Текст книги "Пушкин - историк Петра"

Автор книги: Андрей Лисунов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

По окончании работы, посвященной “Истории Петра”, Фейнберг между прочим назвал исторический труд поэта “черновой конструкцией будущей книги” ⁴². Колебался в определениями пушкинского труда и первый биограф поэ та: “Это черновая работа,

18

свидетельствующая о добросовестности, с какой приступал он к задаче своей: Пушкин употребил 5 лет на один первый, подготовительный труд”⁴³. Следует, видимо, сделать еще один шаг и дать “Истории Петра” то определение, которое по праву носят все незавершенные произведения поэта. Речь идет о черновике или черновом тексте пушкинской исторической работы.

Определения “подготовительный” или “предварительный”, хотя и отражают действительное состояние труда поэта, опять же имеют отношение к области научных представлений, согласно которым любое исследование до своего завершения проходит стадии предварительной подготовки. Таким образом, подчеркивается дистанция между исследуемым материалом и автором, позволяющая сохранять последнему некоторую объективность при сборе информации. Подготовительный этап не содержит определенной точки зрения и самостоятельного значения не имеет.

Черновиками обычно называют рукописи художественных произведений, не претендующие на научную обоснованность. Черновик в любой степени готовности отражает то или иное состояние авторской мысли и может рассматриваться как самостоятельный текст. В нем как раз и реализуется удивительный принцип, когда подготовительный текст выглядит “во многом уже подготовленный”, а “предварительные конспекты” содержат “собственные суждения (обычно имеющие вполне законченную форму)”. Поэтому, учитывая особенности творческого метода поэта – близость к художественной форме выражения – и то, что “История Петра” в данном случае изучается в рамках филологической, а не исторической науки можно говорить, об издании “Истории Петра” с подзаголовком “Черновые тексты”. Это в большей степени соответствовало бы действительному положению вещей, научной истине и способствовало бы более внимательному отношению к пушкинскому исследованию специалистов и заинтересованных читателей.

Употребляемое в работе определение “творческое сознание”

19

имеет широкое хождение в пушкиноведении. Зачастую оно носит условный характер, обозначая способность поэта к более художественному, чем научному восприятию мира. Временами это конкретизируется, как, например, в заглавиях работ Мейлаха “Художественное мышление Пушкина как творческий процесс” ⁴⁴ и Эйдельмана “История и современность в художественном сознании поэта”, или, наоборот, отступает на задний план, как у Томашевского: “Одной из основных черт пушкинского реализма является историзм его творческого мышления” ⁴⁵. Иногда исследователи соглашаются с тем, что творческое сознание предполагает разные подходы: “Историческое направление” как характернейшая черта “духа XIX века” не только порождало в творческом сознании Пушкина замыслы новых художественно-исторических произведений, но и выводило его писательскую деятельность за пределы одной лишь художественной литературы”⁴⁶. Однако, очевидно, что во всех случаях данный подход служит разделению художественной и как бы научной деятельности поэта. Вместе с тем, между художественным, творческим и научным мышлением существует определенная разница. Заключается она в том, что понятие творчества описывает не столько принадлежность к определенной сфере человеческой деятельности, сколько подчеркивает новизну и гармонию происходящего явления. Творческим может быть и научное и художественное мышление: первое – в части новизны, второе – в части гармонии. Но само по себе творческое, неразделенное сознание явление крайне редкое. Его отличают многообразное восприятие и вера в определенный миропорядок, который основан на нравственном законе и имеет непосредственное отношение к тайне сотворения мира, к духовным источникам, свидетельствующим об этом важном событии в истории человечества. Творческое сознание не религиозно в строго ортодоксальном смысле, но является сотрудником живой веры и пророческого дара. Оно в полной мере соответствует характеру пушкинского историзма.

