Текст книги "Пушкин - историк Петра"

Автор книги: Андрей Лисунов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)

Введение

“История Петра” – наименее изученная часть пушкинского наследия. Занятия историей идейно и эмоционально питали творчество поэта на протяжении всей его жизни. В 1831 году Пушкин стал официальным историографом Петра. Это обстоятельство оказало сильное влияние на дальнейшую судьбу поэта и развитие его художественной мысли – влияние общепризнанное и неоспоримое. Однако до сих пор не существует серьезной научной литературы, которая всесторонне осмыслила бы этот факт и увязала его с основньми идеями, распространенными в пушкиноведении. Сложилась ситуация, при которой важная тема, будучи только обозначенной, вошла в научный оборот на правах определенной истины, открытой для самых широких, зачастую поверхностных, обобщений. В итоге “История Петра” оказалась превратно понятой и вытесненной на обочину научного и читательского интереса. В самом же пушкиноведении возобладало искаженное представление об интуитивно-художественной природе пушкинского гения, еще более осложнившее целостное восприятие творческих проблем, стоявших перед поэтом в последние годы жизни. Так, в академическом издании “Истории русской литературы” 1963 года “Истории Петра” посвящено всего лишь несколько общих фраз, которые обычно требуют детальных разъяснений: “Пушкин взялся вплотную за осуществление своего давнего замысла – работу над “Историей Петра”, в результате пристального изучения исторических источников, знакомства с архивными материалами, он пришел к отчетливому осознанию двух сторон в деятельности царя-преобразователя (...) Здесь понимание двух сторон в личности и деятельности Петра обрело ясность и точность исторической формулы” ¹. Выдержка из “Истории Петра” иллюстрировала рассуждения автора учебника о “Медном всаднике”. Сам же исторический труд Пушкина, при столь высокой оценке сделанных в нем открытий, остался без внимания. То же отношение

сохранилось и в последнем издании “Истории русской литературы”, выпущенном Пушкинским Домом: “Будучи объективным качеством и основополагающим принципом творчества Пушкина, его народность представлялась самому поэту необходимой и естественной альтернативой основному, с его точки зрения, пороку послепетровской культурно-исторической жизни России – “насильственному приспособлению всего русского к европейскому”(Х1, 177) (...) Непосредственно этому вопросу во всем его историческом объеме Пушкин посвятил “Медный всадник” и “Историю Петра”, работа над которой осталась незавершенной, оборванной смертью поэта”². Верное по существу определение творческого значения “Истории Петра”, требующее дальнейших размышлений и доказательств, завершалось фразой, способной подорвать всякий интерес к исторической работе поэта: “Философско-историческое осмысление этих проблем, впервые почувствованных и сформулированных Пушкиным – художником и историком, стало делом последующих литературных поколений, до которого сам Пушкин не дошел” ³.

Определенную негативную роль в отсутствии должной критики “Истории Петра” сыграло и то обстоятельство, что долгое время, более полувека, в наиболее интенсивный период развития пушкиноведения, рукопись ее считалась утерянной. Интересная работа Б.Энгельгардта “Историзм Пупкина”, опубликованная в сборнике “Пушкинист” за 1916 год, не могла содержать сколько-нибудь существенных размышлений об “Истории Петра” хотя бы потому, что в распоряжении автора находились лишь несколько ее фрагментов, случайно попавших в печать.

Однако и после публикации основной части рукописи положение не изменилось. В известной работе Б.В.Томашевского “Историзм Пушкина”, специально посвященной историко-литературным проблемам пушкинского творчества, “История Петра” была упомянута вскользь и без каких-либо комментариев. То же самое можно сказать и о книге НЛ.Эйдельмана “Пушкин. История и современность в художественном сознании поэта”. Мнение этих авторов, как и многих других

исследователей, вынужденных в своих работах отмечать факт существования исторической работы поэта, в той или иной степени основывалось на небольшой статье П.Попова “Пушкин в работе над Историей Петра I”, выполненной им в 1934 году перед составления комментариев к академическому изданию рукописи. Исследователь относил “Историю Петра” к “подготовительным записям-конспектам” чужого исторического труда – “Деяний Петра Великого” И.И.Голикова.

