Текст книги "Дьявольское кольцо"

Автор книги: Андрей Буровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 34 страниц)

ГЛАВА 8
Попытка

Михалыч запихал в палатку Машу и Мишу, сам опять лег в ужасную рань – часов около 10. Во-первых, не хотелось обсуждать происшествия. Для математиков здесь был неистощимый кладезь разговоров, обмена мнениями, всплескиваний руками… чтобы не участвовать, только и осталось, что лечь спать и храпеть погромче. А Васю и Володю выставили, как боевое охранение, и они сидели у костра, пока математики не угомонились.

Во-вторых, для раннего отбоя были свои, особые причины… Разумеется, уж теперь-то башню с техникой и машину времени караулили на совесть. После Машиных и Мишиных художеств попасть к технике было не проще, чем к космическому кораблю, и на первый взгляд без крови, без боя с охраной прорваться, казалось, было невозможно.

Но не случайно… ох, не случайно Бушкин лег спать гораздо позже остальных. Не зря почти весь вечер провел он в компании охранников, разливал коньяк, вел с ними долгие беседы, раздавал свою книжку с автографом. Сергеич пришел часа в два, что-то шепнул Михалычу, и Михалыч в ответ кивнул и радостно хрюкнул; радостно, но вовсе не удивленно, потому что не тот был человек Сергеич, чтобы его беседы не возымели никакого результата.

Плыл туман; в полусвете еле слышно шуршали, лопались мельчайшие капли, когда Володя начал делать уговоренное – вытаскивать из спальных мешков всех, кроме Маши и Миши. Бушкин вышел, стеная и шатаясь, не вполне замечая происходящее; зацепился за растяжку, с шумом полетел в траву, в росу. Михалыча Володя вытащил с особенным трудом – стонущего, зажимающего руками сердце. Впрочем, и он, и Бушкин быстро стали умываться росой, потом полезли в воду… и больше с ними не было проблем. Вот Василий встал мгновенно и без жалоб. Володя все чаще отмечал в нем это – какую-то особенную внутреннюю дисциплину. Железный стержень в душе Василия не позволял ему быть ненадежным.

Василий даже поел заготовленных с вечера бутербродов… Бушкин с Михалычем только смотрели – восхищенно на Василия, с отвращением – на бутерброды. Над землей плыла белая, плотная взвесь; то открывались, то опять исчезали кусты, куски луга, вершины деревьев, палатки. Мир был призрачным и непонятным. Пришли даже немного рано – последний охранник еще только выходил из павильона, смотрел на часы, что-то тихо говорил уже ушедшим, смутно видным сквозь туман.

Подождали, вошли в павильон. И на этот раз приходилось ввести Академию наук в расходы, включить электричество и сжечь его Бог знает сколько.

Опять гудение и свет будили кого-то, и этот кто-то орал, поднимая охрану. Конечно же, это был волосатый Сема. После появления Михалыча в лагере он почти перестал выходить из палатки и даже в столовую шел, только убедившись, что Михалыч где-то далеко. При приближении Михалыча Сема поглубже залезал в палатку и страшно сопел оттуда, смотрел из темноты злющими, очень округлившимися после эксперимента, фосфоресцирующими глазами.

Но свет и шум Сема, конечно же, углядел. Высокий вибрирующий крик поплыл над лагерем, словно не человек поднимал тревогу, а пневматическая дрель. Из палаток выскакивали полуодетые люди, кидались тушить пожар… спасаться от чудовищ… отбивать ядерный налет американцев… ловить проникших в лагерь врагов народа… Спотыкались, налетали друг на друга, искали мужей и детей, вопили, возмущались, вцеплялись друг в друга, шли бить возмутителя спокойствия.

Шуму было фантастически много. Хорошо было Михалычу с Бушкином слышать весь этот вон, топот приближающейся толпы уже на излете, сидя в контейнере. Володе с Василием было значительно страшнее… И особенно страшен был разъяренный Горбашка, делающий огромные прыжки, в линючей синей майке и развевавшихся по ветру пестрых семейных трусах до колена. Страшнее всех было, конечно же, Васе, по достаточно понятным причинам. Тем более, именно к Василию помчался Горбашка, схватил его и начал трясти с диком криком: «Попались, гады!»