Завершая главу, посвященную методологическим проблемам

20

изучения “Истории Петра”, можно сделать следующие выводы. Главная причина, затрудняющая понимание пушкинского труда, заключается в предъявлении к нему требований, не свойственных тогдашнему состоянию исторической науки. Перед Пушкиным не стояла задача критического анализа исторических источников, поэтому вопрос о& “исторической осведомленности” поэта не может играть существенной роли в определении творческой судьбы “Истории Петра”. То же самое касается и тезиса об отсутствии у Пушкина определенного взгляда на Петра. Характер пушкинской работы не предполагал четкости научных формулировок, что позволяло бы говорить об однозначном отношении поэта к реформатору. У Пушкина было “верное понимание” истории, которое основывалось на критерии нравственной оценки и достоверном, то есть соответствующем истине ⁴⁷, освещении событий прошлого. Безусловно, поэт не сразу пришел к такому пониманию истории, и следует внимательно проследить весь его творческий путь , чтобы понять, когда это произошло.

20

Глава 2

Мировоззренческий уровень изучения “Истории Петра”.

Сложность восприятия “Истории Петра” связана не только с проблемой пушкинского историзма. Она заключена и в самом предмете исследования. Образ Петра давно уже перестал играть в нашей культуре роль исторической личности и превратился в символ определенного отношения к жизни. Реформы Петра изменили не только государственный, но и духовный облик России. Православная культура, исповедующая высокие идеалы любви и терпения, была постепенно вытеснена культом человека, сумевшего удивить мир явлением своих военных и политических побед. Сегодня, при смене многих нравственных ориентиров и переоценке исторических событий, личность Петра по-прежнему сохраняет притягательность. Обсуждение недостатков характера самодержца и жестоких способов его правления, стало общим местом, оживляющим образ реформатора, но никак не затрагивающим вопрос о пользе и необходимости проводимых им реформ. Спорят о подходах, но забывают, что корни нынешних проблем России содержатся в петровской эпохе.

Усилиями одной исторической науки и государства добиться подобного результата было бы невозможно. Здесь требовалось участие общенационального, духовного авторитета художника, способного своим искусством подтвердить ведущую роль, российского императора в культурной жизни общества. Еще в 1833 году голос Герцена звучал довольно безадресно: “Не поражает ли каждою из нас равнодушие России к Петру? (...) есть ли тот поэт, которого он вдохновил, есть ли, наконец, творение, в котором бы достойным образом описаны были деяния Великого”⁴⁸. Но уже спустя чуть более десятилетия, оценивая творческое наследие Пушкина, Белинский настаивал, обращаясь к

22

определенной аудитории: “Имя Петра Великого должно быть нравственною точкою, в которой должны сосредоточиться все чувства, все убеждения, все надежды, гордость, благоговение и обожание всех русских (...) И Пушкин нигде не является ни столько высоким, ни столько национальным поэтом, как в тех вдохновениях, которыми обязан он великому имени творца России (...) Жаль только, что их слишком мало”⁴⁹. Критик надеялся, что пушкинский гений послужит “путеводной звезде русского народа”, и сокрушался, что это не происходит в убедительной форме.

Едва ли не на том же основании и Анненков без должного внимания отнесся к рукописи “Истории Петра”. В какой-то мере исследователь был прав, когда писал, что цензурные ущемления повредили пушкинский труд, но вряд ли они лишили его “почти всякого интереса” ⁵⁰. Возможно и то, что условия политического режима заставили Анненкова анонсировать работу Н.Устрялова в биографии поэта, существенно принижая ценность пушкинских “материалов”: “...теперь уже потеряна и своевременность их выхода. “История Петра Великого” приводится к окончанию одним из известных наших ученых” ⁵¹. Но общая характеристика труда Пушкина -“...последовательный рассказ материалов (...) в нынешнем виде (...) не может иметь ни значения исторической картины, ни критической оценки документов”⁵² – целиком на совести биографа.

Со временем историки подготовили почву для самых широких обобщений, государственная идеология создала условия для сакрализации личности Петра, но крупные русские писатели так и не смогли преодолеть известной робости перед гигантской фигурой самодержца. И тогда вспомнили о Пушкине, о том “малом”, что нашел у него Белинский. Сначала И.С.Тургенев на открытии памятника поэту и Москве в 1880 г. повторил слова критика: “Вспомните, мм. гг., Петра Великого, натура которого как-то родственна натуре самого Пушкина. Недаром же он питал к нему особенное чувство любовного благоговения!”⁵³. Утверждение это еще могло быть отнесено к разряду

