Текст книги "Сон Императора (СИ)"

Автор книги: Андрей Сембай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

Глава седьмая: Предгрозье

Глава седьмая: Предгрозье

Часть I: Здание МВД на Фонтанке. 1 февраля 1917 года. Утро.

Здание Министерства внутренних дел, монументальное и мрачное, всегда было сердцем имперской бюрократической машины. В его коридорах витал запах старой пыли, чернил, дешевого табака и вечного страха – страха перед вышестоящим, перед доносом, перед неизвестностью. Утро 1 февраля началось как обычно: тихий гул голосов за дверьми, шелест бумаг, мерные шаги курьеров. Но к десяти часам атмосфера изменилась.

С улицы, не торопясь, вошел генерал Иванов. Он был не один. За ним следовало шестеро офицеров в форме Отдельного корпуса жандармов – молодые, подтянутые, с холодными, ничего не выражающими лицами. Их сапоги отбили четкую, зловещую дрожь по мраморным плитам парадной лестницы. Дежурный чиновник бросился навстречу, заикаясь:

– Ваше превосходительство, мы не были извещены... кабинет министра ещё...

– Больше не министра, – отрезал Иванов, не глядя на него. – Я – министр. Моя свита – мои адъютанты. Собрать всех начальников департаментов, управлений и отделов в зале заседаний через пятнадцать минут. Кто не явится – будет считаться уволенным по статье за неисполнение приказа в военное время.

Через пятнадцать минут в большом зале с портретами прежних министров на стенах собралось около пятидесяти человек. Это были сановники в мундирах с орденскими колодками, важные, упитанные, с лицами, выражавшими смесь любопытства, страха и высокомерного недоумения. Они перешептывались, глядя на невысокую, коренастую фигуру нового начальника, который стоял у стола, медленно снимая перчатки.

– Господа, – начал Иванов без преамбул. Его голос, хрипловатый и резкий, заполнил зал. – Я – генерал от инфантерии Николай Иванов. Новый министр внутренних дел по личному повелению Государя Императора. Знакомиться с вами по отдельности времени нет. Запомните мои правила раз и навсегда. Вы – не хозяева здесь. Вы – слуги государства. И сейчас государство воюет. Всё, что не служит победе, – враждебно. Всё, что мешает порядку, – будет уничтожено. Ваша прежняя работа меня не интересует. Она привела страну к краю пропасти. С сегодняшнего дня вы работаете по-новому.

Он сделал паузу, обводя их ледяным взглядом.

– Первое. Все дела по политическому сыску, все агентурные сети передаются в мое личное ведение и в ведение моих офицеров. – Он кивнул на стоящих у дверей жандармов. – Все шифры, списки агентов, финансовые отчеты по секретным операциям – на мой стол к вечеру. Утаивание или фальсификация – расстрел как за шпионаж.

В зале пронесся сдавленный гул. Это было беспрецедентное вторжение в святая святых ведомства.

– Второе. Все связи с депутатами Государственной Думы, с редакциями газет, с общественными организациями – прекращаются. Никаких консультаций, никаких утечек информации. Любой контакт должен быть санкционирован мной. Третье. С сегодняшнего дня вводится военный график работы: с восьми утра до десяти вечера. Без выходных. Отлынивающих – увольнять с волчьим билетом. Понятно?

Начальник Особого отдела, полковник Батюшин, пожилой, седой сановник, не выдержал:

– Ваше превосходительство, но это... это невозможно! Агентурная работа – тонкая материя! Передача всего посторонним офицерам разрушит годами налаженные связи! А работа с Думой – это необходимая...

– Необходимая? – Иванов перебил его, и в его голосе прозвучала сталь. – Вы считаете необходимым информировать врагов о наших планах? Ваши «связи» привели к тому, что о каждой нашей операции знали за час до её начала. Что касается вашей агентуры... – он презрительно усмехнулся, – большая часть её либо работает на обе стороны, либо выдумана для отчета. Мне нужны результаты, а не бумажки. Вы, полковник Батюшин, уволены. Сдать дела в течение двух часов. Пропуск – сдать сейчас.

Батюшин побледнел, как полотно, и беззвучно опустился на стул. Двое жандармов тут же подошли к нему, взяли под руки и вывели из зала. Остальные сидели, боясь пошевелиться.

– Есть ещё вопросы? – спросил Иванов.

Вопросов не было. Была только леденящая тишина.