Потом уже охрана оттаскивала Горбашку от Василия, а Горбашка пытался пинать Васю, но попал по нему только один раз, остальное пришлось по охранникам. Потом уже Горбашка орал, что напишет заяву на охранников, которые попрали ногами свой долг, от которых нет никакого юлку, которые стремятся, неизвестно по чьему заданию, искоренить саму технику, сорвать эксперимент, напустить полную экспедицию Горбашкиных личных врагов и довести до инфаркта его, великого ученого, чья жизнь и здоровье бесценны.

Потом уже к павильону просочился Сема Ермак, убедился, что Михалыча нет поблизости, подкрался сзади и пнул Василия еще раз. Потом уже охранники орали, что сами напишут на Горбашку заяву, потому что он пинается, нанося оскорбления официальным лицам, находящимся при исполнении. И что молодой человек тоже заявление напишет, а они все подтвердят.

Потом уже охранники ловили Сему Ермака, поймали и стали приводить в состояние благоразумия. Самым эффективным оказалось макание Семы в речку, вниз головой. Мало того, что Сема начал вести себя прилично и даже почти никого не покусал! Вырываясь, он даже проорал, что его нельзя ни макать, ни подбрасывать, потому что ни плавать, ни летать он не умеет. Такого эффекта давно уже не добивались от Семы даже самые матерые профессора психиатрии, поседевшие в борьбе со злом.

Потом уже Володя смог перекричать хотя бы часть толпы математиков и привести их в состояние благоразумия, объяснив, что здесь произошло, что никто ничего не похитил и не собирается никого грабить и убивать. Потом уже сердобольные девочки ставили Васе примочки на зашибленные места и пичкали его конфетами.

Потом уже пришел Симр Авраамович и привел в спокойствие сразу всех присутствующих, задав тихим голосом вопросы: «Что здесь происходит?» и «Как вам не стыдно?!» Потом, по такой же тихой, вежливой просьбе Симра Авраамовича, компетентные лица начали включать систему, позволявшую увидеть, куда на этот раз нарисовались сбежавшие. Потом Горбашка перестал пинаться, а охрана пообещала не писать на него заяву, если он сам на них не напишет, и со словами: «А вот и ваш сынок» вручили ему подвывающего, страшно мокрого, но успокоенного Сему.

Тем скандал и закончился. Появилась возможность даже увидеть, куда же унесло злодеев и похитителей, опять унесшихся в контейнере. Люди постепенно успокаивались, восстанавливали дыхание, проникались интересом к происходящему. Ушли только несколько дам, чей туалет был в очень уж сильном беспорядке, да заспешил Сема Ермак, как только увидел Михалыча.

Но времени, конечно же, ушло немало. И все это время Михалыч с Бушкиным были далеко, совсем в других временах. В отличие от Миши, и Сергеич, и Михалыч знали, что вести машину времени на последнем подходе к нужным годам надо строго вручную и крайне осторожно, деликатно… что и делали по мере сил.

Контейнер машины времени встал метрах в двадцати от паперти. За страшным шумом было не разобрать, что говорил Михалычу Бушкин, зачем тряс его за плечо. Во всяком случае, Сергеич прыгнул на землю, извлек из голенища пистолет, из-под мышки второй, и огонь лизнул оба дула. Тупо-сухие револьверные выстрелы еле пробивались сквозь гомон толпы, истошные вопли ведунов. Хорошо хоть, что пошедший в пляс язычник перестал размахивать шестом с распятой визжащей собакой, а завалился набок, завыл, забился на глазах у всей толпы. Но это было недостаточно наглядно.

И тут грохнуло так, что ор толпы мгновенно смолк. Михалыч лупил с колена картечью из обоих стволов. Было видно, как бегущего ведуна развернуло, отшвырнуло навзничь, уже мертвого. Другой складывался, шел на подламывающихся ногах, все падал и никак не мог упасть. Еще кого-то ранило, кто-то вопил – то ли испуганно, то ли возмущенно.

Михалыч разломил ружье, вставил новые патроны, приложился. Истошные крики раненых, звуки револьверных выстрелов, внезапно взмывшее: «Ратуйте!»

