Текст книги "Сон Императора (СИ)"

Автор книги: Андрей Сембай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

Глава восьмая: Край

Глава восьмая: Край

Часть I: Таврический дворец. 15 февраля 1917 года. Утреннее заседание.

Зал заседаний Государственной Думы, с его высокими белыми колоннами и полукруглыми рядами кресел, в тот день напоминал не парламентскую трибуну, а поле боя перед атакой. Воздух был густым от напряжения, тревоги и запаха дешевого табака. Депутаты не перешептывались, как обычно. Они сидели, выпрямившись, с напряженными лицами, глядя на трибуну, где председательствовал Михаил Родзянко. Его могучая фигура казалась сегодня особенно массивной, а лицо – багровым от сдерживаемого гнева и страха.

На столах перед депутатами лежали свежие, пахнущие типографской краской экземпляры «Правительственного вестника». В них был опубликован указ за подписью генерала Иванова, фактически ставивший под контроль МВД все собрания более чем пяти человек и запрещавший «любые публичные высказывания, подрывающие доверие к военным и гражданским властям». Это был уже не намек, а прямой удар по свободе слова. Но это была лишь последняя капля. За месяц «работы» Иванова в Петрограде было арестовано более двухсот человек по политическим мотивам, закрыто три газеты, а остальные были загнаны в жесткие рамки. По городу ходили слухи о пытках в застенках Охранного отделения.

– Господа члены Государственной Думы! – прогремел бас Родзянко, заглушая гул. – Ситуация более не терпит молчания! Мы собрались здесь не по воле случая, а по велению долга! В то время как доблестная армия готовится к решающим боям, в тылу творятся дела, позорящие имя России! Под предлогом военной необходимости уничтожаются последние остатки законности! Произвол и насилие возведены в ранг государственной политики!

Он вытер платком лоб и продолжил, понизив голос, но от этого его слова звучали ещё весомее:

– Сегодня на рассмотрение Думы выносится декларация, подписанная фракциями кадетов, октябристов, прогрессистов и трудовиков. В ней мы, избранники народа, требуем немедленной отставки министра внутренних дел генерала Иванова, действия которого ведут к развалу страны и дискредитируют верховную власть! Мы требуем отмены незаконных указов, восстановления свободы печати и неприкосновенности личности! Мы заявляем, что Дума не может оставаться безучастным наблюдателем, пока страну душат петлей чрезвычайщины!

Зал взорвался аплодисментами, криками «Правильно!», «Долой палачей!». Левые эсеры и социал-демократы, которых осталось немного после арестов, вскочили с мест, выкрикивая уже лозунги против самой войны и монархии. Но даже многие правые, октябристы, сидели мрачно и молчаливо кивали. Их тоже задели: урезаны кредиты, арестованы знакомые промышленники, их собственные привилегии оказались под угрозой.

На трибуну поднялся Павел Милюков. В его руках была не речь, а тот самый текст декларации. Его голос, обычно сухой и аналитический, сегодня звучал с непривычной страстью.

– Господа! Мы стоим перед выбором: либо мы – законодательное учреждение империи, либо мы – собрание манекенов для одобрения любых, даже самых безумных действий! Генерал Иванов – это не министр, это сапог, поставленный на горло России! Его методы – методы Чингисхана, а не европейского государства XX века! Он разрушает то, что должно спасать! Под его началом Министерство внутренних дел превратилось в застенок! И мы, зная это, молчали, ссылаясь на военное время! Но есть предел! Наш долг – сказать «нет»! И сказать это громко, чтобы услышали в Царском Селе, чтобы услышали в окопах, чтобы услышала вся страна!

Дебаты бушевали несколько часов. Даже самые осторожные понимали – это точка невозврата. Принятие декларации будет прямым вызовом царю. Но и молчать было уже нельзя. Когда поставили на голосование, результат был ошеломляющим: «за» – подавляющее большинство. Дума, этот вечно колеблющийся, раздробленный орган, впервые за годы войны выступила единым фронтом против власти. Декларация была принята. Её текст немедленно отправили в редакции газет (которые побоялись его публиковать, но он тут же разошелся в списках) и, конечно, телеграфом – председателю Совета министров князю Голицыну для передачи государю.

