньше?

Алексей Кирсанов неуверенно пожал плечами.

– На память не жалуюсь, но…

Он отрицательно покачал головой.

– А каковы ваши мысли насчёт реинкарнации? – спросил вдруг профессор. – Не могли мы с вами встречаться, скажем, во времена Клавдия?

– Признаюсь, от профессора слышать такой вопрос несколько неожиданно, – смущённо улыбнулся Алексей.

– И всё же?

– Верить-то я верю, но всё это слишком зыбко. Видимо, мне хотелось бы, чтобы наши души переселялись из тела в тело, из одной эпохи в другую… Хотелось бы… Но я не убеждён… Скорее, во мне говорит дань моде…

Он посмотрел на Николая Яковлевича и вздрогнул. В лице профессора произошли неуловимые, но вместе с тем очень сильные изменения. Из глаз, будто лилась сила, давившая на Алексея, как давит крепкая рука. Алексей отпрянул. Зрачки Николая Яковлевича расширились, за ними открылось пространство, и, невольно заглянув в него, Алексей испугался и отшатнулся, как от пропасти.

В следующую секунду всё вернулось в норму. Профессор сделался прежним, но Алексей чувствовал учащённое биение своего сердца.

– Вам что-то померещилось? – спросил Николай Яковлевич. – Или вы что-то вспомнили?

Алексей подумал и сказал, болезненно поморщившись:

– Пожалуй, померещилось. Но не уверен, что именно.

– Бывает… Человеку не хватает памяти. Случается, что ходит возле тебя что-то, бродит, касается тебя рукавом, но ты не видишь. И не можешь увидеть, потому что не знаешь, на чём сфокусировать зрение. Так же и память.

– Николай Яковлевич, – Алексей набрал побольше воздуха, собираясь с духом.

– Спрашивайте, не смущайтесь. Полагаю, вас интересует клиническая смерть? Хотите узнать, что я видел там?

– Да. У меня есть сцена в фильме, где главного героя отравляет женщина.

– Антония?

– Да, – удивился Алексей. – Как вы догадались?

– Вы уже упоминали её имя в разговоре.

– Разве? – Алексей растерянно посмотрел на профессора. – Впрочем, может быть…

– А откуда вы взяли эту сцену?

– Увидел во сне. Увидел очень ясно, во всех деталях.

– Со стороны видели или как?

– Сейчас уже не могу вспомнить. Но это было удивительно. Очень чётко, даже чересчур чётко. Каждая пора на коже была видна. И запахи… Представляете? Я чувствовал запахи! У вас такое бывало, Николай Яковлевич?

– У меня много чего бывало, – усмехнулся профессор. – Но разве вам хватило одной сцены, чтобы придумать сюжет целого фильма?

– Нет. Я видел бой в цирке, очень подробно видел какое-то путешествие и обрывочно – какую-то пьянку. Там, кстати, тоже была Антония.

– Почему вам так важна эта женщина? Мало ли что привидится во сне?

Алексей лишь пожал плечами в ответ.

– У меня такое ощущение, что она связана со мной. Может, это и есть память о прошлой жизни?.. Знаете, мне очень хотелось расспросить вас о Риме, Николай Яковлевич…

– Не нужен вам Рим, – резко сказал профессор. – С Римом вы уже разобрались. Вы покончили с ним. Вы воссоздали прошлую жизнь, но всё же не сумели разгрести мусор, из-за которого были убиты.

– Я? Вы намекаете на то, что я был Валерием Фронтоном? Вы хотите сказать, что мои сны и есть воспоминания?

– Да, я хочу сказать именно это, – профессор словно приковал Алексея взглядом. – Но ни я, ни вы, ни кто-либо другой не сможет этого доказать. Вы вспомнили кое-что через сон, остальное нащупали, снимая фильм… Я знаю вашу историю, хорошо знаю её, во всех деталях. Я знаю истории многих жизней…

У Алексея похолодело внутри. В голосе Николая Яковлевича звучала такая уверенность, что не поверить ему было нельзя. Но и поверить в такие слова тоже не было сил.

