Текст книги "Петр Чайковский. Бумажная любовь"

Автор книги: Андрей Шляхов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ «ОРЛЕАНСКАЯ ДЕВА»

Доехали до Парижа превосходно – всю дорогу, кроме них с Алексеем, никого в купе не было.

Остановились на рю де ла Пэ в «Отель д`Толлан».

– Надолго ли мы здесь? – спросил Алексей, распаковывая багаж в номере.

– На неделю, не больше, – ответил Петр Ильич. – Ну его, этот Париж, хочется поскорее в Кларан.

Шумный город отталкивал его, а пустынная, почти безлюдная деревня, напротив, манила. Ах, Кларан! Ах, милая вилла Ришелье!

Чтобы развлечься, он отправился слушать «Фауста» Берлиоза…

Интересное письмо прислал брат Анатолий. Оказывается, к нему явился какой-то таинственный господин, сообщивший, что Антонина Ивановна обратилась к адвокату с требованием развода. Сам же визитер представился доверенным лицом Антонины Ивановны, присланным для обсуждения условий.

Старого карпа на голый крючок не поймать – Чайковский написал брату, что разговаривать с лицом, не облеченным доверенностью, не следует, что никаких денег за развод больше жене не даст, что если уж она сама надумала разводиться, то пускай дождется его возвращения в Россию. Планов же своих он менять не намерен и вернется тогда, когда пожелает, ни единым днем раньше.

Алеша, узнав о новом всплеске активности Антонины Ивановны, горестно покачал головой и поддержал:

– Пока мы до Москвы доедем, она уже не один раз передумать успеет. Это же Антонина Ивановна!

– Знаешь, Леня (иногда он называл Алешу так), даже развод не избавит меня от этой женщины. Она так же будет докучать мне, Анатолию Ильичу, Петру Ивановичу, пороть всякую чушь, клянчить деньги, распространять обо мне гнусные слухи, только станет делать это на правах бывшей жены. Черт с ней, с дурой!

Подумал немного и добавил:

– Тем более что она показала себя далеко не с лучшей стороны и к ее бредням в обществе уже не прислушиваются. У меня есть всего одно желание, касающееся Антонины Ивановны, – я никогда не хочу видеть ее! Запомни, Леня, – никогда, ни под каким предлогом, не пускай эту гадину ко мне! Даже к смертному одру моему не пускай!

– Господи помилуй! – трижды перекрестился набожный Алексей. – Какие страшные слова вы говорите, Петр Ильич.

И для верности постучал по столу, отпугивая нечистую силу.

«Теперь следует ожидать письма от Юргенсона, – подумал Петр Ильич. – Она не может оставить его в покое, если уж начала докучать Анатолию».

Как в воду глядел – письмо от Петра Ивановича пришло на следующий день. Юргенсон писал, что ему пришло от Антонины Ивановны письмо, полное множества непостижимых оскорблений. Юргенсон тут же известил Антонину Ивановну, что впредь ее письма будут возвращаться к ней нераспечатанными.

На этом очередной анекдот из семейной жизни закончился. Антонина Ивановна то ли испугалась, то ли устала и умолкла на время…

Какая же прелесть эти кафе на открытом воздухе! В России такое вряд ли возможно – если не обольют сверху помоями, то непременно толкнут, обругают, осмеют?

После распиской «Андромахи», которую он только что смотрел в «Комеди Франсез», в отель возвращаться не хотелось. Он уселся за угловой столик, спросил абсента, который пил только во Франции, отдавая дань местным богемным традициям, и принялся следить за снующими толпами народа.

Воздух был свеж, голова ясна, душа спокойна.

От нечего делать он смотрел на приветливых девушек, торговавших вразнос цветами, и пытался представить хоть одну из них на месте Орлеанской девы Не получалось – образ, сформировавшийся в его душе, был незыблем.

Жанна виделась ему не религиозной фанатичкой, не одержимой безумием, а доброй, немного строгой к себе и окружающим, готовой на любые жертвы во имя достижения своей цели.

