Текст книги "Дьявольское кольцо"

Автор книги: Андрей Буровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 34 страниц)

ГЛАВА 6
Заслужившие Свет

Своего дедушку по матери Робинсон Брюс видел только один раз в жизни. Дедушка пришел поздно вечером, примерно часов в восемь, когда улички Абердина давно уже обезлюдели, а жители давно сидели дома: кто занимался любовью, кто смотрел телевизор…

Во всяком случае, шататься по улицам в такое время было глубоко неприлично, и стук в дверь прозвучал почти как выстрелы. Знать бы, что и выстрелы услышит в этот вечер Роби…

И уж тем более Робинсон и подумать не мог, что видит своего дедушку. Вообще дедушка – это был кто-то солидный, спокойный; тот, от кого хорошо пахнет кофе, булочками и бензином – как от папы, например.

А тогда, в слякотный зимний вечер, кто-то стучался, зачем-то просился в дом. Это был кто-то пожилой, напуганный, в разорванном грязном пальто. Этот кто-то начал что-то быстро говорить маме, а она резко качала головой. В речи незнакомца ясно выделилось: «Спрячь…». Мама мотала головой, отказывала очень резко. До сих пор она так разговаривала только с бродягами, да еще с коммивояжерами.

Незнакомец, кажется, даже пытался силой оттеснить маму, чтобы войти в дом, но мама не сдвинулась с места. Какое-то мгновение незнакомец и мама смотрели в упор друг на друга, а потом незнакомец издал какой-то звук и отодвинулся.

Мама захлопнула дверь, продолжала наблюдать в окошко. Вообще-то, Роби давно пора было лежать в кроватке, но когда раздался стук – он не выдержал, прямо в пижаме выбежал к лестнице и со второго этажа все увидал.

Роби любил наблюдать, выяснять тайное и сопоставлять разные стороны чего-то, добираясь до истины. И, конечно же, он был поистине не в силах не посмотреть, что будет дальше. Роби прилип к окну и видел очень хорошо: пожилой незнакомец с искаженным лицом бежал по улице, сворачивал в проулок…

А за ним уже бежали двое. Лицо одного из них запомнилось Роби, потому что в нем было многое, чего он не видел в лицах окружающих его: опасность, жестокость, насилие. Из переулка доносились выстрелы: тупо-сухие, противные звуки револьверной стрельбы.

Спустя полчаса полиция нашла в проулке труп пожилого мужчины в сером пальто, убитого четырьмя пулями из крупнокалиберного револьвера. Человек отстреливался – в руке у него был «Магнум», в обойме не хватало двух патронов. Кто он такой и откуда, полицейские не установили – ясно только, что не местный.

Если соседи и видели, как пробежавший толкнулся в дверь к Брюсам, то они не сказали об этом.

Мама поднималась по лестнице, и шаги у нее были тяжелые. Роби кинулся к маме: «Мам, ты видела…». И осекся. По лицу его всегда сдержанной, спокойной мамы сплошным ручьем лились слезы. Это Роби тоже запомнил. Но что это был его дедушка, Роби узнал только через двадцать четыре года, и при очень странных обстоятельствах. И узнал это только тогда, когда стал почтенным инженером Робинсоном Брюсом, служащим фирмы «Дженерал Скоттиан Электрикс».

Весной 1980 года великолепному, хотя и начинающему инженеру Робинсону Брюсу сделали предложение, которого, вообще-то, если и удостаивались, то инженеры не только великолепные, но и много раз себя проявившие и очень известные. В течение месяца Робинсон Брюс должен был работать на одну итальянскую фирму, получая очень неплохое вознаграждение, создавая электронную систему поиска различных объектов. Если месяца будет мало, контракт продляется на два и на три месяца, с полным сохранением жалованья. На протяжении всего срока работ инженер находится на полном обеспечении фирмы-заказчика, а его жалованье перечисляется на его личный счет. В случае, если инженеру Робинсону Брюсу удастся выполнить задание фирмы-заказчика, он получает единовременное вознаграждение с пятью нулями. Никакой другой инженер, кроме Робинсона Брюса, фирму категорически не устраивал.