23

обычных преувеличений, свойственных пафосу подобного рода мероприятий, – к факту внутренней жизни литературной России. Но, когда на юбилейных торжествах, посвященных столетию со дня рождения поэта, историк Ключевский произнес: “...На протяжении двух последних столетий нашей истории были две эпохи, решительно важные в движении русского самосознания. Они ознаменованы деятельностью двух лиц, работавших на очень далеких одно от другого поприщах, но тесно связанных логикой исторической жизни. Один из этих деятелей был император, другой – поэт, Полтава и Медный Всадник образуют поэтическую близость между ними” ⁵⁴ – оказалось, что произошло невероятное – Пушкина причислили к сотрудникам Петра. Вопреки замыслу поэта, образ Медного всадника стал тем недостающим звеном, который превращал яркую политическую фигуру реформатора в символ национальной культуры.

Исследователи, историки, писатели, обсуждая поэму, думали уже не о подлинном отношении поэта к реальному Петру, а о том, насколько это отношение соответствовало мифу о самодержце. Более того, все творчество поэта стало рассматриваться как “апофеоза Петра” ⁵⁵. В характерной манере высказался Ю.Лотман: “...И если нынешние критики Петра порой утверждают, что судьба России сложилась бы более счастливо без этой государственности, то вряд ли найдется человек, который хотел бы представить себе русскую историю без Пушкина и Достоевского, Толстого и Тютчева”⁵⁶. Имя Пушкина стоит первым не случайно, определяя неизбежный выбор в пользу реформатора. Исправить положение, внести ясность в принципиальную разницу двух национальных характеров могла лишь “История Петра”, но о ней забыли. Неожиданное возвращение потерянной рукописи в 1917 г. тоже оказалось не замеченным. Ею занялись, когда культ самодержца достиг своего апогея, и пушкинский труд оказался еще более неуместным. Искали подтверждение “апофеозы Петра”, но вновь не нашли. В работе П.Попова “История Петра” была поставлена на порядок ниже анненковской оценки – почти на уровень литературной компиляции,

24

“свободного переложения Голикова” ⁵⁷. Попытка И.Фейнберга восстановить подлинное содержание исторического труда Пушкина, при этом не затрагивая основ культа, закончилась неудачей – восприятие идеи и формы пушкинской работы требовало иного подхода, иного взгляда на саму личность царя-реформатора. Кроме того, важно было вернуть “Историю Петра” в круг тех общественных настроений и мировоззренческих проблем, в которых она создавалась, чтобы в полной мере оценить значение исторической работы поэта, ход его мысли и участие в процессе, на долгие годы определившем характер государственной жизни России.

Принято думать, что во времена Пушкина отношение к Петру в целом сложилось в привычной для нас форме и менялось только в оттенках. Мнение это общее и не бесспорное. Кажется не вызывает сомнения, что императорская семья от Елизаветы и до Александра безоговорочно поддерживала культ реформатора. Но уже Екатерина I оказалась в неловком положении, благодаря законотворчеству мужа. Петр не только не справился с первейшей обязанностью самодержца – оставил трон без преемника, но изменил и сам принцип престолонаследия, утвердив приоритет духовного родства над кровным, и лишил своих родственников законных прав на престол. В результате, Елизавета, заточив в крепость наследника Анны Ивановны, именем отца открыто нарушила его же собственный закон, прейдя к власти на правах ближайшей родственницы. Ей пришлось оправдываться и сочинять историю о якобы утаенном завещании матери, но для тех, кто привел “дщерь Петрову” к власти, важно было не столько ее семейное, сколько духовное родство с реформатором. Петровские преобразования раскололи элиту российского общества, создав целое сословие людей, чье право на власть и привилегии подтверждались не происхождением и знатностью, а личной выслугой перед государем.

Петр стал кумиром нового дворянства. Одическая литература тех дней тому свидетельство. М.В.Ломоносов, человек, поднявшийся из низов общества, иначе и не мог смотреть на самодержца: “...Мыслям

25

человеческим предел предписан! Божества постигнуть по могут! Обыкновенно представляют его в человеческом виде. И так, ежели человека Богу подобнаго, по нашему понятию, найти надобно, кроме Петра Великого не обретаю” ⁵⁸. Хотя в этом высказывании сохранена христианская фразеология, главным в нем остается дух рационализма, близкий к провозглашению человекобожия.

