Текст книги "Воспоминания"

Автор книги: Андрей Достоевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 29 страниц)

Помню, что в мое же пребывание в Петербурге мы узнали о радостной для нас вести, т. е. о производстве брата Федора Михайловича в чин прапорщика^{101}. – Теперь до всепрощения его оставалось уже недолго, и можно даже было помышлять об этом.

Наконец 30 октября, во вторник, я окончательно распрощался с Петербургом впредь до 1864 года. С братом, увы, распрощался навеки! Его я уже более не видал. Он скончался, как об этом будет изложено ниже, в 1864 году.

Выехав из Петербурга 30-го утром, я утром же 31-го, в среду, был опять в Москве.

Приехав в Москву, я передал, конечно, всем нашу общую радость по поводу производства брата Федора Михайловича в прапорщики. Все были очень обрадованы этим, а дядя за обедом велел матушке-теще (так звал он бабушку Ольгу Яковлевну) распорядиться насчет шампанского. Все мои родные остались тоже очень довольными результатом моих хлопот относительно места, и все были уверены, что при обещании Чевкина и Ростовцева я долго не останусь в Елисаветграде.

Но вот, наконец, наступил канун моего отъезда. В понедельник 5 ноября я пообедал у тетушки и распрощался с добрыми дядей и теткой, – с первым уже навсегда, потому что он скончался в 1863 году. С теткой я еще виделся, но уже не с той умной и компетентной женщиной, а со старушкой, терявшей память и день ото дня с ослабевавшей головою.

Въехал я уже в Малороссию, т. е. в Полтавскую губернию, чуть свет в понедельник 12 ноября, проехал Полтаву и часов в 9 утра подъезжал к Решетиловке.

Но вот недалеко уже от дома… И вот я уже в объятиях дорогой семьи…

Наступил 1857 г., и 3 февраля, в воскресенье, Бог дал нам сына. Радость наша не имела пределов, и мы тут же порешили назвать нашего первого сына именем Александра,^{102} в честь молодого государя, плодотворные действия которого и тогда уже предвещали те великие преобразования, которых мы были свидетелями впоследствии.

В октябре месяце я получил письмо от брата жены из Симферополя, в котором он уведомляет меня, что в Симферополе, т. е. в Таврической строительной и дорожной комиссии открывается вакансия архитектора для производства работ, а потому советовал не упускать времени и прямо хлопотать об этом месте в Петербурге.

Узнав об этом, я тотчас же написал докладную записку прямо главноуправляющему Чевкину, с просьбой о предоставлении этой вакансии мне.

Наступил новый 1858 год, я чувствовал и почти был уверен, что это последний новый год, встреченный мною в Елисаветграде. Так оно действительно и случилось. В феврале месяце я получил из штаба корпуса путей сообщения бумагу, уведомляющую меня, что в Симферополе вакансии нет и что мне предлагается должность производителя работ вместо инженера в Харьковской строительной и дорожной комиссии. Я согласился на это предложение и стал мечтать уже о Харькове.

Между тем мой брат, Николай Михайлович, который в то время служил уже в Петербурге и по моей просьбе следил за ходом моего дела, уведомил меня, что вакансия в Симферополе все-таки открылась и что Чевкин прямо назначил ее мне и приказал уже сделать по этому поводу соответствующие распоряжения.

По получении известия о скором своем переводе, ясное дело, у меня уже не лежало сердце к работе в Елисаветграде, а тут, как нарочно, подошли занятия по давно скопившимся в полиции делам по оценке недвижимых имуществ, т. е. домов, и я почти ежедневно в продолжение всего поста целые утра производил эти оценки.

12 апреля 1858 г. у нас родилась дочь Варвара.^{103} В начале июня было получено в Елисаветграде официальное извещение о переводе меня в Симферополь, и с этого времени я de facto перестал быть городовым архитектором.