– Тогда к работе. Отделу печати: к завтрашнему утру – список всех крупных газет Петрограда с владельцами, редакторами и основными публициста. Отделу по делам дворянства и выборных учреждений: полная справка по всем фракциям Думы, с компроматом на каждого значимого депутата. Особое внимание – кадетам и прогрессистам. Всем остальным – разобрать входящую документацию за последний месяц. Отчет о проделанной работе – мне лично каждый день в 21:00. Свободны.

Он развернулся и вышел, оставив за собой зал парализованных страхом чиновников. Жандармы остались, распределяясь по кабинетам начальников департаментов. Бюрократический Левиафан только что получил удар током. Теперь предстояло выяснить – умрет ли он, или начнет служить новому, железному хозяину.

Часть II: Редакция газеты «Речь». 3 февраля. День.

«Речь» – главный печатный орган партии кадетов – располагалась в центре города, в здании с большими окнами, всегда полными света. Сегодня свет казался тусклым. В кабинете главного редактора, Павла Милюкова, собрались ключевые авторы. Воздух был густ от табачного дыма и нервного напряжения. На столе лежал свежий номер, вышедший утром. В нем, на второй полосе, была опубликована осторожная, но недвусмысленная статья о «тяжести чрезвычайных мер» и «важности сохранения правовых гарантий даже в военное время». Рядом с газетой лежал другой документ – официальное предписание от Министерства внутренних дел за подписью Н.И. Иванова.

Милюков, худощавый, с умным, нервным лицом и пронзительными глазами за очками, зачитывал его вслух:

– «...усматривая в публикации от 3 февраля тенденциозное искажение государственной политики, могущее посеять смуту и подорвать доверие к властям в военное время, Министерство внутренних дел предупреждает редакцию о недопустимости подобных материалов. В случае повторных нарушений газета будет приостановлена, а виновные привлечены к ответственности по законам военного времени». Господа, вот он – новый стиль. Генерал Иванов даже не потрудился вызвать, не попытался поговорить. Просто прислал бумагу с угрозой.

– Это цензура! Прямая, грубая цензура! – воскликнул молодой публицист, Набоков. – Мы должны напечатать этот документ! Показать обществу, во что превращается свобода печати!

– И дать им повод закрыть нас сразу? – мрачно спросил другой, пожилой журналист. – Павел Николаевич, они не шутят. Вчера «День» получил такое же предупреждение за статью о реквизициях. «Русские ведомости» в Москве – за критику продовольственной политики. Это системная атака.

– Но мы не можем молчать! – горячился Набоков. – Если мы сдадимся сейчас, они заткнут нам рот навсегда. Война – это ещё не конституция. Основные законы империи...

– Основные законы империи, Владимир Дмитрич, – перебил Милюков, – сейчас трактуются человеком, который привык командовать дивизиями, а не вести диалог. Он видит в нас не оппонентов, а врагов. И с врагами во время войны не дискутируют. Их уничтожают.

Он снял очки, устало протер переносицу.

– Мы будем искать обходные пути. Будем писать о том же, но иначе. Больше о героизме на фронте, о необходимости единства. Будем вставлять критику между строк, намеками. И готовить материал для думской трибуны. Там, в стенах Таврического дворца, пока ещё можно говорить громче. Но и там... – он взглянул на предписание, – я чувствую, скоро наведут порядок. Этот Иванов не оставит Думу в покое.

В редакции воцарилось гнетущее молчание. Свободное слово, за которое они боролись десятилетиями, упиралось в железную стену. И стена эта надвигалась.

Часть III: Ставка Верховного Главнокомандующего, Могилев. 5 февраля.

Штабной поезд императора стоял на запасном пути у могилевского вокзала, но сам Николай уже второй день проводил в здании губернаторского дома, превращенного в рабочий штаб. Комнаты были заставлены столами с картами, на которых цветными карандашами были нанесены стрелы предполагаемых ударов, скопления сил, линии обороны. Воздух был густ от табака, кофе и напряжения.

В одном из залов шло совещание с участием Николая, Алексеева, военного министра Беляева и необычных гостей: французской военной миссии во главе с генералом Жаненом и английской – с генералом Вильямсом. Союзники, получив личное письмо царя, прибыли с конкретными предложениями, но и с тревогой.

Генерал Жанен, элегантный, с острым, умным лицом, говорил по-французски, переводчик синхронно переводил на русский:

– ...итак, Ваше Величество, план генерала Нивеля окончательно утвержден. «Наступление Нивеля» начнется 16 апреля на участке между Реймсом и Суассоном. Мы рассчитываем на прорыв фронта в течение 48 часов. Для успеха критически важно, чтобы германское командование не могло перебросить резервы с Восточного фронта. Поэтому мы настаиваем: русское наступление должно начаться не позднее 22 мая. И оно должно быть максимально мощным, отвлекающим.