Родзянко, бледный, но с горящими глазами, объявил перерыв. Он понимал, что только что подписал приговор если не себе, то, как минимум, Думе в её нынешнем виде. Но иного выхода он не видел.

Часть II: Кабинет министра внутренних дел. Тот же день. Вечер.

Генерал Иванов не кричал. Он сидел за своим новым, огромным столом в кабинете министра и медленно, с выражением глубокого презрения, читал телеграфную ленту с текстом думской декларации. Рядом стоял его адъютант, капитан Орлов, и начальник Петроградского охранного отделения Климович.

– «...действия, позорящие имя России... методы Чингисхана... застенок...» – цитировал Иванов вслух своим хриплым голосом. – Красиво пишут, черти сидоплюи. А кто снаряды для фронта делает? Кто порядок наводит? Они? Нет. Это мы. А они болтать умеют. Мешать.

Он отложил ленту.

– Капитан Орлов, ваше мнение как юриста? Можем ли мы арестовать их всех за государственную измену? За подрыв боевого духа армии?

Капитан Орлов, молодой, но уже с жестким взглядом, ответил четко:

– С точки зрения Положения о чрезвычайной охране и законов военного времени – можем, ваше превосходительство. Декларация содержит призывы к неповиновению властям. Но... арестовать весь состав Думы – это беспрецедентно. Может вызвать взрыв.

– Взрыв мы задавим, – равнодушно сказал Иванов. – Но вы правы. Бесполезно. Их слова – уже яд. Нужно лишить их трибуны. Климович, список самых активных, тех, кто эту декларацию составлял и особенно рьяно выступал.

Климович, похожий на сытого хорька, немедленно вытащил из портфеля бумагу.

– Родзянко, Милюков, Шингарев, Некрасов, Керенский (эсер, но пока ещё депутат)... всего около двадцати фамилий.

– Хорошо. Завтра утром, к открытию заседания, у входа в Таврический дворец. Тихая операция. Пригласить «для дачи объяснений». Не всех сразу, чтобы не создавать толпы. Первых пятерых из этого списка. Если пойдут добровольно – хорошо. Если нет – применить силу. Без шума. А потом... – Иванов посмотрел в окно, на темнеющее небо, – потом я сам поеду к Государю. Пора заканчивать этот балаган.

Он взял телефонную трубку, соединенную с Царским Селом. Через несколько минут раздался голос дежурного флигель-адъютанта.

– Ваше превосходительство, Его Величество на докладе у военного министра. Могу принять сообщение.

– Передайте государю, что в связи с откровенно мятежными действиями Государственной Думы, ставящими под угрозу безопасность тыла в преддверии наступления, я рекомендую высочайший указ о её роспуске. И о введении в Петрограде и Москве положения усиленной охраны с передачей всей полноты власти командующим военными округами. Жду указаний.

Он положил трубку. Механизм подавления, который он создал, начал работать на полную мощность. Теперь всё зависело от того, нажмет ли царь на спусковой крючок. Иванов был почти уверен, что нажмет.

Часть III: Путиловский завод, литейный цех №2. 16 февраля. Утро.

Утренняя смена только началась, когда по цеху пробежал слух, перекрывающий грохот машин: «Нормы снова повышают! Паек урезают! С завтрашнего дня!». Сначала это был шепот, потом – гул. Люди отрывались от станков, собирались в кучки. Мастера пытались разогнать их, но их голоса тонули в нарастающем рокоте негодования.

Дядя Миша, с лицом, почерневшим от сажи и гнева, влез на ящик с формовочной землей.

– Братцы! Дослушали! Теперь нас, как скотину, на убой гонят! Двенадцать часов в этом аду – мало! Хотят тринадцать! А паек – вот так! – он показал сжатый кулак. – И это – для фронта, говорят! А мы что, не люди? У нас семьи! Дети орут от голода! А они нам – меньше хлеба, больше работы! Да и контроль этот проклятый... каждый день, как в тюрьме, обыскивают! Довольно!