Правда, что именно должен был искать Роби, ему как-то не сообщили… но, в конце концов, пусть у фирмы будут свои тайны. Дело было сомнительное – из него мог получиться просто пшик, а могло получиться нечто весьма интересное. Например, выполнение задания, которое сделает его имя известным… «Дженерал Скоттиан Электрикс» была готова отпустить инженера, хотя в услугах его нуждалась, и очень даже нуждалась. Фирме тоже хотелось известности. Поразмыслив, Робинсон Брюс согласился выполнять работу, – но во время отпусков, без ущерба для своего труда в «Дженерал Скоттиан Электрикс».

Начало не насторожило. В Женеве встречали его… Ну, обычные представители компании, каких везде пятьдесят на сто. Типичные деловые люди: улыбчивые, доброжелательные… и скрытные.

– Ваша задача, – объяснили ему, – уловить присутствие… ну, скажем так, некоего предмета… Небольшого предмета, не скроем, но зато обладающего очень яркими и необычными параметрами…

Надо было, чтобы электроника отреагировала на появление чего-то маленького, но обладающего некоторыми известными параметрами, и только. Дело в общем-то знакомое… Правда, заказы такого рода делали в основном военные. Датчики предстояло установить в довольно неожиданных местах – про сути, везде, где мог бы оказаться человек. Если учесть, что датчик представляет собой штырек-цилиндрик длиной 20 см и диаметром порядка 2, то поставить, положить, засунуть, вмонтировать его, и притом незаметно, собственно, можно решительно где угодно.

На огромной, на всю стену, карте Европы показано было, где должны располагаться датчики, и получалось – нет в Европе места, которое не покрывает система датчиков. Робинсону предстояло сплести сеть и как пауку, засесть в ее сердцевине, в зальчике над операционным залом малоизвестного швейцарского банка.

Главное было – отрегулировать систему так, чтобы она моментально сработала при попадании некоего предмета и чтобы вспыхнул нужный пункт на карте.

Работа велась в одном тайном зальце над операционным залом в банке в Женеве и был этот залец превращен в лабораторию – порой неумело, но последовательно.

Сам Робинсон и все нужные помощники проникали в зал по особой лестнице в толще стен. По этой же лестнице и через отдельные двери доставлялось все ему необходимое, и, как правило, – уже впотьмах, когда деловая жизнь банка давным-давно замирала.

Даже жил Роби не в гостинице, а на квартире, где было все необходимое… включая специального человека для поручений. Человека, который всегда находился в квартире вместе с ним и спал в комнате, самой близкой от выхода.

Этот человек отвозил Робинсона на работу и ставил машину в подвальный гараж, как раз под каменной махиной банка. Он же привозил его обратно и возил по всем местам, в которые хотел попасть, – даже в его единственный выходной день.

Роби быстро сообразил, что каждый его шаг – под контролем, что внезапно скрыться, приди ему в голову такая мысль, будет совсем даже непросто. И что деловая жизнь банка – сама по себе, а он, его электронная система, – сама по себе. Как, впрочем, и вся деятельность всех его хозяев. И что работа банка только служит прикрытием как раз для совсем других дел, не предполагающих солнечного света… и посторонних взглядов.

Для понимания всего этого у Робинсона ушло в несколько раз больше времени, чем ушло бы у меня или у вас. Все-таки он вырос в обществе, где взрослый человек испытывает неловкость, если вынужден, как все мы иногда, соврать. И где тайна – это вовсе не что-то восхитительное и интересное, а скорее мерзкое и стыдное.

Но, с другой стороны, Роби все-таки сумел понять, что в банке происходит что-то параллельное с обычной банковской жизнью. Большинство мальчиков из его класса, парней с его курса в колледже никогда бы этого не поняли. Из чего приходится сделать вывод, что Роби все-таки был инфицирован всем этим – двойной жизнью, тайнами, секретными заданиями, подглядыванием и подслушиванием.