Третий оглушительный удар – и толпа отпрянула от площади, стала быстро втягиваться в улицы. На площади лежало несколько тел, еще бьющихся, трепещущих. А из-за церкви вываливалась новая толпа…

Михалыч опять бил из обоих стволов, теперь уже почти в упор, и страшно закричали раненые, еще страшнее – перепуганные. Толпа рассеивалась, отступала.

Передние, впрочем, и захотели бы – уже не смогли остановиться. Всклоченный дядька с какой-то короткой кривой саблей набежал на Бушкина, и тот сразу же его застрелил, а саблю отнял, взял себе и лихо размахивал этой саблей, разгоняя отступающих.

Михалыч перезаряжал, орал что-то в духе:

– А вот я вам сейчас!

Как ни странно, вопль действовал, придавал ускорение бегущим. Площадь окончательно пустела, разве только стонали, бились раненые.

– Кого поймал, погляди-ка! – радовался Бушкин, подталкивая свою жертву в бок стволом пистолета, размахивая своей саблей над самой головой пленного так, что сталь визжала и выла, а пленный вжимал в плечи голову. Была это не сабля, а ятаган, и расстаться с ним Бушкин был не в силах.

– Кащей! – обрадовался и Михалыч, разводя руки, словно собирался обнимать. – Ну что, и этого с собой?

Жрец вгляделся в Михалыча, запихивающего в стволы очередную пару патронов, икнул и ломанулся наутек. Бушкин рванул его:

– Куда!!! – Повалил, двинул сапогом под ребра. Кащей тонко завизжал, перевернулся на спину, отталкиваясь локтями, пытаясь все же отползти.

– Ты еще сопеть будешь, сперматозоид!

Бушкин жутко засипел, занося над жрецом окровавленную руку. Капля с пальца явственно упала прямо в распахнутую удивлением, мохнатую пасть. Жрец изумленно раскрыл глаза, почти как Сема Ермак, судорожно сглотнул, испуганно захлопал веками и замолчал.

– Так вот с ними и беседовать… – вывел мораль Бушкин и на всякий случай еще раз занес руку, сделал страшные глаза.

Кащей жалобно скулил, суча ногами, и все же не трогался с места. Развивая гвардейский успех, Сергеич стащил с него штаны (под штанами не оказалось решительно ничего) и ловко, быстро связал Кащею руки за спиной.

Михалыч с ружьем наготове пошел проверять, нет ли кого вблизи церкви.

И тут раздался отчаянный скрип. Такой, что заглушил бормотание, гомон, плотно висевшие над погибающим городом. Дверь церкви открывалась под это душераздирающее скрипение, и вот уже Ульян стоял на паперти, из-под руки оглядывал машину, Бушкина с Михалычем. Кащея, скрученного собственными штанами. Выражение у батюшки было озабоченное, а в руке он держал здоровенную длинную саблю.

– Ну, и что за люди вдруг? – спросил Ульян, и спросил заинтересованно, без злости… но и нельзя сказать, чтоб очень ласково.

– Батюшка, ты видишь – мы как бы из ниоткуда появились… Ты нас не бой… – Михалыч осекся, поправился: – ты нас не опасайся. Мы люди русские и православные. Просто у нас вот такие штуки есть, чтобы в одном месте исчезать, в другом – появляться… Колдовства в этом нет, поверь нам…

– Колдовства в том и не может быть, – перебил решительно Ульян, – что от колдовства бесстыжего таким делам не обучишься, давно знаю. У них, у дураков, – кивнул на толпу, глухо оравшую в переулках, – ничего такого нет. А вот что может быть, чего не может, про то потом поговорим. Сперва скажите, кто вы и откуда.

– Мы люди честные, батюшка, не сомневайся… – начал было Михалыч. Но тут встрял Бушкин, и надо прямо сказать, самым убедительнейшим образом:

– Мы потому пришли, что видели твою гибель, Ульян Тимофеевич. Как умеем исчезать и появляться, так умеем и видеть, что будет, поверь нам. Язычники тебя скоро убьют, и хан Асиньяр не поможет. Мы люди православные, христиане, товарищ правду сказал. Мы всех увезти не сможем, а вот двух людей взять можем. Давайте, батюшка, мы тебя возьмем и Ванюшу.

