Текст книги "Сон Императора (СИ)"

Автор книги: Андрей Сембай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

Глава одиннадцатая: Цена клина

Глава одиннадцатая: Цена клина

Часть I: Ставка, Могилев. 1 июня 1917 года.

Воздух в оперативном зале Ставки был густым, как бульон: табачный дым, запах пота, нервного напряжения и крепчайшего чая. На огромной карте Юго-Западного фронта алым карандашом был нарисован тот самый Тарнопольский выступ, клин, вбитый в австро-германскую оборону. Но вокруг него, с флангов, уже нависали синие стрелы – обозначения немецких ударных группировок. Клиновидная победа превращалась в мешок, а его основание сужалось под давлением.

Генерал Алексеев, с лицом, напоминающим высушенную глину, докладывал, опираясь на трость. Его здоровье, и без того подорванное, окончательно сдавало после недели бессонницы.

– Ваше Величество, ситуация на флангах выступа становится критической. Немцы подтянули из-под Вердена и с Итальянского фронта четыре свежих дивизии. Они контратакуют здесь, у Золочева, и здесь, у Бучача. Наши части измотаны двухнедельным наступлением, потери в живой силе – до сорока процентов в ударных дивизиях. Боеприпасы, особенно для тяжелой артиллерии, на исходе. Железные дороги в Галиции разрушены, подвоз идет с черепашьей скоростью.

Николай, стоявший у карты в простом кителе с Георгиевским крестом на груди (который он возложил на себя после взятия Тарнополя), слушал, не перебивая. Его лицо было каменной маской, но в глазах, прищуренных от постоянного напряжения, мелькали отблески того самого лихорадочного огня.

– Резервы? – спросил он одним словом.

– Резервы исчерпаны, – честно ответил Алексеев. – Все, что можно было снять с других участков фронта, уже брошено в бой. Переброска из глубины страны займет недели. У нас нет недель. Немцы будут давить каждый день.

– Союзники? Их обещанное наступление?

Начальник штаба фронта, генерал Клембовский, ответил с горечью:

– Французы наступают. Но не так успешно, как мы. Немцы успели перебросить часть сил на восток еще до начала их атаки. Англичане вообще откладывают свою операцию во Фландрии до июля. Они ждут, чтобы мы... измотали противника.

В зале повисло тягостное молчание. Горькая ирония была очевидна: Россия, взявшая на себя основную тяжесть летней кампании, оказалась в роли «тарана», который должен был разбиться о вражескую оборону, чтобы союзникам было легче. И таран этот дал трещину.

– Что предлагаете, генералы? – спросил Николай. Его голос был ровным, но в нем слышалась стальная нить.

– Два варианта, Государь, – сказал Алексеев, пересиливая усталость. – Первый: продолжать наступление, пытаясь расширить основание выступа, бросив в бой последние резервы. Риск – катастрофические потери и возможный прорыв немцев в самом основании клина с окружением наших войск. Второй: перейти к жесткой обороне на достигнутых рубежах, закрепиться, отражать контратаки и ждать, пока союзники действительно оттянут на себя силы. Риск – мы теряем инициативу, моральный дух войск падает, а политические последствия в тылу... могут быть тяжелыми.

«Политические последствия». Все понимали, что это значит. После триумфальных реляций о прорыве признать, что наступление выдохлось, что победа неполная – значит дать оружие всем врагам режима. И «железному» царю, построившему свою легитимность на силе и победе, придется признать ограниченность этой силы.

– Мы не можем остановиться, – тихо, но четко сказал Николай. Он смотрел на карту, на этот алый клин, который был его личным детищем, его ответом судьбе. – Если мы остановимся, немцы перебросят все освободившиеся силы обратно на запад. Наступление союзников захлебнется. И всё будет напрасно. Мы должны держаться. Любой ценой. Найти резервы. Выдавить из тыла последние силы. Я разрешаю снять еще по одной дивизии с Северного и Западного фронтов. И использовать... штрафные части. Бросить их на самые опасные участки.

