Текст книги "Тайная жизнь генерала Судоплатова. Книга 1"

Автор книги: Андрей Судоплатов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 38 страниц)

Еще больше почестей принесли ему торжества по случаю 20-летия органов ВЧК – НКВД в декабре 1937 года. На торжественном заседании в приветствии чекистам Стацевич отметил «сложность работы дальневосточных нар-комвнудельцев, находящихся на границах с иностранным государством», и то, что «здесь, на ДВК, долго действовали враги народа крутовы, Лаврентьевы, варейкисы и прочая сволочь, пытавшаяся продать наш цветущий край Дальнего Востока японскому империализму. Наркомвнудельцы ДВК во главе с тов. Люшковым разгромили шпионские гнезда, но капиталистические государства будут и впредь засылать к нам в тыл шпионов и диверсантов. Поэтому нужно еще выше поднять бдительность и зоркость, беспощадно уничтожать всех врагов народа…».

Москва тоже высоко ценила «работу», проделанную Люшковым в ДВК. На январском (1938 года) совещании в НКВД СССР Ежов ставил в пример другим чекистам Люшкова, репрессировавшего 70 000(!) «врагов народа» – это был самый высокий показатель по стране.

Однако в январе 1938 года, по окончании упомянутых торжеств, на Ежова сверху было оказано давление с целью ослабить волну массового террора, грозившего стать совершенно неуправляемым. После доклада Маленкова 14 января на Пленуме ЦК В КП (б) и известного постановления «Об ошибках парторганизаций при исключении коммунистов из партии…» наметилась тенденция некоторого «отката» в практике массового политического террора. Ежову пришлось пожертвовать наиболее одиозными фигурами из местных чекистов-«перегибщиков». Одних из йих арестовали и начали следствие по их «вредительской деятельности», другим просто «дали по рукам» и перевели на новое место службы с понижением в должности.

В число ни тех ни других Люшков не попал, оставаясь «неуязвимым» благодаря личному расположению Ежова. Однако на уровне политического руководства края тенденция «отката» проявилась: с этого времени ярый «разоблачитель» Стацевич ушел в тень, уступив место второму секретарю Далькрайкома (и сослуживцу по МК) А. М. Анисимову. Последний сделал доклад на краевом партактиве – «Итоги январского Пленума ЦК ВКП(б) и задачи парторганизации ДВК», свалив всю вину за массовые исключения коммунистов на областное и районное партруководство.

Одним из последних широковещательных сообщений в советской прессе о награждении чекистов (в 1938 году таких практически не было) стало награждение дальневосточных наркомвнудельцев Люшкова, «отличившихся» в ходе депортации корейцев и транзитных перевозках заключенных в лагеря Колымы.

6 февраля был опубликован Указ Президиума Верховного Совета СССР «О награждении работников УНКВД по ДВК и работников НКПС», где фигурируют отмеченные орденами Красной Звезды начальник УНКВД по Амурской области М. И. Говлич, начальник УНКВД по Приморской области М. И. Диментман и другие. Тучи над головой Люшкова и его чекистов стали сгущаться лишь с апреля 1938 года, и этому предшествовали грозные события в Киеве и Москве.

Среди тех, кому Ежов был вынужден «дать по рукам» в январе 1938 года, оказался давний покровитель Люшкова, нарком внутренних дел УССР И. М. Леплевский. Уже через два месяца после его назначения на Украину, в августе 1937 года, Ежову пришлось посылать в Киев комиссию НКВД во главе со своим заместителем Л. Н. Бельским для рассмотрения многочисленных жалоб на произвол нового наркома. Как выяснил Бельский, Леплевский ориентировал чекистов исключительно «на цифру» разоблаченных «врагов народа» и «липачество» в органах НКВД Украины, что даже на общем всесоюзном фоне ежовщины выглядело чудовищно. Кроме того, первый секретарь ЦК КП(б)У Косиор планомерно уничтожал руками Леплевского остатки партийного аппарата своего бывшего соперника Постышева.