Его слова падали на благодатную почву. Месяцы накопленной злобы, страха, унижения прорвались наружу. Кто-то крикнул: «Не выходим на смену! Бастуем!». Другой: «Требуем директора!». Третий, уже отчаянно: «Долой войну! Долой царя!».

Инженер Соколов, услышав шум, бросился в цех. Он увидел бушующее море лиц, сжатых кулаков, исковерканных яростью ртов.

– Люди! Остановитесь! – закричал он, пытаясь перекрыть гул. – Это безумие! Вы знаете, что теперь за забастовки?!

– Знаем! – повернулся к нему молодой рабочий Васька, с лихорадочным блеском в глазах. – Расстрел! Так уж лучше от пули умереть сразу, чем так медленно с голоду и надрыва! Может, хоть напугаем их!

В этот момент снаружи, со стороны проходной, донесся новый звук – не грохот машин, а мерный, зловещий топот. Тяжелый, ритмичный. И лязг. Лязг оружия, подсумков, сапог по булыжнику.

– Солдаты! – пронесся испуганный шепот.

В широкие ворота цеха, рассчитанные на вывоз готовой продукции, вошел отряд гвардейцев Преображенского полка. Около пятидесяти человек. Винтовки с примкнутыми штыками. Лица молодые, но жесткие, отрешенные. Во главе – незнакомый Соколову офицер в чине капитана.

– Внимание! – крикнул капитан. Его голос резко прозвучал под высокими сводами цеха. – По приказу командующего Петроградским военным округом и министра внутренних дел! Незаконное собрание и призывы к прекращению работы на оборонном предприятии в военное время расцениваются как саботаж и государственная измена! Немедленно разойтись и приступить к работе! Неподчинение будет караться по законам военного времени!

Наступила мертвая тишина. Грохот машин затих – кто-то выключил главный привод. В тишине было слышно тяжелое дыхание сотен людей. Дядя Миша, всё ещё стоя на ящике, смотрел на солдат, потом на своих товарищей. Он видел в их глазах страх, но и дикую, животную решимость.

– Нас и так казнят! – выкрикнул он. – Каждый день казнят работой и голодом! Не уйдем! Требуем...

Он не успел договорить. Капитан махнул рукой. Десять солдат сделали шаг вперед, подняли винтовки.

– Предупредительный залп! По фронтону! Пли!

Раздался оглушительный грохот. Пули ударили в кирпичную кладку под самой крышей, посыпалась штукатурка и пыль. Несколько женщин, работавших у конвейеров, вскрикнули. Люди в панике бросились врассыпную, но пути назад не было – солдаты перекрыли ворота.

И тогда случилось то, чего, видимо, не ожидал ни капитан, ни сами рабочие. Огромный, двухпудовый гаечный ключ, брошенный чьей-то отчаянной рукой, полетел в солдат. Он ударил одного в каску, тот зашатался. Это был искра.

– Бей их! – заревел кто-то. И толпа, уже не думающая, а движимая слепой яростью и адреналином, ринулась вперед. Не на штыки – они были ещё далеко, – а на первых солдат, пытаясь их окружить, вырвать оружие.

– Огонь на поражение! – скомандовал капитан, и в его голосе впервые прозвучала паника. Он не ожидал такого яростного сопротивления.

Следующие залпы были уже не в воздух. Сухие, короткие хлопки. Дым. Крики – уже не гнева, а боли и ужаса. Соколов, прижавшийся к станку, видел, как падают люди. Одного, молодого парня, ударило в грудь, и он отлетел назад, как тряпичная кукла. Другого, пожилого, – в живот, и тот сел на пол, смотря с недоумением на расплывающееся красное пятно на грязной робе. Дядя Миша слетел с ящика, хватаясь за плечо.

Солдаты, дисциплинированные, продолжали стрелять. Толпа дрогнула, попятилась, а потом обратилась в бегство, давя друг друга в узких проходах между станками. Через минуту в цеху остались лежащие тела, лужи крови, смешанной с машинным маслом, и солдаты, которые перезаряжали винтовки дрожащими руками. Капитан, бледный как смерть, отдавал приказы оцепеневшим мастерам: «Убрать... раненых... доложить...».