На паперть сперва выглянул, потом вышел совсем один из защитников, второй… Скоро на высоком крыльце скопилось полдюжины человек. Стояли, слушали.

– Ну и как же я спасаться стану, когда этот храм мне, моему попечению вручен? – тихо, спокойно спросил Ульян Тимофеевич, словно не орали в переулках, не продолжали биться, стонать раненые на площади. Словно не визжала метрах в пятнадцати умиравшая собака на валявшемся, ползшем от ее движений кресте, не плыл набатный звон над городом. – И почему меня спасаете? Я ж не единственный от язычников терплю, и не первый. Владыку Гермогена биармы в болоте утопили. Иноков Алексия и Павла мерь так и вовсе сожгла. А с апостолом Петром что сотворили?

Батюшка загибал пальцы, и, судя по всему, готов был так перечислять всех мучеников христианской истории. Прервал Михалыч:

– Батюшка, нам тоже не просто видеть, что в будущем может случиться. И летать вот так не просто. Ты ученый трактат пишешь, по математике, его у нас называют Общая Теория Всего. Нас он интересует. И есть у тебя, батюшка, одно кольцо… Мы давно ищем это кольцо… Потому на тебя вышли и смотрели, чем восстание язычников закончится.

– А погибели твоей мы не хотим, – с той же убедительностью вставил Сергеич, – мы тебя спасти хотим и твоего сына. Хотим породу спасти и твое сочинение выручить.

– Вы сами подумайте, чудики, – ласково, терпеливо объяснял отец Ульян, – я вам верю. Вы хоть появились необычно, а вон сколько поганых побили, – при этом лицо христолюбивого батюшки отразило самое неподдельное, живое удовлетворение, – но вы помыслите, чада… Ну как я могу уходить? Я лицо духовное, алтарю предстоящее. Если уйду, что паства скажет? Что по трусости сбежал, живот спасая? И не осудят, а в вере моей усомнятся. А если усомнится кто-то, сам в вере тоже ослабнет, да так и погибнет, без должной веры? Тогда как? Я, выходит, душу погублю. А я ее спасать должен, душу. А что мне Богородица скажет, если я ее храм оставлю? Она мне вручила, а я брошу самовольно?

– Ну, а если ты погибнешь, батя? Кому будет лучше тогда? – почти что перебил Бушкин. – Этим, что ли, доказывать? – махнул он в сторону толпы… Впрочем, махать можно было почти что в любую сторону, с одним и тем же результатом.

– Все там будем, чада. Никто смерти плотской не уйдет. С паствой своей погибну – слава, и вере будет укрепление. Спасусь, в церкви с паствой затворившись, – чудо будет и большое благо. А спасусь, от поганых убегая, паству оставив, – мне бесчестие, а вере – дурость и шатание.

Ульян говорил с улыбкой, тепло, просто, как с маленькими детьми. Больше всего удивляла естественность, с которой Ульян почти наверняка отказывался от жизни. Для него и подвига здесь не было – все было очевидно и понятно; он даже улыбался тупости людей, которые пришли его спасать.

– Сейчас они опять бросятся, и мы не сдержим… Батюшка, ты бы лучше всего сам спасался! Зря не хочешь…

– Нет, не в «хочу» дело. Вы, если правда христиане, должны понимать. Не могу я уйти, и весь сказ.

– Э-эх! Если можете, подарили бы вы нам это кольцо, батюшка… Между прочим, волшебное кольцо.

Как раз в это время в совсем другой эпохе немного кончился скандал и крик, Симр Авраамович все-таки добился хоть каких-то тишины и порядка, техника заработала, и наблюдателям открылась площадь во всей красе, так сказать, текущих событий: кто-то уползал, не в силах подняться на ноги, выла умиравшая распятая собака возле трупа ведуна, на паперти шел разговор.

