Текст книги "Сон Императора (СИ)"

Автор книги: Андрей Сембай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)

Слухи о «болезненной усталости Государя» и «необходимости облегчить его ношу» поползли по салонам Петрограда на следующий же день. Их источник было не отследить. Они были как яд замедленного действия, капля за каплей отравляющий атмосферу вокруг трона. Новая угроза для Николая была не в силе, а в слабости – в его собственной усталости и в любви к сыну, которую могли обратить против него.

Глава восемнадцатая: Крестный путь

Глава восемнадцатая: Крестный путь

Часть I: Петроград. Редакция «Биржевых ведомостей». 5 ноября 1917 года.

Утечка произошла не через обычную прессу, а через заграницу. Статья в шведской газете «Stockholms-Tidningen» с сенсационными подробностями «секретного русско-германского торгового пакта» была немедленно перепечатана оппозиционными эмигрантскими изданиями в Париже и Лондоне, а оттуда – как бумеранг – вернулась в Россию в виде листовок и расшифрованных телеграмм. К утру 5 ноября о «предательском сговоре с тевтонами» знал весь Петроград.

«Биржевые ведомости», газета либерально-буржуазного толка, ещё не закрытая, но уже зажатая в тиски цензуры, вышла с пустой первой полосой – вместо передовицы зияла белая дыра с единственной строкой: «По требованию Главного управления по делам печати материал изъят». Но этого было достаточно. Само изъятие кричало громче любой статьи. На Невском, у здания редакции, собралась стихийная толпа – студенты, чиновники, офицеры. Никто не бунтовал, но стояли молча, глядя на здание, и это молчание было страшнее криков.

– Товарищи! Граждане! – внезапно взобрался на тумбу молодой человек в пенсне, бывший эсер, чудом избежавший ареста. – Они хотят скрыть правду! Они продают Россию немцам, с которыми мы три года воевали! Наши братья полегли в Галиции, в Польше, а они – торгуют с убийцами! Мы требуем ответа! Мы требуем, чтобы правительство отчиталось перед народом!

Из толпы раздались возгласы: «Правды!», «Долой изменников!», «Позор!». Это была не революционная толпа, а толпа обманутых патриотов, оскорблённых в самых святых чувствах. Они верили в победу, верили в царя-победителя, и вот теперь им казалось, что эту победу у них украли, обменяв на германские станки.

Появились конные городовые и взвод пеших стражников. Но они не решались разгонять толпу – в её глазах читалась не злоба, а глубокая, леденящая обида. Один из офицеров стражи, молодой подпоручик, сам участник войны, крикнул:

– Разойдитесь! Не поддавайтесь на провокации!

– А вы знаете про договор с немцами? – крикнул ему из толпы седой мужчина с Георгиевским крестом на поношенном сюртуке. – Вы там кровь проливали, а теперь ваши командиры с ними за руку? Вы как, подпоручик, на это смотрите?

Офицер замешкался. Он не знал. И его замешательство было красноречивее любых слов. Скандал достиг такого уровня, когда молчание власти становилось её поражением.

Часть II: Зимний дворец. Экстренное совещание. Вечер 5 ноября.

Малахитовый зал, где когда-то Николай впервые огласил свой «железный» курс, теперь был полон не только министров, но и высших сановников, руководителей силовых структур. Воздух был густ от страха и недоумения. Все смотрели на императора. Он сидел во главе стола, неподвижный, лишь пальцы слегка постукивали по зелёному сукну. Перед ним лежала папка с листовками и вырезками.

– Итак, – тихо начал Николай, и тишина в зале стала абсолютной. – Тайное стало явным. Общество требует объяснений. Генерал Иванов, что предпринято?

Иванов, бледный, но собранный, откашлялся:

– Виновник утечки установлен – мелкий чиновник министерства торговли, подкупленный, как выясняется, через польских националистов. Арестован. Печать взята под особый контроль. Все типографии обысканы. Митинги разогнаны, зачинщики задержаны. Но, Ваше Величество… настроения очень гневные. Особенно среди офицерства и интеллигенции. Они чувствуют себя обманутыми.

– Они и были обмануты! – не выдержал военный министр, генерал Беляев. – Ваше Величество, мы должны были предвидеть такую реакцию! Заключать сделки с немцами втайне… это политическое самоубийство!