Он разыскал в Париже либретто вердиевской «Жанны д'Арк», запасся нужной литературой и уехал в Кларан, чтобы поработать там в тишине и покое недели три, а потом снова вернуться в Париж. К тому времени должна была приехать в Париж и баронесса фон Мекк.

До Кларана ехали тяжело – из-за снежных заносов пришлось более суток проторчать в Дижопе. В Кларан Петр Ильич приехал промерзшим, не выспавшимся, злым, словно тысяча чертей. Коньяк уже не согревал и не радовал его.

Он бранился, капризничал, повышал голос – Алеша покорно сносил все, не думая обижаться.

Он раскаивался, рыдал, просил прощения, совал Алеше деньги. Алеша прощал, утешал, рыдал вместе с ним, а от денег наотрез отказывался.

Когда все плохое забылось, он взялся за оперу. Петр Ильич чувствовал себя на вилле Ришелье, как дома, и после шумной парижской жизни был очень рад отдохнуть в этой благословенной тишине.

«Сегодня я уже начал и написал первый хор первого действия, – писал он баронессе фон Мекк перед наступлением нового, 1879, года. – Сочинение этой оперы будет мне очень затруднено тем, что я не имею готового либретто и даже еще не вполне выработал план сценариума. Покамест я составил подробную программу первого действия и понемножку пишу текст, конечно, заимствуя больше всего у Жуковского, но также и в других источниках, и в особенности у Barbier [8]8
  Барбье ( Barbier ) Жюль Поль (1822, Париж – 1901, там же) французский драматург и либреттист.


[Закрыть], трагедия которого на сюжет «Иоанны» имеет много достоинств. Но, так или иначе, а все-таки приходится самому кропать стихи, что мне дается с большим трудом…»

Завтрак, прогулка, работа над оперой, обед, прогулка, работа над либретто, ужин, чтение под тихий треск тлеющих в камине поленьев.

Почти все ночи в Кларане спал он превосходно. Ни одного нервного припадка, ни одного приступа бессонницы. Лишь однажды, из-за дум о том, сколько ему предстоит трудов, хлопот и стараний, чтобы добиться постановки «Орлеанской девы» на сцене, ночь пройдет плохо. Всего лишь однажды.

Немноголюдный Кларан из-за снежных заносов обезлюдел совсем. Настолько обезлюдел, что в нем становилось скучно. Чтобы развлечься, он время от времени наезжает в Женеву. Сходит там на концерт или в театр, переночует в гостинице и возвращается в Кларан. В Кларане от скуки начинает обучать Алешу французскому языку.

В Женеве ему попала в руки статья из «Нового времени», с нападками на Николая Григорьевича Рубинштейна. Чайковский возмущен – он, не откладывая, пишет письмо к Владимиру Васильевичу Стасову, музыкальному сотруднику этой газеты, в котором просит его разъяснить редактору «Нового времени», Алексею Сергеевичу Суворину, что нельзя с таким упорством и такой злобой преследовать человека, оказавшего большие услуги русскому искусству. Считая Стасова человеком недалеким, но добрым и порядочным, Чайковский в своем письме напирал на то, что в качестве музыкального сотрудника Стасов не должен терпеть, чтобы в его газете систематически поносился человек, имевший огромные заслуги перед русской музыкой.

Вообще-то суворинскую газету «Новое время» приличные люди считали… мягко говоря беспринципной, и годной разве что для деликатного употребления. Однако Петр Ильич на своем горьком опыте знал, что больно жалит любая гнусная публикация, вне зависимости от того, какое именно издание ее напечатало.

Из России приходит приятная весть – его «Евгений Онегин» будет исполняться в одном великосветском обществе, причем аккомпанировать будет великий князь Константин Константинович.