С тех пор появилось только одно серьезное исследование И.Л.Фейнберга, посвященное непосредственно “Истории Петра”. Опубликованное в 1955 году в книге “Незавершенные работы Пушкина” и неоднократно переиздаваемое ⁴, оно основывалось на справедливом замечании, что “вывод П.Попова принят был историками литературы без всякой критики” ⁵. В работе содержался призыв к пересмотру устоявшегося мнения, возвращению рукописи ее подлинного лица. Но в силу ряда причин, о которых пойдет речь в дальнейшем, исследователь не в полной мере справился с поставленной задачей. К тому же он сам вынужден был оговориться, что его открытия “представляют собой только начало работы”⁶.

Таким образом, научный спор между двумя учеными остался незавершенным, а вопрос о подлинном значении “Истории Петра” -открыть™. Поэтому можно утверждать, что изучение пушкинского труда является на сегодняшний день необходимым условием дальнейшего развития пушкиноведения, а возвращение рукописи ее подлинного смысла – одной из первейших задач. Вместе с тем, решение этой проблемы поднимает ряд общих вопросов, требующих нового методологического подхода, исторического и историко-литературного анализа.

Существуют две основные причины затрудняющие научное исследование “Истории Петра”, объединенные общим тезисом о ее “незавершенности”. Первая, скорее всего, надуманная, заключается в обвинении поэта в “исторической неосведомленности”, вторая – в отсутствии у него же самостоятельного, в целом сформированного взгляда на исторического Петра. Что в действительности стоит за этими

утверждениями, объясняют ли они невнимание, с которым многие специалисты отнеслись к самой крупной пушкинской работе? Без ответа на эти вопросы дальнейшее изучение “Истории Петра” выглядит малоубедительным. Этой проблеме посвящена первая глава книги.

Наиболее важным моментом для правильного понимания “Истории Петра” является определение мировоззренческою уровня пушкинской работы. Следует ли рассматривать ее только как историческое исследование или, наряду с первым, в ней содержатся ответы на ключевые проблемы современности, тесным образом связанные с художественной деятельностью поэта? Не содержатся ли в “Истории Петра” выводы, которые либо противоречат культу Петра, либо не дают ясной положительной оценки его реформ? Не на этом ли основании ей отказывали в праве считаться полноценным пушкинским произведением? Каким образом получилось так, что в нашем культурном представлении имена Пушкина и Петра слились воедино? Известно, что поэт уделял особое внимание общественному мнению и многие его работы являлись своеобразным откликом на современные идеи. Для “Истории Петра” этот принцип стал ocновополагающим. Без предварительного историко-литературного анализа общественных представлений о Петре, предшествовавших созданию рукописи, невозможно правильно оценить ход пушкинской мысли. Решению этих вопросов отводится вторая глава книга

Образ Петра в творческом сознании Пушкина занимает центральное место. Если увлечение другими историческими деятелями, например Наполеоном и Вольтером, у него проходило, то личность реформатора неизменно оставалась и поле зрения Пушкина. Это обстоятельство тесно связывает “Историю Петра" о остальным творчеством поэта. Художественные и публицистические произведения Пушкина, написанные до “Истории Пет ра" и содержащие упоминание о реформаторе, являются своеобразным ключом к пониманию исторической работы поэта, и, наоборот, – “История Петра" разъясняет многие идеи поэта, поднятые в ранних произведениях. Третья глава касается этой

6

проблемы. В ней также исследуется связь пушкинского творчества с основными общественно-политическими идеями современности, в частности, с запиской Карамзина “О древней и новой России...”.

На этом заканчивается изучение общих вопросов, необходимых для правильного понимания круга проблем, стоявших перед Пушкиным, при написании “Истории Петра”. Четвертая глава представляет историю создания пушкинской работы, рассмотренную так же в связи с творческими задачами поэта в 30-е годы.

В пятой главе книги содержится структурный анализ “Истории Петра”, раскрываются особенности организации литературного текста, делается вывод о возможности существования нескольких редакций рукописи.

Заключительная шестая глава посвящена разбору пушкинского представления о личности царя-реформатора на страницах “Истории Петра”.