С XVII века в разных формах рационализм утверждается в Западной Европе. Достижения науки, общий уровень образованности создавали иллюзию, что мир находится в руках просвещенного, вооруженного точными знаниями человека, а государство – инструмент для достижения определенных целей. Использовать его должна была личность, наделенная абсолютной властью – естественно, от Бога, -способная вести граждан, вплоть до принуждения, к достижению “общего блага”, каким оно представлялось в трудах Гоббса, Спинозы, Локка, Лейбница. Последний начертал по просьбе Петра план государственного переустройства России. Но в стране, где не было ни науки, ни отвлеченно мыслящих людей, рационализм неизбежно привел к культу силы и созданию военизированного государства. Декабрист Фонвизин писал по этому поводу: “...Гениальный царь не столько обращал внимание на внутреннее благосостояние народа, сколько на развитие исполинского могущества империи... и не только ничего не сделал для освобождения крепостных, но (...) еще усугубил тяготившее их рабство” ⁵⁹. После смерти самодержца новые дворяне повели борьбу против родовой знати за “петровское” наследство. Обе стороны одинаково пользовались слабостью дома Романовых, но первые легко прибегали к радикальным мерам и побеждали, сажая на трон свою “матушку”. Преемники Петра на российском престоле должны были, с одной стороны, поддерживать культ реформатора, опираясь на силу его сторонников, а с другой – как-то исправлять последствия петровских преобразований. В Манифесте 1762 года Екатерина II объявляла себя духовной наследницей Петра, но в ее личных “Записках” о нем говорится мало и сухо: “к дому Петра I”, “в доме,

26

который выстроил Петр I” ⁶⁰ и т.д. Обладая определенным литературным даром, она ни разу не изменила протокольному стилю при упоминании о предшественнике-реформаторе, не назвала его Великим. Кое-что проясняют записки одного из сподвижников императрицы графа Ф.Г.Головкина, представителя старинной русской фамилии, камергера Екатерины II: “Она увидала, что порядок вещей, противоположный тому, который был установлен Петром I, являлся единственным лекарством против развивавшихся болезней, порожденных его преобразованиями” ⁶¹. По мнению Головкина, Екатерина собиралась “снова обнародить народ”. П.И.Бартенев, публикуя в 1907 году в “Русском архиве” работу “Екатерина Великая про своих царственных предшественников и современных ей государей”, предварял ее, в частности, следующими строками: “Далее обращается она к любимой своей мысли о доблестях допетровской России и выставляет св. Александра Невского, который был героем ее воображения, как писала она Гримму, и которого именем назвала она первого своего внука” ⁶². Эта же мысль находит подтверждение и у современного историка: “Пристальное внимание Екатерины к первому императору породило у нее критическое отношение, усиливавшееся с годами. Хотя это критическое отношение императрица могла бы почерпнуть уже у своего излюбленного Монтескье, считавшего Петра Великого тираном, большая часть наблюдений были ее собственные, основанные на постоянном обдумывании роли преобразователя, в особенности после того, как она заняла его трон и непосредственно столкнулась со многими его делами и проблемами” ⁶³. Но Екатерина II, сторонница рационализма, в новом веке получившего дальнейшее развитие в трудах французских просветителей, не хотела лишаться преимуществ власти, доставшихся ей от Петра, полагая, что сможет воспользоваться ими в более гуманных целях. В итоге она лишь несколько модифицировала государственный строй, создав условия для развития дворянского сословия, но ни одного принципиального противоречия послепетровской России не решила.