Музыка сочиняется хорошо, а вот либретто, несмотря на весь первоначальный оптимизм, дается ему туго. Он в очередной раз жалуется баронессе на то, что со словами он справляется куда хуже, чем с нотами, баронесса сочувствует и предлагает ему перестать мучить себя и заказать либретто кому-нибудь из литераторов.

Чайковский отказывается. Хороший литератор возьмет очень дорого, а плохого ему не надо. Увы, он не знает ни одного подходящего в либреттисты человека. Кроме того, автору либретто недостаточно быть только стихотворцем, ему нужно знать сцену, а маститые поэты «театром никогда не занимались». Вдобавок «каждый свой стих они считают святыней и сердятся, когда музыкант по собственным своим соображениям изменяет, дополняет и сокращает».

А самое главное – два действия у Петра Ильича уже вполне готовы, а остальные два намечены и обдуманы. Чего же при подобном раскладе искать автора либретто на стороне?

Он все сделает сам и докажет, что способен писать не только камерные оперы, такие, как «Евгений Онегин», но и монументальные! Осталось недолго…

Изучив несколько книг, повествующих о Жанне д'Арк, сюжет в итоге взял он от Шиллера, правда, с изменениями. У Шиллера Жанна гибла на поле битвы, а в опере она, обвиненная инквизицией в колдовстве, взошла на костер. Вдобавок Чайковский усилил и развил лирическую линию в сюжете своего произведения – взаимную любовь Жанны и рыцаря Лионеля, из вражеского стана. Самого Лионеля из англичанина сделал бургундцем, так выходило лучше и достовернее.

В каждого персонажа творец вкладывает частичку себя самого – образ Жанны (или – Иоанны, как называл ее сам Петр Ильич), что было весьма характерно для него, полон противоречий. Жанна раздирается между своим женским началом и своим же характером воительницы, между любовью и долгом, между земным счастьем и обещанным ей небесным блаженством. Чередуя грандиозные кульминационные сцены с лирическими эпизодами, Чайковский мастерски выразил, тонко подчеркнул эти противоречия, сумев выразительно донести их до зрителя…

Трудности были по дороге в Кларан, возникли они и при отъезде. Баронесса фон Мекк намеревалась вручить Чайковскому очередную «стипендию» в Париже, а у того деньги закончились полностью еще в Кларане. Он не только не имел денег для возвращения в Париж, но и задолжал милейшей хозяйке виллы Ришелье две сотни франков. Пришлось срочно просить у Надежды Филаретовны шестьсот франков. Она, рассыпаясь в извинениях, прислала тысячу – не было под рукой мелких денег.

Пятого февраля он был уже в Париже.

Хозяйка виллы плакала, расставаясь со своими единственными постояльцами. Ей было жаль денег, да и постояльцы были очень приятными спокойными людьми. Из тех, к кому быстро привыкаешь, да так, что и расставаться не хочется.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ «СТУПЕНИ К СЛАВЕ»

«Я непременно воспользуюсь Вашим советом и напишу Юргенсону. чтобы он выслал экземпляр «Онегина» Бюлову. Вообще говоря, я не люблю по собственной инициативе знакомить музыкальных тузов с моими писаниями, но Бюлов составляет единственное исключение, ибо он в самом деле интересуется русской музыкой и мной. Это едва ли не единственный немецкий музыкант, допускающий возможность, чтобы русские люди могли тягаться с немцами в композиции. По поводу предубеждения немцев к нашему брату я вспоминаю, что, кажется, не писал Вам о fiasco, которое этой зимой потерпела моя «Франческа» в Берлине. Бильзе играл ее два раза, и второе исполнение было с его стороны подвигом гражданского мужества гак как после первого раза газеты единодушно выбранили эту несчастную фантазию, а публика хотя не шикала, но отнеслась с холодным и слегка враждебным равнодушием. Отлагая скромность в сторону, скажу, что это в самом деле не что иное, как предубеждение», – еще из Кларана писал баронессе фон Мекк Чайковский.

Гансу фон Бюлову музыка Чайковского нравилась настолько. что он часто играл ее. А понравиться привередливому Бюлову было непросто.