– Альтернатива – экономическое самоубийство, – холодно парировал барон Нольде. – Без этих соглашений к весне встанут заводы, нечем будет засеять поля, не на что покупать медикаменты. Англия нас душит сознательно. Что вы предлагали? Ждать милости от бывших союзников?

Поднялся шум. Николай поднял руку.

– Молчать. Дискуссии поздно. Вопрос: что делать сейчас? Продолжать отрицать? Уже бессмысленно. Признать и объяснить? Но как объяснить сделку с вчерашним врагом тем, кто похоронил на этой войне сыновей и мужей?

Он смотрел на их лица – испуганные, напряжённые. Они ждали приказа. Железного приказа: ужесточить цензуру, арестовать всех, кто шепчется, ввести в столицах военное положение. Путь, проверенный ранее. Но Николай чувствовал, что на этот раз это не сработает. Можно заставить молчать от страха, но нельзя заставить верить. А без веры, без хотя бы минимального доверия, его власть превращалась в голое насилие, которое рано или поздно сметут.

– Я выступлю, – неожиданно для всех сказал он. – Перед представителями армии, дворянства, земств. Не с речью. С объяснением. Наивно? Возможно. Но я обязан попытаться. Подготовьте зал Дворянского собрания на послезавтра. Пригласите… самых ярых критиков в том числе.

В зале воцарилось ошеломлённое молчание. Царь, который полтора года правил указами и репрессиями, вдруг заговорил о диалоге? Генерал Иванов смотрел на него с плохо скрываемым ужасом. Для него это была слабость, смертельно опасная слабость.

– Ваше Величество, это рискованно. Они могут устроить обструкцию, публичный скандал…

– Тогда будет видно, с кем я имею дело – с разумными людьми или с толпой, – отрезал Николай. – Решение принято. Иванов, обеспечьте безопасность. Но без провокаций. Я хочу услышать их голоса. И хочу, чтобы они услышали мой.

Часть III: Курская губерния. Казарма земской стражи. Ночь на 6 ноября.

Весть об аресте капитана Арсеньева и трёх товарищей разнеслась по уезду мгновенно. В казарме царило мрачное, зловещее брожение. Новый командир, штабс-капитан из губернии, пытался навести порядок, но его не слушали. Он был чужак, «жандарм в погонах стражи».

– Братцы, – сказал зачинщик, бывший старший унтер, тот самый десятник, которого Арсеньев когда-то удерживал от самосудов. – Что мы сидим? Капитана в тюрьму, Сидорова, Быкова… За что? За то, что за нас заступился? Теперь и за нас придут. По спискам. Кто в окопе начальство ругал? Все ругали. Значит, всех под расстрел?

– Молчи, – пробурчал кто-то. – Прикажут – и тебя заберут.

– А не дадимся! – вскочил унтер. – Мы что, не солдаты? У нас оружие! Мы здесь хозяева! Давайте требовать освобождения капитана! Не отпустят – сами возьмём!

Это был уже не ропот, а мятеж. Не против царя, а против «петербургских чинуш», которые губят «настоящее дело». Среди тридцати человек, оставшихся в казарме, нашлось пятнадцать горячих голов, готовых идти до конца. Остальные со страхом наблюдали. Новый командир, поняв, что теряет контроль, попытался пригрозить трибуналом. В ответ ему приставили штык к груди и заперли в чулане.

Мятежники захватили оружейную комнату, раздали патроны и двинулись к уездному городу, где в тюрьме сидел Арсеньев. Они шли не как бандиты, а как воинская часть, с развёрнутым знаменем, с пением «Боже, Царя храни». Их лозунг был прост: «За царя и капитана! Долой чиновников-вредителей!». Это был бунт снизу, но бунт в рамках системы, бунт лоялистов, почувствовавших предательство со стороны центра. Самая опасная форма недовольства.

Часть IV: Царское Село. Комната Алексея. Утро 7 ноября.

Наследник принимал урок истории. Преподаватель, пожилой профессор, вдруг отложил книгу и, оглянувшись, понизил голос.

– Ваше Высочество, извините за непрошенный вопрос вне курса… Как вы относитесь к слухам, что Государь устал и желает передать бразды правления вам, при регентстве мудрых людей?

