Текст книги "Сон Императора (СИ)"

Автор книги: Андрей Сембай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

3:59.

Он глубоко вдохнул холодный, влажный воздух. Запах сырой земли, пороха и страха.

4:00.

И мир взорвался.

Это был не звук. Это было физическое ощущение. Земля под ногами дрогнула и застонала. Воздух разорвался оглушительным, всесокрушающим рёвом. Сотни, тысячи орудий – от легких трехдюймовок до тяжелых мортир – разом изрыгнули смерть. Над австрийскими окопами встала сплошная стена разрывов. Оранжево-багровые вспышки на секунду освещали исковерканную землю, клубы дыма и земли вздымались на десятки саженей в небо. Грохот был таким, что у Свечина заложило уши. Он видел, как его солдаты в траншее инстинктивно пригибаются, хотя снаряды летят вперед. Но на их лицах, освещенных отблесками этого ада, читалось не только животное отвращение к грохоту, но и дикое, первобытное ликование: «Наша артиллерия! Наша мощь!»

Артподготовка длилась шесть часов. Шесть часов непрерывного гула, от которого звенело в ушах и подкашивались ноги. Небо на востоке постепенно светлело, но его не было видно за плотной пеленой дыма и пыли. К десяти утра грохот начал стихать. Артиллерия переносила огонь вглубь, на вторую линию обороны и дороги. Наступила та зловещая, оглушенная тишина, что бывает после катастрофы.

И тогда раздался новый звук – резкий, пронзительный. Сигналы горнистов. Рядом с Свечиным взвилась зеленая ракета – сигнал его батальону.

– В атаку! Вперед! За Родину! За землю! – закричал он, выскакивая из траншеи и взмахивая наганом. Его голос был хриплым, но он знал, что его почти не слышно.

Из траншей, как из раскрытой земли, поднялись сотни серых фигур. С криком, смешанным со страхом и яростью, они бросились вперед, через изрытую воронками нейтральную полосу, к тому месту, где еще минуту назад были австрийские окопы, а теперь был только дымящийся лунный пейзаж.

Часть V: Первые часы боя. Подвиги и кровь.

Атака первых часов была ошеломляющей. Австрийские части на передовой, перемолотые шестичасовой артподготовкой, почти не оказали сопротивления. Русские цепи врывались в окопы, захватывая ошеломленных, оглохших, иногда просто сошедших с ума пленных. Капитан Свечин бежал впереди своей роты, спотыкаясь о трупы и воронки, не чувствуя усталости, опьяненный адреналином и первым, головокружительным успехом.

Унтер-офицер Захаров.

Он первым ворвался в австрийский блиндаж, где засели несколько унтеров с пулеметом. Не растерялся, бросил внутрь гранату, а когда выскочили уцелевшие, сразил их штыком и прикладом. Захватил пулемет и повернул его против отступающих. За этот бой он позже получит свой четвертый Георгиевский крест.

Пулеметчик Петя и Дед.

Их «Максим» был выдвинут вперед для поддержки наступления. Когда русская пехота наткнулась на оживший пулеметное гнездо во второй линии, Петя, под огнем, перетащил пулемет на новую позицию и точной очередью заставил замолчать врага. Дед, прикрывая его, был ранен в руку, но не отступил, продолжая подавать ленты одной рукой.

Подпоручик Яновский.

Его взвод первым достиг окраины деревни Подгайцы. Но из каменного дома бил австрийский пулемет, прижав атакующих к земле. Яновский, не раздумывая, собрал нескольких добровольцев и ползком, под шквальным огнем, обошёл дом с фланга. Ворвавшись внутрь через заднюю дверь, они в рукопашной схватке перебили расчет и захватили оружие. Сам Яновский был ранен ножом в бок, но не покинул строя до конца дня.

Штабс-капитан Муравьев.

Ветеран, всегда мрачный и осторожный, в этот день показал чудеса хладнокровия. Когда продвижение застопорилось у укрепленной высоты с дзотами, он лично провел разведку, нашел слабое место в обороне и повел свой батальон в обход. Высота была взята с минимальными потерями. Пленные показали, что это был ключевой узел обороны на участке.

