Текст книги "Сон Императора (СИ)"

Автор книги: Андрей Сембай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

Глава четвертая: Железный рыцарь в кругу семьи.

Глава четвертая: Железный рыцарь в кругу семьи.

Часть I: Александровский дворец. Кабинет наследника. 10 января 1917 года.

Комната Алексея Николаевича была странным гибридом будуара принца, госпитальной палаты и мальчишеского убежища. У одной стены стояла роскошная резная кровать под балдахином из голубого шелка, у другой – простой деревянный стол, заваленный книгами по истории, моделями кораблей, солдатиками и недавно появившейся конструкцией из проволоки и жести – прообразом танка, вырезанным из иллюстрации к английскому журналу. На полках рядом с роскошно переплетенными томами Пушкина и Гоголя теснились дешевые лубочные книжки о похождениях удалых разбойников. На стенах – иконы и карта Европы, утыканная разноцветными флажками. Воздух был теплым, чуть спертым, с привычным, въевшимся запахом камфоры, йода и сладковатого лекарства – опия, который давали мальчику во время сильных приступов боли.

Алексей лежал в постели, бледный, с синевой под огромными, слишком взрослыми для его тринадцати лет глазами. Очередное, не сильное, но изматывающее кровоизлияние в сустав колена приковало его к постели на неделю. Колено, туго перебинтованное, покоилось на подушке. В руках он держал новенький, никелированный полевой бинокль – подарок от отца с прошлого Рождества. Он смотрел в окно, на заснеженный парк, где под низким свинцовым небом сновали, как муравьи, солдаты охраны.

Дверь приоткрылась без стука – только четверо в этом дворце имели такое право. Вошел Николай. Он был в той же простой гимнастерке, но на этот раз казалось, что она висит на нем мешком. Его лицо было серым от бессонницы, под глазами залегли глубокие, почти черные тени. Но, переступая порог этой комнаты, он сделал видимое усилие, чтобы расправить плечи и смягчить жесткую складку у губ.

– Папа! – лицо Алексея озарилось искренней, мгновенной радостью. Он отложил бинокль. – Ты приехал!

– Приехал, солдат, – Николай подошел, сел на край кровати, аккуратно, чтобы не потревожить больную ногу. Он положил руку на лоб сына – прохладный, слава Богу. – Как твоя нога?

– Глупая, – скривился Алексей. – Опять подвела. Доктор Боткин говорит, ещё неделю лежать. Скучно, папа. Ольга и Татьяна читают мне вслух, но они читают как монахини на клиросе – монотонно. Мария пыталась играть со мной в шашки, но она всегда поддается так очевидно, что это даже обиднее поражения. А Анастасия... – он закатил глаза, – она хочет устроить цирк у меня в комнате, с Жозефиной (так звали любимого спаниеля Анастасии) в роли дрессированной собачки.

Николай улыбнулся. Искренне. Впервые за несколько дней. Это был редкий звук – его тихого, сдержанного смеха.

– Анастасия всегда была нашим маленьким ураганом. А ты что читаешь?

Алексей указал на книгу на столе. Это был томик Карамзина, открытый на главе о правлении Ивана Грозного.

– Читаю про царя Ивана Васильевича, – сказал мальчик, и в его голосе прозвучала странная, недетская серьезность. – Он тоже был жестким. И много воевал. Но он... он, кажется, был очень несчастным. И всех боялся. И все боялись его.

Николай почувствовал, как что-то холодное и тяжелое сжалось у него внутри. Его новая маска, его недавние приказы о расстрелах и арестах, его холодный тон на совещаниях – всё это вдруг предстало перед ним в виде этого хрупкого, умного мальчика, читающего про жестокого царя.

– Иногда, Алешенька, – медленно начал он, выбирая слова, – правителю приходится быть жестким. Не потому что он хочет, а потому что... иначе нельзя. Иначе всё развалится. Как твой корабль, если ослабить хоть одну ванту.

Алексей внимательно посмотрел на отца. Его глаза, унаследованные от матери, были проницательными.

– Тебе тоже приходится быть жестким сейчас, папа? Потому что война? Потому что те дурные сны?