Главной целью моей работы является возвращение историческому труду Пушкина его места среди других произведений поэта, снятие ограничений, затрудняющих научное изучение “Истории Петра”. Это попытка по-новому взглянуть на многие спорные проблемы пушкиноведения, особенно касающиеся последних лет жизни и творчества поэта.

7

Глава 1

Методологические проблемы изучения “Истории Петра ”

Сегодня, когда речь заходит о каком-либо историческом произведении, прежде всего обращают внимание на уровень научной подготовки автора. Это естественно, поскольку со времен Пушкина истории выделилась в отдельную научную дисциплину и выработала определенные подходы к изложению исторического материала, среди которых полнота и критический анализ источников играют решающую роль. Когда П.Попов в своей работе писал: “Все данные сводятся к тому, что дальше Голикова Пушкин в собрании материалов не пошел, во всяком случае он систематически для своего труда вряд ли что еще изучал” ⁷, формально исследователь двигался в правильном направлении, полагая, что историческое произведение необходимо изучать по законам жанра, к которому оно принадлежит, но по существу допускал методологическую ошибку. Во времена Пушкина еще не выработался устойчивый критерий оценки исторического произведения. Он находился где-то между признанием нравоучительного смысла повествования, его занимательностью и установлением истины, которую с трудом можно было назвать научной, хотя Карамзин по-своему уже ставил вопрос о соотношении реальности и вымысла в изображении прошлого.

Утверждение из "Предисловия" к “Истории государства Российского", что самая прекрасная выдуманная речь безобразит историю, посвященную не славе писателя, не удовольствию читателей и даже не мудрости нравоучительной, но только истине, которая уже сама собой делается источником удовольствия и пользы" 8 вроде бы дает основание полагать, что историк все же придерживался научных представлений в своей работе. Но надо иметь в виду, что речь шла вовсе

8

не о критическом отношении к действительному историческому материалу, а о допустимости использования фантастических представлений в исторической работе, о проблеме, которая вообще находится за гранью научного мышления. И решалась она исследователем вполне оригинально: “...Что ж остается ему, прикованному, так сказать, к сухим хартиям древности? Порядок, сила, живопись... Нет предмета столь бедного, чтобы искусство уже не могло в нем ознаменовать себя приятным для ума образом”⁹. И предварялось размышлением, которое должно настораживать современного ученого: “История, отверзая гробы, поднимая мертвых, влагая им жизнь в сердце и слово в уста (...) расширяет пределы нашего собственного бытия; ее творческою силою мы живем с людьми всех времен...”, “Она мирит (...) с несовершенством видимого порядка вещей (...) она питает нравственное чувство и праведным судом своим располагает душу к справедливости, которая утверждает наше благо и согласие общества” ¹⁰. Очевидно, что данные выражения в большей степени описывают проблемы исторического литературного жанра ( для которого вопрос о соотношении фантастического и реального действительно является главным) – не столько научной, сколько художественной истины. Иными словами, историческое повествование во времена Пушкина еще носило черты литературного произведения, и разбирать его следовало с учетом специфических особенностей этого жанра.

И.Фейнберг, доказывая, вполне справедливо, историческую осведомленность Пушкина, на самом деле повторял ошибку Попова, пытаясь придать труду поэта несвойственное ему научное значение.

Две трети работы исследователя было посвящено критическому анализу источников “Истории Петра”. На этом фоне разговор о фрагментах подлинной пушкинской исторической прозы без какого-либо методологического обоснования выглядел малоубедительным, поскольку плохо согласовался с современными представлениями о научном труде. В итоге работа И.Фейнберга, при правильной постановке многих проблем, оказалась столь же противоречивой, как

9

и труд его оппонента.