В январе 1938 года Леплевский был отозван из Киева (расследованием его бурной деятельности в 1937 году теперь занялся новый руководитель НКВД УССР А. И. Успенский) и назначен начальником 6-го (транспортного) отдела ГУГБ НКВД СССР. 26 апреля 1938 года он был арестован по обвинению в «активном участии в правотроцкистской антисоветской организации и проведении контрреволюционной предательской деятельности». Вскоре Леплевский признался, что в 1932 году был вовлечен в организацию «правых» (затем – «правотроцкистов») своим братом Г. М. Леп-левским. Во главе заговорщиков стояли Рыков, Бухарин и Томский. После своего назначения на Украину в 1937 году Леплевский «начал очищать аппарат НКВД от кадров Балицкого, принимая меры для предотвращения полной ликвидации антисоветского подполья».

Далее Леплевский показал, что «в 1930 году Балицкий и Леплевский создали в аппарате ГПУ УССР правотроцкистскую группу, на которую опирались в предательской работе». Личное соперничество между Балицким и Леплевским, вылившееся в соперничество групп ориентировавшихся на них украинских чекистов, «было, по существу, расхождением между правыми и троцкистами, связанными с борьбой за преимущество в аппарате». Таким образом, с 1930 года в ГПУ – НКВД Украины зрели два параллельных заговора – «заговор Балицкого» и «заговор Леплевского». Такая версия событий, данная арестованным Леплевским, опять ставила под косвенное подозрение Люшкова.

Если Балицкий признавал возникновение «заговора в НКВД УССР» в конце 1935 года (в это время Люшков работал в Москве), то датировка «заговора Леплевского» 1930 годом приходилась на время наиболее тесного сотрудничества Леплевского и Люшкова на Украине. Более того, хотя Леплевский в числе десятков имен новых «украинских чекистов-заговорщиков» не упомянул имени Люшкова, в его показаниях от 22 мая 1938 года названы оба «верных паладина» – М. А. Каган и Г. М. Оси-нин-Винницкий. Попав из-за них в своеобразную «вилку» подозрения, Люшков и сам мог стать теперь легкой добычей для Фриновского.

Вероятнее всего, что никаких деталей, кроме факта ареста Леплевского, находящийся в Хабаровске Люшков не знал. В это время он был занят доработкой своего главного «дела» в крае – «Дальневосточного параллельного правотроцкистского центра», которое было рассмотрено выездной сессией военной коллегии Верховного суда СССР где-то в первых числах июня 1938 года.

Подобные «дела» на Дальнем Востоке зачастую рассматривались заочно, и более того – без следственных дел, по справкам УНКВД. К чему это приводило, явствует из справки следователя по важнейшим делам Главной военной прокуратуры РККА бригвоенюриста Далиц-кого от 20 марта 1940 года: «УНКВД ДВК были составлены альбомные справки на арестованных по имеющимся в УНКВД ДВК данным. В целях уточнения запрашивались местные органы НКВД по телеграфу. Таким образом составлены справки на 171 человека. Из них на 170 имеется отметка «Р» (расстрелять) и подписи Люшкова (нач. УНКВД), Никитченко (пред, выездной сессии) и Калугина (пом. главного военного прокурора). На основании этого указанные 170 человек были расстреляны. Эти решения оформлены приговорами». Далее Далицкий констатирует: «В результате оказалось, что ни одна справка не соответствует делу. Дела эти в процессе следствия не проверялись, обвинительные заключения не составлялись. Часть обвиняемых была на свободе».