Наивный Роби искренне считал (и большинство членов его общества были бы с ним солидарны), что мафия – это что-то из Италии, причем не с культурного севера, с его «Фиатом», музеями и международными курортами, а с ее дикого, провонявшего чесноком и тухлой рыбой, в надвинутых на глаза кепках, вечно небритого юга. И что мафия – это и есть такие вот, грязные, небритые, в надвинутых огромных кепках, с ленивыми и наглыми глазами гангстеров…

Люди, спокойно обсуждавшие детали электронной системы, были вежливы и симпатичны. Они, по крайней мере внешне, ничем не отличались от почтенных негоциантов средней руки. Но они, несомненно, вели какую-то тайную жизнь вне законов делового мира… а скорее всего, и вне законов криминальных.

Более того, вскоре Брюс мог довольно точно определить, что же именно предстоит ему искать. И сделал ряд предположений, что это может быть такое, и что может произойти от владения таким предметом.

Если говорить совершенно честно – вот тут таилось самое страшное. Как ни был наивен Роби, он представлял себе, на что способны люди для заполучения ТАКОГО предмета.

Выполнить задание за месяц оказалось невозможно. Тем более – предстояло еще перейти от теории к практике, разбросать датчики и проверить, как работает система.

Стоило ему это изложить, и он тут же получил новый контракт, на еще более солидную сумму, а для переговоров со «Скоттиан Электрикс» ему вообще не надо было выходить из тайных помещений банка. Потому что все переговоры брали на себя наниматели.

И вот тут Робинсон Брюс испугался уже по-настоящему. Работа часто позволяла двигать руками, оставляя свободным сознание… чем и пользовался Роби. Несколько ночей лежал он без сна и размышлял.

Если можно договориться без него с фирмой – наверное, можно и сообщить, что Робинсон Брюс подписал контракт на год и уже уехал в Южную Америку… в какое-нибудь очень безлюдное место, откуда письма не доходят. Впрочем, почему не доходят? Вполне могут и дойти. С полгода, с год будут приходить «его» письма из Венесуэлы, в которых «он» будет описывать, как хорошо ловил арапаиму сетью и на крючок. В Венесуэле его и будут искать, когда письма перестанут приходить.

…Если он, настоящий Робинсон Брюс, перестанет быть нужным для них. Может, он еще будет им нужен, чтобы система заработала… Впрочем, управляться с готовой системой сможет и ребенок, а нужна-то она по-хорошему всего один раз – когда неизвестно где всплывет ЭТО… Пытаться бежать? Сомнительно… Его сопровождающий не слабее и уж, конечно, в его раз опытнее. Позвать полицию? Смешно. Скорее всего, он окажется в сумасшедшем доме, а уж там достать его – нет проблем.

Постепенно вызревала другая мысль, безумная, самая дерзкая. Внезапно рассказать им, что он все понимает… Огорошить. Пойти на вербовку. Что дальше? По обстоятельствам. От прямого нападения и бегства до вступления в долгую, сложную игру. Обычно все переговоры он вел через человека, отрекомендовавшегося Антони Бирком (Роби сомневался уже и в том, что он действительно Антони Бирк). Именно ему надо было сообщать, что нужно для работы… и какие вообще возникли просьбы. Встречались они каждый день, и не было трудности в том, чтобы отозвать его… и рассказать о том, что же ему поручили искать.

– Все это плохо, господин Брюс, – сказали ему, – очень плохо в первую очередь для вас… Потому что, как вы, наверное, поняли, никому не следует понимать, что мы, собственно говоря, ищем. И уж тем более – зачем… Никому. И вы, конечно, поняли, что мы не позволим никому узнать об этом.

В этом месте Робинсон Брюс гулко сглотнул слюну, и собеседник вдруг склонил голову к плечу и радостно, тепло заулыбался.

– Но в происшедшем есть своя хорошая, даже очень хорошая сторона. Мы были бы очень плохие заговорщики, если бы не просчитывали и такой вариант. Конечно же, вы выбраны не зря… Говоря откровенно, мы следили за вами. Судьба обычного гоим [16]16
  Гоим – все не иудеи (иврит).


[Закрыть](Роби не знал этого слова) была бы такой, какую и заслуживает райя [17]17
  Райя – стадо, быдло (тюрк.).