Капитан Свечин.

Он координировал бой, находясь на самом острие. В разгар атаки на вторую линию окопов связь с одним из взводов прервалась. Под огнем он побежал туда лично, нашел командира взвода убитым, а солдат – залёгшими под сильным ружейно-пулеметным огнем. Собрав их, он лично повел в штыковую атаку, выбив австрийцев из траншеи. В той атаке он был ранен осколком гранаты в ногу, но отказался от эвакуации, пока не убедился, что позиция закреплена.

К полудню 21 мая на участке 8-й армии был прорван фронт на глубину до пяти километров. Было захвачено несколько тысяч пленных, десятки орудий. Успех был ошеломляющим. Но цена... цена была высокой. Рота Свечина потеряла почти треть состава убитыми и ранеными. Среди убитых был молодой солдат из штрафников, который вчера еще боялся, что его «подведут». Он погиб, закрывая собой раненого товарища при эвакуации.

Вечером, когда бой стих на достигнутых рубежах, Свечин, с перевязанной ногой, сидел на развалинах австрийского блиндажа и курил. Рядом, у трофейного пулемета, сидели Петя и Дед с перевязанной рукой. Они молчали, глядя на зарево заката, подсвечивающее дым над полем боя. Они были живы. Они победили сегодня. Но впереди была ещё вторая линия, контратаки, немецкие резервы... И страшная усталость, накатывающая после боя, смешанная с горькой радостью от того, что ты выжил, и горечью по тем, кто не выжил.

– Ну что, капитан, – хрипло спросил Дед, – землю-то нам теперь дадут? За это?

Свечин посмотрел на старика, на его усталое, испещренное морщинами лицо, на умные, печальные глаза.

– Должны, дед, – тихо ответил он. – Царь слово дал. Должны.

Но в его голосе звучала неуверенность. Он думал не о земле, а о том, что будет завтра. Смогут ли они развить успех? Хватит ли сил? И что там, в тылу, где железный генерал Иванов держит город в страхе, а рабочие молча ненавидят? Удержат ли они этот прорыв? Или всё это – лишь отсрочка перед окончательной катастрофой?

Он отбросил окурок и поднялся. Нужно было проверять посты, считать потери, готовиться к утру. Война не кончалась. Она только начинала свою новую, кровавую главу. А где-то далеко, в Могилеве, государь, получив первую победную реляцию, наверное, впервые за много месяцев улыбался. Но и он знал: это только начало. Самый трудный бой – за удержание и развитие этого успеха – был ещё впереди.

Глава десятая: Отблеск победы

Глава десятая: Отблеск победы

Часть I: Юго-Западный фронт. 25 мая 1917 года.

Успех, достигнутый в первые дни, оказался не миражом. Подобно стальному клинку, вогнанному в прогнившую древесину, ударная группировка Щербачёва пробивала оборону. После прорыва у Подгайцев русские войска, не давая противнику опомниться, развивали наступление в направлении Тарнополя. Австрийские части, деморализованные чудовищной артподготовкой и стремительностью атаки, откатывались, часто бросая позиции, артиллерию, склады. Пленные потоками шли в тыл – растерянные, грязные, часто даже радовавшиеся, что для них война окончилась.

Но война не кончалась. С каждым километром продвижения вперед сопротивление становилось организованнее, ожесточеннее. На смену потрепанным австрийским полкам приходили немецкие части – дисциплинированные, прекрасно вооруженные, не знавшие паники. Это были те самые резервы, переброшенные с Западного фронта, о которых предупреждала разведка. Прорыв превращался в позиционное сражение на новых рубежах, но уже на территории противника.