Николай, сидевший во главе стола в простом кителе, кивнул. Его лицо было сосредоточенным.

– Генерал Алексеев, наши возможности?

Алексеев, выглядевший изможденным, но собранным, развернул свою карту.

– К 22 мая мы можем сосредоточить на Юго-Западном фронте ударную группировку в составе тридцати пяти пехотных и двенадцати кавалерийских дивизий. Артиллерии – в пределах нормы, но есть проблемы со снарядами к тяжелым орудиям. Основной удар планируем на участке австрийцев, в районе Галича. Австрийская оборона после прошлогодних боев Брусилова всё ещё слаба. Прорыв возможен.

Английский генерал Вильямс, грузный, с бакенбардами, вмешался на ломаном русском:

– Это хорошо, прорыв. Но удержать? Немцы перебросят силы. Нужно не просто прорвать, нужно развить успех. Глубоко. Чтобы они думали об угрозе Венгрии, а не о Франции.

– Для развития успеха нужны резервы и бесперебойное снабжение, – сухо заметил Алексеев. – Резервы у нас есть. Со снабжением... – он обменялся взглядом с Беляевым, – мы работаем. Но гарантировать бесперебойность в условиях весенней распутицы не могу. Дороги – наше главное слабое место.

– Дороги – проблема и у нас, – сказал Жанен. – Но мы решаем её инженерными частями. Может, опыт...

– Опыт есть, – перебил Николай. Его голос прозвучал тихо, но все сразу замолчали. – Но нет времени. Генерал Алексеев, я требую создания специального штаба по логистике для этого наступления. Во главе – лучший инженер, которого найдете. Ему – все полномочия. Реквизировать все гражданские грузовики в прифронтовой полосе, если нужно. Использовать труд военнопленных для ремонта дорог. Снабжение должно быть обеспечено. Я беру это под личный контроль.

Он повернулся к союзникам.

– Господа, Россия выполнит свою часть. Мы ударим 22 мая. Сильно. Но я жду от вас не только успеха под Суассоном. Я жду, что после вашего прорыва вы окажете нам максимальную поддержку поставками. Особенно – тяжёлой артиллерией и авиацией. Мы воюем не за разные цели. Мы воюем за общую победу. И доверие должно быть взаимным.

Жанен и Вильямс переглянулись. Они ожидали увидеть нерешительного царя, о котором ходили легенды. Перед ними был другой человек – жесткий, вникающий в детали, требующий отчёта и ставящий условия.

– Мы передадим ваши пожелания нашим правительствам, Ваше Величество, – вежливо сказал Жанен. – Ваша решимость... впечатляет.

После совещания, когда союзники ушли, Николай остался с Алексеевым.

– Смогут? – коротко спросил он.

– Австрийцы – да. Немцы... если перебросят вовремя, будет тяжело. И ещё одно, Ваше Величество... – Алексеев понизил голос. – Настроение в войсках. Солдаты устали. Ждут не наступления, а мира. Жесткие приказы о дисциплине... они вызывают ропот. Офицеры докладывают.

– Ропот был и раньше. Но они шли в атаку, когда им верили в победу, – сказал Николай. – Мы дадим им победу. Один, но сокрушительный удар. А потом... потом можно будет говорить о мире. Но не раньше. Передайте по цепочке: те, кто отличится в майском наступлении, получат землю. Царское слово. Пусть это знают.

Это была новая идея – прямая, грубая, но понятная каждому крестьянину в шинели. Земля. Алексеев кивнул, видя в этом отчаянный, но возможно, работающий стимул.

Часть IV: Путиловский завод. 7 февраля. Вечерняя смена.

В литейном цехе стоял адский жар и грохот. Машины выли, молоты били по раскаленному металлу, расплавленный чугун лился в формы, выбрасывая снопы искр. Инженер Соколов, с мокрым от пота лицом и закопченными руками, проверял чертежи новой партии снарядных стаканов. Рядом, у печи, стояла кучка рабочих, среди них – дядя Миша. Они не работали, а о чем-то говорили, горячо и тихо. Соколов подошел.

– В чем дело? Остановка?

Дядя Миша обернулся. Его лицо было мрачным.

– Дело, Дмитрий Иваныч, в том, что опять прижимают. Пришла разнарядка от этого нового, железного министра. Производительность – повысить на пятнадцать процентов. А пайки – урезать. Мол, в городе хлеб дорожает, надо экономить на рабочих, чтобы фронту больше досталось. И нормы выработки новые, каторжные. Не выполнишь – штраф, потом увольнение, а с ним – бронь с завода снимут и на фронт. Прямо в штрафную роту.