Алексей, поражённый, широко раскрыл глаза. Он слышал шёпоты во дворце, но чтобы так прямо…

– Это неправда! Папа́ силён. Он никогда…

– Никто не говорит о слабости, Ваше Высочество, – быстро перебил профессор. – Речь о мудрости. Государь совершил великое дело – спас Россию. Но сейчас нужны не железные меры, а примирение, созидание. Ему тяжело после пережитого. А вы – свежая сила, символ будущего. Вас любит народ. Вас уважают в армии. Представьте, если бы вы, с помощью опытных советников, стали править, а Государь отошёл бы в тень, как почётный отец нации… Это было бы благом для всех.

Это был первый, осторожный зонд. Профессор был не просто учителем – он был связан через свою семью с кругами князя Львова. Они пробовали найти слабое место – идеализм и желание помочь отцу, которые они угадывали в мальчике.

Алексей встал. Его лицо, обычно мягкое, стало вдруг твёрдым, удивительно напоминающим отца в моменты решимости.

– Профессор, вы говорите измену. Вы предлагаете мне предать моего отца, пока он борется за страну. Даже если он устал, он мой Государь и отец. Я не позволю никому использовать меня против него. Урок окончен. Пожалуйста, покиньте комнату. И сообщите тем, кто вас прислал, что наследник Алексей Николаевич не участвует в интригах. И если я ещё раз услышу подобное, я доложу отцу.

Его голос дрожал, но был твёрд. Профессор, побледнев, поклонился и вышел. Алексей остался один. Его била дрожь. Он только что столкнулся с тем самым злом, о котором отец говорил – с предательством, прикрытым благими намерениями. Он почувствовал, как тяжёл трон, как ядовиты могут быть слова, произнесённые с улыбкой. И он понял, что сделал свой первый сознательный выбор как будущий государь – выбор в верности. Но этот выбор мог стоить ему дорого. Теперь заговорщики знали, что он не на их стороне. И он был опасным свидетелем.

Часть V: Кабинет Николая. Полдень 7 ноября. Личный кризис.

Николай получил три доклада одновременно. Первый – о бунте земской стражи в Курской губернии. Второй – о попытке зондирования настроений Алексея (сын сам пришёл и всё рассказал, глаза его были полы страха и гнева). Третий – от врача: у Александры случился сердечный приступ (лёгкий) после того, как она узнала о предстоящем выступлении мужа перед «этой сволочью». Она лежала, требуя его к себе.

Николай стоял у окна, глядя на оголённые ветви парка. Всё, что он строил с таким трудом, рушилось. Земская стража, его новая опора, взбунтовалась. Сын, ради которого он всё затеял, стал мишенью заговора. Жена, его главная поддержка, была на грани срыва. А общество, которое он спас от революции, теперь считало его предателем. Кошмар подвала казался почти милой альтернативой этому медленному, мучительному распаду всего.

Вошел Иванов без доклада. Его лицо было железным.

– Ваше Величество. Мятеж в Курской губернии. Я отдал приказ окружить мятежников силами двух соседних дружин и ротой солдат. При неповиновении – уничтожить. Наследник в безопасности, агенты выслеживают круг заговорщиков. Завтрашнее выступление отменяется. В столицах вводится военное положение. Это единственный путь. Железной рукой.

Николай медленно повернулся. Он видел в Иванове не преданного слугу, а воплощение той самой бездушной государственной машины, которая пожирала всё живое, включая и его самого.

– Железной рукой… – тихо повторил он. – И что, генерал? Раздавить стражу, которая пошла против чиновников, но за меня? Арестовать половину высшего света по подозрению в заговоре? Загнать страну в казарму навсегда? И тогда что? Я буду царём кладбища? Царём страха, который в один день кончится, и всё рухнет?

– Порядок превыше всего, Государь.

– Какой порядок? Порядок мёртвых? – голос Николая сорвался. – Я уже прошёл этим путём. Он привёл меня сюда. К бунту тех, кому я дал землю. К заговору тех, кого я пощадил. К ненависти тех, кого я спас. – Он подошёл к столу, взял лист бумаги. – Нет, генерал. На этот раз я попробую иначе.

– Ваше Величество, это безумие! Они сожрут вас!