Капитан Свечин со своим батальоном, понесшим тяжелые потери, был выведен во второй эшелон для пополнения и краткого отдыха. Их разместили в полуразрушенной галицийской деревне, от жителей которой остались лишь старики да дети, смотрящие на победителей испуганными, пустыми глазами. Вечер был тихим, теплым, пахло дымом, пылью и прелой соломой. Свечин, сидя на ступеньках разбитой хаты, перевязывал рану на ноге. Рядом, прислонившись к стене, курил унтер Захаров. Оба молчали, наслаждаясь редкими минутами покоя.

– Двадцать верст, капитан, – наконец сказал Захаров, выпуская струйку дыма. – От наших старых окопов. Двадцать верст за четыре дня. Не бывало такого с шестнадцатого года.

– Бывало, – поправил Свечин. – У Брусилова. Но тогда... тогда выдохлось. А сейчас?

– А сейчас немцы подошли. Как стена. Завтра, поди, опять вперед погонят. – Захаров бросил окурок и растер его сапогом. – Люди устали. Потери... треть батальона. Пополнение – мальчишки, еле винтовку держать умеют. Землю-то нам обещали, только бы дожить...

Из темноты к ним подошел подпоручик Яновский, его бок был туго перевязан, лицо осунувшееся, но глаза горели.

– Господин капитан, сводка от штаба полка. Наши взяли Бучач. Еще пять верст продвижения. Немцы контратаковали у Золочева, но отбиты с большими потерями. Говорят, сам Государь прислал телеграмму – благодарность войскам Юго-Западного фронта.

– Государь... – протянул Свечин. Он вспомнил обещание о земле, которое, как шепот, передавалось по цепям перед атакой. Это сработало. Солдаты шли вперед не только из страха, но и из этой дикой, почти мифической надежды. – Хорошо. Передай людям. Пусть знают, что их кровь видят. А что по пополнению?

– Завтра подвезут. Сто человек. И... паек улучшили. Консервы американские, шоколад, даже табак хороший. Сказывают, по личному распоряжению Государя, для ударных частей.

Свечин кивнул. Это были мелочи, но важные. Они показывали, что где-то там, наверху, понимают: солдат нельзя бесконечно гнать в бой на одном лишь страхе и обещаниях. Нужна хоть капля заботы.

– Собери офицеров через час. Обсудим, как вводить новичков. И, Яновский... – он посмотрел на молодого офицера, – спасибо за деревню. Молодец. Представлю к награде.

Яновский смущенно кивнул и ушел. Захаров проводил его взглядом.

– Хороший парень. Умрет героем, поди.

– Все мы умрем, Захаров, – мрачно сказал Свечин. – Вопрос – как и за что. Лучше уж за эти двадцать верст и за ту землю, чем в окопе от сырости и тоски.

Он поднялся, опираясь на палку, и пошел по деревне. В одном из уцелевших сараев устроили лазарет. Там, на соломе, лежали раненые его батальона. Фельдшер, замотанный до глаз, перевязывал пулеметчика Петю – у того была прострелена рука. Рядом, на самодельных носилках, лежал Дед. Он был ранен в живот, и его лицо было землистого цвета. Свечин присел рядом.

– Ну как, дед? Держишься?

Дед медленно открыл глаза. Взгляд его был мутным, но узнал капитана.

– Капитан... – прошептал он. – Землю... не забудь. Сыну моему... в Смоленской губернии... скажи...

– Сам скажешь, – резко перебил Свечин, чувствуя, как у него сжимается горло. – Выживешь. Тебя в санитарный отправят, подлатают.

– Не... не выживу я, – тихо сказал Дед. – Чую. Но... ничего. Мы их, сволочей, прорвали... на двадцать верст... Царю от нас... поклон...

Свечин посидел рядом еще минуту, потом встал и вышел на улицу. Ночь была тихой, лишь где-то далеко на западе глухо гудела канонада – била наша артиллерия, готовя новый удар. Победа была реальной. Она пахла порохом, кровью и пылью чужой земли. Она стоила таких вот дедов, таких вот мальчишек, как Петя. Но она была. И в этой победе, хрупкой и кровавой, была единственная надежда на то, что всё это – и железные приказы, и страх в тылу, и его собственная измотанная душа – имело какой-то смысл.

