Текст книги "Сон Императора (СИ)"

Автор книги: Андрей Сембай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

Трепов, человек дела, лишь твердо кивнул. В его глазах не было страха, а было понимание и готовность.

– Понял, Государь. Будет сделано.

– Военный министр. Генерал Беляев.

Беляев нервно подался вперед.

– Все ваши отделы снабжения переподчиняются временно Особому комитету генерала Трепова для скоординированной работы. Ваша задача – к лету обеспечить создание ударной группировки для масштабного наступления. Списки всего необходимого – на моем столе через три дня. Без прикрас. Если чего-то нет – пишите, чего именно и почему. Коррупция в интендантстве будет караться через военно-полевые суды. Расстрелами. Донесите это до всех подчиненных.

Беляев побледнел, но кивнул:

– Слушаюсь.

– Князь Голицын, – наконец Николай посмотрел на председателя правительства.

– Ваше Величество... – старик был в полуобморочном состоянии.

– Ваша задача – обеспечить видимость нормальной работы правительства для Думы и прессы. Никаких инициатив. Никаких заявлений без моего одобрения. Ваш кабинет – технический исполнитель. Все решения отныне будут приниматься здесь, в этом кругу, под моим руководством. Вы согласны?

Это был риторический вопрос. Голицын мог только беспомощно кивнуть.

Николай откинулся на спинку стула, обвел всех ледяным взглядом.

– Я повторю для всех. Вчера закончилась одна эпоха. Сегодня начинается другая. Я больше не буду просить. Я буду приказывать. Я больше не буду терпеть саботаж, бездарность и трусость. Цена ошибки или предательства теперь – не отставка, а тюрьма или виселица. Мы ведем войну на два фронта: с внешним врагом и с внутренним хаосом. В такой войне место только для решительных и преданных. У кого есть сомнения в своей способности работать в новых условиях – прошу подать прошение об отставке сегодня. Завтра будет поздно.

Он встал. Все вскочили следом.

– Генерал Алексеев, генерал Трепов, генерал Климович – останьтесь. Остальные – приступить к исполнению. Доклады о начале операций – мне лично, каждый вечер. Свободны.

Министры, потрясенные, почти не глядя друг на друга, стали покидать зал. На их лицах читался шок, страх, а у некоторых – проблески странного, почти животного облегчения. Наконец-то появился хозяин. Жестокий, непредсказуемый, но хозяин.

Когда за тяжелой дверью замерли шаги, в зале остались четверо. Николай снова сел, скинул маску абсолютной уверенности, и на его лице проступила усталость.

– Теперь – детали, – сказал он троим оставшимся. – Алексеев, план по гвардии. Как быстро сможем перебросить?

– Две недели, если отдать приоритет эшелонам, – немедленно ответил Алексеев, оживившись. – Но это ослабит участок фронта...

– Рискнем. Климович, список на аресты. Кто в топе?

Климович достал из портфеля аккуратный список.

– Руководители Петроградского комитета большевиков, эсеров-максималистов, анархисты с Выборгской стороны. Около пятидесяти человек. Но, Ваше Величество, арест парламентариев из левых фракций Думы... может вызвать скандал.

– Пока не трогать. Но взять под негласный надзор. Если шевельнутся – тогда и их. Трепов, ваши первые шаги?

– Реквизиция всех частных запасов зерна на крупных складах Петрограда, – отчеканил Трепов. – Под вооруженной охраной. Одновременно – проверка всех железнодорожных узлов на предмет «залежавшихся» вагонов. Расстрел пары крупных спекулянтов для примера. Новость об этом разойдется быстрее телеграфа.

Николай кивнул. В его глазах не было одобрения, лишь холодное удовлетворение, что механизм начал работать.

– Хорошо. Действуйте. Отчитывайтесь мне лично, минуя всех. Помните: от скорости и жесткости наших первых шагов зависит, будет ли в городе революция или нет. Я даю вам карт-бланш. Но и спрос будет по всей строгости.