Николай вздрогнул. Он думал, что детям ничего не известно. Но Алексей был самым чутким из всех. Он улавливал настроения, как барометр.

– Да, сынок. Из-за войны. И чтобы эти сны не сбылись. Чтобы защитить вас всех. Маму, сестер, тебя.

Мальчик помолчал, разглядывая отца. Потом тихо спросил:

– А тебе самому... страшно быть жестким? Страшнее, чем когда ты был добрым?

Этот детский вопрос пронзил Николая насквозь, как штык. Он отвел взгляд, к окну, где медленно падал снег.

– Да, Алешенька. Очень страшно. Потому что, когда ты добрый, ты боишься за других. А когда ты жесткий... ты начинаешь бояться за себя. За то, кем ты становишься.

– А ты... ты становишься другим? – голос мальчика дрогнул. В нем послышалась тревога, которая была страшнее любой боли в суставе.

Николай быстро повернулся к нему, схватил его тонкую, горячую руку.

– Нет! Нет, сынок. Для тебя, для мамы, для сестер – я всегда буду прежним. Всегда. Это я... на работу надеваю другую одежду, другую маску. Как актер в театре. Но внутри... внутри я всё тот же. Твой папа. Понял?

Он смотрел в глаза сыну, умоляя, чтобы тот поверил. Алексей смотрел на него долго, внимательно. Потом медленно кивнул.

– Понял. Ты как... как рыцарь в тяжелых доспехах. Снаружи железо, а внутри – обычный человек. И доспехи эти очень тяжелые, да?

– Очень тяжелые, – прошептал Николай, чувствуя комок в горле.

– Тогда... тогда я буду молиться, чтобы Господь дал тебе сил их носить. И чтобы они тебя не раздавили.

Николай не выдержал. Он наклонился и прижался губами к волосам сына, закрыв глаза. В этой комнате, полной игрушек и запаха лекарств, под пристальным, понимающим взглядом больного ребенка, его железная маска раскалывалась, обнажая измученную, трепещущую плоть. Он был готов идти по головам, казнить, приказывать, ломать судьбы. Но не это. Не этот страх в глазах собственного сына. Не этот вопрос: «Папа, ты становишься другим?»

Часть II: Детская половина. Вечер того же дня.

После обеда, который прошел в узком кругу – только императорская чета и дети, – Николай решил провести время со старшими дочерьми. Они собрались в гостиной старших княжон – уютной комнате с вышитыми подушками, фотографиями, акварелями, написанными их же руками, и неизменным пианино, на котором Ольга и Татьяна часто играли в четыре руки.

Ольга, в двадцать один год уже серьезная, вдумчивая, с мягкими, материнскими чертами лица, шила что-то для госпиталя – простую солдатскую рубаху. Татьяна, на два года младше, с царственной, холодноватой красотой, перебирала бумаги – она активно помогала матери в делах благотворительных комитетов. Мария, девятнадцати лет, рослая, сильная и простая душой, пыталась починить сломавшуюся шкатулку. Анастасия, семнадцатилетний «сорванец» семьи, корчила рожицы своей собаке, лежавшей у её ног на ковре.

Когда вошел отец, все, кроме Анастасии, немедленно поднялись, сделав легкий, почтительный книксен. Анастасия вскочила последней, смущенно спрятав собаку за спину.

– Папа́! – хором прозвучало приветствие.

Николай снова попытался надеть маску спокойного, любящего отца. Но напряжение не отпускало его. Он сел в кресло, попросил их продолжать заниматься своими делами. Неловкое молчание повисло в воздухе. Обычно они болтали с ним о пустяках, делились новостями из госпиталя, шутили. Сегодня все сидели, словно на иголках, украдкой поглядывая на него.

– Что с вами? – наконец не выдержал Николай. – Вы смотрите на меня, как на призрак.

Ольга, как старшая, взяла слово. Она отложила шитье.

– Папа́, мы читали газеты. И слышали разговоры... от фрейлин, от офицеров охраны. Говорят, ты... ты стал очень строгим. Что в Петрограде аресты, что ты уволил министров, что ввели какие-то чрезвычайные законы...