Часть II: Петроград. Невский проспект. 26 мая.

Весть о прорыве фронта и взятии Тарнополя (который пал 24 мая после ожесточенных боев) достигла столицы 25 мая. И город, сдавленный месяцами страха, репрессий и полуголодного существования, взорвался. Не бунтом, а ликованием.

Утром 26 мая «Правительственный вестник» и другие, еще не закрытые газеты вышли с громадными заголовками: «Доблестные войска Юго-Западного фронта прорвали вражескую оборону!», «Тарнополь взят!», «Государь Император поздравляет армию и народ с блистательной победой!». На улицы высыпали люди. Не только обыватели, но и рабочие, выбежавшие в обеденный перерыв, студенты, офицеры, чиновники. Невский проспект был запружен толпой. В воздухе летали фуражки, слышались крики «Ура!», «Слава армии!», «Да здравствует Государь!».

На углу Невского и Садовой оркестр гвардейского полка, по приказу свыше, играл «Боже, Царя храни!» и военные марши. Люди подхватывали, пели, плакали. Казалось, тяжкий кошмар поражений, «великого отступления» 1915 года, позиционного тупика – рассеивался. Вот он, перелом! Вот она, победа, которая сулит конец войне!

Инженер-полковник Соколов, вышедший из здания Главного артиллерийского управления, остановился, оглушенный этим шумом. Он смотрел на ликующие лица, на развевающиеся кое-где имперские флажки, на сияющие глаза. После мрачной тишины завода, после ночной облавы в его переулке, после кровавого подавления забастовки – это была иная реальность. И в ней было что-то головокружительное и опасное. Он видел, как городовой, обычно угрюмый, улыбаясь, поправляет фуражку какому-то студенту. Видел, как хорошо одетая дама раздает прохожим... конфеты. Словно в праздник.

«Неужели... он прав? – пронеслось в голове Соколова. – Неужели эта железная рука, эти аресты, этот страх... были необходимы для такого дня?» Он не знал ответа. Он знал только, что сегодня в городе не стреляют. И люди улыбаются. И даже он сам, против воли, чувствовал, как какая-то темная, тяжелая глыба в груди слегка сдвигается, пропуская лучик не надежды даже, а просто облегчения.

Но праздник был управляемым. На всех перекрестках, в толпе, зорко следили агенты в штатском. На балконах зданий дежурили солдаты с винтовками. И ликование это было скупым на критические высказывания. Никто не кричал «Долой войну!». Все кричали «На Берлин!». Победа, дарованная свыше, использовалась как инструмент единения. И инструмент этот был острым.

Часть III: Особняк Юсупова. Вечер 26 мая.

Тот же салон, те же лица: Юсупов, великий князь Дмитрий Павлович, граф Шереметев, депутат фон Эссен. Но атмосфера была иной. Вместо мрачной подавленности – нервное, заряженное возбуждение. На столе стоял не коньяк, а шампанское. Но его почти не трогали.

– Двадцать пять километров прорыва! Тарнополь! Тысячи пленных! – говорил Дмитрий Павлович, расхаживая по комнате. Его цинизм куда-то испарился, лицо glowed. – Вы понимаете? Это не локальный успех. Это прорыв стратегический! Немцы вынуждены снимать резервы с Западного фронта! Это то, чего мы ждали с 1914 года!

– Это то, чего добился не Гучков с его Земгором, не Милюков с его речами, а тот самый «железный царь», которого мы так боялись, – тихо добавил Юсупов. Он сидел в кресле, вращая в руках бокал. – Он взял власть в ежовые рукавицы. Зажал в тиски тыл. И выжал из этой страны победу. Ценой, конечно... – он сделал паузу, – но победу.

– Ценой террора, Феликс! – воскликнул фон Эссен. Его либеральная душа была в смятении. – Ценой расстрела рабочих, разгона Думы, удушения свобод! Можно ли радоваться победе, купленной такой ценой? Это победа варвара, а не европейской державы!