– Тогда пусть съедят, – с горькой улыбкой сказал Николай. – Но это будет их выбор. А не моё преступление. Отмените военное положение. Отмените карательную операцию в Курской губернии. Выпустите капитана Арсеньева и арестованных стражников. И передайте мятежникам… передайте им, что я приму их делегацию. Здесь. Сегодня вечером. И завтра я выступлю в Дворянском собрании. Скажите всем: царь не боится своего народа.

Иванов стоял, будто парализованный. Он видел, как рушится всё, что он создавал. Его железный царь капитулировал перед слабостью.

– Я… не могу выполнить такой приказ, Ваше Величество. Это гибель.

– Тогда подайте в отставку, – холодно сказал Николай. – Я приму её. Но пока вы министр – выполняйте.

Это был разрыв. Момент, когда создатель системы отказался от её главного инструмента. Николай выбирал не «железо» и не «бархат». Он выбирал нечто третье – отчаянную, почти самоубийственную честность. Риск всем, включая собственную жизнь, в попытке достучаться. Он шёл на крестный путь добровольно.

Часть VI: Царское Село, парадные покои. Вечер 7 ноября.

Делегация курских мятежников – пятеро человек во главе с тем самым унтером – была приведена в малую приёмную. Они были в грязных, помятых мундирах стражи, с опалёнными лицами, но держались с вызовом. Они ожидали всего: ареста, расстрела, может, унизительной лекции. Они не ожидали того, что увидели.

Николай вошел один, без свиты. Он был в простом кителе, без регалий, и выглядел настолько уставшим и измождённым, что унтер невольно вытянулся по стойке «смирно».

– Господа, – тихо начал царь. – Вы пришли ко мне с оружием в руках. Вы нарушили присягу. По законам военного времени вас всех ждёт виселица.

В зале повисла мёртвая тишина. Мятежники побледнели.

– Но прежде чем вынести приговор, я хочу вас выслушать. Почему? За что вы подняли оружие на моих офицеров?

Унтер, собравшись с духом, заговорил, запинаясь:

– Ваше Величество… мы не против вас… Мы за капитана Арсеньева! Его посадили за то, что он за нас заступился! Чиновники из Питера хотят развалить стражу, посадить своих! А мы… мы землю получили, мы служим честно! Мы не бандиты! А нас как бандитов…

– Я знаю про капитана Арсеньева, – перебил Николай. – Он уже на свободе. И те трое, кого он защищал, тоже. Чиновник, отдавший приказ о их аресте, отстранён от должности.

Мятежники остолбенели.

– Но… но почему же тогда…

– Потому что система, которую я создал, дала сбой, – честно сказал Николай. – Я создал стражу, чтобы защищать новый порядок. А она стала защищать саму себя от моей же бюрократии. Это моя ошибка. И я её исправляю. Вы поступили как мятежники. Но ваша вина – и моя вина тоже. Поэтому приговор будет таким: вы все уволены из стражи. Но ваши земельные наделы остаются при вас. Вы возвращаетесь домой. И будете работать на земле. А охранять порядок будут другие. Более дисциплинированные. Понятно?

Это была не милость. Это был суровый, но справедливый расчёт. Он лишал их оружия и власти, но оставлял главное – землю, ради которой они и бунтовали. Он показывал, что сила – у него, но и справедливость – тоже.

Унтер смотрел на царя, и в его глазах что-то сломалось. Гнев, вызов, обида – всё растаяло, сменившись странным чувством… стыда и уважения.

– Ваше Величество… мы… мы просим прощения.

– Прощения просите у закона, который нарушили. А у меня… просто помогите. Расскажите там, в деревне, что царь своё слово держит. Что земля – ваша. Но что порядок – это не игрушка. Ступайте.

Когда они ушли, Николай остался один в огромной, пустой комнате. Его трясло. Он только что предотвратил кровопролитие, но ценой признания собственной слабости и ошибки. Он не знал, правильно ли поступил. Но он чувствовал, что иного пути у него не было. Завтра предстояло главное испытание – речь перед Дворянским собранием. И он должен был найти слова, которые дошли бы не только до разума, но и до сердец. Слова, которые, возможно, стали бы его последними словами как государя. Или первыми словами нового, не железного, а какого-то иного царя, которого он сам ещё не знал.