В то же время вместе с секретарем Далькрайкома Анисимовым Люшков «штамповал» приговоры в «тройке» при краевом УНКВД. Последнее присутствие в ней Люшкова зафиксировано 8 июня 1938 года, за неделю до ею побега. В первых числах мая в Москве решили разобраться с показаниями, данными Леплевским на двух «заговорщиков-чекистов» – Кагана и Осинина-Винниц-кого, находившихся на Дальнем Востоке. Первым вызвали в Москву Кагана. Заподозривший что-то недоброе Люшков попросил его позвонить из Москвы в Хабаровск и сообщить о причинах вызова. Обещанного Каганом звонка Люшков не дождался: Каган уже был арестован.

Не в самом лучшем расположении духа Люшков отбыл из Хабаровска в служебную командировку в Приморскую область. Бывший сотрудник УНКВД по ДВК Н. С. Кардовский вспоминал, что о предстоящем смещении с должности Люшков узнал, находясь в этой командировке: «Оставшийся в Хабаровске за Люшкова начальником управления его заместитель Г. М. Осинин-Винницкий уведомил находящегося в Приморье Люш-кова: в Хабаровск вскоре прибудет Горбач». По-видимому, перспектива прибытия и сдачи дел по УНКВД края именно Горбачу (наряду с арестом Леплевского и «исчезновением» Кагана) стала переломным моментом в решении Люшкова совершить побег за кордон.

Майор госбезопасности Григорий Федорович Горбач (1898–1939), член партии с 1916 года, до 1937 года работал в органах ВЧК – ОГПУ – НКВД Северного Кавказа и плотно вошел в «обойму» чекистов «северокавказской группы» Евдокимова—Фриновского. Летом 1937 года он стал начальником УНКВД по Западно-Сибирской (затем – Новосибирской) области. По мнению такого компетентного руководителя, как заместитель наркома внутренних дел СССР В. В. Чернышев, «Горбач пользовался большим авторитетом у Ежова и являлся близким человеком Фриновского». Встречавшемуся с ним в Новосибирске Μ. П. Шрейдеру Горбач сам заявлял, что назначен сюда Фриновским «очистить область от врагов народа и особенно от врагов, пробравшихся в НКВД».

Люшков знал, что покровительствующий ему Ежов все больше «увязает» в делах параллельно руководимого им (с апреля 1938 года) Наркомата водного транспорта, перепоручая решение большинства вопросов в НКВД своему первому заместителю Фриновскому. Что могло помешать Фриновскому через голову Ежова дать Горбачу задание «очистить от врагов» аппарат УНКВД по ДВК? 11 июня Горбач был освобожден от должности начальника УНКВД в Новосибирске приказом по личному составу НКВД СССР. Возможно, что в это время он уже находился по пути в Хабаровск…

В органах безопасности, как и по всей стране, происходили трагические события. Ежов провел жесточайшие репрессии: арестовал весь руководящий состав контрразведки НКВД в 1937-м. В 1938 году репрессии докатились и до Иностранного отдела. Жертвами стали многие друзья моего отца, которым он полностью доверял и в чьей преданности советскому строю не сомневался. Он, как и многие другие тогда, думал, что это стало возможным из-за преступной некомпетентности Ежова, которая становилась очевидной даже рядовым оперативным работникам.

Здесь хотелось бы привести факт, который при всей его важности не упоминается в книгах, посвященных истории советских спецслужб. До прихода Ежова в НКВД там не было подразделения, занимавшегося следствием, то есть следственной части. Оперработник при Дзержинском (а также и Менжинском), работая с агентами и осведомителями курируемого участка, должен был сам вести следствие, допросы, готовить обвинительные заключения. При Ежове и Берия была создана специальная следственная часть, которая буквально выбивала у арестованных показания о «преступной деятельности», не имевшие ничего общего с реальной действительностью.

Оперативные работники, курировавшие конкретные объекты промышленности и госаппарата, имели более или менее ясные представления о кадрах этих учреждений и организаций. Пришедшие же по партпризыву, преимущественно молодые, без жизненного опыта, кадры следственной части с самого начала оказались вовлеченными в порочный круг. Они оперировали признаниями, выбитыми у подследственных. Не зная азов оперативной работы, проверки реальных материалов, они оказались соучастниками преступной расправы с невинными людьми, учиненной по инициативе высшего и среднего звена руководства страны. Как результат возникла целая волна арестов, вызванных воспаленным воображением следователей и выбитыми из подследственных «свидетельствами».