Генералы переглянулись. Использование штрафников, людей, уже деморализованных и озлобленных, было отчаянной мерой.

– Ваше Величество, штрафники... они ненадежны. Могут разбежаться при первом же нажиме.

– Тогда расстреливать на месте за трусость, – безжалостно произнес Николай. В его тоне не было злобы, лишь холодный расчет. – Но они отвлекут на себя огонь, дадут время перегруппироваться регулярным частям. Отдайте приказ.

Когда совещание закончилось и генералы разошлись, Николай остался один с Алексеевым.

– Михаил Васильевич, откровенно: каковы реальные шансы удержать выступ?

Алексеев долго молчал, глядя в пол.

– Пятьдесят на пятьдесят, Государь. Если снабжение наладится в течение трех дней. Если союзники активизируются. Если... если солдаты выдержат. Они уже на пределе. Обещание о земле... оно работает, но физические силы не бесконечны. Они гибнут пачками.

– Я знаю, – прошептал Николай. – Я поеду к ним. Сегодня же. В 8-ю армию. Мне нужно увидеть их. И... мне нужно выполнить обещание. Хотя бы для некоторых.

Часть II: Полевой госпиталь № 217, близ Тарнополя. 2 июня.

Госпиталь располагался в полуразрушенном здании бывшей гимназии. Длинные коридоры, пахнущие карболкой, йодом, гноем и кровью, были заставлены носилками с еще не обработанными ранеными. Стоны, хрипы, тихий плач, отрывистые команды врачей и сестер – всё это сливалось в один сплошной, мучительный гул человеческого страдания.

Николай вошел в сопровождении начальника госпиталя, полковника медицинской службы, и небольшой свиты. Он был без парадного мундира, в том же простом кителе, только без погон. Его появление не вызвало немедленного узнавания – слишком неожиданным оно было здесь, в этом аду, и слишком неузнаваемым стал царь за эти месяцы. Он казался просто высоким, очень уставшим офицером с нездоровым цветом лица.

Он шел мимо рядов коек, останавливаясь, чтобы поговорить с ранеными. Он спрашивал, откуда родом, как ранен, слушал сбивчивые, полные боли ответы. Он видел оторванные конечности, перевязанные головы, пустые глаза контуженных, тела, залитые коричневой жижей антисептика. Это был не парадный смотр. Это была бездна. И он смотрел в неё, не отводя глаз.

В одной из палат, где лежали тяжелораненые офицеры, он узнал знакомое лицо. Бледное, с запавшими щеками, но с ясными, умными глазами – подпоручик Яновский. У него было прострелено легкое, и он дышал с хрипом.

– Ваше... Ваше Величество... – попытался приподняться Яновский, узнав государя.

– Лежи, лежи, – мягко сказал Николай, садясь на табурет у койки. – Я слышал о твоём подвиге. Захват того дома с пулеметом. Молодец.

– Служил... как мог, – прохрипел Яновский. – Только... жаль, не довелось дальше... за землю...

– Землю ты уже заслужил, – сказал Николай. Он вынул из внутреннего кармана сложенный лист плотной бумаги с гербовой печатью. – Вот. Именное свидетельство. Десятина земли в Саратовской губернии, в вечное пользование тебе и твоим наследникам. Подписано мной.

Он протянул бумагу. Рука Яновского дрожала, когда он взял её. Он смотрел на печать, на императорскую подпись, и по его исхудавшему лицу катились слезы.

– Государь... я... не знаю, что сказать... Спасибо. За себя... и за всех...

– Это ты заслужил, – повторил Николай. Он положил руку на лоб молодого офицера. – Выздоравливай. Твоя война окончена. Теперь строй новую жизнь.

Дальше, в общей палате для нижних чинов, он нашел унтер-офицера Захарова. У того была ампутирована нога по колено. Захаров лежал, уставившись в потолок, его лицо было бесстрастным, как камень. Но когда он увидел царя, в его глазах вспыхнула искра.

– Ваше Величество... – попытался встать по стойке «смирно» даже на койке.