Они ушли, и Николай остался один в огромном, молчаливом Малахитовом зале. Солнечный луч, пробившийся сквозь высокое окно, упал на зеленую гладь колонны, заставив её на мгновение вспыхнуть изнутри диким, красивым огнем. Он смотрел на этот луч. Всего час назад здесь сидели люди, которые правили Империей. Теперь они были пешками на его доске. Он только что сломал несколько жизней и карьер. И это был только первый день.

«Господи, прости меня, – пронеслось в голове. – И дай сил не согнуться под тяжестью этого креста. Или сделай так, чтобы я мог нести его, не становясь чудовищем».

Он позвонил в колокольчик. Вошёл дежурный флигель-адъютант.

– Приготовить автомобиль. Через час я еду в Царское Село. И... передать в канцелярию: сегодня же издать указ о строжайшей экономии во всех императорских дворцах. Меню, отопление, расходы – сократить вдвое. Пусть опубликуют в газетах.

– Слушаюсь, Ваше Величество.

Машина мчалась по заснеженному шоссе в Царское Село. Николай смотрел в окно на мелькающие дома, на обледенелые поля. Впереди его ждала встреча с детьми, с обычной жизнью, которая уже никогда не будет прежней. Позади оставался Петроград, в который вот-вот должны были прийти первые аресты, первые реквизиции, первые выстрелы, отданные по его приказу. Он закрыл глаза, пытаясь представить не подвал, а будущее. Будущее, которое он должен был выковать из огня, крови и собственной сломанной души. Первые жесткие шаги были сделаны. Обратного пути не было.

Глава третья: Первая кровь и первые шепоты

Глава третья: Первая кровь и первые шепоты

Часть I: Петроград, Выборгская сторона. 6 января 1917 года. Утро.

Туман висел над заснеженными крышами Выборгской стороны, смешиваясь с густым, едким дымом из фабричных труб Путиловского завода. Воздух был пропитан запахом угля, металлической стружки, человеческого пота и вечного, неистребимого запаха дешевой капусты и кипяченого белья – запахом городской бедности.

Инженер-полковник Дмитрий Соколов, в протертой на локтях шинели и офицерской фуражке с выцветшим кокардой, пробирался по обледенелому тротуару к проходной. Его лицо, иссеченное мелкими морщинами от постоянного напряжения, было серым от усталости. Он провел ночь у доменной печи номер три, пытаясь с бригадой таких же изможденных рабочих залатать трещину в кожухе. Сделали. Чудом. Материалов не хватало, квалифицированных рук – тоже. Всё держалось на «авось» и на том самом русском «навыке», что рождается от отчаяния.

Он уже слышал смутный, нарастающий гул, еще не доходя до ворот. Это был не привычный грохот цехов, а что-то иное – тревожное, живое. У проходной толпились рабочие в засаленных ватниках и шапках-ушанках. Они не шли внутрь, а стояли кучками, о чем-то возбужденно говоря. Лица были хмурыми, глаза блестели от гнева или страха.

– В чем дело? – спросил Соколов у старосты слесарного цеха, здоровенного мужика с умными, уставшими глазами, которого все звали просто «дядя Миша».

– Дело, Дмитрий Иванович, в том, что ночью приходили, – хрипло ответил дядя Миша, отводя инженера в сторону. – Жандармы. И солдаты с винтовками, не наши, заводские, а какие-то другие... злые.

– Кого?

– Забирали. Агитаторов. Петрова с литейного, того, что речи на митингах толкал. Климова, токаря. Еще пятерых с ночной смены. Забрали и увезли. И говорят: Разойдись, работать. А как работать, когда людей вон как скот, по-ночному...

Соколов почувствовал, как в животе похолодело. Он знал и Петрова, и Климова. Первый – горячий, несдержанный, вечно недовольный. Второй – тихий, вдумчивый, читал какую-то запрещенную литературу. Оба – хорошие специалисты. И оба – болтуны. Но чтобы так, ночью...

– За что конкретно?

– Кто их знает. Сказали – за подрывную деятельность против воюющей державы. По доносу, поди. Крыс везде хватает.