Многие тем не менее надеялись, что с назначением Берия в декабре 1938 года наркомом внутренних дел ввиду его высокого профессионализма и в связи с известным постановлением ЦК допущенные перегибы будут выправлены. Понятно, что эта надежда была наивной, но сотрудники Иноотдела искренне верили тогда в порядочность и безусловную честность своих непосредственных руководителей. Знали, к примеру, что Слуцкий и Шпигельглас отправляли из Москвы и устраивали на жительство жен и детей некоторых их коллег, подвергшихся аресту, чтобы они, в свою очередь, не стали жертвами репрессий.

Мой отец глубоко уважал Слуцкого как опытного руководителя разведки и часто вспоминал, что в чисто человеческом плане Слуцкий неизменно проявлял внимание к нему и маме. О смерти Слуцкого от сердечного приступа мой отец узнал в 1938 году из некролога в «Прав-де», когда по заданию Иностранного отдела находился в Мурманске. Обстоятельства смерти Слуцкого до сих пор относятся к числу неразгаданных тайн сталинского времени и судеб руководителей НКВД.

Абрам Аронович Слуцкий родился в 1898 году в Фергане. Получил среднее образование. Знал немецкий и узбекский языки. До Октябрьской революции работал монтером на хлопкоочистительном заводе в Андижанском уезде. В 1917 году вступил в ряды РКП(б), принимал самое активное участие в событиях Октябрьской революции и установлении советской власти в Средней Азии. В Гражданскую войну сражался в Красной Армии рядовым 7-го Сибирского стрелкового полка. Затем перешел на партийную работу, стал членом Андижанского укома РКП(б), председателем уездного трибунала, членом бюро Ферганского обкома. С 1919 года работал в органах ВЧК следователем-инспектором Особого отдела Туркестанского фронта, заместителем председателя Ташкентской областной ЧК. В 1922 году был назначен членом коллегии Туркестанского военного трибунала, затем – ответственным секретарем Ташкентского ГК РКП(б), председателем военного трибунала 2-го стрелкового корпуса Московского гарнизона. С1925 года находился на хозяйственной работе в системе ВСНХ, был председателем Государственного рыбного синдиката. С 1926 года Слуцкий направляется в Экономическое управление ОГПУ, где сначала работает помощником начальника, затем – начальником отделения. В 1928 году – уполномоченный, а в 1929–1931 годах – помощник начальника ЭКУ ОГПУ, секретарь парткома ОГПУ. Слуцкий – один из «создателей» «Шахтинского дела». Одновременно в 1930–1931 годах – помощник начальника ИНО ОГПУ. В 1931–1933 годах находился на работе в торгпредстве в Германии. Являлся главным резидентом ИНО ОГПУ по странам Европы, возглавляя параллельный с московским центр разведки. Параллельно в 1931 году был назначен заместителем начальника ИНО ОГПУ. В 1934–1935 годах – заместитель начальника ИНО ГУГБ НКВД, затем – начальник ИНО ГУГБ НКВД. В 1936–1938 годах – начальник 7-го отдела ГУГБ НКВД. Слуцкий неоднократно участвовал в специальных операциях в Германии, Испании, Франции. 29 ноября 1935 года Слуцкому было присвоено звание комиссара госбезопасности 2-го ранга. Он был награжден орденом Красного Знамени.