– Вы вспомнили значительный кусок вашей жизни, Алексей, но что это дало вам? Я мог бы сообщить вам ещё кое-какие детали. Однако в этом нет никакого смысла. Представьте, что вы прочитали увлекательный роман. Он вам настолько понравился, что вы начали идентифицировать себя с главным героем. Но сколько бы вы ни стремились стать тем персонажем, книга всё-таки останется для вас книгой, а реальной жизнью для вас будет то, что с вами происходит. И вдруг – представьте такую ситуацию! – какая-то гадалка объявляет вам, что ваша любимая книга в действительности рассказывает одну из ваших прошлых жизней. Вы радуетесь этому, но ничего не меняется. Вы всё равно остаётесь тем, кто вы есть сейчас. А история вашей далёкой жизни из рыцарских или древнеримских времён остаётся историей о ком-то, но не о вас. У вас разорвана память. Вы не ощущаете связи между всеми вашими воплощениями. Покидая одно тело, вы навсегда прощаетесь с ним и с историей его существования, пусть даже очень яркой историей… Вы понимаете, о чём я говорю?

Алексей сидел, напряжённо подняв плечи и впившись руками в подлокотники, и пристально глядел на профессора. В его молчании угадывался испуг. Он был растерян и сбит с толку.

– Что бы я ни рассказал вам, вы воспримете это как историю постороннего, но не свою, – продолжал Николай Яковлевич. – Так что бросьте искать себя в древних мирах. Разве что вы черпаете там сюжеты для ваших фильмов… Вы совершили длинный путь и в конце концов пришли ко мне. Не знаю только, зачем. Что за этим скрыто?

Профессор поднялся, сделал несколько шагов по комнате, потирая ладони, и повернулся к Алексею.

– А Наташа? – спросил он. – Она никого не напомнила вам?

– Нет, – Алексей быстро затряс головой.

– Англию вы не помните?

– Нет. А почему я должен помнить Англию? Вы же утверждаете, что я жил в античном Риме… Да и что я должен помнить?

– Сына. Вы задушили его. Не помните? Не снилось ничего такого? Нет? Руки, стискивающие чьё-то нежное горло… Нет? Что ж… Между тем та субстанция, которая жила в оболочке вашего сына, дважды соприкасалась с вами в дальнейших реинкарнациях, а теперь вы встретили её в облике моей Наташи. Если уж говорить точно, то она не моя дочь, а дочь Николая Яковлевича.

Алексей отвёл глаза и через секунду снова посмотрел на профессора, тупо и зло.

– А вы кто, Николай Яковлевич? Зачем вы морочите мне голову? Разве вы не Николай Яковлевич?

– Меня зовут Нарушитель, это моё имя в веках. Николай Яковлевич умер, а я занял его тело. Врачи вынуждены были констатировать клиническую смерть. Но он-то скончался на самом деле. Того Николая Яковлевича больше нет. Вместо него живу я… Мне такое путешествие сквозь тысячелетия вполне привычно. Я веду бесконечную жизнь, непрерывную в определённом смысле. И тем я отличаюсь от остальных людей, – профессор произносил слова внятно и громко, словно читал лекцию с кафедры. – Я представляю собой в некоторой степени носителя непрерывной памяти. Впрочем, это никому не нужно. Это нужно только мне. Но этим я нарушаю Закон.

Алексей поднялся из кресла, его мелко трясло. Он подошёл к окну. Тёплый воздух коснулся его вспотевшего лба.

– Какой закон? – спросил Алексей.

– Единственный. Настоящий. И чем дальше, тем страшнее мне пойти на смерть. Слишком длинный шлейф нарушений тянется за мной.

– Николай Яковлевич, – Алексей повернулся к профессору и мучительно сглотнул, преодолевая нестерпимую сухость во рту, – я, конечно, признателен вам за то, что вы рассказали мне. Это всё очень увлекательно. Но…

– Можете не продолжать. Вы не поверили.