– Не вставай, герой, – остановил его Николай. Он знал о четырёх Георгиях Захарова и о его подвиге в первые часы наступления. – Служил верой и правдой. Принес много пользы. – Он достал еще один документ. – Пятнадцать десятин в Тамбовской губернии. И пенсия полная. Чтобы жил достойно.

Захаров взял бумагу, сжал её в своей огромной, грубой руке. Его каменное лицо дрогнуло.

– Государь... а землю-то... землю мы отвоевали? Ту, что тут, в Галиции?

Николай замер. Прямой, солдатский вопрос бил прямо в цель.

– Отвоевали кусок, – честно ответил он. – Не весь. Но отвоевали. И удержим. Твоя нога... она за эту землю.

– Ладно, – кивнул Захаров. – Значит, не зря. Спасибо, что помнишь.

Были и другие. Пулеметчику Пете, с перебитой рукой, он вручил пять десятин и Георгиевский крест 4-й степени. Петя, еще мальчишка, плакал, не стыдясь слез. Смертельно раненому Деду, который всё ещё держался, он вручил бумагу на двадцать десятин для его сына. Дед уже не мог говорить, только кивнул и слабо сжал руку государя.

Но были и другие встречи. Солдат с ампутированными руками, который спросил: «А как я землю пахать буду, Государь? Без рук?». Юный мальчишка, умирающий от газовой гангрены, который бредил о матери и просил: «Скажите ей, что я не струсил...». Офицер, сошедший с ума от контузии, который всё время кричал: «В атаку! Вперед!» и бился головой о стену.

Николай выходил из каждого барака, из каждой палаты всё более бледным, всё более согбенным. Эти встречи стоили ему больше, чем любое совещание, любой доклад. Он видел не абстрактные «потери», а конкретных людей, изуродованных, искалеченных, убитых его волей, его приказами. Его обещание о земле было глотком воздуха для умирающих, но оно же было и страшным упреком. Он покупал их страдания и смерть – землей. И был ли этот торг честным?

На выходе из госпиталя его ждал капитан Свечин. Тот самый, что вел батальон в атаку. Он был на ногах, хотя рана еще не зажила, и прибыл сюда, узнав, что государь здесь.

– Ваше Величество, капитан Свечин, 17-й Сибирский полк.

Николай посмотрел на него. Усталое, но волевое лицо, глаза, видевшие слишком много.

– Капитан. Ваши люди дрались как львы. Вы – молодец.

– Служим России, Ваше Величество. Но... – Свечин сделал паузу, собираясь с мыслями, – разрешите доложить откровенно.

– Говори.

– Люди на пределе. Физически и морально. Мы держимся на честном слове и на... на вере в вас. В ваше слово о земле. Но если будет ещё одна такая неделя боев... я не уверен, что они выдержат. Они не трусы. Они просто... кончились.

Николай молча смотрел на него. Он видел в этом офицере не лакея, не подхалима, а честного солдата, говорящего правду.

– Я знаю, капитан. Я только что видел, во что это выливается. – Он кивнул в сторону госпиталя. – Но отступать нельзя. Если отступим – всё будет напрасно. Их жертва, твоя рана, мои... мои кошмары. Всё.

– Тогда, Государь, дайте нам хоть какую-то надежду, кроме земли. Надежду на конец. Хоть намёк. Что это не бесконечно.

– Конец будет, – сказал Николай с внезапной, страстной убежденностью. – Если мы продержимся ещё месяц. Максимум два. Союзники должны добить немцев на западе. Тогда... тогда будет мир. Победоносный мир. И земля, и мир. Передай это своим солдатам. От моего имени.

Он не был уверен, что это правда. Но он должен был во это верить. И заставить верить других.

Часть III: Петроград, частная квартира на Фонтанке. 3 июня.

Собрание было более чем скромным. Не в богатом особняке, а в съемной квартире одного из профессоров, сочувствующего кадетам. Здесь, в гостиной, заставленной книжными шкафами и пахнущей старым переплетом и пылью, собрались уцелевшие после арестов думские деятели: Павел Милюков (чудом избежавший ареста, но находившийся под негласным надзором), несколько октябристов и прогрессистов. Обстановка была конспиративной, разговоры – шепотом.