27

Обычно для иллюстрации “антипетровских” настроений в екатерининское время приводятся записки князя М.М.Щербатова, стоявшего якобы в оппозиции к правительству. Действительно, у Щербатова есть строки критикующие Петра, о чем говорит название самой известной его работы, и все же князь вовсе не был противником самодержца-реформатора: "...возможно ли было льстить себя, яко некоторые ныне мудрствуют, чтоб Россия хотя не толь скоро, однако бы не весьма поздно и не претерпев ущерба, естли бы Петр Великий и не употребил самовластия, могла достигнуть – не токмо до такого состояния, в каком ныне ее зрим, но и в вящшее добротою?”⁶⁴. К тому же Щербатову принадлежит мысль, которую до сих пор многие исследователи считают чисто пушкинской и которую поэт использовал, по определенной причине, о чем еще будет сказано, в записке “О народном воспитании”: “...Прежде всего почитаю за долг изъяснить, что хотя я и осмеливаюсь представить мои мнения для отмены вышеозначенных законов, но делаю это не потому, чтобы сердце мое недовольно было проникнуто благодеяниями Императора Петра Великого, который соизволил учредить эти законы. Обстоятельства времени и разные случаи принудили его сделать для нашего же благополучия такие положения, которые ныне, при благополучной державе нашей Всемилостивейшей Государыни, от изменения нравов, не только не полезны, но скорее могут быть вредны” ⁶⁵. Речь шла о чинах, введенных Петром. Очевидно, как закон о престолонаследии лишал Россию устойчивой династической власти, так и Табель о рангах не позволял сформироваться в стране правящему сословию. Личное дворянство было первым шагом на этом пути, но оно не создавало традиций и внутрисословных связей. Не случайно в екатерининское время многие новые дворяне принялись сочинять родословные, что вызвало критику идеолога крайнего рационализма А.Н.Радищева в книге “Путешествие из Петербурга в Москву”. Широко известны строки из его “Письма к другу, жительствующему в Тобольске...”: “...Мог бы Петр славнее быть, возносяся сам и вознося отечество свое, утверждая

28

вольность частную” ⁶⁶. Значительно реже цитируется вывод: “Итак, вопреки женевскому гражданину ⁶⁷, познаем в Петре мужа необыкновенного, название великого заслужившего правильно (...) дал первый стремление столь обширной громаде, которая яко первенственное вещество была без действия... истребил последние признаки дикой вольности своего отечества”⁶⁸.

Иначе думали дворяне, посвященные в проблемы власти и реально влияющие на политику государства. Княгиня Дашкова, участница дворцового переворота Екатерины II, писала: “Он ( Петр А.Л.) был гениален, деятелен и стремился к совершенству, но он был совершенно невоспитан, и его бурные страсти возобладали над его разумом. (...) его невежество не позволяло ему видеть, что некоторые реформы, насильственно введенные им, со временем привились бы мирным путем в силу примера и общения с другими нациями. Если бы он не ставил так высоко иностранцев над русскими, он не уничтожил бы бесценный, самобытный характер наших предков. Если бы он не менял так часто законов, изданных даже им самим, он не ослабил бы власть и уважение к законам. Он подорвал основы Уложения своего отца (...) Он почти всецело уничтожил свободу и привилегии дворян и крепостных; у последних он отнял право жалобы в суд на притеснения помещиков. Он ввел военное управление, самое деспотическое из всех, и, желая заслужить славу создателя, торопил постройку Петербурга весьма деспотичными средствами: тысячи рабочих погибли в этом болоте, и он разорил дворян, заставляя их поставлять крестьян на эти работы и строить себе каменные дома в Петербурге (...) Он построил Адмиралтейство, хотя вода в Неве так мелка, что на этих верфях строят только корпуса судов, которые затем с величайшим трудом и расходами заключают в камели и перетаскивают в Кронштадт” ⁶⁹. Сказать, что это просто резкая критика, или тенденциозное мнение частного лица, мало – чувствуется работа широкого ума, склонного принимать не только теоретические, но и практические решения. И все же рационализм княгини, подмеченный Пушкиным, и здесь диктовал логику мышления:

29

“...время монарха слишком драгоценно, чтобы тратить его на работы простого мастерового” ⁷⁰. Далее Дашкова говорит о тех мерах, которые приняла Екатерина в “антипетровском” направлении: “В наших законах существовал противовес деспотизму помещиков, и хотя Петр I и уничтожил некоторые из этих законов и даже целый порядок судопроизводства, в котором крестьяне могли приносить жалобы на своих помещиков, в настоящее царствование губернатор, войдя в соглашение с предводителем дворянства и депутатами своей губернии, может изъять крестьян из-под деспотического давления помещика и передать управление его имениями и крестьянами особой опеке, состоящей из выбранных самими дворянами лиц” ⁷¹.