Первое, что озабочивало меня, это вопрос, в чем мы поедем. Едущих было: я, Домника, батюшка, трое детей, нянька и девочка Маша, следовательно, пятеро взрослых и трое малолетних. Дети были еще очень малы: старшей Женечке было около 6 лет, Саше около 1 ½ года, а Варечке всего лишь три месяца.

Мне удалось присмотреть случайно продававшуюся старую карету, постройки 30-х годов, которую я и купил за 50 рублей. Это был целый Ноев ковчег. И вот в назначенный к отъезду день, 15 июля, к 1 часу дня шестерик почтовых лошадей с ямщиком и форейтором были в совершенной готовности. Мы разместились в карете, и лошади легко сдвинули и покатили наш рыдван, который только покачивался из стороны в сторону на своих крепких и упругих круглых рессорах.

КВАРТИРА СЕДЬМАЯ

СЛУЖБА И ЖИЗНЬ В Г. СИМФЕРОПОЛЕ С ИЮЛЯ 1858 ГОДА ПО МАЙ 1860 г.

Первые впечатления в городе были для меня самые благоприятные. Все мне нравилось – и маленький чистенький городок, и климат, и люди. Говорю «и люди», не ознакомившись еще с ними, ввиду того, что в массе народа не было того подавляющего количества военных, которые встречались повсюду в Елисаветграде, так мне надоевшем.

Мы водворились в квартире брата жены М. И. Федорченко.

На другой же день, т. е. 19 июля 1858 г., в субботу, я, облекшись в мундир, явился по начальству: к губернатору, вице-губернатору и в строительную комиссию. В сей последней, по случаю субботы, никого не застал, а потому в воскресенье 20-го, облекшись во фрак, сделал визиты сослуживцам. Губернатор принял меня сдержанно, но приветливо. Это был генерал-лейтенант Григорий Васильевич Жуковский^{104}.Он был назначен губернатором по окончании Турецкой войны, кажется, в 1856 или 1857 г., следовательно, был тоже внове в этой местности. Быв назначен без всякого подготовления, прямо из военных генералов, он, как очень умный человек, разом понял всю беспомощность своего положения, так как увидел во всех окружающих его людей ему несимпатичных. При здравом уме он соединял качество безупречной честности, а потому не мог терпеть около себя людей, живущих на счет нежно-любимого отечества. В таких обстоятельствах он оставил на время при себе бывшего правителя канцелярии, а сам начал учиться и учиться. С небольшим через год или два он достиг того, что мог сплавить бывшего правителя канцелярии и взять себе человека по душе. Он сделался очень популярным человеком ежели не между чиновниками, то во всем симферопольском обществе, равно как и жена его Екатерина Ивановна. Замечательно притом, что их никто не звал губернатором или губернаторшей, генералом или генеральшей (как других губернаторов), а называли не иначе как Григорием Васильевичем и Екатериною Ивановною. Они, кажется, были бездетны, по крайней мере, при них детей не было. Григорий Васильевич все время пребывания моего в Таврической губернии, т. е. в продолжение 1 ¾ года, был ко мне очень любезен и внимателен, и по его отличной аттестации меня главноуправляющему Чевкину, сей последний повысил меня сейчас же в должности (как и обещал), назначив меня губернским архитектором в Екатеринослав; но об этом после.

Скажу несколько слов о строительной и дорожной комиссии. Ее деятельность надо отнести к режиму старых, понемногу отживавших свой век учреждений, любивших попользоваться на счет нежно-любимого отечества. Конечно, я понимаю при этом казенных заправил комиссии, а не молодых техников, которые только состояли тогда при комиссии. Об упомянутом направлении комиссии я узнал подробно, бывши уже в Екатеринославской губернии, в свое же пребывание в Симферополе я ничего об этом не слыхал, потому что, как неоднократно уже упоминал, большую часть времени провел в разъездах по уездам. Во время моего пребывания в Таврической губернии вышло высочайшее повеление об отдаче частным лицам построек на их счет зданий для присутственных мест, тюрем и других казенных помещений. Главные основания сего нового закона были следующие:

1. Частные лица строят на свой счет сказанные помещения по проектам и сметам, утвержденным правительством.