Слуцкий имел действительно большие заслуги. Именно ему в свое время удалось похитить в Швеции технические секреты производства шарикоподшипников с помощью завербованной им агентуры. Для нашей промышленности это имело важнейшее значение. Вместе с Никольским (позднее известным как Орлов), начальником отделения экономической разведки, в 1930 или 1931 году они также встречались со шведским спичечным королем Иваром Крюгером. Шантажируя его тем, что мы наводним западные рынки нашими дешевыми спичками, они потребовали для советского правительства отступную сумму в размере трехсот тысяч американских долларов. Прием сработал – деньги были получены…

В последние годы жизни Слуцкий был тяжелобольным сердечником, он, в частности, принимал посетителей в затемненном кабинете, лежа на диване. Думается, он был обречен на уничтожение в ходе осуществленной Сталиным расправы с руководством госбезопасности, работавшим с Ежовым. Ежов, как следует из допросов, на следствии показал, что Слуцкий был ликвидирован путем инъекции яда, осуществленной начальником токсикологической лаборатории НКВД Алехиным, и 17 февраля 1938 скоропостижно скончался в кабинете заместителя наркома НКВД Фриновского в результате отравления. Однако это представляется маловероятным. Зачем нужно было разыгрывать при нескольких свидетелях спектакль с насильственным уколом известному всем тяжелобольному сердечнику в кабинете Фриновского? И, наконец, самое главное – младший брат Слуцкого, сотрудник оперативного отдела ГУЛАГ в НКВД, также тяжелобольной сердечник, умер в его возрасте в 1946 году от острого сердечного приступа во время обеда в столовой на глазах сослуживцев. Поэтому следует относиться с большим сомнением к показаниям Ежова, Фриновского, Алехина об обстоятельствах смерти Слуцкого, данным ими в ходе следствия, которое велось с применением к ним в 1938–1940 годах пыток, именовавшихся в официальных документах «мерами физического воздействия».

Из поездки на свою малую родину во время предоставленного ему отпуска в 1937 году мой отец вернулся в Москву немало озадаченный слухами о творившихся на Украине жестокостях, о которых слышал ранее от своих родственников. Он никак не мог заставить себя поверить, к примеру, что Хатаевич, ставший к тому времени секретарем ЦК Компартии Украины, был врагом народа. Косиор, якобы состоявший в контакте с распущенной Коминтерном Компартией Польши, был арестован в Москве. Подлинной причиной всех этих арестов, как мне кажется, мой отец думал тогда, были действительно допущенные ими ошибки. В частности, Хатаевич во время массового голода дал согласие на продажу муки, составлявшей неприкосновенный запас на случай войны. За это в 1934 году он получил из Москвы выговор по партийной линии. Может быть, думал отец, Хатаевич совершил еще какую-нибудь ошибку в этом же роде. Возвращаясь к тому периоду позже много раз, он, помнится, повторял снова и снова: «Увы, я был наивен».

В 1938 году, по словам моего отца, атмосфера в Иностранном отделе была буквально пронизана страхом, в ней чувствовалось что-то зловещее. Шпигельглас, заместитель начальника закордонной разведки НКВД, с каждым днем становился все угрюмее. Он оставил привычку проводить воскресные дни с моими отцом и мамой и другими друзьями по службе. В сентябре секретарь Ежова, тогдашнего главы НКВД, застрелился в лодке, катаясь по Москве-реке. Это для сотрудников Иностранного отдела явилось полной неожиданностью. Вскоре появилось озадачившее всех распоряжение, гласившее: ордера на арест без подписи Берия, первого заместителя Ежова, недействительны.

Ходили слухи, что Берия уменьшительно-ласково называл Ежова «мой дорогой Ежик» и имел обыкновение похлопывать его по спине, однако его дружеское поведение было чисто показным. На Лубянке люди казались сдержанными и уклонялись от любых разговоров. В НКВД работала специальная проверочная комиссия из ЦК.

Отец неоднократно вспоминал, как ему ясно видятся события, которые вскоре последовали:

«Наступил ноябрь, канун октябрьских торжеств. И вот в 4 часа утра меня разбудил настойчивый телефонный звонок: звонил Козлов, начальник секретариата Иностранного отдела. Голос звучал официально, но в нем угадывалось необычайное волнение.

