Текст книги "Дьявольское кольцо"

Автор книги: Андрей Буровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 34 страниц)

ЭПИЛОГ

Светила настольная лампа, сделанная «под кабинет», копилась тьма на стеллажах, в углах большущей комнаты. Стыл крепкий чай в стакане. Володя постелил Василию в кабинете деда, на кушетке, сам сел на плетеный стул, за огромным письменным столом. Он вообще сильно полюбил это кресло, это место… а кабинет любил и раньше.

– Вот, возвращение… – тихо, раздумчиво говорил Василий; покуривал и говорил. У нас в эмиграции люди десятилетиями пьют на Рождество – «Следующее Рождество – в России!» Мечтают вернуться, живут этим. А России давно больше нет. То есть она есть, но совсем другая. Может быть, эти люди еще и вернутся, как знать. Ты вот считаешь, что скоро все начнет меняться… Михалыч тоже так считает… Если изменится, если кончится этот дурацкий коммунизм, они смогут вернуться.

Только вот давай представим: ну, приедут они – и… и что? Понимаешь, старики – вообще из другой эпохи. А молодые… ну, извини, это тоже штамп, но так правильнее всего. Молодые – из другого мира. Понимаешь? Меня когда учили, как здесь жить и как сойти за советского, то учили и как ходить, и как стоять. Так британских шпионов учили во времена Империи – как англичанину сойти за индуса.

– Ты тоже из другого мира, – тихо заметил Володя, – а вот ты здесь…

– Я не смогу жить в России.

– В СССР, – поправил Володя.

– Ну да, в СССР… Но Россия входит в СССР. Нет второй России, что поделаешь. А я тут у вас не смогу. Не из-за КГБ. Все пугают сыском, КГБ… А я по-другому не смогу. Я из-за людей не смогу. Падет СССР, будет какое-то другое государство… А люди-то останутся, понимаешь? Не могу я жить с людьми, которые сами гадят под себя, а потом громко орут: «Экология плохая! Страна гибнет!» А тут… Володя, ты не обижайся, но тут же почти все такие. Ответственности нет, привычки к труду нет, самостоятельно думать… ну, не то что не умеют, не то слово. Советские даже и не понимают, что это вообще можно – думать своей головой.

– Ну ты ведь со мной можешь? Получается?

– Прости, Володя, но это уже ниже пояса… Конечно, с тобой я могу. Но, во-первых, ты мой брат, и это главное. И ты, надеюсь, не считаешь себя типичным советским? Ну то-то… А кроме того, прости еще раз, это советское и в тебе иногда есть. А мне от этого нехорошо, и к тебе тоже злость поднимается… Может, ты ко мне туда приедешь?

Володя неприятно засмеялся.

– Ты забыл, что я невыездной…

– А если… если много переменится?

– Конечно, приеду. Должен же я посмотреть, где Василий Игнатьевич гнал красных в горы…

– Поместье Баррасов? Да видишь ли, там давно уже нет имения, там гостиница… Роща сохранилась, но деревья… Сомневаюсь, что ты найдешь следы от пуль. Вот церковь отца Хосе ты увидишь, но и она совсем другая. В середине пятидесятых ее перестроили.

Что у вас тоже мне трудно понять – до вас не доходит, по-моему, что время идет. Что-то произошло, а вы это «что-то» готовы переживать вечно, словно новых событий и нет. А это не так. И проблемы другие, и вся жизнь давно иная. Такое впечатление, что вы с двадцатых годов переживаете то, что произошло… В этом эмиграция от вас очень сильно отличается. И эмиграция, и вся Европа. И в Испании ведь тоже все меняется. Везде все время все меняется…

– Ты говоришь об эмиграции, будто это целая страна, – засмеялся Володя.

– А знаешь, так оно и есть, – тоже засмеялся Василий, – только эта страна – как шагреневая кожа. Или как град Китеж – все погружается и погружается…

Помолчали. В полутьме двигались пласты сигаретного дыма, приобретали странный, не выразимый словами цвет по мере того, как вплывали в освещенное пространство. Пахло табаком, кожей и книгами.