В этот момент к проходной подкатил черный, похожий на гробик, автомобиль «Руссо-Балт». Из него вышел невысокий, щеголеватый офицер в форме Отдельного корпуса жандармов. За ним – два унтера с наганами на поясе. Офицер, молодой, с холеным лицом и надменным выражением губ, подошел к толпе. Гул стих.

– Внимание, рабочие! – голос у него был звонкий, картавый, привыкший командовать. – По личному распоряжению Его Императорского Величества на заводах введен особый режим. Все собрания, митинги, распространение неподцензурных листков строжайше запрещены. Задержанные вчера лица находятся под следствием. Работа должна продолжаться без перебоев. Производительность – ваш долг перед фронтом. Саботаж или подстрекательство к забастовке будут караться по законам военного времени. То есть – расстрелом. Понятно?

Толпа молчала. Это было тяжелое, злое молчание. Люди смотрели не на офицера, а куда-то сквозь него, сжимая кулаки в карманах.

– Я спросил: понятно?!

– Понятно, – глухо пробурчал кто-то с задних рядов.

– Отлично. На рабочие места. Немедленно.

Офицер развернулся и уехал тем же черным автомобилем. Толпа медленно, нехотя, стала расходиться по цехам. Дядя Миша, проводя рукой по лицу, прошептал Соколову:

– Видал? По личному распоряжению Его Величества. Значит, царь-то наш... вовсе не добренький. Прямо как дед его, вешатель. Дошли, видно, до него слухи, что у нас тут неспокойно.

– Не дошли, а доехали, – мрачно сказал Соколов. – Но, дядя Миша, война-то... ей действительно нужны снаряды. Нельзя бастовать сейчас.

– А кто говорит о бастовке? – старик посмотрел на него с горькой усмешкой. – Работать будем. Молча. А вот что в головах после такого посещения заварится... это, барин, ты учти. Ненависть – она тихая бывает. И копить ее можно долго. А потом – раз, и взрыв.

Соколов пошел в свой цех. Обычный грохот, лязг, крики бригадиров – всё было на месте. Но в воздухе висело что-то новое. Страх. И под ним – глухое, бурлящее возмущение. Он видел, как люди переглядывались, не разговаривая. Как сжимались челюсти, когда мимо проходил мастер или инженер из «белой кости». Всё было при себе. Всё – внутри. Это было, пожалуй, страшнее открытого бунта.

Часть II: Особняк на Мойке. Вечер того же дня.

Особняк князя Феликса Юсупова был одним из островков той старой, блистательной жизни, которая, казалось, должна была исчезнуть с началом войны, но лишь притихла, ушла вглубь. Здесь пахло воском, старыми книгами, дорогим табаком и французскими духами. В небольшой, изысканно обставленной курительной комнате, стены которой были обиты темно-коричневым тисненым кожаном, собралось человек пять.

Князь Феликс, в щегольском шевиотовом костюме, небрежно развалился в кресле, попыхивая сигарой. Рядом сидел его приятель, великий князь Дмитрий Павлович, высокий, красивый, с усталым и циничным выражением лица. За столом, наливая себе коньяк, был молодой, но уже лысеющий депутат Государственной Думы от кадетской партии, Николай фон Эссен (вымышленный персонаж, представляющий либеральную оппозицию). Тут же был англичанин, военный атташе сэр Бьюкенен, внимательно слушавший, и пожилой граф Шереметев, видный сановник и столп аристократии.

– Итак, господа, – начал Юсупов, выпуская колечко дыма, – можно констатировать: наш милый, застенчивый Ники окончательно сошел с ума. Или нашёл в себе нечто, что страшнее сумасшествия – волю.

– Волю? – фыркнул великий князь Дмитрий. – Я бы назвал это истерикой. После всего этого... дела с Григорием, после давления Думы, после военных неудач. Он просто впал в панику и решил играть в Ивана Грозного.