– Мы не вмешиваемся в дела правления, это не по-нашему, – быстро добавила Татьяна, но её голос звучал не как голос дочери, а как голос официального лица. – Но мы волнуемся за тебя. Ты выглядишь... ужасно уставшим.

Анастасия, не выдержав, выпалила:

– А еще говорят, будто ты теперь как дедушка Александр Третий – железный! И что тебя все боятся! Правда?

Николай вздохнул. Даже здесь, в сердце его семьи, эхо его новой политики уже прозвучало.

– Страна в опасности, девочки. Война не кончается. В тылу – беспорядки. Если я не буду строгим, если не наведу порядок, то... то может случиться страшное. Всё, что я делаю, – для России. И для вас. Чтобы вы были в безопасности.

– Но аресты... – тихо начала Мария, всегда самая чувствительная к чужой боли. – Это же... это же страшно. Брать людей ночью...

– Тех, кто хочет разрушить страну изнутри, пока наши солдаты гибнут на фронте, – жестко парировал Николай, и в его голосе невольно прозвучали те же ноты, что и в Малахитовом зале. – Это не игра, Машенька. Это война. И на этой войне есть враги и внутри.

Он увидел, как все четыре пары глаз смотрят на него с испугом и недоумением. Он говорил с ними языком приказов, а не отца. Он попытался смягчить тон.

– Простите меня. Я... я действительно устал. И ношу сейчас очень тяжелую ношу. Но вы не должны бояться меня. Никогда. Вы – моё самое светлое. Моё отдохновение.

Ольга поднялась, подошла к нему и, нарушив этикет, опустилась на ковер у его ног, положив голову ему на колени, точно так же, как он сам делал это с Александрой.

– Мы не боимся тебя, папа́. Мы боимся за тебя. Ты всё время один несешь эту ношу. Может, позволишь нам помочь? Хоть как-то? Мы можем больше работать в госпиталях, собирать пожертвования...

Николай погладил её светлые волосы. Его глаза наполнились слезами. Эти девочки, такие чистые, такие верные, росли в золотой клетке, но их сердца были на стороне добра. Как объяснить им, что добро сейчас требует зла? Что спасение может выглядеть как жестокость?

– Ваша помощь – это ваша любовь и ваши молитвы, – тихо сказал он. – И ваша вера в меня. Даже когда... даже когда вы будете слышать обо мне плохое. Помните, что я делаю это не из жестокости, а из... отчаяния. Из любви к вам.

Они просидели так молча несколько минут. Потом Анастасия, всегда ломающая напряженность, вдруг сказала:

– Папа́, а ты всё ещё умеешь делать кораблики из бумаги? Как раньше?

Николай снова улыбнулся, на этот раз с облегчением.

– Наверное, ещё не разучился. Принеси бумагу, сорванец.

И следующий час император Всероссийский, только что подписавший указ о военно-полевых судах для спекулянтов, сидел на ковре в окружении дочерей и клеил из бумаги флотилию корабликов, которые потом они пускали в тазу с водой. Он смеялся их шуткам, восхищался их успехами в госпитальном деле, слушал их болтовню. Это был островок прежней жизни. Но даже здесь, в моменты смеха, он ловил на себе их взгляды – изучающие, полные тревоги. Они видели трещины в его маске. И боялись за того человека, что прятался за ней.

Часть III: Спальня императорской четы. Глубокой ночью.

Александра Фёдоровна уже легла. Она лежала на спине, руки сложены на груди, и смотрела в резной плафон люстры, слабо освещенной ночником. Она молилась про себя. Не теми красивыми, заученными молитвами из молитвослова, а отрывистыми, искренними словами, идущими из самой глубины души: «Господи, дай ему сил. Не дай ему сломаться. Сохрани его для нас. И прости мне, если моя поддержка толкает его на путь, который губит его душу...»

Дверь скрипнула. Николай вошел на цыпочках. Он думал, она спит. Он подошел к умывальнику, плеснул в лицо ледяной воды, стоял, опершись о мраморную столешницу, сгорбившись, как будто неся невидимый груз.

– Ники? – тихо позвала она.