Радищев и Дашкова представляли два встречных направления общественной мысли, в равной мере вызванных идеями Просвещения: с одной стороны, стремление освободить народ и разрушить традиционный уклад жизни, с другой – желание добиться национального и сословного единства. Личность Петра одновременно объединяла и разделяла дворян. Екатерина II дала толчок к развитию самосознания правящего сословия, но ее национальная политика, основанная, прежде всего, на военных успехах и сильной централизованной власти, по-существу ничем нс отличалась от петровской и лишь замедлила ход дальнейшего расслоения дворянства. Культ реформатора был потеснен культом Екатерины, но не надолго. На рубеже XVIII и XIX веков Павел I отменил закон о престолонаследии, и тем самым вернул династию в рамки естественною права, избавив потомков от необходимости наследовать идею, а не государство. Но проблема формирования правящего сословия не была решена. Дворянство, оставаясь в прежнем состоянии, не могло согласиться с односторонним усилением монархии. В начале царствования Александра, успокоенная тем, что новый государь собирался править “по законам и сердцу бабки нашей Екатерины Неликой”, Дашкова отправилась устраивать жизнь собственных белорусских крестьян в том же духе. Вернувшись ко двору через год, она нашла перемены иного

30

порядка: “Каково было мое негодование, когда я услышала, что лица, окружавшие государя и обыкновенно враждовавшие между собой, однако в один голос поносили царствование Екатерины II (...) В противовес ей они восхваляли до небес Петра I, этого блестящего деспота, этого невежду, пожертвовавшего полезными учреждениями, законами, правами и привилегиями своих подданных ради своего, честолюбия...”⁷². Вопрос о национальном и сословном самоопределении встал с еще большей остротой, и личность Петра вновь заняла привычное место в политической жизни страны.

В это время появляются художественные произведения, посвященные реформатору, характерным примером которых можно считать эпическую поэму С.А.Ширинского-Шихматова “Петр Великий” (1810). К.Н.Батюшков иронично отозвался о ней в эпиграмме “Совет эпическому стихотворцу”, предложив автору назвать ее “Петром Длинным”, “Петром Большим”, но только не “Петр Великий”, имея в виду, прежде всего, слог поэмы ⁷³, но косвенно и сам предмет повествования. Многие, в том числе и “екатерининские старцы”, понимали, что без перехода к мирной экономике, ослабления крепостничества будущее России и самого дворянства находится под угрозой. Существовало два пути для устранения противоречий – обратиться к опыту допетровской Руси или продолжить заимствование западных моделей государства, в частности, формы конституционной монархии. Первый путь отражал интересы крупноземельного, родовитого дворянства, второй – мелких и средних помещиков. Последний был ближе Александру, опасавшемуся усиления правящего сословия и очередного дворцового переворота. Царю доставляло удовольствие видеть, как спорят между собой представители верхушек разных дворянских партий. Найдя поддержку у разночинцев, он попытался провести реформу в духе петровского рационализма, но встретил серьезное возражение авторитетных людей России. Н.М.Карамзин написал в 1811 году Александру I записку “О древней п повой России в ее политическом и гражданском отношениях” по