– Играет весьма убедительно, – мрачно заметил фон Эссен, отпивая коньяк. – Сегодня в Таврическом – форменный переполох. Аресты по всему городу, причем без санкции прокурора, по какому-то «высочайшему повелению». Голицын, когда его пытали вопросами, только разводил руками и бормотал что-то о «чрезвычайных полномочиях военного времени». Протопопов выброшен как отработанная шестеренка. Введена гвардия. Назначен какой-то диктатор по продовольствию – Трепов, который уже начал с реквизиций. Это не игра, господа. Это государственный переворот сверху.

– И направлен он, заметьте, не только против черни, – вставил граф Шереметев своим глуховатым, размеренным баском. – Он направлен против нас. Против Думы, против «министра общественного доверия», против всего, что хоть как-то ограничивает самодержавие. Он сворачивает даже те жалкие уступки, что были даны в 1905-м. Он возвращает нас к временам Николая Палкина.

– Может, и правильно, – неожиданно сказал Юсупов. Все посмотрели на него. – Может, России и нужна сейчас твердая рука. Вся эта болтовня в Думе... к чему она привела? К брожению. К хаосу. Солдату в окопе всё равно, кто там, кадеты или октябристы. Ему нужен хлеб, патроны и вера, что его жертва не напрасна. Если царь сможет это дать, сменив мягкость на жесткость... кто знает?

– Ты серьезно, Феликс? – удивленно поднял брови Дмитрий Павлович. – После всего, что было? После того как мы... – он запнулся, но все поняли: после убийства Распутина, в котором оба были замешаны.

– Особенно после этого, – тихо сказал Юсупов. Его красивое лицо стало жестким. – Мы убрали «старца», думая, что убираем тень, которая позорит трон. Но, кажется, мы разбудили самого спящего льва. И теперь этот лев рыщет по своему зверинцу, ища, кого бы сожрать первым. И у него уже есть список. И я не уверен, что наших фамилий в нем нет.

В комнате повисла тягостная пауза.

– Мой источник в Генштабе, – заговорил фон Эссен, – сообщает, что это только начало. Царь лично работает над планом летнего наступления. Он выбивает у союзников гарантии. Он хочет победы. Любой ценой.

– И какова цена? – спросил сэр Бьюкенен на беглом, но грамматически безупречном русском. – Цена, которую заплатит народ? Эти аресты, военное положение... это пороховая бочка. Вы можете подавить бунт, расстреляв сотню. Но что, если бунтующих будут тысячи? Десятки тысяч? Войска, на которые вы надеетесь, состоят из крестьян в шинелях. Они на стороне народа.

– Пока не введена гвардия, – парировал Юсупов. – А она вводится. И гвардия – это особый мир. Это преданность не идее, а штандарту, мундиру, фигуре монарха. Они будут стрелять, если прикажут.

– До определенного предела, – покачал головой англичанин. – Я наблюдал за вашей страной много лет. В ней есть предел терпения для всех. Даже для гвардии.

Раздался легкий стук, и в комнату вошел старый камердинер.

– Князь, к вам господин Родзянко.

– Михаил Владимирович? Отлично, просите.

Через мгновение в комнату, заполняя её своим могучим телосложением и громоподобным баритоном, вкатился председатель Государственной Думы Михаил Родзянко. Его лицо было багровым от волнения.

– Вы уже слышали? Только что пришли новости! Из Царского!

– Что случилось?

– Царь издал указ! Об экономии в императорских дворцах! Сокращение расходов наполовину! И опубликовано будет во всех газетах! Вы понимаете? Он играет в народного царя! Одной рукой душит арестами, другой – бросает кость голодной толпе! Это... это циничный, но гениальный ход!

Юсупов задумчиво постучал пеплом от сигары о край пепельницы.

– Не циничный, Михаил Владимирович. Стратегический. Он показывает: двор разделяет лишения народа. А те, кто бунтует, – враги не только царю, но и самой войне, самому выживанию. Он раскалывает общество. Умно. Очень умно для нашего Ники.

– Что же нам делать? – спросил фон Эссен. – Ждать, пока он задавит и Думу?