[Закрыть](этого слова Роби тоже не знал). Вы подтвердили (если это нужно еще раз подтверждать), что люди нашей расы гениальны от рождения. Ведь ни человек романской, ни человек германской расы никогда бы сам до всего не додумался… И потому подождите. Вам будет сделано предложение.

Ночью Робинсона позвали в комнатку на первом этаже банка, где висели портреты, стоял длинный стол и буфеты красного дерева. Трое сидели неподвижно, положив руки на колени, как статуи фараонов. Ветер врывался из окна, колыхал тяжелые шторы. Трое разглядывали стоящего Брюса, снизу вверх. За спиной инженера оказался вдруг еще кто-то с кошачьими движениями, еле заметный в темноте. Трое вели себя так, словно этого четвертого вообще нигде не существует. Антони Брик уважительно поглядывал на двоих и явно был здесь самым младшим. Наконец сидящий в центре улыбнулся.

– Вас мы уже знаем. Возможно, вы тоже будете знать нас. Но знаете ли вы, кто это?

Человек взмахнул рукой, указал на портрет тощего человека в лапсердаке, с ввалившимися щеками и несколько безумным выражением.

– Это Мойша Кальсонер. Он первым познал истину, состоящую в том, что космические иерархии порождают космические уровни, которые обречены управлять более низкими уровнями. Он первым понял, что постигающим устройство мира надо сплотиться в единое братство и строить ноосферу по мере сил.

Мы создали ложу Астрального Света, объединяющую братьев, постигших эти и многие другие истины. Ложа существует с 1916 года и будет существовать, пока не исполнится наша мечта. Если вы поняли, что мы ищем и зачем, вы знаете и то, какова наша мечта… Назовите мечту нашей ложи, и мы назовем вас своим братом.

Голос испытующе притих. Робинсон понял, что ему надо ответить. Он понимал и то, что происходит ритуал. Если он останется в живых – то вовсе не потому, что «правильно» ответит, а по каким-то совершенно иным причинам. Но пока надо отвечать.

– Вы хотите правильно устроить мир… Но для того, чтобы правильно устроить мир, нужно мировое господство… Я думаю, что в этом мечта ложи…

– Браво! – вскрикнул сидящий в центре, очень неожиданно и резко.

Вскрикнул вполголоса, но Роби и так вздрогнул и дернулся. И сидящие по бокам тоже с улыбками повторили: «Браво!» – но тихо, почти шепотом.

– Вы тот кого мы искали, господин Робинсон Брюс, – проговорил сидящий в центре. – И мы хотим, чтобы вы вступили в ложу Астрального Света и стали бы одним из нас.

С полминуты царило молчание. Это следовало осмыслить… Роби заговорил, не продумывая своих действий. В него словно вселился кто-то знакомый с тайными делами, со всей этой двойной, тройной игрой, кто знал, с кем и как говорить Робинсон Брюс положился на интуицию, и оказалось – правильно поступил.

– Но почему вы делаете предложением именно мне? Неужели только потому, что я начал понимать вашу тайну… Вы же должны ограждать свою ложу от случайных людей…

И опять Роби выбил «десятку». Именно об этом и следовало сейчас говорить, и говорить именно так.

Все трое одобрительно кивали.

– Мы выбрали вас. – внушительно сказал сидящий слева, – потому что Вы сами – нашей крови. Там, где гоим обречен, там наш человек прозрит истину, и стоит ему прозреть, он сможет обнаружить путь к спасению. Вы сумели пройти этот путь.

– А кроме того, – обратился к Робинсону тот, что справа, – вы не просто иудей по матери. Вы отмечены особым знаком. Ваш прадед и ваш дед строили великолепный новый мир в СССР. Ноосфера в СССР строилась неправильно; только если строить по Мойше Кальсонеру, могло бы получиться так, как надо. Но ваш дед был тоже членом ложи. И он исполнял спецзадание на Западе, ваш дед!