Они познакомились во время турне Бюлова в Россию в 1874 году и после этого некоторое время вели переписку. Чайковский рецензировал фортепианный вечер Бюлова, состоявшийся в марче того же года в Московском Большом театре. «Прежде всего, поражает невероятное техническое совершенство», – писал он.

Бюлов в свою очередь всегда хорошо отзывался о Чайковском. «Он уже не первый раз пишет обо мне весьма сочувственно. Когда он был в Америке (три года тому назад), мы, и даже однажды я должен был заплатить пятнадцать рублей за ответную телеграмму в десять слов, которую должен был послать, чтобы отплатить учтивостью за учтивость. Он там везде играл мой концерт, и по поводу успеха этого концерта и затеялась переписка. В письмах своих он расточал мне такие восторженные похвалы, в сравнении с которыми его теперешний отзыв ничего не значит», – напишет Петр Ильич о Бюлове в январе 1879 года.

– Петр Ильич доволен вами, Владислав Альбертович. Послушайте, что он пишет мне: «Я очень доволен сегодняшними работами Пахутьского. Про пего можно сказать, что это молодой человек с толком. С такими юношами приятно иметь дело. Приятно видеть, что он с каждым разом идет вперед». Мне было очень приятно читать эти строки.

– А мне очень приятно слышать все это от вас. Надежда Филаретовна. И вы, и Петр Ильич очень добры ко мне, – Пахульский покраснел и опустил глаза.

«Какая наглость. – подумал он, разглядывая истертый ковер. – Брать за апартаменты такие деньжищи и не озаботиться своевременной сменой ковров».

Чтобы пауза не выглядела неловкой (от этого Пахульский смутился бы еще больше), баронесса вставила в длинный мундштук вишневого дерева, украшенный искусной резьбой, папиросу и закурила ее, чиркнув спичкой.

Когда-то, в самом начале их знакомства, Пахульский попробовал было чиркнуть спичкой, чтобы дать баронессе прикурить, но был немедленно отчитан ею за «лакейские привычки».

– Что вы себе вообразили, Владислав Альбертович? – гневалась она. – Разве я немощна или у меня рук нет?

– Но этикет… – промямлил несчастный юноша.

– Дурацкие выдумки бездельников, вот что такое этот ваш этикет! – отрезала баронесса. – Всячески принижая роль женщины в общественной жизни, мужчины неуклюже пытаются компенсировать это чрезмерной услужливостью…

Гневная отповедь длилась около получаса, пока добрая Юлия Карловна, которой стало жаль Пахульского, не утащила его к себе под каким-то надуманным предлогом…

– Петр Ильич говорил, что ему удалось найти здесь хорошие папиросы, – к месту вспомнил Пахульский.

– Почем? – баронесса фон Мекк, подобно многим богатым людям, любила швыряться тысячами и при этом сэкономить гривенник-другой на закупке провизии.

– По семи франков за сотню.

– Неплохо, – одобрила Надежда Филаретовна, пуская к потолку кольца дыма. – Надо бы спросить у него, где именно он их берет.

– Я спрошу, – пообещал Пахульский.

– Я сделаю это сама, – ответила баронесса. – Кстати, Владислав Альбертович, что у нас там с местными газетчиками?

– Вот, прошу вас, – Пахульский привстал и выложил на стол перед баронессой несколько листов, извлеченных из кармана. – Простите, Надежда Филаретовна, за то, что бумага помялась. Как впопыхах сунул их в карман, так и забыл там.

– Почему впопыхах? – уточнила дотошная баронесса.

– Я как раз окончил писать, когда вошла…

– Ясно, – перебила его баронесса, пробегая глазами список. – Однако эти французы дорого ценят свой труд. Небольшая хвалебная заметка – две тысячи франков! Грабеж!

– Это же лучшая газета во Франции…

– Я понимаю, Владислав Альбертович, но тем не менее.