– Пока – наблюдать, – решительно сказал Родзянко. – И собирать информацию. Сила Думы – в слове, в общественном мнении. Если он перегнет палку, если кровь польется рекой... тогда наше слово станет оружием. А пока... господа, я, кажется, присоединюсь к вашему коньяку. Заполировать эту горечь.

Они выпили. Но горечь не ушла. В особняке на Мойке, как и в цехах Путиловского завода, воцарилась тягостная, выжидательная тишина. Все чувствовали: земля уходит из-под ног. Старые правила игры более не действовали. Наступила эпоха железного импровизатора на троне.

Часть III: Позиционный фронт. Северо-Западный театр. 7 января 1917 года.

Здесь не было тумана. Здесь был леденящий, пронизывающий до костей ветер, гулявший по изрытому воронками, заснеженному полю. Окоп, если его можно было так назвать, был скорее канавой, наполовину заваленной слежавшимся снегом и грязью. Бруствер укреплен мешками с песком, почерневшими от сырости. Воздух пах мерзлой землей, дегтем, махоркой и тем сладковато-трупным запахом, который всегда витал неподалеку от линии фронта.

Солдаты, завернутые в все, что только можно было найти, – шинели, платки, поверх – мешки, – сидели на корточках, грея синие руки над жалкой коптилкой из консервной банки. Они молчали. Разговаривать было не о чем. Тем более что накануне в полк приехал новый командир – полковник Генерального штаба, сухой, как щепка, человек с моноклем и неприязненным взглядом. Он собрал офицеров, а те потом донесли приказ до солдат.

– ...так что, братцы, – хрипел унтер-офицер Захаров, ветеран с тремя Георгиями на груди, – новый порядок от самого Государя-Императора. Снабжение – на особом контроле. Кто ворует пайки или фураж – под трибунал. Военно-полевой. Это значит – к стенке, без разговоров. Комиссариатским тыловым крысам тоже кирдык пришел. И главное – готовимся к большому делу. Летом, говорит, будем немца гонять так, что пятки засверкают. Для этого, говорит, дисциплина должна быть – как при батюшке-царе Александре Третьем. Никаких «братаний», никаких самоволок. За ослушание – расстрел на месте.

Солдаты слушали, не поднимая глаз. Один, молодой, желтолицый от недоедания и цинги, пробормотал:

– А хлеба-то прибавят? И патронов? А то «гони», а гнать-то чем?

– Привезут, говорят, – неуверенно сказал унтер. – Царь лично за этим смотрит. У него там, в Питере, спецкомитет.

– Царь... – прошипел другой, бородатый, с глубоко запавшими глазами. – Он там во дворце, ему что... А мы тут подыхаем. Какой он нам царь?

– Молчать! – рявкнул Захаров, но без прежней силы. Он и сам думал то же самое. Но приказ есть приказ. И в приказе была железная, неумолимая логика. Страшная, но понятная. Дисциплина. Порядок. Победа. Или смерть.

В землянке командира батальона, капитана Свечина, собрались офицеры. Дым стоял коромыслом. Свечин, коренастый, с проседью в висках, читал вслух только что полученную сводку из Ставки.

– ...«Его Императорское Величество повелевает обратить особое внимание на боевую подготовку и моральный дух частей. Всех командиров, неспособных поддержать порядок, – отстранять. Штабную волокиту – искоренять. Основная задача на ближайшие месяцы – сохранение людей и техники для решающего удара. Обеспечение частей – первостепенная задача. Контроль за исполнением – лично на командирах дивизий». Ну что, господа, как вам?

– Слова, – хмуро сказал поручик Арсеньев, худой, нервный артиллерист. – Красивые слова. Мы их уже слышали в пятнадцатом, и в шестнадцатом. А воз и ныне там.

– Не совсем, – возразил подпоручик Яновский, молодой, еще верящий в идеалы. – Говорят, в Питере реально встряхнулись. Жандармы кого-то взяли, гвардию вводят, по тылам чистка. Может, и до нас дойдет. Может, правда, снаряды появятся не по три штуки на батарею в день.