– Итак, господа, мы видим две новости, – начал Милюков, его острый интеллект работал, несмотря на страх. – Первая: военная. Наступление выдохлось. Немцы контратакуют. Наши несут чудовищные потери. Победа, о которой так трубили, оказалась пирровой и, возможно, временной. Вторая: политическая. Царь, воодушевленный первым успехом, раздает раненым бумажки на землю. Это тонкий ход. Он пытается купить лояльность армии, превратить солдат в своих личных кредиторов.

– Это работает, Павел Николаевич, – мрачно заметил один из октябристов. – Солдаты верят. А народ в городах... народ все еще пьян от победы. Иванов давит любые признаки сомнения.

– Именно поэтому мы должны действовать сейчас! – страстно прошептал Милюков. – Пока иллюзии не рассеялись, пока царь не успел превратить эту частичную победу в инструмент для дальнейшего закручивания гаек. Мы должны предложить мирную инициативу.

– Какую? – удивились собравшиеся. – Мы же не правительство. Нас разогнали, наших лидеров арестовали.

– Мы – остатки легитимного представительного органа. Мы можем составить обращение. Не к царю – его не переубедить. К союзникам! К общественному мнению Европы! Мы должны заявить, что Россия выполнила свой союзнический долг сполна, пролила моря крови. Что теперь настал момент для дипломатии. Что дальнейшее кровопролитие без ясных целей преступно. Мы потребуем от Англии и Франции начать немедленные мирные переговоры с Центральными державами на основе status quo ante bellum, с некоторыми корректировками в пользу России. Это разумно! Это гуманно!

В комнате повисло напряженное молчание. Идея была дерзкой, почти самоубийственной. Но и логичной. Используя волну патриотического подъема, предложить мир – это выглядело бы не как пораженчество, а как государственная мудрость.

– Иванов арестует нас всех, как только этот документ станет известен, – сказал кто-то.

– Возможно. Но он станет известен сначала в Лондоне и Париже. Через наших контактов в посольствах. Пусть союзники узнают, что в России есть силы, желающие мира. Это создаст давление на царя. И если наступление действительно захлебнется... тогда наш голос станет голосом разума.

Они работали всю ночь. Текст обращения был составлен в осторожных, но твердых выражениях. В нём не было ни слова критики царя или армии. Только констатация гигантских жертв, выполненного долга и призыв к союзникам проявить такую же решимость за столом переговоров, какую проявила Россия на поле боя. Это был тонкий, почти виртуозный политический ход.

На рассвете, когда документ был переписан начисто и подписан всеми присутствующими (это был акт огромного личного мужества), его тайно переправили в британское и французское посольства. Милюков знал, что это, возможно, последнее, что он делает на свободе. Но иного выхода он не видел. Железный каток царя и Иванова нужно было остановить, пока он не раздавил окончательно и страну, и армию, и саму идею России как европейской державы.

Часть IV: Царское Село. 5 июня. Телеграммы.

Николай вернулся из Ставки глубокой ночью. Он был измотан до предела, но спать не мог. В кабинете его ждала стопка телеграмм. Отчеты с фронта – положение стабилизировалось, но ценой чудовищных потерь. Немцы временно приостановили контратаки, но это затишье было обманчивым. Отчет Иванова – спокойно, арестовано несколько «паникёров», распространявших слухи о тяжелых потерях. И две особые телеграммы. Одна – от короля Георга, другая – от президента Пуанкаре. Обе – на одну тему.

Король Георг писал сдержанно, но твердо: *«Дорогой Ники, мы восхищены стойкостью и успехами русской армии. Однако до нас дошли тревожные сигналы из Петрограда о том, что некоторые круги высказываются в пользу сепаратных мирных переговоров. Уверен, что это лишь мнение маргиналов. Прошу тебя подтвердить незыблемость нашего союза и твою решимость довести войну до победного конца. От этого зависит успех наших общих операций»*.