2. Выстроенные таким образом здания, как собственность владельцев, отдаются казне в наем на срок не менее 30 лет за ежегодную плату, объявленную в контрактах.

3. В пособие предпринимателям построек выдается из казны ⅓ часть сметной суммы, которая затем с процентами вычитается из наемной платы, следуемой владельцам.

Это суть главные условия. Казалось бы, что может быть выгоднее для казны таковых построек? Казна, ни копейки не тратя (кроме ⅓ части ссуды, которая с процентами ей возвращается) как на постройку зданий, так и на их ремонт, имеет помещения, вполне приличные и соответствующие назначению. На самом же деле было далеко не так, и в результате выходило, что выгодный во всех отношениях для казны прием построек обращался в крайне убыточный абсурд.

Как только мы освоились немного в новом городе, как нашими первыми знакомыми оказались учителя гимназии, товарищи моего шурина Михаила Ивановича. Это были все молодые и интересные люди. И между ними был Николай Осипович Фену, учитель французского яз. Впоследствии он оставил свое учительство и, переселившись в Петербург, мало-помалу принялся за коммерцию, и теперь его книжный магазин на Невском и торговля учебными пособиями чуть ли не лучшая во всем Петербурге.

Первым возложенным на меня по службе поручением был надзор за постройкой мостов в колонии Альтенау. Колония Альтенау находилась на почтовом тракте от Мелитополя в гор. Орехов. Эта колония принадлежала к менонитскому обществу колонистов. При въезде в нее стоял каменный столб в виде обелиска с изображением двух рук, жмущих одна другую, и с надписью: «Menoniten Bruderschaft». Эти менониты составляют какую-то секту от лютеран, и должно отдать им справедливость, что они гораздо симпатичнее чистых немцев. Приехав из Симферополя в Альтенау, нанял очень хорошенькую комнатку, окнами на большую дорогу. Большие дороги на все протяжение, по которому идут колонии, содержатся в отличной исправности и почти все шоссированы, и вообще довольство и зажиточность колонистов видны на каждом шагу. Самые домашние работы, как, например, рубка капусты, убой свиней, изготовление колбас и приготовление окороков, мытье белья и т. п. манипуляции, исполняются у них сообща, двумя-тремя соседними семействами. Так, например, при мытье белья соединяются не менее трех семейств вместе и моют и убирают его сообща сперва в одном доме, потом в другом и, наконец, в третьем. То же соединение происходит и при убое свиней и прочих работах, отчего работы идут скорее и успешнее. Расчетливы и даже скупы они во всем, даже до смешного. Раз как-то я возвратился с прогулки поздно вечером, когда уже хозяева мои легли спать. На стук мой мне открыла молодая хозяйка в Евином костюме и, нисколько не стесняясь, зажгла и подала мне свечку. Оказалось, что они спят все нагими и притом зимою и летом одеваются не одеялами, а легкими пуховыми перинами. Как-то у меня зашла об этом речь с хозяевами, и сам хозяин объяснил мне, что этак все они привыкли спать, что ночью стыдиться некого, потому что все спят, да к тому же и темно, а что белье вследствие этого обычая служит двое дольше.

Мне не позволяли долго засиживаться дома, и потому я постоянно был в разъездах. При таких обстоятельствах наступил 1859 год.

К этому времени я, наскучив ездить на перекладных телегах, завел себе маленький, крытый парный тарантасик (на дрогах), по местному названию паклет. Этот экипажик был очень легким на ходу и, по местному обычаю, не с оглоблями, а с дышлом. Он сослужил мне порядочную службу в Таврической губернии.

Пасхальную неделю 1859 г. и первые три дня Фоминой недели я пробыл дома. Во вторник или в среду на Пасхе я был приглашен к губернатору на парадный завтрак. Все сливки служащего люда были у него, и собралось человек 35–40. Завтрак официально был назначен в 2 часа дня[33]33
  Завтрак был официальный, хозяин был в мундире, все гости в мундирах или черных фраках.