Соколов стоял, прислонившись к холодному металлу станка. Его тошнило. В ушах звенело от выстрелов. Он смотрел на тело молодого рабочего, того самого Васьки, который кричал о пуле. Теперь он лежал, уткнувшись лицом в цементный пол, и из-под него растекалась темная, липкая лужа. Соколов понял, что только что видел начало чего-то страшного. Не локального инцидента. А начала конца. Крови пролито. И её уже ничем не смыть.

Часть IV: Позиции 5-й армии Северного фронта. 17 февраля. Вечер.

Землянка командира 17-го Сибирского стрелкового полка, полковника Кутепова, была затянута сизым табачным дымом. Сам Кутепов, коренастый, с бычьей шеей и жесткими глазами, слушал доклад командира батальона, капитана Свечина. Тот докладывал о готовности к предстоящему наступлению, но в его голосе звучали фальшивые нотки.

– ...личный состав укомплектован, оружие проверено, боеприпасы... – Свечин запнулся.

– Что «боеприпасы»? – прищурился Кутепов.

– Боеприпасы выданы по норме. Но, господин полковник, настроение в ротах... тревожное. Солдаты говорят. Говорят, что опять гонят на убой. Что это наступление – бессмысленное. Что обещанной земли они не увидят, а вот смерти – пожалуйста. Слухи идут из тыла... о расстрелах, о голоде.

Кутепов хмыкнул.

– Слухи. Солдатская болтовня. Разложи им всё по полочкам. За родину, за царя, за землю. А кто будет бунтовать – того по законам военного времени. У нас приказ. Мы его выполним. Или умрем. Или победим.

Но на следующий день, когда началась практическая подготовка – марш-броски на позициях, разведка боем, – в одной из рот, состоящей в основном из запасников, призванных с Урала, случился скандал. Солдаты отказались выходить из блиндажей на учения, мотивируя это усталостью и нехваткой питания. Молодой подпоручик, пытавшийся их поднять, был грубо осмеян. Когда на место прибыл капитан Свечин с командой офицеров и взводом надежных старослужащих, ситуация накалилась.

– Мы не пойдем, – мрачно сказал один из зачинщиков, бородатый солдат с орденом Святого Георгия на груди. – Надоело. Воевали, воевали... а конца не видно. И тут нам опять... на смерть. Лучше уж здесь пристрелите.

Свечин, зная о событиях в Петрограде, понял, что мягкостью не обойтись. Он приказал арестовать зачинщиков. Те оказали сопротивление. Завязалась потасовка. Кто-то из солдат выхватил винтовку и выстрелил. Пуля ударила одного из старослужащих в ногу. После этого всё покатилось в ад.

Поднятые по тревоге верные части окружили блиндаж. Бунтовщиков, человек сорок, вывели силой. Полковник Кутепов, явившийся на место, был вне себя. Это был прямой удар по дисциплине накануне наступления.

– Военно-полевой суд! Немедленно! – рявкнул он. – Всем зачинщикам – расстрел! Остальных – в штрафную роту! Завтра же на самые опасные участки, на минное поле первыми!

Суд длился час. Пятерых, включая бородатого георгиевского кавалера, приговорили к смерти. Остальных – к штрафникам. Приговор привели в исполнение на рассвете, перед строем всего полка. Пятеро стояли у стенки полуразрушенного сарая. Они уже не сопротивлялись. Бородач с орденом смотрел куда-то вдаль, на восток, где всходило багровое зимнее солнце. Залп. Тела дернулись и рухнули.

Свечин, отдавший команду расстрельной команде, чувствовал, как у него во рту пересохло, а в душе что-то отмирает. Он делал то, что должен был делать офицер. Но он понимал, что такими методами можно заставить повиноваться, но нельзя заставить побеждать. Солдаты, смотревшие на казнь, стояли молча, опустив головы. В их молчании не было ни страха, ни одобрения. Была пустота. Та самая пустота, из которой рождается отчаяние.

Часть V: Александровский дворец. Кабинет Николая. Ночь на 18 февраля.

Николай получил сводки одновременно: о думской декларации, о расстреле на Путиловском заводе (семь человек убито, двадцать ранено, забастовка подавлена), о бунте и казнях в 17-м Сибирском полку. Они лежали перед ним на столе, три черных вестника. Казалось, весь мир, который он пытался скрепить железом, трещал по швам.