Он вздрогнул.

– Ты не спишь. Прости, разбудил.

– Я не спала. Ждала тебя.

Он повернулся. В слабом свете его лицо казалось вырезанным из серого камня.

– Я был у Алексея. И с девочками.

– И?

– И они боятся. Не меня, а за меня. Алексей... он читал про Ивана Грозного. Он спросил, не становлюсь ли я другим. – Голос Николая сорвался. – Аликс, я видел в его глазах... он боится потерять отца. Не физически, а... того отца, которого знал. Он боится, что железный царь съест его папу.

Александра села на кровати. Её лицо в полумраке было строгим, как у древней пророчицы.

– Он должен понять, Ники. Он наследник. Он должен видеть, что такое долг. Что царь – не просто отец семьи. Он – отец нации. И иногда отец должен быть строг, чтобы защитить своих детей от хаоса.

– Но какой ценой?! – он прошептал с отчаянием. – Я сегодня подписал бумагу о расстреле двух интендантов, уличённых в воровстве. Двух человек, Аликс. У них, наверное, тоже были семьи. Дети. И я... я подписал, не дрогнув. Как будто ставил резолюцию на каком-то скучном отчете. Где тот я, который не мог подписать смертный приговор террористу, убившему дядю Сергея? Где тот я, который плакал над ранеными в лазарете?

– Тот ты был слаб, – безжалостно сказала Александра. Её слова резали, как нож, но в них была своя жестокая правда. – И слабость привела нас к краю пропасти, к тем снам, что преследуют тебя. Сила – вот что требуется сейчас. Даже если она калечит твою душу. Лучше искалеченная душа в живом теле, чем чистая – в мёртвом. Для тебя. Для меня. Для детей.

Николай подошел к окну, распахнул его настежь. Ледяной воздух ворвался в спальню. Он стоял, вдыхая его полной грудью, пытаясь остудить внутренний пожар.

– Я чувствую, как что-то во мне затвердевает, Аликс. Как лёд. И я боюсь, что однажды я оттаю, и окажется, что внутри ничего не осталось. Ни отца, ни мужа, ни просто человека. Останется только... функция. Царь-автомат.

– Тогда я буду тем, кто будет напоминать тебе о человеке, – сказала она, подходя к нему сзади и обнимая его за талию, прижимаясь щекой к его спине. – Каждую ночь. Каждую минуту, когда ты будешь здесь. Я буду твоим якорем в человечности. А ты... ты будешь нашим щитом в жестокости мира. Такова наша доля, Ники. Мы не можем изменить её. Мы можем только нести её вместе.

Он обернулся, взял её лицо в ладони. В её глазах он видел ту же боль, ту же решимость, ту же бездонную любовь, что и в своих кошмарах. Она была его союзником в этом безумии. Его единственной опорой.

– А если я не выдержу? Если маска прирастёт к лицу?

– Тогда я сниму её с тебя. Силой. Любовью. Молитвой. Но сначала... сначала ты должен носить её. Чтобы мы жили.

Они простояли так у раскрытого окна, в ледяном потоке воздуха, два силуэта на фоне темноты царскосельского парка. Двое людей, добровольно взваливших на себя крест взаимного искажения: она поддерживала в нём то, что могло его уничтожить как человека, а он разрушался, чтобы сохранить её мир. Это была страшная, готическая сделка, заключенная у алтаря семьи и трона.

На следующее утро Николай снова уезжал в Петроград. Перед отъездом он зашел в кабинет Алексея. Мальчик спал. На столе, рядом с книгой о Грозном, лежал лист бумаги. На нем детской, но старательной рукой был нарисован рыцарь в громоздких, неуклюжих доспехах. Рыцарь стоял на страже у двери, за которой угадывались силуэты женщины и детей. И подпись: «Мой папа. Самый сильный рыцарь».

Николай взял рисунок, аккуратно сложил его и положил во внутренний карман гимнастерки, прямо у сердца. Это была его талисман. Напоминание о том, ради кого он надевает эти доспехи. И предупреждение – никогда не забывать, кто скрывается внутри них.