Он приехал сюда для того, чтобы брать секреты в этой разложившейся, смешной западной демократии. Приехал вместе с дочерью, чтобы выполнить задание получше, – чтобы подманивать нужных ему людей на красоту дщери Сиона. И ваша мама выполняли все прекрасно. Когда по следам вашего деда пошли, она прекрасно вышла замуж… и исчезла для всех, кто ее подозревал. А ваш дед задание провалил и поплатился за это. Но члены ложи знают, что когда за ним пришли, он убежал и, приехав в Абердин, пытался ломиться в двери дома дочери. А дочь не пустила его, отвергла человека, предавшего своих.

На Робинсона пахнуло тем, давним, давно пережитым – пожилой человек пытается оттеснить маму и проникнуть в дом. Мама выталкивает человека. Пожилой человек, пыхтя, бежит, сворачивает в проулок… Двое с лицами убийц. Тупо-сухие звуки револьверной пальбы. А сидящий слева уже вынимал из папки какой-то документ, деловито спрашивал:

– По-русски читаете?

Робинсон не читал; нашелся и перевод. В документе мама добровольно соглашалась сотрудничать с КГБ. Роби хватило ума не спрашивать – откуда документ.

– Я согласен, – с трудом разлепил губы Брюс.

Сидящий в центре пронзительно вгляделся в него… И закивал головой.

– Вы выйдете отсюда одним из нас, господин Робинсон…

И был ритуал… Удивительное зрелище, возвращающее участников к каким-то очень древним временам.

В подвале, темной ночью, уже знакомые ему люди, облаченные в фартуки и нарукавники наподобие кассирских, выполняли идиотские действия с огромным строительным циркулем, бронзовыми фигурками и кинжалами.

И тут сценарий резко изменился. Робинсону вручили кинжал. Кованый, старинный, но остро заточенный и уж далеко не бутафорский.

– Готов ли ты своей рукой карать врагов нашей ложи, тех, кто препятствует построению ноосферы?

Вроде полагалось сказать «да». Роби не помнил, есть ли такой вопрос в сценарии, а если есть – то в каком месте. В голове у него путалось и плыло – от усталости, от духоты, от нервного напряжения… И от того, что в воду, похоже, добавили какую-то гадость. И теперь то кинжалов становилось два или три, то стены комнаты начинали словно бы пульсировать. Но такой вопрос предполагал только один ответ.

– Да, – сказал Робинсон Брюс.

Картинным жестом ему указали, в какую сторону смотреть. И вспыхнул свет. Комната осталась в полумраке, но очень хорошо была освещена стена и подиум у стены. А на подиуме стояли носилки, и простыня покрывала человеческую фигуру.

Робинсон знал, что еще несколько людей стоят позади, но видел только одного, с видеокамерой.

«Что он будет здесь снимать?!» – мелькнуло в голове. Но оказалось, он уже сделал шаг к лежащему (как видно, прекрасно поняв, что требуется от него), и свет трубок дневного света залил его руки и лицо.

– Тебе поручается, брат, исполнить наш приговор! – прозвучало позади.

И Роби, сделав шаг вперед, обрушил нож на человеческое тело, как раз туда, где левая сторона груди переходит в живот. К его удивлению, муляж и правда очень походил на человека. Даже вроде бы донесся какой-то звук – словно выходил воздух из легких. А сквозь белую ткань мгновенно сильно потекло.

Видеокамера работала. Брюс, как ни странно, все еще не мог поверить. Спасительных объяснений было много: пузырь с кровью, вливание свежей крови в труп, специальная жидкость…

Подошел Носитель Справедливости, решительно откинул простыню. Ну конечно же, не мог быть никаким таким врагом ложи это небритый, испещренный наколками бродяжка с помятым, испитым лицом! Но голый труп был виден превосходно, в том числе и место, куда вошел нож.

Носитель Справедливости подошел с блюдом, дал его держать Робинсону. Сделал несколько движений ножом, жестом велел Роби подойти… и вывалил на блюдо дымящуюся, казалось – еще сокращающуюся, «живую» печень.