– А как ты думаешь – наша семейная история получилась? В смысле – удачная она или нет? – Володя поймал взгляд Василия и заторопился. – Выходит, у нас могло быть все намного лучше, чем было… Например, оказались бы все после катастрофы – на своей даче, в Финляндии… А все деньги Игнатия Николаевича лежали бы в международном банке и не пропали бы… И в эмиграцию ушла бы вся семья, со всем почти богатством… Я уже не говорю, что было бы, если бы катастрофы вообще никакой не произошло.

А с другой стороны, представь, если бы Василий оступился бы… попал бы под пулю… Тогда, на границе, или в Испании. С той же колокольни – пулеметчик… А Александр занимался бы чем-то другим, не таким важным для большевиков… Ты понимаешь хоть, что семья вообще могла исчезнуть? Полвека мы на волоске висели…

– Полвека вся страна на волоске… И не «висела», а и сейчас висит. А нашей семье, наверное, все-таки повезло. Сколько таких семей сгинуло, никто и не упомнит! В одном Петербурге – десятки тысяч, это уже наверняка. А по России? И это – грамотных семей, культурных… Сколько мужицких семей исчезло, ты можешь себе представить? Я – нет… Тут никакой фантазии не хватит. А священники? Сегодня потомка русского дворянина, даже потомка купца найти легче, чем потомка священника.

Так что в этом смысле – повезло. А что до остального…

– Я понимаю, так обычно и бывает – происходит не самое лучшее и не самое худшее. Чаще всего. А все-таки обидно, брат. Могло быть и намного лучше…

– Ты веришь в Бога? – неожиданно спросил Василий.

– Чаще всего – верю. Когда думаю, что пришлось пережить деду, – верить труднее.

У Василия в памяти всплыла давняя картина «Коммунизм», и он пересказал сюжет Владимиру.

– Ну ладно, это – к слову. Видишь ли, если всерьез верить в Бога, то получается – благодарить мы Его должны просто за сам факт бытия. Мы все дергаемся – здесь выиграли, здесь проиграли, тут вот какие-то сложности. То есть мы все выясняем, какое у нас есть бытие. Хорошее, плохое, много получили или мало. По результату и благодарим. А благодарить-то надо не за много-мало. Благодарить надо за факт. Уже потому, что число тех, кто есть, гораздо меньше тех, кого нет. Это ты понимаешь?

– Это – понимаю.

– Ну вот… Так что семье – повезло. Как-то ее все-таки выбрали, что-то на ней почиет…

– Ага, «выбрали»! – Володя подскочил на стуле. – Знаешь, кто владел нашей дачей? Такой Кацентох, вот кто. Получил ее в сорок пятом, как трофейное имущество. Даже не купил, а получил. Дед мне рассказывал, у него в доме целый художественный музей. И картины, и бронза, и серебро… Чего там только нет. И уверяю тебя, это все он тоже не за деньги купил. У него внуков двое – внук и внучка. Выходит, их тоже «отобрали», Кацентохов?!

– Кацентохов отобрала одна сила, нас – другая. И для разного, для разного… Ты проследи за Кацентохами, как они живут. Что, счастливы? Довольны? Хорошо им? Не верю я в их «хорошо». Вымороченное – всегда не впрок, при любом общественном строе. Россия – поле борьбы, противостояния. Зло здесь борется с добром, и ничего нельзя поделать.

– А бывают страны, где это иначе? Где нет этой борьбы?

– Наверное, нет таких стран, борьба идет везде. Только у нас все обнаженнее. Очень понятно, кто где. Ты ведь видишь – одни идут вверх, другие – вниз. Никто же не стоит на месте.

– Михалыч говорит, законы эволюции таковы, что продолжается только то, что развивается. То, что остановилось, мертво. У русских, ты прав, есть склонность достичь чего-то, даже сделать рывок, даже сильный рывок, а потом не двигаться дальше. Но это верная погибель. Представь, что вот сейчас существовала бы такая Россия, какой она была в 1913 году. С городовыми, с сословиями, с крестьянской общиной. Что, она бы разве могла жить?!