Глава пятая: Порох и Чернила

Глава пятая: Порох и Чернила

Часть I: Петроград, Литейный проспект. 15 января 1917 года. Сумерки.

Особняк, в котором размещалось «Общество заводчиков и фабрикантов Северного региона», был воплощением солидного, буржуазного благополучия. Кариатиды поддерживали тяжелый карниз, дубовые двери сияли лаком, а из-под штор в высоких окнах сочился теплый, желтый свет газовых рожков и люстр. Внутри, в курительном кабинете, обшитом темным дубом, собрались люди, чье благополучие теперь висело на волоске. Это не были революционеры. Это были столпы экономики – владельцы заводов, банкиры, поставщики армии. Люди в безукоризненных сюртуках, с золотыми цепями часов на жилетах, с лицами, отмеченными не бедностью, а тяжестью ответственности и страхом потери капитала.

Председательствовал Павел Рябушинский, высокий, сухопарый, с умными, холодными глазами за пенсне. Он стучал костяшками пальцев по полированному столу, заглушая негромкий, но напряженный гул голосов.

– Тише, господа! Выводы комиссии по проверке государственных заказов готовы.

Он надел пенсне и развернул папку.

– Инспекторы от военного министерства, а теперь, как я понимаю, от этого нового «Особого комитета» Трепова, провели ревизию на двадцати предприятиях. Выявлены «завышенные» цены на сталь, кожу, уголь. Требуют возврата излишне уплаченных сумм. Угрожают аннулированием контрактов и передачей производства казенным заводам. И это, заметьте, не какие-то там революционеры, а представители законной власти. Власти, которая сама же устанавливала эти цены в шестнадцатом году!

В зале поднялся негодующий ропот.

– Это грабеж! – крикнул толстый, краснолицый владелец ткацких мануфактур Сидорович. – Мы работали на износ! Рисковали капиталом! А теперь нас объявляют ворами?

– Это не грабеж, – хриплым голосом произнес старый инженер-оружейник, Путилов (вымышленный дальний родственник знаменитого). – Это политика. Новый курс. Царь хочет показать, что он борется с «буржуазными хищниками», чтобы успокоить рабочих. Мы – разменная монета.

– Но мы же держим фронт! – возмутился банкир Вышнеградский. – Без наших заводов армия останется без снарядов! Они не посмеют!

– Посмеют, – мрачно возразил Рябушинский. – Уже посмели. Контракт с «Русско-Балтийским вагонным заводом» на поставку санитарных автомобилей расторгнут под предлогом «несоответствия сроков». Завод теряет сотни тысяч. И это только начало.

Он снял пенсне и протер глаза.

– Поймите, господа, логику. Царь сменил кожу. Он теперь не «хозяин земли русской», которому нужно договариваться с нами, промышленниками. Он – военный диктатор, который видит в нас источник проблем: и рабочих бунтующих, и цены растущие. Его цель – выжать из страны всё для победы. А после победы... он, возможно, вообще пересмотрит правила игры. В пользу казенщины, в пользу государственного контроля. Нас могут отодвинуть на обочину. Навсегда.

В наступившей тишине было слышно, как потрескивают поленья в камине.

– Что же делать? – спросил кто-то. – Подчиниться? Отдать награбленное?

– Подчиниться – значит признать свою вину и дать ему полный карт бланш на дальнейшие реквизиции, – сказал Рябушинский. – Нет. Нужно сопротивление. Легальное. Через Думу. Через прессу. Мы должны показать, что экономика – это сложный механизм, а не дойная корова. Что без нашей предприимчивости, без прибыли – не будет и снарядов. Мы должны апеллировать к разуму. К тем в правительстве, кто ещё не ослеплён этой... железной романтикой.

– А если разум не услышат? – тихо спросил молодой, щеголеватый фабрикант, поставщик обуви для армии. – Если они ответят силой? Арестами? У нас же тоже есть рычаги. Забастовка... приостановка производства...