– А кто сказал, что Россия – европейская держава? – сухо возразил граф Шереметев. – Мы – евразийская империя. И понимаем мы только силу. Народ сегодня ликует. Он забыл об очередях, об арестах. Он видит победу. И он благодарен за неё тому, кто её дал – царю. Иванов с его методами теперь будет оправдан в глазах миллионов. «Железная рука» доказала свою эффективность. Это страшно, но это факт.

– Именно потому это и страшно, – сказал Юсупов, ставя бокал на стол. – Потому что теперь у Ники есть не только кошмар подвала как мотиватор, но и реальный успех как подтверждение правильности выбранного пути. Он поверит, что только так и надо. Что любое послабление, любой возврат к диалогу – предательство и слабость. Победа не смягчит его. Она ожесточит. Она сделает его уверенным в своей непогрешимости.

– А может, это и к лучшему? – неуверенно предположил Дмитрий Павлович. – Стране нужен сильный лидер. Особенно после войны. Чтобы удержать всё это... – он махнул рукой, имея в виду и территориальные приобретения, и внутренние противоречия.

– Сильный – да. Но не одержимый. Не тот, кто видит измену в каждом шепоте, – покачал головой фон Эссен. – Что будет, когда этот восторг пройдет? Когда раны войны снова заболят, когда крестьяне спросят о своей земле, а рабочие – о хлебе и правах? Он ответит им штыками и виселицами. И тогда... тогда взрыв будет в тысячу раз сильнее.

Юсупов подошел к окну, отодвинул тяжелую портьеру. С улицы доносились отголоски ликования – далекие крики, музыка.

– Вы оба правы, – сказал он, не оборачиваясь. – Победа – это и триумф, и страшная ловушка. Она доказывает действенность насилия. И теперь тот, кто захочет остановить это насилие, будет объявлен врагом победы, врагом России. Мы оказались в дьявольской дилемме: желать поражения своей стране – немыслимо. Но и желать укрепления этого... нового порядка – не менее страшно. Остается только одно: ждать. Смотреть, как далеко зайдет этот успех. И быть готовыми... ко всему.

В его голосе прозвучала та самая двусмысленность, которая витала в воздухе салона. Они были патриоты. Они радовались победе. Но они боялись того, кто эту победу одержал. И того, во что он превратится после неё.

Часть IV: Царское Село. Кабинет Николая. 27 мая. Поздний вечер.

Николай стоял у огромной карты, на которую только что были нанесены последние данные из Ставки. Синим карандашом была обозначена линия фронта на 20 мая. Красным – сегодняшняя. Красная линия глубоко врезалась в синюю, образуя выступ, похожий на клин. Тарнопольский выступ. Его выступ. Его победа.

Он не чувствовал триумфа. Он чувствовал ледяное, сосредоточенное удовлетворение хирурга, успешно проведшего сложнейшую операцию. Всё сработало. Его железная воля, переданная через Алексеева и Щербачёва. Его обещание земли, дошедшее до окопов. Его репрессии в тылу, обеспечившие слабый, но всё же порядок. Всё сошлось. Сон о подвале отступил, стал тише. Он не исчез, но теперь у Николая было оружие против него – реальный, осязаемый успех.

Вошел камердинер с подносом. Чай, простой черный хлеб, немного масла. Николай кивнул. Он сел за стол и взял папку со сводками из Петрограда от Иванова. Тот докладывал о «всенародном ликовании», о «полной поддержке курса Верховной власти», о «параличе крамольных элементов». Были приложены вырезки из газет, все в восторженных тонах. Николай отложил папку. Он знал цену этому ликованию. Оно было выстрадано страхом и голодом. Но оно было. И его можно было использовать.

Дверь тихо открылась. Вошла Александра. Она была в темном платье, лицо её сияло неземной, почти мистической радостью.

– Ники! Ты слышал? Весь Петроград поет тебе славу! Это чудо! Это ответ Бога на наши молитвы и на твою твердость!