И последние слова стали слышны в этом другом времени. Горбашка схватился руками за лысину, раскачивался, издавая стоны. Его ткнули в бок, без особого почтения просили заткнуться. Горбашка горестно вздыхал. Репутация гения погибала самым жалким образом, он лишался подобающего ему места в центре внимания всех людей, да еще и должен был разбираться с неслыханным безобразием, с доставкой из прошлого каких-то ненужных людей…

А в XV веке решались другие проблемы:

– И кольцо берите, мне не жалко. То кольцо мне умирающий купец оставил, из земли немцев, Ульрих Вассерман. Я его лечил, а тот все равно помер и перед кончиной подарил тогда кольцо. Вроде говорил, что кольцо выполняет желания, мол, само собой.

– Не проверял, батюшка? Может, это кольцо тебя и без нас перенесет, куда нужно… Не обязательно к нам. Например, в Рязань перенесет.

– А я точно знаю, от кого те чудеса?! Знаю, да?! – И добродушная физиономия Ульяна стала вдруг самой что ни на есть суровой, готовой к сражению. – Мне раз такое было… Писал я свой трактат и все про ученого монаха одного думал, про Гийома из Афонькино… Он тоже трактаты писал, а я читал его немного…

– А трактата Гийома нет у тебя? – перебил Михалыч. – И скажи нам, батюшка Ульян, а где все-таки живет Гийом? Не в Фонтенбло?

– Живет он точно, где ты сказал… По-нашему, Афонькино. Только не в русском, в ихнем, в немецком Афонькине… А книгу его читал я в Киеве, на латинском языке, и у меня ее нет. Так я про кольцо… Словом, я прямо так наяву и стал видеть – как сидит Гийом у себя в келье и пишет.

– Может, просто морок?

– Нет, не просто… От морока головой потрясти – и проходит бесследно. А тут вижу я его, слышу, как перо скрипит, как он сопит, слышу, как из стакана отпивает, даже вроде говорить я с ним могу… Раз еле удержался, не заговорил…

– Что ж тогда не снял кольца да не закинул?

– Ишь, решил… Может быть, это Господь мне испытание дает? Это каждый может благочестие соблюсти без такого поганства на пальце… А ты вот попробуй, когда искушают, это искушение преодолеть и в правой вере крепость сохранить.

Я ж заметил – как наваждение начнется, так от молитвы сразу исчезает. Вот мерещится мне стена каменная, плющом увитая, пчелы жужжат и окошко в гийомову келью… А я сразу к образу, крестным знамением себя осенил, свечечку затеплил… И пропадает все!

Так что есть в нем сила, в том кольце… А вот чья сила? Так что берите… Да и немец Вассерман – он мне кольцо не так себе, он со значением дарил… Ты вот подарок закинешь? Особенно если человек и говорить уже не может, а кольцо тебе на палец надевает?

– Не закину…

– Ну то-то. Давай руку, давай…

Собственными руками надел батюшка кольцо на руку Михалыча, аккуратно приладил на палец, полюбовался работой.

– Ну, значит, не повезем… – пожал плечами Бушкин, разочарованно отвернулся. Что-что, а объяснять людям XV века батальные реалии – в этом не было необходимости. Кащея уже втаскивали в церковь, он упирался и визжал, закатывал глаза, и желтая пена хлестала изо рта и почему-то даже из ушей.

Один мужик обернулся, отер со лба пот, весело, ткнув рукой в Кащея, проговорил:

– Эка его! С нами крестная сила!

Бушкин внимательно озирал окрестности, так сказать, держал пульс на всей обстановке войны. Михалыч рысил сзади с ружьем, сопел и отдувался. И похоже, уходили они вовремя. В уличках словно вскипало. Ор взлетал выше и выше, становился все громче и словно бы плотнее. Как будто протуберанцы, вылетали на площадь отдельные люди и группы людей – отдавленные, выброшенные неспокойным сборищем в проулках.

Михалыч не удержался, припал на колено, дал еще один дуплет в сторону ближайшего проулка, по выпирающим оттуда. Толпа завыла, заорала на десятки разных голосов, страшный крик прошел и с той стороны площади, закрытой собором.

Бушкин вел себя совершенно спокойно: как будто через площадь не летели хлопья гари, не валялись тела, не выла страшная толпа – словно какой-то сгусток дурной злобы, взлелеянный в самых болотистых, дрянных уголках шаманского леса.