Рядом, в глубоком кресле, сидела Александра. Она не спала. Её лицо было бледным, но глаза горели странным, почти экстатическим огнем.

– Видишь, Ники? Видишь? Они поднимают голову. Все они: депутаты, рабочие, солдаты... они все против нас. Против Бога, против помазанника. Твоя мягкость, твои колебания в прошлом породили этих гидр. И теперь только огонь может их выжечь. Только железо.

– Огонь сжигает всё на своём пути, Аликс, – глухо ответил Николай. Он смотрел не на неё, а на карту. – И железо... оно холодное. От него замерзаешь изнутри. На Путиловском... они не были врагами. Они были измученными людьми. А теперь семеро убитых. Их семьи... что я скажу их детям? Что их отцы были «изменниками»?

– Они были изменниками! – воскликнула Александра, вскакивая. – Они подняли руку на государство в час смертельной опасности! Они играли на руку немцам! Ты должен смотреть на это как государь, а не как благотворитель! Вспомни свой сон! Они бы не пощадили тебя! Не пощадили Алексея!

В этот момент дверь тихо приоткрылась, и в кабинет, опираясь на палочку, вошел Алексей. Он был в ночной рубашке, бледный, с синяками под глазами. Его появление было так неожиданно, что оба умолкли.

– Папа́... мама́... я слышал, вы спорите, – тихо сказал он. – Опять из-за твоей железной работы?

Николай хотел сказать «нет», соврать, но не смог. Он кивнул.

– Из-за неё, сынок. Тяжелая работа.

– Мне сегодня... сегодня было больно, – сказал Алексей, подходя ближе. Его голос дрожал. – Опять колено. Доктор Боткин дал лекарство. Оно горькое. И от него в голове туман. И я подумал... а тебе, папа́, кто даёт лекарство от твоей боли? От боли быть железным?

Николай замер. Александр тоже смотрела на сына, и в её глазах мелькнуло что-то, похожее на ужас. Не физической боли, а прозрения.

– Мне... мне помогает мысль о вас, – с трудом выдавил Николай.

– Но мы же видим, что тебе тяжело, – настаивал Алексей. Его детская проницательность была неумолима. – И мы боимся, что лекарство... твоё железное лекарство... оно тебя убьет. Превратит в другого. И тогда... тогда тебя не будет. Настоящего. И нам будет не к кому прийти, когда страшно.

Он заплакал тихо, беззвучно, крупные слезы катились по его щекам.

– Я не хочу, чтобы ты исчез, папа́. Я хочу, чтобы ты остался. Даже если будет трудно. Даже если... если нам будет страшно. Но чтобы ты был.

Николай встал, подошел к сыну, опустился на колени и обнял его. Он чувствовал, как хрупкое тело мальчика дрожит. Он чувствовал, как его собственная железная маска дает глубокие трещины, и из них сочится боль, страх, любовь и бесконечная усталость.

– Я здесь, Алешенька. Я здесь. Я никуда не денусь.

Александра смотрела на них, и её фанатичная уверенность дрогнула. Она видела не государя и наследника, а отца и сына, двух хрупких людей, затерянных в чудовищной буре, которую они сами отчасти и вызвали. Её вера в силу дала трещину, потому что эта сила грозила уничтожить самое дорогое – человеческую суть её семьи.

В эту ночь Николай не подписал немедленный указ о роспуске Думы, как требовал Иванов. Он отложил его. Он приказал лишь арестовать самых активных депутатов (что и было исполнено наутро, вызвав новый взрыв негодования, но уже без крови). Он приказал расследовать обстоятельства расстрела на заводе, наказав капитана за превышение полномочий (формально). Он пытался найти баланс. Но баланса уже не было. Была пропасть.

С одной стороны – железная необходимость, диктуемая сном-предупреждением и логикой войны. С другой – живая, хрупкая плоть его семьи и его собственной души. И пропасть эта расширялась с каждым днем, с каждым новым приказом, с каждой каплей пролитой крови. Он стоял на краю. И страна стояла на краю вместе с ним. Оставалось только ждать, кто сделает первый шаг в бездну.