– Павел Анатольевич, – услышал я, – вас срочно вызывает к себе первый заместитель начальника Управления госбезопасности товарищ Меркулов. Машина уже ждет вас. Приезжайте как можно скорее. Только что арестованы Шпигельглас и Пассов.

Жена крайне встревожилась. Я решил, что настала моя очередь.

На Лубянке меня встретил сам Козлов и проводил в кабинет Меркулова. Тот приветствовал меня в своей обычной вежливой, спокойной манере и предложил пройти к Лаврентию Павловичу. Нервы мои были напряжены до предела. Я представил, как меня будут допрашивать о моих связях со Шпигельгласом. Но как ни поразительно, никакого допроса Берия учинять мне не стал. Весьма официальным тоном он объявил, что Пассов и Шпигельглас арестованы за обман партии и что мне надлежит немедленно приступить к исполнению обязанностей начальника Иностранного, то есть отдела закордонной разведки. Я должен буду докладывать непосредственно ему по всем наиболее срочным вопросам. На это я ответил, что кабинет Пассова опечатан и войти туда я не могу.

– Снимите печати немедленно, а на будущее запомните: не морочьте мне голову такой ерундой. Вы не школьник, чтобы задавать детские вопросы.

Через десять минут я уже разбирал документы в сейфе Пассова. Некоторые были просто поразительны. Например, справка на Хейфеца, тогдашнего резидента в Италии. В ней говорилось о его связях с элементами, симпатизирующими идеологическим уклонам в Коминтерне, где тот одно время работал. Указывалось также на подозрительный характер его контактов с бывшими выпускниками Политехнического института в Иене (Германия) в 1926 году. До сих лор помню резолюцию Ежова на справке: «Отозвать в Москву. Арестовать немедленно».

Следующий документ – представление в ЦК ВКП(б) и Президиум Верховного Совета о награждении меня, Судоплатова Павла Анатольевича, орденом Красного Знамени за выполнение важного правительственного задания за рубежом в мае 1938 года, подписанное Ежовым. Тут же находился и неподписанный приказ о моем назначении помощником начальника Иностранного отдела. Я отнес эти документы Меркулову. Улыбнувшись, он, к моему немалому удивлению, разорвал их прямо у меня на глазах и выкинул в корзину для бумаг, предназначенных к уничтожению. Я молчал, но в душе было чувство обиды – ведь меня представляли к награде за то, что я действительно, рискуя жизнью, выполнил опасное задание. В тот момент я не понимал, насколько мне повезло: если бы был подписан приказ о моем назначении, то я автоматически согласно постановлению ЦК ВКП(б) подлежал бы аресту как руководящий оперативный работник аппарата НКВД, которому было выражено политическое недоверие.

Позже в кабинете, где я работал, зазвонил телефон. Это был Киселев, помощник Маленкова в Центральном Комитете. Он возмущенно принялся выговаривать мне за задержку в передаче средств из специальных фондов, предназначавшихся для финансирования тайных операций Коминтерна в Западной Европе. Еще больше он был взбешен тем, что на заседании Испанской комиссии в Центральном Комитете не было представителя от НКВД. Я постарался объяснить ему, что не знаю ни о каких фондах и нс в курсе того, кто именно занимается их передачей. «А на совещании в ЦК, – сказал я, – от НКВД никто не присутствовал потому, что Пассов и его заместитель только что арестованы как враги народа». К этому я добавил, что приступил к исполнению своих обязанностей всего два часа назад. Киселев швырнул трубку…»