– Это ответ артиллерии и крови наших солдат, Аликс, – поправил он, но без раздражения. – И моей... нашей решимости.

– Именно! – Она подошла, положила руки на его плечи. – Ты показал, что был прав! Все эти скептики, эти трусы в Думе, эти бунтовщики на заводах – они ошибались! Только сила, только воля могут спасти Россию! Теперь ты должен идти до конца! Закрепить успех! И после победы... после победы ты сможешь перестроить страну так, как должно. Очистить её от скверны. Создать новую, сильную, православную Россию!

В её глазах горел тот самый фанатичный огонь, который когда-то пугал его, а теперь казался опорой. Она видела в победе не просто военный успех, а божественное подтверждение их миссии. И её веза была заразительна.

– После победы... – медленно повторил Николай. – Да, Аликс. Но победа ещё не одержана. Прорыв – это только начало. Немцы подтягивают резервы. Нужны свежие дивизии, снаряды, продовольствие. А тыл... тыл держится на честном слове и страхе. Нужно дать людям что-то большее, чем страх. Землю – солдатам. Хлеб – рабочим. Порядок – всем. Но порядок этот... – он замолчал, глядя на карту, – он не может вечно держаться на одном лишь Иванове.

– Почему нет? – страстно возразила Александра. – Иванов – твой верный меч. Он очищает путь. После войны ты найдешь таких же верных людей для созидания. Но сейчас – нельзя ослаблять хватку! Ни на миг! Ты видел, что происходит, когда даешь слабину? Бунты, заговоры, измена! Нет, Ники. Путь один – тот, который привел нас к Тарнополю.

Она была права. И она была не права. Николай чувствовал это раздвоение. Рациональная часть его понимала: тыл, скрепленный только террором, – это пороховая бочка. Нужны реформы, нужно дать надежду, нужно частично выполнить обещания. Но другая часть, та, что помнила выстрелы в подвале, кричала: «Любая уступка – слабость! Любое послабление – первый шаг к гибели!»

– Я поеду в Ставку, – сказал он, отстраняясь от её прикосновений. – Мне нужно быть ближе к войскам. Нужно принимать решения на месте. А здесь... – он взглянул на папку Иванова, – здесь всё пока под контролем.

– Поезжай, – согласилась Александра. – И покажись войскам. Пусть увидят своего государя, своего победителя. А здесь я... я буду молиться за тебя. И следить, чтобы никто не посмел ударить тебе в спину.

Когда она ушла, Николай снова подошел к карте. Красный клин манил его. Это был его ответ истории, его опровержение того страшного сна. Но по краям клина уже накапливалась синяя тень – немецкие резервы. И за его спиной был огромный, раскалывающийся от напряжения тыл. Он стоял на вершине. Но эта вершина была острой, как лезвие. И один неверный шаг – в любую сторону – мог привести к падению.

Он позвонил. Вошел дежурный флигель-адъютант.

– Готовить поезд в Могилев. На завтра. И передать генералу Иванову: сохранять бдительность. Ликование – хорошо, но расслабляться нельзя. Всех, кто попытается использовать момент для подрывной агитации под видом патриотизма, – арестовывать. И ещё... – он сделал паузу, – подготовить проект указа о наделении землей солдат, отличившихся в наступлении. Только тех, кто награждён или особо отмечен командирами. Для начала.

Это была первая, осторожная попытка выполнить обещание. Маленький шаг от железной необходимости – к справедливости. Шаг, который мог всё укрепить. Или всё разрушить, если его сочтут слабостью.

– Слушаюсь, Ваше Величество.

Поезд уносил его на юго-запад, к фронту, к солдатам, к грохоту орудий, который был для него теперь музыкой надежды. Петроград с его ликованием и страхом оставался позади. Впереди была война, кровь и возможность настоящей, окончательной победы. Но и там, на передовой, его ждали не только «ура». Его ждали измученные лица солдат, которые заплатили за этот красный клин на карте своими жизнями. И они смотрели на него теперь не только как на царя, но и как на человека, давшего слово. Слово о земле. И о мире.