Вопрос об исторической осведомленности поэта не был продиктован ни особенностями историко-литературного развития пушкинской эпохи, без решения которого терялось верное представление “общего хода вещей”, ни внутренним содержанием самой работы поэта. Суждение Леве-Веймара: “Взгляды Пушкина на основание Петербурга были совершенно новы и обнаруживали в нем скорее великого и глубокого историка, нежели поэта”11 отражало мнение западного человека с уже сложившимися научными представлениями. Для российского общества важный смысл имело то, что, по свидетельству Вяземского, “В Пушкине было верное понимание истории (...) Он не писал бы картин но мерке и объему рам, заранее изготовленных, как то часто делают новейшие историки” ¹². Не случайно друг поэта и человек, хорошо ориентирующийся в общественных вкусах, характеризует “Историю Петра” как “Труд многосложный, многообъемлющий, почти всеобъемлющий. Это – целый мир!” 12 Того же мнения придерживался и Плетнев, который полагал, что в пушкинской работе открывалась бы не только историческая, но и “художественная правда” ¹⁴. Этим он подчеркивал иной, более важный, чем установление научной истины, смысл “Истории Петра”, тесно связанный с проблемой пушкинского историзма.

Так сложилось, что в работах, посвященных пушкинскому историзму, обычно ничего не говорится об “Истории Петра”, и, наоборот, – в исследованиях по “Истории Петра” нет упоминаний об историзме Пушкина. Это обстоятельство привело к серьезным искажениям в становлении и развитии одной из основных методологических проблем изучения творчества поэта. Томашевский в работе “Историзм Пушкина” определил, что “для Пушкина история является уже картиной поступательного движения человечества, определяемого борьбой социальных сил, протекающих в разных условиях для каждой страны” ¹⁵. Конечно, многообразие пушкинского

10

гения позволяет, в частности, сделать и такой вывод. Единственное, что при этом теряется, – само многообразие. В результате возникает противоречие, которое заставляет исследователя постоянно оговаривать условия, в которых его метод действует. Так, в случае с “Борисом Годуновым”, Томашевский, объясняя очевидное отсутствие классового подхода, говорит, что у Пушкина “самое понимание исторического процесса не лишено еще черт исторического романтизма” ¹⁶. Но и после того, как по мнению исследователя, “существенное изменение во взглядах Пушкина на ход исторических событий (...) произошло около 1830 г. и отразилось в его творчестве 30-х годов” 1⁷, Томашевский продолжает утверждать, что “все политические проекты Пушкина (...) производят впечатление умозрительных построений...” ¹⁸, что в публицистических заметках поэт “...утопически рисует положение дворянства в каком-то воображаемом политическом строе”, и наконец выводит формулу, в которой несовершенство своего метода приписывает творчеству Пушкина: "...если мы проследим трактовку этих тем в разных набросках Пушкина, то сразу натолкнемся на противоречия. Одни и те же явления Пушкин расценивает различно в зависимости от того, подходит ли он к ним с романтическими эмоциями или со строгими оценками историка” ¹⁴.

Ту же мысль подхватывает Эйдельман в работе “Пушкин: История и современность в художественном сознании поэта”, придавая ей вид научного определения: “ ... "художественный вариант" истории у Пу шкина обычно предшествуег научно-публицистическому. Так, поэмы о Петре написаны прежде "Истории Петра"; "Капитанская дочка" задумана раньше "Истории Пугачева"” ²⁰. Очевидно, что исследователь, будучи не в состоянии объяснить взаимосвязь художественной и публицистической деятельности поэта, старается переподчинить одно другому, тем самым как бы снимая противоречие, а на самом деле лишь разрушая целостное восприятие пушкинского творчества. При этом аргументация Эйдельмана сама выглядит довольно противоречивой. Во-первых, “Полтаву" вряд ли можно отнести к разряду “поэм о Петре”,

11

а “Медный всадник” создавался одновременно с работой над “Историей Петра”. Во-вторых, если следовать логике ученого, что первоначальный замысел “Капитанской дочки” ставит ее выше “Истории Пугачева”, то “Историю Петра” вообще следует считать предшественницей всех “поэм о Петре”, поскольку она была задумана в 1827 году.