Пуанкаре был более прям: «Ваше Величество, французское правительство крайне обеспокоено распространением в некоторых российских политических кругах идей о преждевременном мире. В момент, когда германский зверь получил, наконец, сокрушительный удар от русского меча, любать talk of peace является ударом в спину Франции. Мы рассчитываем на вашу железную волю, чтобы подавить такие настроения и продолжить совместное наступление до полного разгрома врага».

Николай отложил телеграммы. Его лицо исказила гримаса бешенства и горькой усмешки. Они боялись. Боялись, что Россия, истекая кровью, выйдет из игры. И они требовали от него продолжать гнать его солдат на убой. А эти «некоторые круги»... Он прекрасно понимал, кто это. Остатки Думы. Либералы. Те, кого он не добил окончательно.

В этот момент вошел дежурный адъютант с новой телеграммой. От Иванова. Кратко и ясно: «Перехвачено и предотвращено распространение антигосударственного обращения группы бывших депутатов к иностранным державам с призывом к миру. Все подписавшиеся арестованы. Ожидаю указаний по мере пресечения. Иванов».

Так вот оно как. Не просто «высказываются». Прямое обращение к союзникам. Измена. В самый критический момент. Николай сжал кулаки так, что костяшки побелели. Его первым порывом было приказать Иванову устроить показательный процесс и расстрелять всех, как изменников родины. Но что-то остановило его. Может, память о глазах раненых в госпитале. Может, усталость. Может, понимание, что это только подольет масла в огонь.

Он сел за стол и начал диктовать телеграммы.

Первая – королю Георгу и президенту Пуанкаре: «Россия верна союзу. Все разговоры о мире – провокация внутренних врагов, которым не будет пощады. Русская армия будет выполнять свой долг до конца. Ждем такой же решимости от союзников на Западном фронте».

Вторая – генералу Иванову: «Арестованных содержать в строгой изоляции. Никаких публичных процессов пока. Жду подробного доклада. Сохраняйте максимальную бдительность. Любые новые попытки – пресекать на корню».

Он не дал волю гневу. Он снова выбрал холодную, расчетливую жестокость. Изоляция, а не расстрел. Чтобы не делать мучеников. Чтобы не отвлекать внимание от фронта. Но чтобы и у врагов не осталось иллюзий.

Он откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. Перед ним снова стояли образы: капитан Свечин с его правдивым докладом, умирающий Дед, хрипящий Яновский, искалеченный Захаров... И над всем этим – алый клин на карте, который надо было удержать любой ценой. Ценой, которую он теперь знал в лицо. Ценой, которая давила на него тяжелее любого сна о подвале. Он спас себя и свою семью от одной смерти. Но чтобы сделать это, он обрек на смерть и страдания тысячи других. И теперь должен был идти по этому пути до конца. Потому что остановиться – означало признать, что все эти смерти были напрасны. А этого он допустить не мог. Никогда.

Глава двенадцатая: Итоги лета

Глава двенадцатая: Итоги лета

Часть I: Фронт. 20 июня 1917 года.

Конец июня принес долгожданную передышку. Немецкие контрудары, стоившие русским войскам десятков тысяч жизней, постепенно выдохлись. Не из-за нехватки сил или воли у противника, а из-за стратегической необходимости: на Западе наступление Нивеля, хоть и с огромными потерями, всё же сковало германские резервы. К тому же австро-венгерская армия, потрёпанная до предела, демонстрировала признаки полного разложения – участились случаи дезертирства и даже братания на отдельных участках.

Тарнопольский выступ стабилизировался. Это была не линия, а скорее глубокий, окровавленный мешок, удерживаемый из последних сил. Но он удерживался. Русские знамёна стояли в Галиции там, где их не было с 1915 года. Это была не сокрушительная победа, не «русский Верден», как мечтали в Ставке. Это была тяжёлая, кровавая, стоившая невероятных жертв оперативная победа. Тактический успех стратегического значения.