– Это самоубийство, – резко оборвал его Путилов. – Рабочие нас ненавидят и так. Если мы остановим заводы, они взбунтуются против нас, а не против царя. А царь пришлет гвардию и расстреляет бунт, а заводы национализирует. Нет. Мы должны играть в их поле. Но играть умно. Затягивать выполнение требований. Создавать бумажную волокиту. Обращаться с жалобами в Сенат, в Госсовет. Показать, что мы – не мятежники, а законопослушные граждане, которые защищают законные интересы. Искать союзников... в армии. Среди тех генералов, кто понимает, что без нас им не выиграть войну.

Собрание продолжалось за полночь. Рождался план тихого, бюрократического саботажа – сопротивление не силе силой, а силы вязкостью системы. Они были готовы драться за свои капиталы зубами и когтями, используя законы, которые сами же помогали создавать. Это была другая война. Война клерков, счетоводов и юристов. Но не менее опасная для нового курса.

Часть II: Конспиративная квартира на Песках. Ночь.

Если особняк на Литейном тонул в тепле и свете, то эта квартира в доходном доме на окраине Петербургской стороны была погружена в холодный полумрак. Окна были завешены плотными одеялами, на столе горела одна керосиновая лампа, чадящая и коптящая. В воздухе пахло дешевым табаком, влажным камнем и безысходностью.

Здесь собралось человек шесть. Это были не буржуа. Это были те, кого новая власть уже тронула железной рукой или грозилась тронуть. Двое – рабочие с Путиловского, чьих товарищей арестовали. Один – студент-технолог, связанный с эсерами. Еще двое – солдаты из расформированного запасного полка, ожидающие отправки на фронт, но уже успевшие вкусить «новой дисциплины». И шестой – человек в очках, с бесцветным лицом мелкого чиновника, но с горящими фанатичным огнем глазами. Его звали Иван, и он представлял боевую организацию партии социалистов-революционеров (эсеров).

– Товарищи, – начал Иван, его голос был тихим, но пронзительным, как шило. – Терпению конец. Царь-кровопийца показал свое настоящее лицо. Он не «батюшка», не «добрый Ники». Он – палач. Он душит голодом Петроград, чтобы кормить свою гвардию. Он арестовывает лучших из нас. Он гонит солдат, как скот, на убой. И он делает это под лозунгом «порядка» и «победы». Какой порядок? Порядок виселиц! Какая победа? Победа помещиков и фабрикантов над народом!

Рабочий, коренастый, с руками, покрытыми старыми ожогами, мрачно кивнул.

– Верно. На заводе – как на кладбище. Работаем, но молчим. А молчание это – страшное. Скоро рванет.

– Не должно рвануть само! – страстно возразил Иван. – Мы должны направить гнев народа! Мы должны показать, что этот «железный царь» – бумажный тигр! Что его можно тронуть! Что его власть не от Бога, а от штыков. И штыки можно повернуть против него!

Солдат, молодой, с испитым лицом, неуверенно спросил:

– Как? Он же гвардию ввел. Они стрелять будут.

– Гвардия – тоже люди. Из крестьян. У них братья и отцы гибнут на фронте. Их нужно агитировать! Но сначала – нужен акт. Акция, которая встряхнет всех. Которая покажет: сопротивление возможно.

Он помолчал, обводя присутствующих взглядом.

– Цель – новый министр внутренних дел. Его ещё не назначили, но он будет. И он будет палачом, хуже Протопопова. Или... – Иван сделал паузу для драматизма, – или сам Трепов. Диктатор по продовольствию. Он уже вешает и расстреливает. Убрать его – значит посеять панику в правительстве. Показать, что и самые охраняемые не защищены.

Студент, бледный, с нервным тиком, заговорил:

– Это террор. Индивидуальный террор. Партия всегда...

– Партия всегда использовала террор как оружие против тирании! – перебил Иван. – Вспомните Плеве, великого князя Сергея! Сейчас время не для дискуссий, а для действия. У нас есть информация. Трепов каждую среду ездит из Смольного института (где разместился его комитет) в Зимний на доклад. Маршрут известен. Охрана – несколько конных жандармов. Мы можем устроить закладку бомбы на Моховой или покушение из толпы.

– А если пострадают посторонние? – тихо спросил второй рабочий.