И последнее, что виделось в XV веке, был Ульян на паперти – большой, солидный, стоящий на полметра впереди озабоченных прихожан. Ульян с паперти клал мелкие кресты – на Михалыча, Сергеича, на машину. Губы его что-то шептали.

ГЛАВА 9
Злоключения карапета

По дорогам России пылит множество разных машин. Есть любители ездить на собственных автомобилях в отпуск, порой за тысячи километров. А целебная вода хакасских озер, чудесная природа, древние памятники – все это привлекает отдыхающих еще из бог знает какой дали. Никого на хакасских озерах не удивляет автомобиль с московским, с ленинградским номером.

Никто не обратил особого внимания на красный «москвич» из Ленинграда. Разве что отметил на редкость не располагающую внешность мужичонки справа от шофера. Ростом от силы метр пятьдесят, с огромной асимметричной головой, с толстенными вывороченными губами, с каким-то всегда безумным выражением в карих глазах с поволокой. Таких противных карапетов обычно много в южных городах, но и там не везде, а в строго определенных местах: в гостиницах, аэропортах, вокзалах, забегаловках, кафе, ресторанах, шашлычных, чебуречных, рюмочных… Словом, везде, где есть хоть малейший шанс что-то спереть, перепродать, выклянчить… словом, урвать, не работая.

Но эту неделю Казик начал считать, что в жизни ему все же повезло. Иностранный еврей имел с Казиком долгую беседу и предложил ему за некоторые услуги очень… нет, это мало сказать. Казику предложили огромные деньги. Невероятные деньги, фантастические.

Услуги, правда, тоже отдавали фантастикой… Но зато потом, когда дело будет сделано, а Миней Израилевич уедет, можно будет порассказывать такого… Само собой, еврей очень ясно объяснил, что Казик все потом должен забыть… или что он потом все забудет… он как-то неясно, немного непонятно сказал. Но Казик и не ждал от него ничего другого. Любой, давая такое задание, велит все забыть, поставить короткий язык условием всей сделки. Но… угадайте с трех раз, собирался ли Казик выполнять это условие? Тем более, что еврей скоро уедет, и с концами.

А кроме того, можно ведь и не рассказывать, а намекать, напуская туману и пожиная сладкие плоды славы, тайны и многоденежья…

Но приходилось вставать рано, и шофер каждое утро, часов в семь, вытаскивал Казика из теплой постели и беспощадно всовывал в «москвич».

Ехать было страшно далеко, и приходилось много дней сидеть помногу часов, почти неподвижно, а у Казика был геморрой… Машина нагревалась, было жарко. Тучи закрывали солнце, тень падала на шоссе… Становилось холодно, промозгло.

Возмущала дикость нравов, особенно за Уралом… Отсутствие культуры – например, туалетной бумаги, а то и ресторанов и кафе. Когда, скажем, останавливались в городишке, где в семь часов вечера уже ничто не работало, ни кафе, ни магазины…

Русский мужик за рулем кормил тем, что покупал в запас, и Казик страдал от этой пищи… но ничего другого не было, и ел, а потом у него была изжога, а то и запор. И Казик очень страдал, не в силах сутками прокакаться. За Красноярском пошли еще и ужасные дороги… Казику казалось, что он не едет, а плывет по бурному морю, когда машина со скрежетом ползла одновременно вверх и вбок… потом багажник оказывался выше капота, левый бок выше правого, а спустя двадцать сантиметров уже правое переднее колесо оказывалось выше всего остального автомобиля…

Казика мутило, и через несколько минут он выпрыгивал из автомобиля. Желудок судорожно сокращался, лились слезы, душил страшный кашель. Казик падал на четвереньки у обочины и жутко кашлял, распугивая сусликов и бурундуков. Потом вытирался платком, шатаясь, падал на сиденье и ехал, закатив глаза под лоб.

К счастью для отощавшего, измученного Казика, все на свете кончается – в том числе и путешествия. На седьмой день пути наконец въехали в Туим. Правда, туалетной бумаги в этой глухомани отродясь не было, ватерклозета тоже, а было только деревянное строеньице и нарванная газета на гвоздике. В столовой была только картошка и макароны, а к ним – котлеты и тушенка. Казик застонал, представив все грядущие лишения.