Капитан Свечин, получивший за оборону высоты под Золочевом орден Святого Георгия 4-й степени и звание подполковника, обходил новые позиции своего батальона. Это были уже не окопы, а скорее укреплённая полоса на захваченной территории. Солдаты, измождённые, но с каким-то новым, твёрдым выражением в глазах, копались в земле. Страх перед расстрелом сменился усталой гордостью выживших и горькой скорбью по погибшим. Обещание царя о земле, подкреплённое реальными бумагами, которые уже отправили в тыл семьям некоторых героев, работало. Оно не отменяло усталости и тоски по дому, но давало ту самую «надежду на конец», о которой Свечин говорил государю.

Возле пулемётного гнезда сидел унтер Захаров, теперь уже на костылях, но отказавшийся от эвакуации в глубокий тыл. Он приехал из госпиталя, чтобы «проведать ребят». Рядом с ним, с загипсованной рукой, был Петя, также вернувшийся в строй, но уже в качестве связного.

– Ну что, подполковник, – хрипло сказал Захаров, – отстояли, значит, кусок чужой земли. Теперь нам за свою воевать?

– Теперь нам держать то, что завоевали, – поправил Свечин. – Чтобы было что на стол переговоров положить, когда время придёт.

– Переговоров? – удивился Петя. – А разве мы не на Берлин?

Свечин посмотрел на юношу, на его ещё не утратившее юношеской горячности лицо.

– На Берлин пойдёт тот, у кого больше сил и снарядов останется после всей этой мясорубки, – устало сказал он. – А наша задача – сделать так, чтобы у нас эти силы ещё были. Царь своё слово сдержал. Землю дал. Теперь дело за дипломатами. Если, конечно, – он понизил голос, – их там, в Петрограде, не пересажают все до одного.

Он знал о слухах про аресты в столице. Солдатская почта работала безотказно. И знал, что многие в окопах, получив свои «десятины», начинали смотреть на царя уже не как на далёкого батюшку-царя, а как на строгого, но справедливого хозяина, который свои обещания исполняет. Эта новая, приземлённая легитимность, выкованная в огне наступления и скреплённая земельными наделами, была куда прочнее прежней, мистической. Но и хрупче. Одно дело – дать землю героям. Другое – накормить всю голодную, измученную войной страну.

Часть II: Петроград. Особое присутствие Правительствующего Сената. 25 июня.

Процесс над «группой бывших народных представителей, обвиняемых в государственной измене в военное время» проходил при закрытых дверях. Но его ход и приговор стали достоянием гласности – строго дозированно, через официальные «Правительственные ведомости». Власть не нуждалась в мучениках. Ей нужен был показательный урок.

Зал суда, мрачный и торжественный, с портретами императоров, был почти пуст. На скамье подсудимых сидели семеро человек: Павел Милюков, несколько видных кадетов и октябристов. Они выглядели уставшими, но не сломленными. Милюков, в своём неизменном строгом костюме, с холодной вежливостью взирал на судей.

Обвинение, которое огласил военный прокурор, было составлено виртуозно: не «критика правительства», а «обращение к иностранным державам с призывом к сепаратным действиям, подрывающим единство союзников и боевой дух армии в решающий момент наступления». Фактически – шпионаж в пользу врага. Доказательства – само обращение, перехваченные телеграммы, показания свидетелей о «пораженческих настроениях» в их кругах.

Защита пыталась говорить о свободе слова, о праве на своё мнение, о том, что обращение было призывом не к сепаратному миру, а к активизации дипломатии союзников. Но её голос тонул в казённом, неумолимом ходе процесса. Судьи, суровые сановники в мундирах, слушали, не проявляя эмоций.