– В революционной борьбе нет посторонних! – горячо произнес Иван. – Каждая жертва режима – на его совести. Наша задача – свалить режим. Любой ценой. Кто готов?

В комнате повисло тяжелое молчание. Идея убийства висела в воздухе, тяжелая и кровавая. Солдаты переглянулись. Они привыкли к смерти на фронте, но это было иное. Рабочий с ожогами мрачно кивнул.

– За Петрова и Климова. Я готов помочь. Но сам стрелять не буду. У меня семья.

– Достаточно. Нужны наблюдатели, связисты. – Иван посмотрел на солдат. – А вы? Ваш полк расформировывают. Вас отправят в штрафную роту на верную смерть. Или вы можете ударить по тем, кто вас туда посылает.

Молодой солдат сжал кулаки. В его глазах вспыхнула отчаянная решимость обреченного.

– Я... я согласен. Дайте винтовку.

Заговор родился. Он был мал, слаб, почти обречен на провал. Но он был искрой, которую боевик-эсер пытался забросить в бочку с порохом народного гнева. И он не подозревал, что у новой власти уже есть свои уши и глаза, которые, возможно, уже прислушиваются к шорохам в этой конспиративной квартире.

Часть III: Кабинет Николая в Зимнем. 16 января. День.

Кабинет императора превратился в штаб. На столе, рядом с традиционными чернильными приборами и семейными фотографиями, теперь лежали карты с дислокацией гвардейских полков, сводки от Климовича о настроениях, доклады Трепова о продовольствии. И папка с грифом «Совершенно секретно. Лично Его Величеству». В ней были первые расшифрованные телеграммы, перехваченные контрразведкой. В том числе – тревожные донесения о растущем недовольстве среди промышленников и о слухах о готовящемся покушении на высокопоставленного чиновника.

Николай просматривал их с тем же ледяным вниманием, с каким изучал сводки с фронта. Его лицо было непроницаемо. Внутри же бушевала буря. Часть его, прежняя, ужасалась: «Заговор? Покушение? В разгар войны?». Другая часть, новая, железная, холодно анализировала: «Слабое место. Угроза. Нужны превентивные меры».

Вошел генерал Алексеев, выглядевший еще более усталым, но с новым, твердым блеском в глазах.

– Ваше Величество, Преображенский полк прибыл и размещен в казармах на Обводном канале. Семеновцы и измайловцы будут к концу недели. Командование гарнизоном принял генерал Гурко. Он докладывает: город спокоен, но напряжение растет. Очереди за хлебом стали меньше, но... – Алексеев запнулся.

– Но что, генерал?

– Но ходят слухи, что хлеб этот – последний. Что скоро начнется настоящий голод. И что это... дело рук правительства. Сознательная политика.

– Политика? – Николай усмехнулся беззвучно. – Политика в том, чтобы накормить город. А слухи... слухи сеют те, кому выгодна паника. Те, кого мы тронули. – Он ткнул пальцем в папку с донесениями. – Вот, читайте. «Общество заводчиков» готовит кампанию в прессе. Они хотят представить меня душителем промышленности. Им нужен хаос, чтобы вернуть старые, жирные контракты.

Алексеев пробежал глазами по листку, и его лицо омрачилось.

– Это... опасно. Армия зависит от их заводов.

– Армия зависит от государства, – резко поправил Николай. – А государство сейчас – это я. И я найду способ заставить их работать. Если не за деньги, то за страх. Но это полбеды. Вот это – хуже. – Он перевернул страницу. – Контрразведка нащупала нить. Эсеры. Готовят покушение. Вероятно, на Трепова. Или на нового министра внутренних дел, как только его назначу.

Алексеев побледнел. Террор был кошмаром империи.

– Меры приняты?

– Климович ведет наружное наблюдение. Но я не хочу просто арестовать горстку боевиков. Я хочу выкорчевать всю сеть. И сделать это громко. Чтобы все поняли: террор будет наказываться не каторгой, а немедленной смертью. И не только для исполнителей. Для укрывателей, для пособников – тоже.

В его голосе прозвучала та самая железная нота, которая пугала министров. Алексеев кивнул, но в его глазах читалось беспокойство.