Рабочий рядом, молодой парень, зло выругался:

– Да они с ума сошли! Мы и так на износ! По двенадцать часов! А они ещё! Да тут через месяц ползавода с ногами протянет!

– Тихо, Ванька, – остановил его дядя Миша. – Слушай дальше. И контроль ужесточают. На проходной теперь не только пропуска смотрят, но и могут обыскать. Ищут листовки. Кто найдут – тот и есть «смутьян». Как тех, в крепости.

Соколов почувствовал, как по спине пробежали мурашки. Он вспомнил ночную облаву, пятно на снегу.

– И что будете делать?

– А что делать? – развел руками дядя Миша. – Бастовать? Так бастующих теперь расстреливают как изменников. Молча работать? Так с голоду сдохнешь да надорвешься. Народ, Дмитрий Иваныч, звереет. Тихо звереет. Как в клетке. Раньше хоть ругнуть можно было, посоветоваться. А теперь – молчи, боясь, что сосед донесет. Этак до большой беды недалеко. Взорвется всё.

Соколов посмотрел на эти усталые, озлобленные лица, освещенные адским светом плавильных печей. Он понимал их. Он сам был на грани. Но он также видел логику власти: война, фронт, нужно любыми средствами. Только средства эти превращали тыл в пороховой погреб. И он, инженер, чувствовал себя не просто специалистом, а часовщиком, пытающимся починить сложный механизм, который вот-вот взорвется у него в руках.

Часть V: Особняк Юсуповых. 10 февраля. Вечер.

В малой гостиной, где так недавно велись циничные разговоры, теперь царила атмосфера похорон. Юсупов, Дмитрий Павлович и еще несколько представителей высшей аристократии и генералитета (включая осторожно прибывшего бывшего военного министра Поливанова) сидели в глубоких креслах. На столе стоял не коньяк, а крепкий чай. Лица были напряженными.

– Итак, господа, резюмируем, – начал Юсупов. Его изящество сменилось холодной собранностью. – Новый министр внутренних дел, генерал Иванов, за неделю превратил МВД в филиал Ставки. Чистка, угрозы, военный режим. Дума получила «рекомендации» через своих председателей – не поднимать вопросов о чрезвычайных мерах. Пресса затыкается. В городе – аресты по малейшему подозрению. На фронте готовят наступление, которое, по мнению многих, – авантюра. Солдаты не хотят воевать. Рабочие на грани бунта. И над всем этим – наш монарх, который видит спасение только в ужесточении хомутa. Кто что скажет?

Генерал Поливанов, умный, осторожный, проговорил:

– Я знаком с Ивановым. Это не администратор. Это таран. Его послали ломать. И он будет ломать, пока что-нибудь не сломается – или система, или он сам. Проблема в том, что царь полностью ему доверяет. Он нашел в нем родственную душу.

– Или удобное орудие, – добавил Дмитрий Павлович. – Ники всегда искал, на кого переложить ответственность. Раньше это был Витте, Столыпин, потом... разные лица. Сейчас это генерал-палач. Он позволяет ему делать грязную работу, сохраняя для себя... что? Видимость необходимости? Мне его жаль. Но он ведет страну к пропасти.

– Может, стоит поговорить с ним? – предположил один из молодых князей. – Вскрыть глаза? Он же не монстр.

– Говорить? – Юсупов горько усмехнулся. – С кем? С человеком, который видит измену в каждой критике? Которому каждую ночь снятся кошмары о расстреле? Он в осаде. И в осаде он видит только два выхода: либо сдаться (что для него равносильно смерти), либо драться до конца. Мы для него теперь – либо союзники, которые безоговорочно поддерживают его курс, либо... потенциальные предатели.

Он помолчал, глядя на огонь в камине.

– Я получаю информацию. Готовится указ. О роспуске Государственной Думы, если она «препятствует работе правительства в военное время». А препятствием сочтут любое слово против. Затем – возможно, введение прямого военного управления в столицах. Нас, аристократов, начнут прижимать: контрибуции на нужды войны, принудительные займы. Тех, кто будет сопротивляться, – объявят «непатриотами». Скоро нам всем придется выбирать: либо молча подчиниться этой железной карусели, либо... искать способы остановить её. Но способы эти становятся всё более опасными.