[Закрыть], а прошло уже и четверть третьего, а за стол не садились, и хозяин все только поглядывал на часы и, наконец, сказал:

– Поджидаю Фабра, но что-то нет его… Уж будет ли?

Тут кто-то из гостей заметил:

– Ежели ваше превосходительство ожидаете Фабра, то едва ли он скоро будет, я сейчас проходил мимо его квартиры и видел, что его белые с лампасами брюки еще проветриваются на дворе.

– Ну, нечего делать; семеро одного не ждут. Милости просим, садитесь, господа, – сказал хозяин.

Но только что мы уселись, как появился Фабр. Я давно уже слышал множество рассказов про живущего в Симферополе на покое бывшего екатеринославского губернатора, но мне ни разу не приходилось его видеть, а в этот день я с ним познакомился: говорю познакомился, потому что Григорий Васильевич меня представил ему, и после этого, встречаясь на улице, Фабр всегда останавливался и говорил со мною.

Итак, Фабр вошел^{105}. Григорий Васильевич усадил его возле себя с правой стороны. Это был еще бодрый старик, сухощавый, высокого роста, с маленькой головой, гладко, под гребенку, остриженной и еще полной седых волос. Одет он был в мундир с тремя звездами и действительно в белых с лампасами брюках. Как только он уселся на место, то не только общий разговор, но и частные, между отдельными лицами разговоры прекратились. Все обратились в слух, а говорил один Фабр. Да как говорил! Говорил, как заведенные гусли, много, безостановочно, красноречиво и интересно. Говорил не про одно какое-либо происшествие, не про одну какую-либо историю, а говорил игриво, иногда с юмором, перебегая от одной истории к другой. Все время завтрака прошло незаметно, одушевленно и весьма весело, и был слышен говор только одного человека – Фабра. И после завтрака за кофе, когда все встали из-за стола, Фабр умел сгруппировать около себя всю публику.

Впоследствии, бывши уже в Екатеринославе, я слышал про Фабра, как бывшего губернатора, множество анекдотов. Чтобы покончить с этою личностью, расскажу некоторые из них; но сперва замечу, что Фабр был тайный советник, главную последнюю службу свою, до губернаторства, отбывал в Одессе, при князе Воронцове правителем генерал-губернаторской канцелярии, и оттуда как для успокоения, так и для почета был назначен губернатором в Екатеринослав. Он был женат, но с женою разошелся и с нею не жил.

В г. Екатеринославе, где губернаторствовал Фабр в конце 50-х годов, существовал еще старый деревянный губернаторский дом, где и жил губернатор. В 1860 году, когда я приехал в Екатеринослав, то дом этот был уже необитаем и предназначен к сломке. Вот в одно из весенних времен была произведена мелочная починка деревянной крыши, на незначительную сумму. Для освидетельствования этой произведенной работы Фабр назначил всех технических деятелей строительной комиссии. В назначенный день и час являются в губернаторский дом все техники строительной комиссии осматривать работу и находят ее произведенною добропорядочно. Затем велят доложить о своем приходе губернатору. Этот приглашает всех свидетельствующих к себе в кабинет. Свидетельствующие входят и видят картину: за письменным столом, за кипою бумаг сидит Фабр под сенью большого дождевого зонтика.

– Что вам угодно, господа?

– По приказанию вашего превосходительства мы свидетельствовали работы по исправлению крыши.

– Ну и что же?

– Работы произведены добропорядочно, ваше превосходительство, но крыша вообще плоха.

– Ну, а течи не будет, по крайней мере, у меня в кабинете?

– За это можно ручаться.

– Ну, так очень вам благодарен; значит, я могу сложить зонт, а то все время занимаюсь под зонтом, боясь течи. Мне-то ничего… но казенные бумаги… понимаете, господа, «казенные», должны быть в сохранности.