Видеокамера работала. И комнату залило светом – уже всю. Свет розовый, неяркий, но позволявший видеть лица. Выражения лиц, кстати, были строгие, серьезные… но нисколько не злорадные. Роби это отметил – его не заманили в ловушку, нет. Его подвергли испытанию, и он это испытание прошел.

Носитель Справедливости вышел, держа блюдо на вытянутых руках. Робинсона поздравляли, улыбались, похлопывали по плечу. Появились бутылки с шампанским, ударила с грохотом пробка, хлынула струя в высокие хрустальные бокалы. Главный Хранитель Традиций лично раздавал бокалы, какие-то двузубые вилки. Носитель Справедливости вошел, держа все то же самое блюдо, с кусочками обжаренного мяса.

– Отведаем крови и плоти, тем более, у нас-то плоть не такая, как плоть Христа у католиков! – возгласил Великий Магистр. – Спасибо нашему новому брату… – поклонился он Робинсону.

В призрачной, невероятной яви происходящего шотландский инженер Робинсон Брюс 17 августа 1980 года отпил шампанского, положил в рот кусок поджаренной печени только что убитого им человека.

Остальные делали то же, звеня бокалами о бокал Брюса. Видеокамера работала.

Важным последствием этого стала полная свобода Робинсона. Его личный шофер не исчез, но если он хотел бродить один – никому не приходило в голову его удерживать.

И уж, конечно, он мог в любой момент уехать, куда и насколько он хочет. А отдохнуть Робинсону было необходимо, потому что он очень устал.

– Сам не знаю, от чего больше – от работы с сетью или от напряжения, пока расшифровывал вас всех, – говорил он с добродушной усмешкой.

И попросил отлучки на неделю. Роби с некоторым трудом шел по улицам всегда одинакового, такого привычного Абердина. С ним произошло столько чудес, а город совсем не менялся. И дом был такой, как всегда. Тихим, очень удобным, в котором все вещи и даже, казалось, живые существа – папа, мама, кот Бунюэль, спаниель Заяц… занимают какие-то места, подобающие им раз и навсегда. Мама была такой же, какой Роби ее оставил, – очень спокойной, очень занятой… и в то же время никуда не спешившей. И, конечно же, не забывшей, какие пироги любит Роби.

– Мама, я помню такой случай… Может быть, ты помнишь, мне было четыре года…

– Значит, они все-таки нашли тебя, сынок. – Мама аккуратно положила почти законченное вышивание, сложила руки на коленях. – Я надеялась, что ты им будешь не нужен…

– Значит, ты русская, мама? Почему ты скрывала это? Разве тут есть что-то стыдное? И кто они? Мне рассказали это в ложе…

– Я не совсем русская, сынок. У нас нет такого, мы всех из Советского Союза называем русскими. А в Советском Союзе это есть. Там живет много народов, и каждый из них знает, что они – не русские. Я еврейка, сынок. Только, понимаешь… здесь тоже такого нет. У нас евреи – это те, кто ходит в синагогу. А там, в Союзе, евреи не ходят в синагогу, там официально все безбожники. Там евреи живут среди всех прочих и ничем от них не отличаются. Но все знают, что они евреи, и в паспортах тоже написано, что они евреи. Для всех в мире они – русские. А в самой России они – евреи.

И ты ведь знаешь, социализм придумали как раз такие евреи, которые перестали верить в Бога. Я из них; из тех, кто сделал революцию в России, кто построил Советский Союз, кто пел на стихи Павла Когана:

«Но мы еще умрем на Ганге!»

Потому что эти люди очень хотели бы сделать во всем мире то, что сделали пока только в России. Ты, конечно, можешь счесть это такой поздней попыткой оправдания… Попыткой сделать благороднее старую и грязную историю. Но для меня очень многое изменилось после того, как я получше узнала твоего отца.

Видишь ли, до него я не видала таких мужчин… и вообще таких людей. Я даже не имела представления, что они вообще существуют.

Я росла в Москве, среди людей, которые жили идеей мировой революции. Это я слышала всю жизнь, с детства: «Вот когда начнется в Бразилии! Вот смотрите, поднимается Индия! Вы слыхали?! Забастовки в Мексике! Поздравляем, в Японии беспорядки! Много убитых и раненых!»