В ноябре 1938 года в числе руководителей НКВД оказался под арестом и Яков Серебрянский, более десяти с лишним лет возглавлявший группу, называвшуюся его же именем – «Группу Яши». Именно его люди организовали в 1930 году похищение главы белогвардейского РОВСа в Париже генерала Кутепова. До революции Серебрянский был членом партии эсеров. Он принимал личное участие в ликвидации чинов охранки, организовавших еврейские погромы в Могилеве (Белоруссия). «Группа Яши» создала мощную агентурную сеть в 20– 30-х годах во Франции, Германии, Палестине, США и Скандинавии. Агентов они вербовали из коминтерновского подполья, тех, кто не участвовал в пропагандистских мероприятиях и чье членство в национальных компартиях держалось в секрете. Его приговорили к смертной казни, но не расстреляли. В 1941 году, после того как началась война, он был освобожден и по инициативе моего отца стал начальником отделения, занимавшегося вербовкой агентуры по глубинному оседанию в странах Западной Европы и США.

В 1946 году министром госбезопасности был назначен Абакумов, и Серебрянскому пришлось выйти в отставку, так как в 1938 году именно Абакумов вел его дело и, применяя зверские пытки, выбил ложные показания. Естественно, Серебрянский не мог оставаться на работе с приходом нового министра. Он вышел в отставку'в звании полковника и получал пенсию. После смерти Сталина его вернули на службу и назначили одним из заместителей отца в связи с планом расширения разведывательно-диверсионных операций. Эго было при Берия, в апреле 1953 года, а в октябре того же года он был арестован вместе с женой во второй раз – теперь ему ставилось в вину участие в так называемом бериевском заговоре с целью убийства членов Президиума Центрального Комитета партии. Скончался он в тюрьме в 1956 году во время очередного допроса и был посмертно реабилитирован в 1971-м при Андропове, узнавшем о судьбе Серебрянского во время подготовки первого учебника по истории советской разведки, которую начали писать по его указанию.

Лишь в 1963 году мой отец узнал, что действительно стояло за кардинальными перестановками и «чисткой» в рядах НКВД в последние месяцы 1938 года. Полную правду об этих событиях, которая так никогда и не была обнародована, рассказали ему Мамулов и Людвигов, возглавлявшие секретариат Берия, – вместе с отцом они сидели во Владимирской тюрьме.

Вот как была запущена фальшивка, открывшая дорогу кампании против Ежова и работавших с ним людей. Подстрекаемые Берия, два начальника областных управлений НКВД из Ярославля и Казахстана обратились с письмом к Сталину в октябре 1938 года, клеветнически утверждая, будто в беседах с ними Ежов намекал на предстоящие аресты членов советского руководства в канун октябрьских торжеств. Акция по компрометации Ежова была успешно проведена. Через несколько недель Ежов был обвинен в заговоре с целью свержения законного правительства. Политбюро приняло специальную резолюцию, в которой высшие должностные лица НКВД объявлялись «политически неблагонадежными». Это привело к массовым арестам всего руководящего состава органов безопасности, и моему отцу действительно повезло, что приказ Ежова о его повышении остался неподписанным в сейфе у Пассова.

В декабре 1938 года Берия официально взял в свои руки бразды правления в НКВД, а Деканозов стал новым начальником Иностранного отдела. У него был опыт работы в Азербайджанском ГПУ при Берия в качестве снабженца. Позднее в Грузии Деканозов был народным комиссаром пищевой промышленности, где и прославился своей неумеренной любовью к роскоши.

Отец подробно рассказывал о том, как он сдавал дела Деканозову:

«Я, как исполнявший обязанности начальника отдела, объяснил ему некоторые особенности нашей агентурной работы в Западной Европе, США и Китае. Но Деканозов, не дослушав меня до конца, распорядился, чтобы я проследил за вещами бежавшего Орлова, которые были отправлены из Барселоны в Москву. Мне надлежало доставить их в его кабинет – он хотел лично ознакомиться с ними».