31

просьбе великой княгини Екатерины Павловны. Последнее обстоятельство заставляло историка избегать резких оценок, но он не скрывал своей нерасположенности к Петру. Само вступление – “Явился Петр” ⁷⁴ на фоне мирного, “без порывов и насилия”, течения допетровской жизни как бы подчеркивало неестественный, спонтанный характер появления реформатора. Эта фраза станет ключевой при упоминаниях о Петре в книгах многих авторов, в том числе и в пушкинской работе “О ничтожестве литературы русской” и в ранее цитируемой статье Герцена. По сути дела, Карамзин присоединился к обвинениям, предъявленным Петру Щербатовым и Дашковой с позиций европейского просвещения: “...страсть к новым для нас обычаям преступила в нем границы”⁷⁵; “Петр уничтожил достоинство бояр: ему надобны были министры, канцлеры, президенты!” ⁷⁶; “К несчастью, сей государь, худо воспитанный (...) захотел сделать Россию – Голландией”; “Петр, любя в воображении некоторую свободу ума человеческого, долженствовал прибегнуть ко всем ужасам самовластья для обуздания своих, впрочем, столь верных подданных”⁷⁷; “Утаим ли от себя еще одну блестящую ошибку Петра Великого? Разумею основание новой столицы на северном крае государства, среди зыбей болотных, в местах, осужденных природою на бесплодие и недостаток”⁷⁸. Но критика Карамзина имела и другую, более важную сторону. Хорошо понимая неуязвимость государственной политики Петра, подкрепленной военными победами и видимым усилением мощи России, историк сосредоточивает внимание на ее внутренних, духовных итогах: “Петр не хотел вникнуть в истину, что дух народный составляет нравственное могущество государств, подобно физическому, нужное для их твердости. Сей дух и вера спасли Россию во времена самозванцев; он есть не что иное, как (...) уважение к своему народному достоинству⁷⁹ ”⁸⁰. Такой подход не замедлил сказаться на внутреннем состоянии государства: “...со времен Петровых высшие степени отделились от нижних, и русский земледелец, мещанин, купец увидел немцев в русских дворянах, ко вреду братского, народного единодушия государственных состояний”⁸¹. Результат оказался

32

плачевным: “Мы стали гражданами мира, но перестали быть, в некоторых случаях, гражданами России. Виною Петр” ⁸². Карамзин прямо указывает источник бедствия: “Ничто не казалось ему страшным (...) Петр объявил себя главою церкви, уничтожив патриаршество, как опасное для самодержавия неограниченного”⁸³.

Можно говорить, что ко времени поступления Пушкина в Лицей отношение общества к Петру было неоднозначным. Сомнения вызывало прежде всего нравственное лицо реформатора, его роль в разрушении традиционных устоев российского общества – основ православной культуры. Являясь примером сильного государственного лидера, символом Просвещения – кто будет возражать против усиления империи? – Петр до конца не устраивал ни одну из противоборствующих сторон. Обе они хотели добиться того же, но другим путем, не разрушая национального своеобразия России. Западники искали примеры в Европе, славянофилы – в истории. События, связанные с французской революцией, ослабили позиции первых и уравняли силы противников.

Литература, посвященная Петру, тоже носила отпечаток известной неопределенности. С одной стороны, существовал жанр исторического анекдота, например, Штелина и Нартова, ориентированный на сторонников Петра, и целый пласт иностранной литературы, о которой Дашкова высказалась в свойственной ей резкой манере: “...некоторые невежественные или льстивые иностранцы провозгласили его (Петра) создателем великой империи, задолго до него игравшей большую роль, чем та, которая выпала на ее долю в его царствование” ⁸⁴. Об этой литературе Пушкин мог прочитать и в предисловии Щербатова к “Журналу Петра Великого”: “...чужестранность сих писателей, не сведение внутренних обстоятельств, некоторые пристрастия и предубеждения учинили, что не могли мы от их рук верной истории сего Великого Государя иметь”⁸⁵. С другой стороны, в работах Руссо и Монтескье фигура Петра подвергалась резкой критике.

Конечно, и раньше Пушкин слышал вокруг себя противоречивые мнения о Петре – семейные предания Ганнибалов и

33

литературные знакомства отца имели разнохарактерную направленность, но в Царском Селе, а затем и в Петербурге, поэт окунулся не просто в борьбу идеологий, а был поставлен в довольно сложные условия выбора – политические взгляды Карамзина, человеческий авторитет которого Пушкин ставил высоко, открыто противостояли мнению молодых, а потому особенно близких поэту, декабристов: Н.Тургенева, Н.Кривцова, П.Каверина, П.Чаадаева. И все это происходило при непосредственном участии поэта. Вместе с тем, Отечественная война 1812 года по-иному поставила проблему национального самоопределения. Если раньше она лишь сопровождала ход сословной организации дворянства, то теперь выделилась в отдельную общенациональную задачу. Это в какой-то мере примиряло противников и сторонников реформ. Речь шла уже не только о просвещении и разумном управлении народом, но и об "уважении его достоинства” и традиционных интересов. Фигура Петра отошла в тень, но проблема самодержца оставалась нерешенной, поскольку составляла основу рационального мышления большинства участников политической жизни России.