Одно из первых моих воспоминаний – огромная толпа орет и вопит: «Смерть им! Смерть!!!» И я кричу вместе со всеми, мне года два, я сижу у матери на руках и кричу вместе с толпой. Вот кому я требовала смерти, честное слово, не припоминаю. По времени судя, Бухарину… Но точно я не помню, сынок.

Все эти люди мельтешили, суетились, страшно радовались чужой беде. Все жили в возбуждении – вот, начнется! Все говорили о каких-то громадных, невероятных по масштабам событиях, о вершении судеб всего мира, всего человечества, все готовились во всем этом участвовать. А в домах у них был страшный разгром. Я даже тебе не смогу описать, ты такого никогда не видел. Все свалено кучами, валяется как попало. Грязь несусветная, мусор заметают в углы или под мебель, – лицо матери приобрело суровое выражение, ее передернуло, – едят что придется, когда придется. Я выросла в доме, где вместо скатертей служили газеты. А гости ели руками, и рыбьи кости, и огрызки хлеба клали на стол или швыряли на пол. В доме постоянно воняло, потому что проветривать считалось… ме-щан-ством.

Мещанство было что-то очень плохое. Это значило – жить не революционными ценностями, не стремлением сделать революцию во всем мире, а ценностями своего устройства. Например, мещанством было менять белье, чистить ботинки, вообще следить за одеждой. Мещанство – это интересоваться своим здоровьем, едой, быть чистоплотным, чему-то учиться, думать о чем-то, кроме революции.

А сюда меня и привезли, чтобы красть секреты по электронике. Ведь так здорово получилось с Розенбергами, которые украли для Сталина атомную бомбу! А тут появились первые ЭВМ, их стали везде применять… ну и сразу же возникла мысль так же украсть и ЭВМ, как украли атомную бомбу. Меня и вывезли из СССР, чтобы на меня подманивать тех, у кого можно украсть секрет.

Вот твой отец был в числе первых, кто стал заниматься ЭВМ. И нас познакомили с ним, моего отца и меня, чтобы я могла войти к нему в доверие. Документы у нас были британские, на недавних ди-пи – перемещенных лиц, вроде как мы в стране живем законно… Я в молодости красивая была… – Мать усмехнулась, краем глаза глянув в зеркало. – Ну, с одним человеком получилось, я выполнила задание…

Мать выдержала взгляд сына, произнесла, зрачки в зрачки:

– Его убили. Не смогли завербовать. Пришлось пытать его и убить. Сынок, ты не сходишь за куревом?

– С каких пор ты куришь, мама?!

– Хелен Брюс никогда не курила. А вот Ленка Кацман… У нас в Москве были дворовые компании – на чердаках, в подвалах, в подворотнях. Там почти все девушки курили. И пили, в том числе и водку.

Сынок, если даже я буду тебе рассказывать целый день, ты все равно не поймешь, какие там царили нравы. Говорят, правда, есть сейчас какие-то панки… Судя по тому, что я о них слышала, они примерно такие же.

Робинсон вынул пачку «Лаки Страйк». Мама медленно подносила к сигарете огонь, медленно затягивалась. Пальцы ее мелко дрожали. Похоже, мать тянула время.

– А с твоим отцом было иначе, – сказала она наконец. – Твой отец мной увлекся, это точно. – Мама опять усмехнулась. – Только теперь это было взаимно. Я не хотела его смерти.

А главное… Понимаешь, он познакомил меня с родными, с друзьями, с мальчиками из колледжа. Шпионить я смогла целыми днями. И это были совсем другие люди, незнакомые и непонятные. Видишь ли, я привыкла, что люди думают о чем-то громадном, величественном и только об этом и говорят. А в доме у них воняет, плачет голодная кошка; от их детей тоже все время запах; разлагается мусор в углу, едят они в любое время суток на заляпанной, запятнанной газетке… Ну, и необязательность, и безответственность. Могут пообещать – и не сделать. Назначить свидание – и не прийти. И даже не понимают, что поступают нехорошо. Вранье, все время вранье. Они сами там не знают, где истина, где ложь. И полное отсутствие порядка. – Лицо у мамы опять приняло строгое выражение. – А тут увидела совсем других людей. Не только твоего отца, но и много других людей. Которые говорят – и делают. Обещают – и выполняют. Которые опрятно одеты. От которых всегда хорошо пахнет.