Одну из причин, которая заставляла многих ученых искать противоречия Пушкина там, где их не было и не могло быть, верно определил Б.Энгельгардт в работе “Историзм Пушкина”, написанной, кстати, задолго до аналогичных работ Томашевского и Эйдельмана: “Исторические взгляды Пушкина изучались по преимуществу с социально-политической точки зрения (...) развитию всеобъемлющего исторического воззрения на мир и соответствующего исторического переживания жизни почти не уделялось внимания – все сводилось к оценке прогрессивного и реакционного элемента в исторических воззрениях поэта”²¹. Исследователь ближе других подошел к пониманию пушкинского историзма, говоря о поэте, что “...он учится не только у Шекспира или Скотта, по и у древних русских хронистов, произведения которых были ему довольно хорошо знакомы” ’’ Однако даже методологическая ошибка – стремление соотнести исторические взгляды поэта с научными представлениями привела Энгельгарда к выводу, которого иными средствами добивались его оппоненты: “...в самом поэте не выкристаллизовалось твердых и определенных убеждений. С'мутные предчувствия, не совсем ясные идеи, которые скорее можно отнести к эмоциональным, чем к чисто-теоретическим переживаниям, могли лишь определить общее направление духовной эволюции..” ''

Высокая оценка, данная Пушкиным “Истории государства Российского”, позволяет говорить о том, что в ней прежде всего следует искать ответы на многие вопросы, связанные с проблемой пушкинского историзма. Уже говорилось, что карамзинская работа по исполнению близка к литературному жанру. Об этом свидетельствует и метод, которым пользовался Карамзин в своей работе: “...надлежало или не сказать ничего, или сказать все о таком-то князе, дабы он жил в нашей

12

памяти не одним сухим именем, но с некоторой нравственной физиогномиею” ²⁴. Казалось бы, только художник мог позволить себе вводить или не вводить тот или иной персонаж в произведение, придавая этому определенный мировоззренческий смысл и нравственное значение. Вместе с тем, историк утверждает, что “...история не роман, и мир не сад, где все должно быть приятно: она изображает действительный мир” ²⁵. Возникает противоречие, но только в том случае, если под действительностью понимать строгое, рациональное описание мира. Современный человек практически забывает, что в любое научное знание основывается на аксиомах, то есть положениях принимаемых на веру, и в корне своем имеет не больше прав считаться объективнее иррациональных, религиозных представлений. Проблема заключается в том, что наука стремится изменить мир, отсеивая как бы случайное и второстепенное в его развитии, а религия объединяет мир, примиряет человека с действительностью и многообразием жизни. Во времена Карамзина и Пушкина последний подход был понятным -нравственный закон еще воспринимался, как закон действительный. Известный отрывок: “Г-н Карамзин неправ...Законы нравственные ... не суть законы гражданские” интересен прежде всего не тем, что он отражает взгляды молодого Пушкина, а самой постановкой вопроса, уже невозможной в наше время. Карамзин писал в предисловии: “История в некотором смысле есть священная книга народов: главная, необходимая; зерцало их бытия и деятельности; скрижаль откровений и правил...”²⁶. Пушкин не сразу, но достаточно быстро согласился с этим, поскольку уже в 1826 году писал, что “Историю русскую должно будет преподавать по Карамзину” (XI,47).

Можно сказать, что “История государства Российского” была одновременно и художественной и научной работой. Научной – поскольку предъявляла определенные требования к источникам, художественной – потому, что основывалась на иррациональных принципах освоения исторического материала. Последнее предполагало использование в рассуждениях не понятий, а образов, не определений,

13

а мегафор, что, в свою очередь, представляло серьезное затруднение для рационального мышления. Без учета критерия нравственной оценки карамзинский текст мог показаться чередой парадоксов и благоглупостей. Вместе с тем, неправильно было бы смешивать художественный и научный подходы, представляя “Историю государства Российского” в форме их случайного гибрида. Жанр, в котором писал Карамзин, вероятно, следует определить как действительную историю, близкую к житийной литературе. От художественной истории ее отличает отсутствие вымысла, от научной -с трогой аргументации. Карамзин писал: “Историк рассуждает только в объяснение дел, там, где мысли как бы дополняют описание (...), где ищем действий и характеров (...) Искусное повествование есть долг бытописателя, а хорошая отдельная мысль – дар”²⁷. Таким образом история представляется не законченной схемой, определяющей будущее той или иной общественной идеологии, а в виде незавершенного действия. Диктуется это вневременным характером нравственного закона. Историк прежде всего старается передать многоплановую картину эпохи, поскольку смысл происходящего уже определен Священным писанием: “Не дозволяя себе никакого изобретения, я искал выражений в уме своем, а мыслей единственно в памятниках; искал духа и жизни в тлеющих хартиях; желал преданное нам веками соединить в систему...изображал не только бедствия и славу войны, но и все, что входит в состав гражданского бытия людей: успехи разума, искусства, обычаи, законы, промышленность (...) хотел представить и характер времени и характер летописцев: ибо одно казалось мне нужным для другого” ²