На тот же губернаторский дом отпускалась довольно значительная сумма на отопление, и сумма эта отпускалась в полное безотчетное распоряжение губернатора, как бы добавок к жалованью. Ввиду того что многие комнаты были необитаемы и не отапливались и ввиду того что со дня на день дожидались, что дом этот будет признан вовсе неудобным по своей ветхости для жилья, – Фабр не заготовлял годовой пропорции дров, а время от времени покупал их на базаре по несколько десятков возов, которые и расходовались с большой аккуратностью. Истопником печей был его же камердинер. За кабинетом губернатора была большая необитаемая комната, которую он обратил в кладовую и которая постоянно была на запоре, а ключ от нее был у самого Фабра. Вот когда рано утром разнесут дрова по печам, то Фабр, удалив под каким-нибудь предлогом камердинера, обойдет все печи и по несколько полен от каждой унесет и спрячет в кладовую. Через несколько времени выходят все дрова, и камердинер является к Фабру с докладом, что все дрова вышли и топить нечем.

– Как вышли?.. Как нечем?.. Этого не может быть!

– Право все вышли, – начинает чуть не божиться камердинер.

– Не может быть, не может быть! – настаивает Фабр. – Молись, почтеннейший, Богу, – вероятно, дрова окажутся.

И вот, зная чудачество своего барина, лакей становится на колени и начинает молиться… В это время Фабр отпирает свою кладовую и, указывая на дрова, говорит:

– А это что, разве не дрова? Посмотри… более чем на неделю станет… а ты говоришь нет дров! Теперь понимаешь, что значит экономия?

Всем техникам строительной комиссии через каждые три месяца выдавались казенные подорожные для разъездов по губернии. В это время был в комиссии непременный член, заведующий хозяйственной частью, некто Мицкевич. Он был родной брат Мицкевича, игравшего видную роль при главном управлении у Клейнмихеля, и потому был в фаворе у губернатора. У этого Мицкевича была усадьба близ Екатеринослава, и ему очень выгодно было бы иметь казенную подорожную, вследствие чего он и просил правителя канцелярии Михаила Матвеевича Козубского выхлопотать ее у губернатора. Козубский же вместо доклада об этом губернатору, рассчитывая, что Фабр не будет читать печатных бланков подорожных, всучил для подписи губернатору подорожную для Мицкевича, как будто для техника. Но, подписав все, Фабр, достигнув злополучной подорожной, почувствовал у себя под носом кофейную каплю (он нюхал табак) и, чтобы устранить ее, вынул из кармана платок и в это время успел невольно разглядеть фамилию Мицкевича.

– Вы, мой почтеннейший Михаил Матвеевич, какой имеете чин?..

– Коллежский асессор, ваше превосходительство.

– Мммммм… коллежский асессор! В таких молодых летах и уже штаб-офицер! Вот что значит университетское образование!

Козубский молчит, как воды в рот набравший, и предчувствует уже что-то недоброе.

– Ну, конечно, мой почтеннейший, вы на этом не остановитесь. С вашим образованием, с вашими способностями вы пойдете далее и далее; лет через пять-шесть будете советником, а там и вице-губернатором… и, конечно, достигнете и губернаторства!.. Ну а губернатор, мой почтеннейший, должен поддерживать связи и часто ездить в Петербург… И вот в одну из ваших туда поездок, перед въездом в Петербург, на заставе останавливают ваш экипаж, и высокий, седой гренадер подходит к окну вашей кареты и говорит: «Пожалуйте, ваше превосходительство, ваш вид для прописки»… Вы выглядываете из окошка, всматриваетесь в гренадера и невольно восклицаете: «Фабр! Это ты? Как сюда попал?» – «Неправильно и противозаконно подписал подорожную и за то разжалован в солдаты…» – Так как же ты, такой-сякой… смел подводить меня под ответственность?! Вон!!