Глава девятая: Затишье перед бурей

Глава девятая: Затишье перед бурей

Часть I: Ставка Верховного Главнокомандующего, Могилев. 15 мая 1917 года.

Весна пришла с опозданием. Распутица, превратившая дороги в бездонные топи коричневой жижи, только-только отступила, уступив место хлипкому солнцу и пронизывающему ветру с остатками зимнего холода. В штабном поезде императора, стоявшем на запасном пути у могилевского вокзала, царила атмосфера, которую невозможно было назвать ни спокойной, ни панической. Это была тишина грозового предчувствия, когда воздух сгущается и звенит в ушах.

Кабинет-вагон Николая был завален картами, испещренными стрелами, условными обозначениями, пометками. За столом, под зеленым абажуром лампы, склонились император, генерал Алексеев и начальник оперативного управления Ставки генерал Лукомский. Их лица, освещенные снизу, казались вырезанными из желтого воска. Запах крепкого чая, дешевого табака и пота не выветривался, несмотря на открытую форточку.

– Итак, последние сводки, – хриплым от бессонницы голосом начал Алексеев. Он водил указкой по огромной карте Юго-Западного фронта, раскинутой на столе. – Ударная группировка под командованием генерала Щербачёва сосредоточена на участке между Золочевом и Бродами. Тридцать восемь пехотных, двенадцать кавалерийских дивизий. Артиллерийская подготовка начнется 21 мая в 4 часа утра. Продолжительность – шесть часов. Главный удар – на Тарнополь.

– Позиции австрийцев? – спросил Николай коротко. Он был в простом кителе, без регалий, и выглядел на десять лет старше своего возраста. Глубокие морщины у рта, седина на висках, но глаза горели тем же лихорадочным, сосредоточенным огнем, что и в ночь после театра.

– Как и предполагалось, – ответил Лукомский. – После прошлогодних боев Брусилова оборона не восстановлена полностью. Окопы первой линии слабые, проволочные заграждения в ряде мест разрежены. Однако разведка отмечает присутствие свежих немецких частей на втором эшелоне. Дивизии с Западного фронта. Они ждут удара.

– Пусть ждут, – тихо сказал Николай. – Мы ударим так, что они не успеют опомниться. Снабжение?

– Критическое, – не скрывая, ответил Алексеев. – Дороги – наше проклятие. Грузовики вязнут, лошади выбиваются из сил. Боеприпасы к тяжелой артиллерии доставлены только на семьдесят процентов от плана. С продовольствием – перебои. Но... – он сделал паузу, – солдаты получили ваше обещание о земле. Оно передано по всем ротам. Это работает. Лучше, чем угрозы.

– Это не обещание, генерал. Это клятва, – поправил Николай. – И я её сдержу. Если мы победим. Если нет... – он не договорил. Все и так понимали: в случае провала никакие обещания уже ничего не будут значить. Революция или военная диктатура станут неизбежностью.

В кабинет вошел адъютант с телеграммой. Николай пробежал глазами. От генерала Иванова. Кратко: «В Петрограде спокойно. Дума парализована арестами ведущих депутатов. Контроль над прессой полный. Сообщения о подготовке наступления подготовлены, будут опубликованы в день начала операции. Желаю победы. Иванов».

– Желает победы наш железный жандарм, – беззвучно усмехнулся Николай, передавая телеграмму Алексееву. – Хоть кто-то верит.

– Он верит не в победу, Ваше Величество, – мрачно заметил Лукомский. – Он верит в силу. И для него наступление – лишь демонстрация этой силы.

– А для меня это – последний шанс, – сказал Николай, вставая и подходя к окну. За стеклом виднелись огни станции, силуэты солдат, копошащихся у вагонов. – Последний шанс всё исправить. Всё, что я делал эти месяцы... это было лишь подготовкой к одному удару. Который должен переломить ход войны. И ход истории. Если он не удастся... – он обернулся, и в его глазах стояла та самая тень из подвала, – тогда мой сон сбудется. Только ещё страшнее.