В комнате повисло тяжелое молчание. Раньше они думали о заговоре ради спасения монархии от слабого царя. Теперь они боялись монархии сильного, но, как им казалось, сошедшего с ума царя. И боялись ещё больше того, что начнется, если этот царь падет под грузом созданной им же системы.

Часть VI: Александровский дворец. Детская половина. 12 февраля. Поздний вечер.

Николай приехал из Могилева на два дня. Он пытался провести время с семьей, но его мысли были далеко. За ужином он был рассеян, односложно отвечал на вопросы дочерей. Алексей, заметно окрепший, радостно рассказывал о новой модели корабля, но отец слушал вполуха.

После ужина он зашел в комнату к Алексею. Мальчик уже готовился ко сну.

– Папа, ты очень устал, – не спрашивая, а констатируя, сказал Алексей. Его глаза, большие и серьезные, смотрели на отца с беспокойством.

– Да, сынок. Очень.

– От твоей... железной работы?

– От всего сразу.

Николай сел на край кровати. Он хотел погладить сына по голове, но рука была тяжелой, как из свинца.

– Алексей, если бы... если бы тебе пришлось выбрать: сделать что-то очень жестокое, чтобы защитить тех, кого любишь, или не сделать этого и позволить им пострадать... что бы ты выбрал?

Алексей задумался. Это был недетский вопрос, и он отнесся к нему серьезно.

– Я... я не знаю, папа. Наверное, попытался бы найти другой способ. Не жестокий. Жестокость – она как болезнь. Заражает. Ты же сам говорил, что доспехи тяжелые. А если внутри них сам станешь железным... то потом уже не сможешь обнять маму или меня. Потому что железо холодное и колючее.

Николай сглотнул комок в горле. Простая, детская мудность резала правдой острее любых докладов.

– Ты прав, – прошептал он. – Но иногда... иногда кажется, что другого способа нет.

– Тогда, может, нужно, чтобы кто-то напоминал тебе, что внутри доспехов ты не железный, – сказал Алексей, беря отца за руку. Его ладонь была теплой и живой. – Я буду напоминать. Каждый день. Обещай, что будешь слушать.

– Обещаю, – солгал Николай, чувствуя, как его сердце разрывается на части. Он не мог слушать. Он должен был отдавать приказы, которые делали его всё более железным. Даже для него.

Он вышел из комнаты сына и направился в свои покои. В коридоре его ждала Александра. Её лицо было строгим, но в глазах читалась тревога.

– Ники, доктор Боткин просил меня поговорить с тобой. Ты теряешь вес. Ты не спишь. Твои нервы...

– Мои нервы – это последнее, о чем сейчас нужно думать, – резко оборвал он. – У меня через два часа совещание с Ивановым по телефону. Потом – изучение отчетов по снабжению. Потом...

– Потом ты упадешь! – в голосе Александры впервые прозвучала не твердая поддержка, а страх. – Ты не железный, Ники! Ты не можешь так! Ты сломаешься!

– А что я должен делать?! – выкрикнул он, и его голос сорвался, обнажив всю накопленную ярость и отчаяние. – Отменить приказы? Распустить гвардию? Вернуть воров-интендантов? Позволить эсерам готовить покушения? Или, может, сложить с себя власть и ждать, когда нас всех выведут в подвал? Скажи, Аликс, ты ведь мудрая! Скажи, что мне делать?!

Она молчала, глядя на него, и по её щекам катились слезы. Она не знала ответа. Её вера в силу, её поддержка жесткости разбивались о вид физически и душевно разрушающегося человека, которого она любила.

– Я не знаю, – тихо призналась она. – Я знаю только, что если ты умрешь сейчас, то всё было зря. Умри потом, после победы. Но сейчас... сейчас ты должен выжить. Хотя бы как человек. Хотя бы для нас.

Он отвернулся, сжав кулаки. Его трясло от бессилия. Он стоял на капитанском мостике тонущего корабля, отдавая команды, которые, как он надеялся, могли его спасти. Но волны были слишком высоки, а корабль – слишком старым. И самый страшный шторм бушевал не снаружи, а внутри него самого.

Он прошел в кабинет, закрыл дверь. На столе ждали папки: доклад Иванова о первых результатах, сводки с фронта, телеграммы от союзников. И маленький, детский рисунок – рыцарь в доспехах, приколотый к стене. Николай сел, взял голову в руки. Наступила ночь, но спать он не будет. Он будет работать. Потому что остановиться – означало признать поражение. А поражение для него теперь было синонимом той самой, увиденной во сне, смерти. Только теперь он начинал понимать, что умирать можно по-разному. И некоторые виды смерти были страшнее пули в подвале Ипатьевского дома.