Глава девятнадцатая: Последняя речь

Глава девятнадцатая: Последняя речь

Часть I: Петербург. Зал Дворянского собрания. 8 ноября 1917 года, 11 часов утра.

Величественный зал с белыми колоннами, хрустальными люстрами и бархатными драпировками был переполнен до отказа. Здесь собралась вся Россия в миниатюре: мундиры высших чинов армии и флота, фраки сановников и дипломатов, сюртуки земских деятелей, чёрные рясы духовенства, даже несколько осторожно допущенных представителей прессы. Воздух гудел от сдержанного говора – смесь любопытства, тревоги, негодования и смутной надежды. Все ждали одного человека.

На возвышении, под огромным портретом Александра III, стоял пустой кресло-трон. Рядом – стол для президиума, где сидели члены Государственного совета и Синода с каменными лицами. В первых рядах – князь Львов, граф Шереметев, другие заговорщики, стараясь не встречаться глазами. В отдельной ложе, за решёткой, сидели Александра Фёдоровна (бледная, но с непреклонным видом) и Алексей, сжав руки на коленях, его лицо было сосредоточенным.

Ровно в одиннадцать боковая дверь открылась. В зал вошёл Николай II. Не в парадном мундире, покрытом орденами, а в простом офицерском кителе защитного цвета, только с Георгиевским крестом на груди. Ни свиты, ни адъютантов. Один. Его шаги отдавались гулко в наступившей абсолютной тишине.

Он не сел в кресло. Он подошёл к краю возвышения, положил руки на дубовый парапет и обвёл взглядом зал. Его лицо было истощённым, глаза впавшими, но в них горел ровный, спокойный свет.

– Господа, – начал он без всяких преамбул, и его голос, тихий, но отчётливый, нёсся под сводами. – Я собрал вас здесь не для того, чтобы зачитывать манифест или выслушивать верноподданнические приветствия. Я собрал вас, чтобы поговорить. Как человек с людьми. Как государь – с лучшими сынами России. И, возможно, в последний раз.

В зале пронёсся сдавленный вздох. Никто не ожидал такого начала.

– За последние два года я сделал много такого, за что одни меня могут благодарить, а другие – проклинать. Я ужесточил власть до предела. Я ввёл войска в города. Я приказывал расстреливать и сажать в тюрьмы. Я разогнал Думу. Я заключил мир с Германией, не дожидаясь наших союзников. Я отнимаю землю у одних и раздаю другим. – Он делал паузы, давая каждому слову упасть, как камню, в воду. – Я не прошу у вас ни понимания, ни оправданий. Я просто констатирую факт. Я делал то, что считал единственно возможным для спасения страны от немедленного краха. Мне снились сны… страшные сны. И я боялся, что они сбудутся наяву.

Он отвёл взгляд в сторону, будто вспоминая те самые видения подвала, а затем вновь посмотрел на зал, и его взгляд стал пронзительным.

– И знаете что? Я спас страну от того кошмара. Но я породил другие кошмары. Страх. Ненависть. Подозрительность. Раскол. Я выиграл войну с внешним врагом, но начал войну – внутри страны. Со своими же подданными. С вами. С народом.

В зале кто-то кашлянул. Кто-то переменился в лице. Князь Львов смотрел, затаив дыхание, пытаясь понять, куда клонит царь.

– Теперь передо мной выбор. Я могу продолжать идти тем же путём. Ужесточать дальше. Давить силой любое недовольство. Опираться только на штыки и страх. И, возможно, ещё лет пять, десять удержу власть. А что потом? Что останется России после ещё одного десятилетия страха? Выжженная земля. Озлобленный народ. И наследник… – он посмотрел на ложу, где сидел Алексей, – наследник, который получит в руки не державу, а обугленное полено, которое рассыплется в прах при первом же дуновении ветра.

Александра схватилась за сердце. Алексей, бледный, не отрывал глаз от отца.

– Поэтому я отказываюсь от этого пути. Сегодня. Сейчас. Я признаю: моя «железная» политика исчерпала себя. Она выполнила свою задачу – остановила хаос. Но построить на страхе ничего нельзя. Пора строить на чём-то ином. На законе. На справедливости. На доверии. Хрупких, ненадёжных вещах, я знаю. Но других нет.