Часть II: Передовая. Окопы 8-й армии. 18 мая. Ночь перед артподготовкой.

Капитан Свечин стоял на бруствере своего наблюдательного пункта, втиснутого в склон холма. Внизу, в темноте, угадывалась нейтральная полоса, изрытая воронками и поросшая редкой, чахлой травой. Где-то там, в двухстах саженях, темнели силуэты австрийских окопов. Тишина была нервирующей, неестественной. Ни выстрелов, ни ракет. Затишье. То самое затишье, которое бывает перед адом.

В землянке за его спиной горела коптилка, освещая лица его офицеров: поручика Арсеньева, подпоручика Яновского, штабс-капитана Муравьева. Они молча курили, слушая, как снаружи доносятся приглушенные звуки: скрип повозок, шаги посыльных, лязг металла – последние приготовления.

– Ну что, господа, – наконец сказал Свечин, спускаясь вниз. – Завтра. Все всё понимают?

– Понимаем, – глухо ответил Муравьев, старый служака. – Шесть часов артподготовки. Потом – вперед. Захватить первые две линии. Закрепиться. Ждать развития.

– А потом? – спросил молодой Яновский. В его глазах читался страх, но не паника, а то самое сосредоточенное напряжение, которое бывает у спортсмена перед стартом. – Если прорвемся?

– Потом – гнать, – сказал Арсеньев, артиллерист. Его лицо было осунувшимся. – Пока не кончатся снаряды и силы. Пока не упадешь. Государь обещал землю. Значит, будем драться за неё. А то, что позади... – он махнул рукой в сторону тыла, – лучше об этом не думать.

Из темноты в землянку протиснулся унтер-офицер Захаров, тот самый, ветеран с тремя Георгиями.

– Господин капитан, разрешите обратиться.

– Говори, Захаров.

– Рота в сборе. Люди... настроены. Не скажу, что рвутся, но готовы. Передали им насчет земли. Многие поверили. Говорят: «Раз царь слово дал – значит, будет». Но... – он запнулся.

– Но что?

– Но боятся, господин капитан. Боятся страшно. Особенно те, кто после штрафной... после тех расстрелов. Боятся, что опять подведут. Что опять будут трупы ни за что.

Свечин вздохнул.

– Скажи им, Захаров, что завтра мы будем драться не за генералов, не за министров. Мы будем драться друг за друга. За того, кто слева, за того, кто справа. И за эту вонючую, грязную землю под нами, которую, может, и правда отдадут нашим семьям. А если подведут... – он хлопнул унтера по плечу, – то мы хоть умрем не как штрафники, а как солдаты. Иди.

Когда Захаров ушел, в землянке снова воцарилась тишина.

– Вы верите в это, капитан? – тихо спросил Яновский. – В землю? В победу?

Свечин долго смотрел на пламя коптилки.

– Я верю в то, что другого выхода у нас нет. Либо мы прорвемся завтра и дадим стране глоток воздуха, либо... либо всё, что было – и наша служба, и наши жизни – теряет всякий смысл. Я предпочитаю верить. Хотя бы завтра.

Он вышел из землянки и пошел по траншее. Солдаты сидели у брустверов, кто-то чистил винтовку, кто-то писал последнее письмо, кто-то просто смотрел в темноту широко раскрытыми глазами. Они были грязны, обовшивелы, измучены. Но в их молчании, в их сосредоточенных движениях он видел не ту пассивную покорность, что была раньше, а какое-то отчаянное, звериное решение. Они были загнаны в угол – войной, голодом, страхом перед тылом. И теперь у них был один путь – вперед. Может, к смерти. А может, к обещанной земле и славе.

Он подошел к одному из пулеметных гнезд. Там, у «Максима», сидели двое: молодой пулеметчик, бывший студент Петя, и пожилой, бородатый второй номер, которого все звали «Дед».

– Готовы, орлы? – спросил Свечин.

– Так точно, господин капитан, – бодро ответил Петя, но голос его дрожал. – Завтра австриякам покажем кузькину мать!

Дед молча кивнул, проверяя ленту. Потом поднял глаза на капитана. Его взгляд был спокоен и мудр.