В последнем слове Милюков, отказавшись от услуг адвоката, поднялся. Его голос, обычно сухой, звучал с достоинством и глухой горечью:

– Господа судьи! Меня обвиняют в измене. Но измена – это когда действуешь против интересов своей страны. Всю свою жизнь я служил России как учёный, как политик, как гражданин. Я и мои товарищи, увидев, что страна истекает кровью, а победа, купленная такой ценой, может быть утрачена из-за непосильного напряжения, попытались указать на иной путь. Путь разума и дипломатии. Мы обращались не к врагу, а к союзникам. Мы хотели прекратить бойню. Если это измена, то что же тогда патриотизм? Слепое послушание, ведущее к гибели нации? История рассудит, кто из нас был прав. А вашего приговора я не боюсь. Ибо совесть моя чиста.

Приговор был оглашён на следующий день: лишение всех прав состояния, ссылка на вечное поселение в Сибирь. Не расстрел. Не каторга. Ссылка. Жёстко, но не кровожадно. Царь, утверждая приговор, заменил «вечное поселение» на «сроком на десять лет». Он проявил «милосердие», о котором тут же трубили все подконтрольные газеты. Посыл был ясен: критика власти равносильна измене, но Государь милостив к заблудшим. Общество, ещё пребывавшее в эйфории от военных успехов, восприняло это по-разному. Кто-то возмущался произволом. Но многие, особенно средний класс, уставший от хаоса и жаждавший порядка, вздохнули с облегчением: «Наконец-то навели порядок и с болтунами. Сейчас не время для разговоров».

Генерал Иванов, наблюдавший за процессом из своей ложи, остался доволен. Враг обезглавлен и дискредитирован. Страх перед всевидящим оком МВД достиг новых высот. Но в его холодных глазах не было торжества. Была лишь удовлетворённость хорошо выполненной работой. Он уже составлял списки следующей очереди – тех, кто мог попытаться поднять голову после этого удара.

Часть III: Царское Село. Кабинет императора. 30 июня.

Летний вечер. Сквозь открытое окно кабинета доносился запах скошенной травы, цветущих лип и далёкий, едва уловимый гул города. Николай стоял у окна, держа в руках итоговую сводку Ставки. Потери: убитыми, ранеными, пропавшими без вести – более трёхсот тысяч человек. Территориальные приобретения: выступ глубиной до 40 километров по фронту около 100. Стратегический результат: австро-венгерская армия окончательно потеряла боеспособность, германское командование вынуждено держать на Востоке значительные силы, что облегчило положение союзников на Западе. Это была победа. Дорогая, страшная, но победа.

Дверь открылась. Вошла Александра. Она была спокойна, величава, в её глазах светилось торжество пророка, чьё предсказание сбылось.

– Ники, – сказала она тихо. – Ты это сделал. Ты спас Россию. Ты доказал всем.

– Я залил Россию кровью, Аликс, – так же тихо ответил он, не оборачиваясь. – И купил этим кусок земли и передышку.

– Ты вёл её как должно! Как сильный царь! Смотри: фронт держится. Враги внутренние посрамлены и наказаны. Народ с тобой. Армия тебе верит. Твой сон... он больше не повторится. Ты изменил судьбу.

Николай наконец повернулся к ней. Его лицо было непроницаемым, но в глубине глаз таилась такая усталость, что даже Александра дрогнула.

– Судьбу? – он усмехнулся. – Я отодвинул одну судьбу, чтобы столкнуться с другой. Теперь у меня есть армия, которая ждёт мира и земли. И есть тыл, который держится на страхе и обещаниях. И есть я... – он сделал паузу, – который каждую ночь видит не тот подвал, а лица. Лица тех, кому я вручал бумаги на землю в госпитале. Или тех, кому вручить было уже нечего. Я стал тем, кем должен был стать. Железным. Но, Аликс, железо имеет свойство ржаветь изнутри. От крови.

Александра подошла к нему, взяла его руки в свои. Её пальцы были холодными.

– Это цена власти. Цена спасения. Ты нёс этот крест, и ты нёс его достойно. Теперь нужно идти дальше. Закрепить успех. Закончить войну с победой. А потом... потом ты сможешь быть милостивым. Ты сможешь простить, помиловать, построить новую Россию. Но сначала нужно добить врага. И внутри, и снаружи.