Он выпрямился, и голос его зазвучал твёрже:

– Вот что я предлагаю. Первое: в течение месяца будут созваны выборы в новую Государственную Думу на основе нового, более широкого избирательного закона. Вторая: все политические дела, кроме прямых актов террора, будут пересмотрены. Третье: земельная реформа продолжится, но с гарантиями справедливой компенсации и под контролем земских собраний. Четвёртое: внешняя политика будет открыто обсуждаться в Совете министров и в Думе. Никаких тайных договоров.

В зале поднялся ропот. Это была программа, перечёркивающая всё, что делалось последние два года. Это была капитуляция «железного царя».

– Но, – и Николай снова понизил голос, – чтобы это стало возможным, нужно одно условие. Доверие. Ваше доверие. И доверие страны. Я знаю, что я его потерял. Мои действия, мои методы оттолкнули многих. Поэтому я должен дать гарантии. Самые серьёзные гарантии.

Он замолчал, и тишина стала невыносимой. Все ждали, понимая, что сейчас прозвучит главное.

– Я отрекаюсь от неограниченного самодержавия, – сказал Николай чётко, разделяя каждое слово. – С сегодняшнего дня верховная власть осуществляется мной совместно с вновь избранной Думой. Все ключевые указы – по бюджету, армии, внешней политике – будут требовать её одобрения. Я остаюсь царём. Верховным главнокомандующим. Символом единства. Но править один… больше не буду.

В зале взорвалось. Крики, возгласы, одни вскакивали с мест, другие сидели в оцепенении. Это было не отречение от престола, но отречение от сути самодержавия. Добровольное превращение в конституционного монарха. Князь Львов смотрел с немым изумлением. Его заговор был не нужен. Царь сам сделал то, о чём они мечтали, но сделал это с такой высоты и такой искренностью, что это лишало их политической инициативы.

Николай поднял руку, и шум постепенно стих.

– Я делаю это не потому, что слаб. И не потому, что боюсь. Я делаю это потому, что сила, не ограниченная законом и волей народа, рано или поздно становится тиранией. А тирания ведёт страну в пропасть. Я видел эту пропасть во сне. И я не хочу вести туда Россию наяву. Я устал нести этот крест один. Давайте нести его вместе. Если вы, лучшие люди России, согласны. Если нет… тогда я сложу с себя все полномочия полностью и передам престол наследнику, Алексею Николаевичу, при регентстве, которое вы сами изберёте.

Последние слова прозвучали как гром. Полное отречение в пользу сына! Это был шантаж, но шантаж благородный. Он ставил их перед выбором: либо они принимают его как ограниченного монарха и партнёра в управлении, либо получают пятнадцатилетнего мальчика и неизбежную борьбу за регентство, что означало новый виток смуты.

В ложе Алексей вскочил, его лицо исказилось ужасом. Александра закрыла глаза, по её щекам текли слёзы. Её мир рушился окончательно.

В зале наступила тягостная, решающая пауза. И тогда первым поднялся седой, как лунь, генерал от кавалерии, герой Турецкой войны, всеми уважаемый.

– Ваше Императорское Величество, – прогремел его старческий, но громкий голос. – Мы, русские дворяне и офицеры, не предадим нашего Государя в час, когда он протягивает нам руку доверия! Мы поддержали вас в войне. Поддержим и в мире! Да здравствует Государь Император Николай Александрович!

Его пример стал сигналом. Один за другим поднимались люди – военные, сановники, земцы. Сначала нерешительно, потом всё увереннее. Аплодисменты, сначала редкие, переросли в громовые, не стихающие овации. Они прощали ему все жестокости, все ошибки, видя в этом шаге не слабость, а высшую мудрость и мужество. Царь, добровольно ограничивший свою власть, становился в их глазах больше, чем неограниченный самодержец. Он становился символом национального примирения.

Николай стоял, глядя на это море лиц, и чувствовал, как тяжёлая, каменная глыба спадает с его души. Он не знал, что будет дальше. Но он знал, что сделал единственно возможное. Он перестал бороться с ветряными мельницами страха и начал строить хрупкий, ненадёжный, но единственный возможный мост в будущее. Пусть не для себя. Для сына. Для России.