– Даже если допустить, что это правда… Если… Одним словом, я думаю, что я буду выглядеть более чем просто смешным, если соглашусь поверить вам. Поставьте себя на моё место…

– Однажды я сделал это и провёл много счастливых лет, называясь Валерием Фронтоном. Я занял ваше место. Вы были Валерием. Антония вас убила. Я воскресил отравленное тело и жил после этого как Валерий Фронтон… Вы обратили внимание на этот античный женский бюст? – он указал на фотографию в деревянной раме на своём столе. – Эту женщину звали Лидия. Она была моей женой. Я заказал её портрет лучшим художникам Рима и Помпей. Было вылеплено три её головы и три статуи в полный рост, затем их вырезали в мраморе. До наших дней, к сожалению, дожил, если так можно сказать о каменном изваянии, только этот бюст. Он хранится в Лувре… Вам нравится её лицо?

– Да.

– Представьте, насколько она была прекрасна в жизни, с чёрными волосами и необычайными тёмно-синими глазами…

Алексей осторожно взял фотографию и поднёс её поближе к себе.

– Да, интересное лицо, – неуверенно пробормотал он и тут же перевёл взгляд на Николая Яковлевича. – Николай Яковлевич, я не смею утверждать, что вы лжёте… то есть фантазируете… У каждого своя правда… своя… вера… Но мы все ведь привыкли руководствоваться фактами… Даже художники…

– Вы пришли ко мне, чтобы узнать что-то, и я приоткрыл перед вами врата вечности. Оказалось, что вы не способны усвоить такую информацию. Значит, вам лучше забыть обо всём. Я не скажу вам более ничего, иначе ваше сознание не выдержит, вы будете просто раздавлены. Живите, как жили до сегодняшнего дня.

– Николай Яковлевич, поймите меня…

– Понимаю. Никто лучше меня не может понять такие вещи…

– Такая махина обрушилась разом на голову! Ладно бы только Рим, Валерий и Антония, но вы и про Наташу мне сказали ещё… У меня не укладывается… Разум не способен усвоить это… Человек слишком мал, чтобы состязаться с могуществом и непостижимостью мира… Я бы рад принять ваши слова, как говорится, за чистую монету, но это чересчур напоминает сказку… Да и сами вы, Николай Яковлевич, вашими речами внушаете скорее опасения… Это похоже на… воспалённое воображение, вы уж извините меня за прямоту…

– Извиняю, извиняю. Не подумайте, что вы обижаете меня вашим неверием. Мне-то что? – профессор развёл руками. – Мне не лучше и не хуже от вашего неверия. Повторяю: я лишь начал рассказывать то, что могло бы заинтересовать вас. Но вы, оказывается, развиты в этом направлении очень мало. Вы представляете реинкарнацию как банальное переселение душ, мол, взяли и перелили душу из одного сосуда в другой. Нет, мой милый, вы упрощаете Закон. Вы сводите всё к простому переодеванию театральных костюмов… Всё гораздо запутаннее. Да, перевоплощения, если вам угодно принять этот термин, можно сравнить с театральными подмостками. Жизнь – подмостки, люди, как и актёры на сцене, выходят из-за тёмных занавесей, чтобы сыграть очередную роль, и снова скрываются за кулисами. Разница заключается в том, что актёры могут исполнять одну и ту же роль неоднократно, а вот жизнь даётся каждому только раз. Не исправили совершённые ошибки в этой жизни – будьте любезны расплатиться за них в следующей. Только помнить об этих ошибках вы не будете! Вот что самое страшное для человека! Я видел, как многие проходили через одни и те же ситуации и спотыкались снова и снова об одну и ту же ступеньку. Король ты или раб – суть твоя не меняется, если ты не приходишь к исчерпывающему пониманию этой сути.

– Я будто сплю, – проговорил Алексей, тяжело опускаясь в кресло. – Это всё не может быть правдой. Вы же обыкновенный человек! Я же вижу, что вы обыкновенный человек!