– К сожалению, Надежда Филаретовна, я совершенно не умею торговаться, – огорчился молодой человек. – Мне жаль…

– Не переживайте, – махнула рукой баронесса. – Тем более что с этой публикой торговаться нельзя – себе дороже выйдет. Обидятся и напишут такое… Или тонко шпильку подпустят в хвалебной статье, а шпилька это похвалу в издевку превратит. Сообщите им, что я согласна. Только предупредите, что все статьи предварительно должны быть показаны вам для одобрения…

– Вы, должно быть, хотели сказать «вам», а не мне…

– Я сказала то, что хотела! – слегка раздраженно ответила баронесса. – Вы лучше меня разбираетесь в том, как положено восхвалять композитора! Но не забудьте о том, что вся эта кампания должна развиваться постепенно и по нарастающей. Вы поняли меня? И чтобы не единая живая душа не могла связать нашу затею с моим именем!

– Не беспокойтесь, Надежда Филаретовна, – заверил Пахульский. – Я намекнул всем, с кем имел дело, что действую по поручению…

Он замялся. Баронесса затушила папиросу в тяжелой мраморной пепельнице и ждала.

Пахульский все молчал.

– Ну, говорите же, Владислав Альбертович! – подбодрила его баронесса. – Чертовски любопытно – на кого вы сослались? По чьему поручению вы действуете?

– Одного из великих князей…

– То-то же они запросили с вас втридорога! – рассмеялась баронесса. – Однако вы умница! Ваша выдумка хороша – французы обожают громкие титулы! Теперь я могу быть уверена, что все пройдет, как говорил мой батюшка, царствие ему небесное, «без сучка, без задоринки».

Она закурила новую папиросу и сказала:

– У меня есть еще одна столь же деликатная просьба. Вам надо будет встретиться с Колонном. Разумеется, в роли посланца одного из великих князей…

В Париже все же лучше, чем в Кларане. Тем-то и хороши большие города: с одной стороны, они обволакивают своей кипучей суетой, а с другой – предоставляют превосходную возможность затеряться в толпе неузнанным.

Завтраки в Пале-Рояль, обеды на Елисейских Полях, долгие прогулки и ежевечерние развлечения прекрасно сочетаются с работой – к концу февраля написана опера «Орлеанская дева». Осталось «только присесть, вооружиться пером и начать уписывание партитуры».

В одном из своих писем Надежда Филаретовна поинтересуется, почему он не бывает у Тургенева, жившего в то время в Париже, и получит обстоятельный ответ, нечто вроде исповеди.

«Всю мою жизнь я был мучеником обязательных отношений к людям. По природе я дикарь. Каждое знакомство, каждая новая встреча с человеком незнакомым была для меня всегда источником сильнейших нравственных мук.

Мне даже трудно объяснить, в чем сущность этих мук. Быть может, это доведенная до мании застенчивость, быть может, это полнейшее отсутствие потребности в общительности, быть может, ложный страх показаться не тем, что я есть, быть может, неумение без усилия над собой говорить не то, что думаешь (а без этого никакое первое знакомство невозможно)… Ни разу в жизни я не сделал ни единого шага, чтобы сделать знакомство с тою или другою интересною личностью, а если это случалось само собою, по необходимости, то я всегда выносил только разочарование, тоску и утомление. Чтоб не ходить далеко за примером, расскажу Вам только, что два года тому назад писатель граф Л. Н. Толстой выразил желание со мной познакомиться. Он очень интересуется музыкой. Я, конечно, сделал слабую попытку спрятаться от него, но это не удалось. Он приехал в консерваторию и сказал… что не уедет, пока я не сойду и не познакомлюсь с ним… Мы познакомились… тут же, после первого рукопожатия, он изложил мне свои музыкальные взгляды. По его мнению, Бетховен бездарен. С этого началось. Итак, великий писатель, гениальный сердцевед, начал с того, что с тоном полнейшей уверенности сказал обидную для музыканта глупость».