В этом смысле хорошо, что мы не такие, как предки. И ничего глупее нет, как сидеть на пепелище, причитать: вот, мол, что у нас было, чего не стало… Таких и здесь хватает, а уж про эмиграцию и говорить нечего, сам рассказывал. Здесь сама жизнь учит – все помнить, все хранить, а вот не зацикливаться ни на чем.

– Но вот насчет вверх и вниз… Как бы это посчитать, а?!

– А вот как раз и можно посчитать. По способности сложнее жить, вот как. По умению больше знать, больше помнить, больше учитывать. Строить более сложные представления о реальности. Между прочим, после каждого переворота люди разделяются на этих – на идущих вверх и вниз.

Вот хотя бы города, вся современная техника. Можно жить, как современные специалисты, – читать книги, работать на ЭВМ, оперативно делать дела, когда конъюнктура меняется чуть ли не каждую неделю. То есть можно жить сложнее, чем предки в старой деревне. Ну вот, возьми хотя бы нас.

А можно жить… Вот, у вас как раз такое слово есть: «зыриться в телик». Вот сидит такой обрюзгший, глупый, в свои сорок лет – совершенная развалина. Работает на производстве, где он – ма-а-аленький такой винтик, и не решает, и не значит ничего. Не он это производство создавал, не он его формировал, не он… Да попросту говоря, ничего он отродясь для себя сам не сделал. Просто винтик, и все. И даже не выбирал он ее, этой работы, просто сунулся когда-то, куда само сунулось… или куда другие сунули.

Ну, и ходит себе, ходит на работу, как заводной, делает, что ему велят, и получает какие-никакие, а деньги.

И дома ничего не решает и не устраивает. Все решения кто принимает? Жена. Я еще почему в России жить бы не смог? Тут у вас женщины мужьям на завтраки копеечки выдают.

– А у вас?

– А у нас муж жене деньги дает на наряды и на домашнее хозяйство… И еще у вас жены, по-моему, до старости у своей мамы спрашивают, как им детей растить. Не постигаю я этого, Володя, как хочешь. Не могу так – чтобы ребенок был от меня, а жена бы у матери спрашивала, как с ним обращаться да как делать…

Ну ладно, мы не про это. Вернее, не только про это. И вот, понимаешь, сидит такой, за которого жена все решает, который даже и не ухаживал за ней, которому девушка сама сказала, чего от него хочет, сидит и зырится в телик. Там его развлекают, и думать ему не надо, напрягаться не надо, самому что-то делать не надо…

Живет он в сто раз проще, чем его предок в деревне жил. И понимает он гораздо меньше, да и попросту глупее мужика. Предок-то и хозяйство вел, должен был помнить, когда и что пахать и сеять, какую утварь когда и как готовить. А этому – ничего не нужно. Крути одну и ту же гайку тридцать лет, зырься в телик и пей, пей… Может, они из одной с Курбатовыми деревни, как знать? А сами раз в сто проще, примитивнее.

Вот те же товарищи пролетарии. Почему они с красной тряпкой бегали и столько всего наворотили? Чтобы жить просто, не думая. Зачем ему сложная жизнь, к чему думать вообще о чем-нибудь?

А ты – повезло ли семье… Тут большая часть нации деградирует, а ты спрашиваешь…

– То-то в России как будто собрались люди всех исторических эпох. Вот бродяга у ларька – чем не питекантроп?! Такие везде есть, это верно. Но я просто пример привожу. Но посмотри-ка, есть и первобытные люди, общинники, все еще живут этим самым… а, коллективизмом! И средневековый народец, и сектанты, как на Древнем Востоке, каждый своей деревяшке молится; и множество людей, словно пришедших века из XVII – XVIII… ну, из XIX максимум. Эдакие наивные технократы, любители железяк, считают, что железом можно решить все проблемы.