Он смотрел на неё, на эту женщину, которая была его самой верной союзницей и самым страшным искушением – искушением абсолютной, ничем не ограниченной властью. Она верила в это. Искренне. И часть его верила вместе с ней.

– Я поеду в Ставку через неделю, – сказал он, высвобождая руки. – Нужно готовить планы на осень. И... нужно подумать о следующих шагах. О земельной реформе. Хотя бы для солдат. Чтобы они знали, за что воевали.

– Это мудро, – кивнула Александра. – Но осторожно. Нельзя обещать слишком многому. Порядок прежде всего.

Она вышла, оставив его одного. Он снова подошёл к окну. Где-то там, за парком, в своих покоях, был Алексей. Мальчик, который спрашивал, не становлюсь ли я другим. Николай не решался пойти к нему. Он боялся того вопроса, который мог прозвучать снова. И боялся того, что не сможет на него ответить.

Часть IV: Детская половина. Та же ночь.

Алексей не спал. Он сидел в кровати, при свете ночника, и что-то чертил карандашом на листе бумаги. Когда дверь тихо открылась и вошёл отец, он не удивился.

– Я знал, что ты придёшь, папа.

– Почему? – Николай сел на край кровати.

– Потому что сегодня важный день. Я слышал, как мама говорила с фрейлиной. Война почти выиграна. Врагов наказали. Значит, твоя железная работа... она закончилась?

Николай взглянул на рисунок. На нём был всё тот же рыцарь. Но теперь доспехи на нём были не просто тяжёлыми, а покрытыми какими-то тёмными пятнами. И лицо под забралом было не видно.

– Не закончилась, Алешенька. Она... изменилась. Теперь нужно не ломать, а строить. Но строить, всё ещё нося эти доспехи.

– А ты снимешь их когда-нибудь? – спросил мальчик, глядя отцу прямо в глаза.

– Я... не знаю. Возможно, они уже приросли. – Николай опустил голову. – Я сделал много страшного, сынок. Чтобы защитить тебя, маму, сестёр. Чтобы спасти Россию от хаоса. Но иногда мне кажется, что я спасал её, превращая в нечто... чудовищное. И себя тоже.

Алексей долго молчал, разглядывая отца. Потом он протянул ему рисунок.

– Смотри. Я тут подумал. Рыцарь – он может быть железным снаружи. Но внутри у него должно быть сердце. И оно должно оставаться живым. Даже если его защищает железо. Ты говорил, что для нас ты всегда будешь папой. Значит, твоё сердце живо. Оно просто... очень устало и болит.

Николай взял рисунок. Его рука дрогнула. Эти детские слова, эта простая метафора ранили его сильнее любых докладов о потерях. В его глазах выступили слёзы. Он не плакал с той ночи, когда сидел у ног Александры.

– Оно болит, Алешенька. Очень. За каждого убитого солдата. За каждого сосланного. За каждый страх, который я посеял.

– Тогда, может, теперь, когда ты победил, ты можешь начать его лечить? – спросил Алексей. – Не снимая доспехов, но... давая лекарство и другим? Тем, кто пострадал? Чтобы и у них перестало болеть?

Простая детская логика милосердия. Победа даёт право не на новую жестокость, а на милость. Николай смотрел на сына, и впервые за долгие месяцы в его душе, закованной в железо, что-то дрогнуло. Не слабость. Не отказ от пути. А понимание, что путь этот может иметь не только одно направление – к ужесточению. Что сила, завоёванная в бою, может быть использована не только для подавления, но и для исцеления. Хотя бы частичного.

– Ты мудрый не по годам, – прошептал Николай, обнимая сына. – Я попробую. Обещаю, что попробую.

Он уложил Алексея, погасил свет и вышел. В коридоре он остановился, прислонившись к стене. В нём шла борьба. Железный царь, выкованный кошмарами и необходимостью, требовал идти дальше по пути силы, закрепить победу новыми репрессиями, раздавить всех, кто шевельнётся. Но голос сына, голос той самой человечности, которую он боялся потерять, говорил о другом. О милосердии. Об исцелении.