Незадолго до смерти Пушкин опубликовал в “Современнике” статью о “Собрании сочинений Георгия Кониского...", в которой, отмечая заслуги священнослужителя-историка, изложил свое понимание исследовательской работы, во многом повторяющее мнение Карамзина: "Он сочетал поэтическую свежесть летописи с критикой, необходимой истории (...) Под словом критики я разумею глубокое

14

изучение достоверных событий и ясное, остроумное изложение их истинных причин и последствий”(ХII,18,19). Поэзия оживляла картины прошлого, но оживленные, они приобретали характер, который не укладывался в определенную схему. Представленные в развитии, они содержали все веяния своего времени, а потому, при желании, можно было выделить любое из них в качестве основного. Пушкин писал в первой статье, посвященной “Истории русского народа” Полевого: “Не должно видеть в отдельных размышлениях насильственного направления повествования к какой-нибудь известной цели. Историк, добросовестно рассказав происшествие, выводит одно заключение, вы другое”(ХI, 120-121). Естественно, что тот, кто настаивает на своем понимании истории, неизбежно разрушает ее целостное восприятие и создает противоречия, в которых винит автора.

Основными свойствами пушкинского историзма является внешняя многозначность и внутреннее единство, основанные на действии нравственного закона. Последнее объясняется тем, что поэт видел в христианстве “величайший духовный и политический переворот нашей планеты”(ХI, 127). Пушкин сознательно отказался от рационального представления истории. В отзыве на второй том “Истории русского народа” Полевого поэт, верно охарактеризовав научный метод, которым пользовался Гизо при изучении европейского просвещения, – “Он обретает его зародыш, описывает постепенное развитие и, отклоняя все отдаленное, все постороннее, случайное, доводит его до нас...” – вместе с тем, настаивал, что “...Россия никогда ничего не имела общего с остальною Европою; что история ее требует другой мысли, другой формулы...”. Именно в отклонении случайного, как бы постороннего, по мнению поэта, и заключалась слабость научного мышления: “Ум человеческий (...) не пророк, а угадчик, он видит общий ход вещей и может выводить из оного глубокие предположения, часто оправданные временем, но невозможно ему предвидеть случая – мощного, мгновенного орудия провидсния”(ХI,127). Метод действительной истории, наоборот,

15

предполагал полноту и достоверность исторического повествования, основанного на добросовестности исследователя, а критерий нравственной оценки позволял ориентироваться в многообразии характеров и суждений. Это означало, что, даже имея отрицательное отношение к историческому персонажу, исследователь избегал какого-либо отбора материалов, а излагал всю информацию, порой самую незначительную, и затем лишь сопровождал ее частным комментарием или оставлял читателя наедине с текстом и собственным нравственным переживанием. Очевидно, что такой подход можно было толковать и как слабость авторской позиции, что собственно и происходило всякий раз, когда речь заходила о пушкинском историзме.

Мнение о том, что Пушкин не имел систематического взгляда на историю и Петра довольно прочно укрепилось в пушкиноведении и стало общим местом. Вероятно, поэтому главная мысль Попова, что “Пушкин при составлении своих записей целиком следовал Голикову”²⁹, ни у кош не вызвала вопросов. Ссылка на использование поэтом голиковского труда, который к тому времени являлся наиболее полным собранием исторических сведений о Петре, многим показалась неоспоримым свидетельством вторичности пушкинской “Истории Петра”. При этом ни у кого не вызвала смущение фраза Попова: “Привнесения из других источников (Штелин, Тумапский, Шафиров, Lemontey) столь ничтожны, что не ломают последовательности голиковского рассказа”³⁰. Дело не в том, что список этот был неполным, – нет упоминаний о следственных материалах по делу царевича Алексея, записке Гордона и т.д., а в том, что происходила сознательная подмена понятий. Попов сам соглашается: “Это не конспект книг Голикова в точном смысле слова и не извлечения (“выписки”) из него. С трудом найдешь две-три фразы, дословно соответствующие текстам Голикова. Тетради Пушкина – свободное переложение Голикова” ³¹. Казуистическое строение фразы очевидно: как можно “целиком” следовать и в то же время “свободно” перелагать? К тому же, исследователь придает излишнее значение структурному совпадению