Была у него в доме… Чисто, опрятно, много книг, воздух свежий, кошка толстая и сытая, с пятью котятами… Спрашивают – не надо ли мне котеночка… А куда мне котеночка? В Москву? Там скоро тараканы с голоду передохнут…

Если хочешь, ты можешь считать, что я безумно влюбилась в твоего отца. Кстати, это недалеко от истины. А кроме того, я очень хотела стать такой, как эти шотландские дамы. Девчонки плачут в подушку – от влюбленности, от желания скорее замуж. А я плакала, думая: вот, буду жить, как эти люди, и у меня будет такой же дом. И от бессилия, сынок. И от страха – я ведь не умею вести дом. Этим-то, выросшим на Западе, это как-то даже и непонятно, что здесь есть, чего можно и не уметь. А я, конечно, не умела.

Уехала по месту службы мужа. Руководство решило, что мое замужество – отличный вариант внедрения, и оставили меня в покое. Так, раз в год требуют информацию…

Моего папу отправили заниматься шпионажем дальше, уже самому; то ли без приманки, то ли ему нашли другую, более подходящую «дочку». А мне хотелось только одного – жить в доме с чистыми стенами и чистыми половиками, с котом, собакой и детьми. Чтобы муж приходил со службы – приходил один, после работы, а не вламывался невесть когда, в компании пьяных, небритых собутыльников. Чтобы приходил в чистоту, порядок. Чтобы была еда, и на тарелках, а не на газетке. И чтобы ходить в магазины, общаться с людьми, которые тоже считают, что это интересно – как лучше готовить паштет, где продают лучшие яйца, где вкуснее булки и что еще придумала твоя кошка. А не про мировую революцию.

Понимаешь, в доме твоего отца я заново училась жить. Я не только толком не умела готовить еду или мыть полы… Я просто не умела жить. Не знала, сколько удовольствий могут доставлять самые простые вещи.

Например, проводить мужа, убрать, а потом в чистой кухне выпить стакан чаю и немного посидеть и подумать.

Лежать на кушетке и читать, а кошка возле тебя поет… Приготовить вкусный суп. Встречать мужа, и чтобы с тобой его встречал пес и махал хвостом, а потом кошка терлась ему об ноги. А сколько счастья было от того, когда мы встречали папу вдвоем! Ты помнишь это, Роби?!

Лицо у мамы изменилось. Роби помнил.

– Странно, что я у вас один…

– Вообще-то, я собиралась иметь много детей… Но, видишь ли, перед тем, как меня отправили сюда, мне сделали укол. Сказали, что теперь у меня три года не будет детей. А на самом деле не было детей больше десяти лет. Не было, пока из моего тела не отошел яд из лабораторий КГБ. Поэтому ты у нас один, и поэтому ты такой поздний.

– Мне сказали, что ты не пустила отца… в смысле деда… потому что он провалил задание, предал социалистическое отечество…

– Чепуха. Ты уже и сам мог бы понять, сынок, что это все чепуха. Они сами видят только то, что хотят. Они хотят тебя завербовать – ну и придумывают так, как им удобнее. Я не пустила его не потому, что он провалил задание и его должны были убить. А потому, что быстро рассчитала – все равно его найдут, рано или поздно. И даже если не убьют в моем доме и не уведут прямо из дома, все равно кончится то, что я так долго строила. Это был мой дом, я сделала его, и пусть эти идиоты делают революцию в Бразилии, организуют восстание на Цейлоне… хоть у пингвинов в Антарктиде.

Это была их жизнь – и отца, и его хозяев. Я ушла от них и не собиралась снова их пускать к себе. Я ведь относилась ко всему, в том числе к родителям, совсем не так, как ты привык… Для тебя любить нас вполне естественно… Ты мог бы не уважать отца, Роби?!