Козубский убежал, не слыша под собой ног, и сейчас же рассказал обо всем Мицкевичу. Тот поехал к Фабру, объяснил ему, как было дело, и тут же получил просимую подорожную, а Козубский долгое время боялся показаться на глаза к Фабру.

В разгар военных действий в Крыму в Екатеринослав начали присылать большими массами раненых русских воинов. Во многих из обывательских домов были отведены помещения под лазареты. Один из богатейших домов, хорошо отделанный и роскошно убранный внутри, который служил только под отвод для квартир знатных посетителей города, в конце концов тоже был предназначен под лазарет для больных и раненых. Владелец дома, купец Белявский, идет к Фабру и просит его об освобождении своего дома от лазаретного помещения.

– Не могу, мой почтеннейший Белявский, ведь это последствия войны, мы все должны успокаивать раненых, да к тому же это распоряжение главнокомандующего… Вы понимаете, глав-но-ко-ман-дующего, – растягивает Фабр. – Главнокомандующий повелел!.. Что значит перед ним несчастный Фабр?! Главнокомандующий дунет… фьють… и нет Фабра, и не будет Фабра!.. Ведь что такое Фабр перед главнокомандующим?.. Ведь вот что, – показывает ему два пальца, сложенные в виде нуля, – вы понимаете, что это такое, мой почтеннейший Белявский?..

– Бублик, ваше превосходительство!

– Сам ты бублик, – закричал Фабр, убедившись, что богатый коммерсант уже хлопнул порядочно, – убирайся вон!!

Фабр имел обыкновение принимать всех просителей не в приемной, а у себя в кабинете. Вот однажды, уже не в первый раз, явилась к нему с какою-то просьбой одна молодая дама. Фабр, не находя возможным удовлетворить почему-то просьбы этой просительницы, все время ей отказывал в ее ходатайстве.

– Я вас убедительнейше прошу, ваше превосходительство! – настаивала дама.

– Не могу, сударыня, не могу! – отказывал Фабр.

– Ваше превосходительство, что для вас значит, исполните мою просьбу!..

– Не могу, сударыня, я уже сказал, что не могу!

– Ну, так я вам приказываю. Подпишите вот здесь ваше разрешение (вынимая и показывая ему заранее заготовленную бумагу) – сейчас же, а не то… иначе я… закричу и расскажу всем, что вы склоняли меня на преступную связь!.. – причем она мгновенно растрепала свою прическу и расстегнула корсаж своего платья.

Увидев это, Фабр, при всем своем уме, пришел в тупик и, убоявшись скандала, который действительно мог произойти, тем более что он жил в разводе со своей женой, не говоря ни слова, подписал свое разрешение. Но с тех пор, как рассказывали, перестал уже принимать в кабинете не только дам, но и малознакомых мужчин. Но будет о Фабре.

В конце января, уже 1860 г., мне дали командировку, и на этот раз очень приятную, – в Севастополь и Ялту. Эта поездка представлялась настолько интересной, что и жена захотела прокатиться вместе со мною. Мы посетили многие места южного берега…

В марте месяце 1860 г. я был приятно удивлен совершенно неожиданным официальным извещением о переводе меня в Екатеринослав на должность губернского архитектора.

Проведя пасхальную неделю в отдыхе, я с Фоминой начал усиленно собираться в дальний путь-дорогу со всем семейством, т. е. к переселению в Екатеринослав. Но в этот раз сборы были не столь затруднительны, как два года назад, при переезде из Елисаветграда в Симферополь, и не так суетливы – мы уже привыкли к переездам. Начать с того, что карета была снова готова служить нам. Мою повозку или паклет оставил за собою батюшка, уплатив мне за нее деньги. Часть мебели пришлось продать, а часть вместе с сундуками и проч. пожитками отправить на отдельной подводе.

Наконец, настал и день выезда, т. е. 24 апреля. К 8 часам утра карета была уже готова, запряженная шестериком лошадей. Мы уселись в свой рыдван и покинули Симферополь в 9-м часу утра.