На следующий день Берия представил Деканозова сотрудникам разведслужбы. Официальным и суровым тоном он сообщил о создании специальной комиссии во главе с Деканозовым по проверке всех оперативных работников разведки. Комиссия должна была выяснить, как разоблачаются изменники и авантюристы, обманывающие Центральный Комитет партии. Берия объявил о новых назначениях Гаранина, Фитина, Леоненко и Ля-гина. Он также подчеркнул, что все остающиеся сотрудники будут тщательно проверены. Новые руководители пришли в разведку по партийному набору. Центральный Комитет наводнил ряды НКВД партийными активистами и выпускниками Военной академии имени Фрунзе. Отец вспоминал в связи с этим:

«Что касается меня, то я был понижен до заместителя начальника испанского отделения. Подобным же образом поступили и с другими ветеранами разведслужбы, которые также были понижены в должности до помощников начальников отделений.

Берия в беседе с каждым сотрудником, присутствовавшим на встрече, пытался выведать, не является ли он двойным агентом, и говорил, что под подозрением сейчас находятся все. Моя жена была одной из четырех женщин – сотрудников разведслужбы. Нагло смерив ее взглядом, Берия спросил, кто она такая: немка или украинка. «Еврейка», – к удивлению Берия, ответила она.

С того самого дня жена постоянно предупреждала меня, чтобы я опасался Берия. Предполагая, что наша квартира может прослушиваться, она придумала для него кодовую кличку, чтобы мы нс упоминали его имени в своих разговорах дома. Она называла его князем Шадиманом по имени героя романа Антоновской «Великий Моурави», который пал в борьбе за власть между грузинскими феодалами. Дальновидность моей жены в отношении судьбы Берия и ее постоянные советы держаться подальше от него и его окружения оказались пророческими.

После представления нового руководства у Берия последовало партсобрание – это был следующий этап кампании. На нем мой сослуживец, которого я знал по Харькову, Гука-сов, армянин, неожиданно предложил партийному бюро рассмотреть мои подозрительные связи. Он сказал, что меня перевел в Москву «враг народа» Балицкий. Он обвинил меня также в том, что я поддерживал дружеские отношения с другими, недавно разоблаченными «врагами народа» Шпигельг-ласом, Раисой Соболь и ее мужем, Ревзиным, Яриковым, заместителем нашего резидента в Китае, известным своими саркастическими остротами о выполнении пятилеток (мне вспоминается одна из них: «В четвертом завершающем блат является решающим»).

Партийное бюро создало комиссию по моему делу. Один из моих близких знакомых, Гессельберг, начальник фотолаборатории (он отвечал за благонадежность фотокорреспондентов, которые снимали Сталина), задавал глупейшие вопросы и утверждал, что я защищаюсь как «типичный троцкистский двурушник». Я не держу зла ни на Гукасова, ни на Гессельберга…»

Три года спустя Гукасов, будучи советским консулом в Париже, проснулся, когда гестаповцы штурмом брали здание, где он находился. Наш шифровальщик Марина Сироткина начала сжигать кодовые книги, а когда один из гестаповцев сорвал со стены портрет Сталина, Гукасов использовал это как предлог, чтобы начать драку. Его жестоко избили, но за это время все шифры были уничтожены. Гукасова немцы депортировали в Турцию для обмена на сотрудников германской дипломатической миссии в Москве. Позднее Гукасову поручили руководить отделом по разработке репатриантов и эмигрантов. Он скончался в Москве в 1956 году.

«…Гессельберг подготовил проект решения партбюро под диктовку Деканозова. В нем предлагалось исключить меня из рядов Коммунистической партии за связь с «врагами народа» и неразоблачение Шпигельгласа. Характерно, что в этом документе Слуцкий, хотя он умер в феврале 1938 года и был похоронен со всеми полагающимися почестями, также фигурировал как «враг народа».

Партбюро приняло это решение при одном воздержавшемся. Фитин, недавно назначенный на должность заместителя начальника Иностранного отдела, воздержался, потому что, по его словам, я был ему абсолютно неизвестен. Его честность и порядочность, весьма необычные в тех обстоятельствах, не повредили его карьере. В 1939 году он стал начальником Иностранного отдела закордонной разведки и умер естественной смертью в 1971 году.