Граф Лев Николаевич Толстой был склонен к преувеличениям и эпатажу. Возможно, великий знаток человеческих душ, коим он мнил себя, просто хотел огорошить Чайковского, втянуть его в дискуссию, горячий спор, в котором личность раскрывается как нельзя лучше, но добился совершенно противоположного результата.

«Обществом человека можно наслаждаться, по-моему, только тогда, когда вследствие долголетнего общения и взаимности интересов (особенно семейных) можно быть при нем самим собой, – продолжает Петр Ильич. – Если этого нет, то всякое сообщество есть тягость, и мой нравственный организм такой, что я этой тягости выносить не в силах. Вот почему, милый друг, я не иду ни к Тургеневу, ни к кому бы то ни было».

Музыка ничего не значит сама по себе, без слушателей.

Композитор должен как можно чаще бывать на публике, заводить полезные связи, всячески способствовать росту популярности своих произведений.

Чайковский прекрасно понимал это, но… переламывать себя уже не хотел. Успокоился.

«Я много теряю вследствие своей нелюдимости. О, если б Вы знали, как я боролся с этим недостатком и сколько я переносил от этой борьбы с своей исключительной натурой, как меня это мучило, как я трудился над своим исправлением!

Теперь я успокоился. Я убедился окончательно, что бесполезно продолжать попытки своего перевоспитания в мои годы. Случись мне, положим, три года тому назад провести некоторое время в Париже, я бы, вероятно, как и теперь, в конце концов ни к кому не пошел бы, но это меня мучило бы, я бы упрекал себя. Тургенев несколько раз выражал к моей музыке много симпатии, Виардо пела мои романсы. Казалось бы, следовало бы пойти к ним, и, вероятно, это принесло бы мне даже пользу. Теперь я уже примирился с мыслью, что успехи мои парализируются моей нелюдимостью, и совершенно успокоился».

Он поступал так, как считал нужным. Разве не в этом счастье – быть самим собой?

«Зато уверяю Вас, мой друг, что когда мне случается говорить Вам, что я никогда не был так счастлив, как теперь, то слова эти глубоко прочувствованы мной.

Да! я очень счастлив с тех пор, как могу прятаться в своей норке и быть всегда самим собою, с тех пор, как книги, ноты составляют мое всегдашнее и почти исключительное общество. Что касается собственно знакомства с знаменитыми людьми, то я еще прибавлю, что по опыту додумался до следующей истины: их книги, их ноты гораздо интереснее их самих».

Знаменитый дирижер Эдуар Колонн исполняет в Париже «Бурю». Чайковский рад росту своей популярности, но переживает по поводу недостатков своего произведения. Не с «Бури» надо было начинать Колонну, не с «Бури»…

Хорошо в Париже, но в Петербурге его с нетерпением ждут соскучившиеся братья, а в Москве – постановка «Евгения Онегина».

В последний день февраля Чайковский уезжает в Россию.

Перед отъездом получает от баронессы фон Мекк очередную сумму, решает обновить свой гардероб, увлекается и в результате застревает в Берлине, не имея средств для продолжения пути. Безуспешно пытается «достучаться» телеграммами до Юргенсона или просто сообщает об этом баронессе фон Мекк, чтобы новая, столь скорая просьба денег не выглядела очень уж бестактно. Просит восемьсот франков, и конечно же получает тысячу.

Берлинские впечатления Петра Ильича весьма своеобразны: «Из всего, что я видел в Берлине, всего более мне нравится здешний аквариум. Вчера я присутствовал при кормлении крокодилов, а сегодня будет кормление змей и удавов, и мне хотелось бы сходить посмотреть, но я боюсь впечатления, производимого удавами, когда им дают живых кроликов. Однажды мне случилось это видеть, и зрелище это произвело на меня ужасное впечатление. Если Вы остановитесь в Берлине, посетите аквариум, милый друг!»

Вечером одиннадцатого марта он уже был в Петербурге. Встречали его оба брата – Модест и Анатолий.