– Да, и некоторым в нашей эпохе просто тяжело. Вот тот же Бутаманов. Ему ясности хочется, простоты, чтобы все было решено, и раз навсегда.

Или вот Горбашка – ему-то, с его апломбом, на Вселенских соборах цены бы не было. Классический средневековый фанатик, погубитель своих близких, вождь общины, пасущий свое стадо железным жезлом.

В наши дни ему тяжко – орет, старается, а его заставляют с другими считаться, чьи-то интересы учитывать… А он примитивен для этого, не умеет он жить в обществе.

– Тогда и большевики – люди из другой эпохи…

– Конечно! Тот же Ленин или Троцкий… Они же просто не могли жить в России XX века. Ни работать не могли нормально, ни получить образование – эти их экстерны, курсы. Ни в обществе жить не могли, ни семей завести, ни нормально наукой заниматься. Тот же Ленин – написал он пятьдесят томов. А ты почитай, что написано, – сплошная муть, халтура, бред сумасшедшего. А за этими, за лидерами, – толпа, толща – такие же, только книг писать не умеют. Даже таких, как Ульянов.

Тот же Милюков им говорит – мол, давайте же разбираться! А они – чего разбираться, нам и так все давно уже ясно. Почти как у Булгакова…

– «Взять и все поделить»?

– И это тоже, и многое другое, в том же духе.

– А ведь люди из других эпох вполне могли бы жить и сейчас… Некоторые. Те же Ульян, Асиньяр…

– То-то и оно… В каждую эпоху, наверное, есть выходцы из разных эпох. Вопрос, понимаешь ли, в каких соотношениях…

– Так для тебя в СССР слишком много… выходцев из других эпох?

– И это тоже… Много диких, с которыми говорить не о чем. Говоришь с ними, как тот же Милюков с Лениным. Ты им пытаешься что-то объяснить, а они просто выдумывают какую-то свою чушь и слушать ничего не могут. Вообще не понимают, о чем ты.

И еще много каких-то сломанных… Не знаю, как их точнее назвать. Уголовные… нет, не уголовные, хотя и близки… Подонки, люмпены, как хочешь. Их у вас необъятно много, а с ними я ну уже никак не могу. Меня тошнит от них, и все.

– Так ты, значит, собрался уже уехать?

– Ну, не сегодня же… Хотя, честно скажу, и страшно. Я в России уже почти месяц, и нечего зря рисковать. Я еще Ленинград погляжу, еще в Русский музей, в Эрмитаж… И двинусь домой.

– Домой – это там?

– Да, Володя, это все же там. Ты иногда забываешь – я русский ведь только по деду. Другое дело, что Россия – второй дом. Но я боюсь, что этот дом – больше в книгах, в истории… если в людях – то в немногих. Мое второе Отечество – страна, которой больше нет.

– Но ведь ты вряд ли можешь себе представить, что вот эта ночь – последняя на этой даче… Что ты никогда не вернешься?

Василий долго лежал молча. Тлел красный конец сигареты.

– Нет, этого я тоже не могу… Когда-нибудь, но я еще вернусь. И тебе писать буду, придумаю, как. И детям тоже покажу гнездо. Ты ведь будешь в нем жить, в этом гнезде?

– Конечно буду. Защищу диссертацию и буду ездить в Хакасию, а зимой тут сидеть и книги писать. А если сможем, будем собираться всей семьей, как когда-то. Если правда все изменится.

– Мне это надо, Володя, а вот как сестре и брату… И как будет нужно моим детям – там посмотрим. Я ведь вряд ли женюсь на русской.

– В любом случае нельзя так просто расставаться.

– А мы так просто и не расстанемся. И письма будем передавать, и, как удастся, сразу встретимся. А дальше – как судьба.

Практически все было сказано. Но братья еще долго сидели вместе, в душистой темноте конца августа, и почти беспрерывно курили. Володя знал, что через несколько дней лязгнет, захлопнется за братом дверца тайника в автобусе.

Но знал, что это не навечно. А может быть, и правда что-то изменится, пусть даже еще и не завтра.