16

“Деяний Петра Великого” и пушкинской работы. Бессмысленно говорить о том, насколько тот или иной фрагмент “Истории Петра” “перекрывается” голиковским текстом , поскольку речь идет об одних и тех же событиях, об одной исторической последовательности, наиболее исчерпывающе представленной в “Деяниях”. Пушкин, действительно, мог лишь отчасти дополнить их. Решительное значение, в данном случае, играла разница в подаче материала. И тут Попов не скрывает: “Специфически пушкинские обороты при характеристике переходных моментов, этапов событий и в обобщениях... Пушкин в противоположность Голикову употребляет крутые выражения и обостряет мысль в сторону более резких характеристик (...) Пушкин вникает во все подробности взаимоотношений Петра с Екатериной и стремится выявить те стороны ее жизни, которые Голиков прикрывает (...) Пушкин подчеркивает жестокое отношение Петра к сыну и" обнаруживает свои симпатии к последнему, в то время как Голиков старается дискредитировать Алексея Петровича” ³². Наконец, Попов просто выносит отдельным пунктом “Собственные тенденции Пушкина в истолковании поступков и деятельности Петра”, тем самым опровергая свое же утверждение, что пушкинский труд “не был самостоятелен, опирался на избранный им риторический источник” ³³. Давая довольно откровенную и точную характеристику пушкинского отношения к реформатору: “Для Пушкина, лелеявшего мечту о высоком значении дворянства, Петр был «разрушитель», как для Евгения Медный всадник – символ гибели его жизненного благополучия” ³⁴, Попов между тем настаивает на том, что “никаких «ценных материалов» Пушкин не собрал, никаких новых взглядов на основание Петербурга не высказывал и «эволюции характера» Петра не прослеживал”³⁵. Вряд ли такой вывод можно было назвать логичным.

В столь же неловком положении оказался и Фейнберг, когда принял за основу своих рассуждений тезис о так называемом, двойственном, а по существу неопределенном, отношении поэта к фигуре Петра: “Пушкин намечает изображение Петра в действии, в

17

противоречиях, в борьбе с врагами и препятствиями”. Отсюда и довольно расплывчатое описание исследовательского метода поэта: “Образ Петра создавал историк, не прибегающий к средствам художественного вымысла, но обогащенный художественным опытом прозаика и драматурга” ³⁷. Итоговое же определение пушкинской работы – “подготовительный, писанный Пушкиным большей частью «про себя» и потому неоднородный текст (...) во многом уже подготовленное произведение Пушкина” ³⁸ – выглядит еще более двусмысленным, чем у Попова.

В последнем академическом издании “История Петра” также сопровождена не менее своеобразным комментарием Томашевского: “Текст этот представляет собой подробный конспект предполагающегося сочинения” ^39. И хотя существует расшифровка, что оно “состоит из соединения собственных суждений (обычно имеющих вполне законченную форму), цитат и краткого изложения различных сочинений и документов по истории Петра I” ⁴⁰, подзаголовок “Подготовительные тексты” надежно блокирует восприятие “Истории Петра”, как собственно пушкинского произведения. К тому же употребление термина “конспект” крайне неудачно. Дело даже не в том, что у него есть несколько толкований, а в данном случае важна определенность. Сам термин в комментарии употреблен как раз в общепринятом значении, отрицающем самостоятельную роль конспектирующего, поскольку обращение Пушкина к “Деяниям” Голикова названо “...конспектированием 9-ти томного основного тогда труда по истории Петра” ". В результате получается довольно запутанная картина, согласно которой Пушкин конспектировал труд Голикова, который при этом превращался в сочинение самого поэта.