– Ничего, капитан, – тихо сказал он. – Прошибем. Уж больно тихо им там, австриякам. Чуют, что гроза собирается. А мы им эту грозу на головы обрушим. Только бы снарядов хватило...

– Хватит, – соврал Свечин. – Будет вам и снарядов, и славы.

Он пошел дальше, к следующему участку. Ночь была холодной, звездной. Где-то вдали, на австрийской стороне, взвилась ракета, осветив на мгновение исковерканную землю ничейной полосы. Потом снова тишина. Последняя тишина перед бурей.

Часть III: Петроград, редакция «Правительственного вестника». 20 мая.

Типография на Садовой работала в авральном режиме. Грохот печатных машин стоял такой, что заглушал любые разговоры. В воздухе висела едкая взвесь типографской краски и пыли. Завтра, 21 мая, должен был выйти экстренный выпуск с текстом Высочайшего манифеста о начале «Великого Весеннего Наступления» и с первой победной реляцией (которая, как надеялись, уже поступит к утру).

Главный редактор, человек с лицом усталого чиновника, лично правил текст, присланный из Министерства внутренних дел. Он был написан сухим, казенным языком, но с пафосом: «...по воле Государя Императора, войска Юго-Западного фронта перешли в решительное наступление... сокрушительный удар по коварному врагу... героизм русского солдата... предвестие скорой победы...»

Редактор вздохнул. Он помнил подобные тексты 1914, 1915, 1916 годов. Чем кончились те «решительные наступления», он тоже помнил. Но теперь всё было иначе. Теперь за каждым словом в газете стояла железная воля министра Иванова. Малейшая ошибка, малейший намек на сомнение – и не только газета, но и он сам мог оказаться в подвале на Шпалерной. Он вычеркнул слишком пафосную фразу «неудержимый вал русской доблести» и написал вместо неё: «войска, воодушевленные Высочайшим вниманием, стремительно продвигаются вперед». Безопаснее.

В это время в дверь его кабинета постучали. Вошел невысокий, щеголеватый человек в пенсне – сотрудник охранного отделения, приставленный к редакции для «содействия».

– Николай Сергеевич, – сказал он вежливо, но в его тоне не было ни капли тепла. – Материал готов? Проверен на соответствие директивам?

– Готов, готов, – поспешно ответил редактор, протягивая гранки. – Всё как указано. Никаких вольностей.

Чиновник пробежал текст глазами, кивнул.

– Хорошо. Тираж – удвоенный. Чтобы к утру был во всех киосках, на всех заводах, в казармах. И подготовьте место на первой полосе для экстренного сообщения из Ставки. Оно поступит по прямому проводу. Как только придёт – сразу в печать, без задержки.

– Понял. Будет сделано.

Когда чиновник ушел, редактор опустился в кресло и вытер платком лоб. Он чувствовал себя не журналистом, а винтиком в гигантской пропагандистской машине. Его задача была не информировать, а создавать нужное настроение. Настроение победы, которого ещё не было. Но которое должно было вот-вот случиться. Или... или тогда, он думал с леденящим ужасом, на смену победным реляциям придут совсем другие приказы. И ему придется печатать и их. Оправдывая новую волну репрессий «происками внутренних врагов», сорвавших победу.

Часть IV: Позиции у деревни Подгайцы. 21 мая. 3:55 утра.

Капитан Свечин стоял на НП, не в силах оторвать взгляд от циферблата своих карманных часов. Стрелки ползли с невыносимой медленностью. Вокруг царила абсолютная, давящая тишина. Даже ветер стих. Казалось, сама природа затаила дыхание. Солдаты в траншеях замерли в ожидании, прильнув к брустверам, сжимая в белых от напряжения пальцах винтовки. Артиллерийские офицеры у орудий уже подняли руки, готовые дать сигнал.

Свечин переводил взгляд с часов на темный, беззвездный горизонт, где должны были быть австрийские позиции. В голове пронеслись обрывки мыслей: жена в Петрограде, которую он не видел два года... обещание царя о земле... лица солдат его роты... Дед у пулемета... молодой Петя... Захаров... Алексеев в Ставке... сам государь, который, наверное, тоже не спит в эту минуту, ожидая сигнала.