А надо было искать озеро… Был чудный августовский день, стояла идеальная погода – не жаркая, но очень теплая. Облака плыли над лесами, над лугами, постоянно создавая тень. Пахло смолой, нагретой травой и землей. Ветер падал из сияющего неба, нес запахи лугов и степей, выносил гряды облаков из-за томящихся в солнечном сиянии сопок. И все живое, каждая тварь на свой лад, славила Того, кто привел ее в этот мир. Жужжали насекомые, прыгали белки, сопели ежи, пчелы собирали нектар. Колхозный бык Борька не стал бодать председателя колхоза, увлеченный пережевыванием жвачки. Злющий котяра Обормот упал кверху пузом, на солнцепеке, и запел. Не потому, что только что спер и сожрал кило вырезки… А просто так… потому что день больно хорош.

Но не раз и не два выпрыгивал Казик из «москвича», возмущая своим блевом спокойствие всего, что вокруг, орошал собственным обедом березовые колки и поля, пока не увидел, наконец, слегка рябых от ветра вод таинственного озера Туим.

Оставалось доделать немногое, хотя и возникали проблемы… Уже хотя бы и с декретным временем, сдвигавшим настоящую полночь то ли на час раньше, то ли позже… Казику была нужна непременно настоящая полночь, а не декретная. Казик все путался, когда будет настоящая полночь. Вроде по летнему времени полночь – это на самом деле 11 часов… Или, наоборот, час?

Мужик сказал, что он по такой дороге и ночью запросто приедет… У Казика уже болел желудок, так что проблема была и здесь. Шел восьмой час, в гостиницу даже не успели вселиться, а время было делать дело… Ох, не дешево… не дешево доставались Казику деньги почтенного иностранного вида, Минея Израилевича!

Первый раз Казик разложил шестиугольник в 11. Проверил часы «по Москве» и отослал машину в березняк, метров за сто. Наступило время достать две бумажки из паспорта (так, вложенными в обложку паспорта, Казик их и хранил). Казик помнил, какую из них читать первой. Для него-то самого разницы не было, все слова так и так были непонятные, в обеих бумажках.

Запинаясь, Казик прочитал… Как он и думал, ничего не изменилось, и еще час Казик сидел в машине, ждал двенадцати часов, чтобы повторить действие. За озером виднелись палатки, там вроде бы стояла экспедиция. В одной из палаток горел свет – красноватое пятно керосиновой лампы. Казик не пошел в гости к сумасшедшим, которые шатаются по экспедициям. Знает он их…

Казик прикидывал, что вот сейчас разложит шестиугольник, прочтет заклинания… В третий раз он разложит шестиугольник в час, и дело будет сделано: все, что он мог исполнить, – исполнил. Надо же быть идиотом, чтобы…

Эти мысли вертелись в голове и когда Казик лез в гору, совершал бессмысленные действия… И вдруг привычные мысли Казика словно бы застряли в голове… Да что там – они бесследно испарились, потому что концы шестиугольника начали фосфоресцировать зеленым.

Словно пламя по бикфордову шнуру, бежал зеленый холодный огонь по металлу, словно бы сгущался на переломах контура, образовывал там сгустки, переливающиеся шары огня, уже не совсем зеленые, уже с обычным желто-оранжевым оттенком внутри.

Вспышка! В железном шестиугольнике корчилось удивительное существо.

Больше всего он напоминало человека… но мохнатого человека с козлиной головой, с копытцами на ногах и необъятным, неопрятным пузом.

Существо разинуло полукозлиный, получеловеческий рот, обрамленный жуткими клыками, сверкнуло желтыми глазами с кошачьим, вертикальным зрачком и сказало:

– Приказывай.

– У тебя там что, пожар? – донеслось со стороны машины. А отвечать было никак нельзя…

Запинаясь, потея от страха, краем уха слыша, как идет от машины шофер, Казик читал вторую бумажку.