– А может, и расстреливать начнут за каждую провинность, – мрачно заметил штабс-капитан Муравьев, пожилой службист. – Помните, как при Милютине? Дисциплина-то была... сквозь страх. И народ воевал. Может, оно и нужно. А то распустились все, как бабы на посиделках.

Свечин отложил сводку.

– Лично мне всё равно, откуда ветер дует – из Царского Села или из ада. Мне нужно, чтобы мои солдаты не замерзали, не голодали и знали, за что воюют. Если этот новый курс даст им паек, валенки и уверенность, что их семьи в тылу не сдохнут с голоду – я буду первым, кто скажет «ура». А если это просто очередная порция трепа и ужесточений без реального хлеба... тогда, господа, держитесь. Потому что лопнет терпение не у штабных крыс, а у них, в окопах. И тогда никая гвардия не спасет.

Он вышел из землянки, натянув башлык. Ночь была ясной, звездной, страшно холодной. С немецкой стороны периодически взлетали ракеты, освещая призрачным светом ничейную землю, усеянную черными пятнами воронок и исковерканными остатками проволоки. Где-то там, за сотни верст, человек, которого он когда-то видел на смотру – маленького, улыбчивого, – теперь принимал судьбоносные решения. Решения, которые докатятся и сюда, в этот промерзший окоп, в виде либо долгожданного эшелона с продовольствием, либо залпа расстрельной команды.

Свечин вздохнул, и пар от его дыхания повис в ледяном воздухе белым призраком.

Повоюем еще, ваше величество, – мысленно обратился он к далекому монарху. – Но, ради Бога, дайте нам хоть какую-то надежду. А то ведь и вправду... взорвемся.

Часть IV: Кабинет Николая. Вечер 7 января.

Николай сидел за своим столом, заваленным бумагами. Перед ним лежали первые доклады.

От Климовича: «Проведены аресты 47 человек в Петрограде. На крупных заводах спокойно, работа продолжается. Зафиксирован рост недовольства в скрытой форме».

От Трепова: «Реквизировано 5000 пудов зерна со складов спекулянтов. Первые эшелоны с хлебом из Сибири перенаправлены в Петроград. Казнены два крупных маклера. Рынок в шоке, цены начали падать».

От Алексеева: «Преображенский полк грузится в эшелоны. Через три дня будет в Петрограде. На фронте приказы доведены. Реакция офицерства – настороженно-положительная. Солдатская масса – пассивна».

Сводка от министра двора: «Указ об экономии опубликован. В городе – смешанная реакция. Одни хвалят, другие называют лицемерием».

Николай откинулся на спинку кресла. Он не чувствовал триумфа. Он чувствовал чудовищную усталость и тяжесть. Он отдал приказы, которые могли сломать жизни, а может, и спасти тысячи. Он сыграл в жестокую игру, и первый ход был сделан. Но до победы было еще бесконечно далеко.

Вошел камердинер с подносом – чай и простой черный хлеб с маслом. По новому указу. Николай кивнул. Он отломил кусок хлеба, медленно прожевал. Он думал о том солдате в окопе, о том рабочем на Путиловском, о князе в своем особняке. Все они теперь видели в нем другого человека. Жесткого. Решительного. Может, даже жестокого.

«Пусть видят, – подумал он, глядя на пламя свечи. – Пусть боятся. Пусть ненавидят. Но пусть подчиняются. А там... там я покажу, что эта жесткость – не самоцель. Она – инструмент. Инструмент для победы. Инструмент для спасения. И, Господи, помоги мне не забыть, для чего я всё это начал. И не возлюбить саму эту жесткость ради неё самой».

Он потянулся к чернильнице, чтобы написать очередную резолюцию. За окном, над заснеженным Петроградом, сгущалась зимняя ночь, холодная и беззвездная. Но где-то на горизонте уже чудился первый, едва уловимый отсвет грядущего лета и обещанного наступления. Он должен был дожить до него. И победить.