– Ваше Величество, это... очень жестко. Может вызвать обратную реакцию. Мучеников...

– Мучеников делают из тех, кого тайно судят и вешают. Я не буду создавать мучеников. Я создам пример. Публичный, быстрый и беспощадный. Военно-полевой суд за два дня. Приговор – к стенке. На следующий же день. И опубликовать во всех газетах. Без эмоций. Констатация факта: «Государственные преступники, покушавшиеся на жизнь сановника во время войны, расстреляны». Чтобы слово «эсер» ассоциировалось не с героизмом, а с пулей в затылок.

Николай встал, прошелся к окну. За стеклом моросил холодный январьский дождь, превращая Петроград в серо-черную акварель.

– Я ненавижу это, Михаил Васильевич. Всю эту грязь, кровь, необходимость думать, как палач. Но они не оставляют выбора. Они видят мою решимость и думают, что это блеф. Что я дрогну. Я должен показать, что не дрогну. Даже если... даже если мне придется каждый вечер отмывать эту кровь со своей души в молитве. Это мой крест.

Он обернулся.

– А теперь о другом. О союзниках. Мне нужна ваша помощь в составлении телеграммы королю Георгу и президенту Пуанкаре. Не дипломатическую ноту. Письмо от воина воину. Жесткое, прямое, с требованием конкретных обязательств по летнему наступлению. Они должны понять, что Россия не просит, а требует. Что если они хотят, чтобы мы держали фронт и оттягивали на себя силы, они должны заплатить за это не словами, а делом.

Часть IV: Царское Село. Кабинет. Поздний вечер. Переписка.

Николай остался на ночь в своем кабинете в Александровском дворце. На столе перед ним лежали черновики, написанные его быстрым, размашистым почерком. Рядом – словарь английских и французских военных терминов. Он писал сам. Без помощи министра иностранных дел, без витиеватых фраз придворных стилистов.

Черновик телеграммы королю Георгу V:

«Дорогой Джорджи,

Пишу тебе не как монарх монарху, а как главнокомандующий – главнокомандующему союзной армии. Положение серьёзное до крайности. Моя страна на пределе сил. Солдат в окопах нужно поддержать не только снарядами (которые, благодаря нашим совместным усилиям, теперь поступают лучше), но и надеждой. Надеждой на скорый и решительный конец этой бойни. Эту надежду может дать только общая, скоординированная, сокрушительная победа.

Русская армия готова нанести удар летом 1917 года. Но этот удар должен быть частью общего плана. Мне нужны твои гарантии, что британские силы предпримут решительное наступление на Западном фронте не позднее июня, сковав резервы немцев. Мне нужны конкретные цифры: количество дивизий, сроки, участок прорыва. Отбрось дипломатические условности. Пришли мне военный план, подписанный твоими генералами.

Понимаю трудности у Ипра и на Сомме. Но повторю: Россия не может нести основную тяжесть войны одна. Если союзники видят в нас лишь щит, то щит этот может дать трещину. И тогда волна хлынет на всех нас. Я делаю всё, что в человеческих силах, чтобы укрепить этот щит. Но мне нужна твоя железная воля, направленная в ту же сторону.

Давай договоримся, как договаривались наши адмиралы и генералы в более счастливые времена. Четко. Ясно. Без обиняков.

Твой кузен, который очень надеется на тебя,

Ники».

Черновик телеграммы президенту Раймону Пуанкаре:

«Господин президент,

Обращаюсь к Вам в час величайшего испытания для наших народов. Франция показала миру пример несгибаемого мужества под Верденом. Россия, верная союзу, отдала лучшую кровь своих сынов в Наревской операции и в боях у Барановичей, чтобы облегчить Ваше положение. Теперь настал момент для ответного, решающего жеста.

Я требую от правительства Франции и от генерала Нивеля твердых, письменных обязательств: широкомасштабное наступление французской армии должно начаться одновременно с русским, не позднее конца июня 1917 года. Координация через штабы должна быть ежедневной. Необходимо исключить ситуацию, когда русские дивизии будут истекать кровью впустую, не получая поддержки с Запада.