– Не могу, – жалобно сказало существо, – это не моя земля, я им тут не могу приказывать, придумают же… Их тут иначе надо просить…

Тут в озере сильно плеснуло, и Казик уже совершенно обалдел от страха – потому что там из воды торчало бревно… не бревно… Что-то похожее на бревно, но с человекоподобным лицом, с круглыми янтарными глазами – размером примерно с тарелку. Это «что-то» ко всему прочему еще имело несколько длинных, похожих на прутья то ли рук, то ли щупалец, которыми лихо размахивало вокруг.

И это существо похабно ухмыльнулось, скривив щелевидный метровый рот, произнесло фразу, от которой и Казик, и существо в шестиугольнике дружно сказали: «А?!» Потому что ничего не поняли.

– Х-хуу, – протяжно вздохнул кто-то сзади. Казик затравленно обернулся. Огромный валун, составлявший целое со всей скалой, тоже открывал глаза.

– Он не любит русских, – улыбнулся валун. И улыбка была такая, что Казик невольно попятился. – Не хочет говорить по-русски… А я так очень люблю русских…

При этих словах валун раскрыл только что невидный каменный рот и языком, длиною метра полтора, как будто бы облизал губы.

– Ты его гони, этого идиота, – продолжал валун, обращаясь явно к Казику, – ничего он тебе здесь не сделает.

– Можно, я уйду, господин, – почти что проскулил этот, в шестиугольнике. – Я хозяин над такими, но не здесь…

– Не здесь, не здесь… – словно бы заблеял валун, продолжая плотоядно ухмыляться, – а ты его выпусти, выпусти…

– Не выпускай!! – истерически взвыл козлоногий, забился в узеньком пространстве.

Тот, в озере, радостно взвыл, испустил отвратный смешок, ударил лапами-прутьями, и глаза его загорелись еще пронзительнее.

– Ох ты-ы!!

Казик свечой взвился в воздух, но это был только нанятый Минеем шофер, водила с собственной машиной, ленинградский пролетарий Мишка. Но Казик не успел отреагировать на его появление. Потому что Мишка сначала дикими глазами смотрел на то, что в шестиугольнике, и в озеро, и встретился глазами с валуном… А потом он страшно завизжал, попятился, часто осеняя себя мелкими крестиками, – отчего все эти, появившиеся, дружно извергли из себя облачка зеленого тумака.

– Тьфу на вас! – донеслось со склона, по которому шпарил шофер. – Так вот вы что здесь развели, вашу мать!

Мишка бормотал еще что-то про то, что ноги его не будет, что знал бы он, и что кто хочет, тот пусть этим всем и занимается. Но это все уже слышно не было, только трещали кусты, с грохотом сыпались камни.

– Ты его выпусти! Мы тут вольные… Ты выпусти! – уговаривала корявая лиственница, у которой открылось вполне привлекательное, круглое, но какое-то вместе с тем и несколько хищное лицо.

Тот, который в озере, опять заговорил на неизвестном Казику языке, призывно взмахнул своими прутьями.

Создание в шестиугольнике скукожилось, разразилось речью на нескольких языках, живых и мертвых, пока не вспомнило снова русский, просило отпустить, но ни в коем случае не выпускать.

– Я им не хозяин здесь, – скулил он, переминаясь с ноги на ногу, и кожа у него приобретала все более и более желтый, какой-то испуганный цвет, – я не хозяин им к востоку от Суэца… Отпусти меня, пока еще не поздно…

Внизу лязгнул металл, вспыхнули фары «москвича». На немалой скорости машина ломанулась в сторону Туима… Казик был уверен, что и дальше. Привлеченный этими звуками, предчувствуя самые тягостные последствия того, что остался здесь, в чем был. Казик надолго забыл о том, что сзади-то – валун… А когда оглянулся, валун был уже совсем близко и продолжал с кряхтением ползти, и из щелястого рта тянулся длинный и все удлиняющийся, уже метра четыре, язык. Казик шарахнулся с воплем, покатился, ушибаясь о камни, проехал на заду и на боку.

Тот, в озере, радостно взвыл, взмахнул своими прутьями-руками… и Казик только и почувствовал, как что-то рвануло его в воздух, взметнуло, и он полетел, словно сорвавшаяся с удочки рыбина.