Текст книги "Остановка в Чапоме"
Автор книги: Андрей Никитин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 32 страниц)
4.
– Вы сказали: прощаюсь. Но почему? – допытывается у меня Георги.– Почему Север вам стал неинтересен? Разве вас больше не влекут загадки его прошлого и его будущего?
Мы стоим на высокой, поросшей кустарником дюне, "прислоненной", как говорят специалисты, ко второй морской террасе над старым устьем Чапомки. Лет двадцать назад речка неожиданно пробила новый, прямой выход к морю, ближе к деревне, а это устье, отстоящее на километр дальше к востоку, стало затягиваться и заиливаться.
На самом деле это даже не дюна, а, скорее, узкий песчаный бар, очень давно отрезавший от моря небольшой заливчик, превратившийся теперь в болото и оказавшийся поднятым метров на десять-пятнадцать над современным уровнем моря. Тогда же здесь и поселились люди: в обширной котловине песчаного выдува лежит большая груда камней – остатки разрушенного очага. Рядом поблескивают белые осколки кварца, и тут же чернеют глиняные черепки. Редкая находка для здешних мест: за тысячелетия морозы, дожди и ветра обычно разрушают полностью остатки плохо обожженной глиняной посуды первопоселенцев. Но этим черепкам повезло. Они были укрыты песком, хорошо обожжены, и в изломе можно заметить серебристые волокна асбеста: три-четыре тысячи лет назад их примешивали в глину для того, чтобы горшки не трескались при обжиге.
Это одно из первых древних стойбищ, найденных мною возле Чапомы. Отсюда открывается панорама всего чапомского лукоморья, и я могу указать почти все места, где я что-то открыл,– от Никодимского мыса, отмеченного на востоке черно-белой пирамидкой маяка, и до мыса Востра на западе, где еще три-четыре тысячи лет назад находилась "чапомская зверобойка". Теперь остатки древних очагов засыпаны свежими костями морского зверя, потому что брошенное в море течением прибивает к этому мысу, а на берег отходы вытаскивают лисы и чайки.
Как мне ответить на вопрос Георги? Несколько лет назад в одной из московских редакций меня спросили, по существу, о том же:
– Каждое лето вы проводите на Севере, пишете об одних и тех же местах, об одних и тех же людях как бы бесконечную поморскую сагу. Что вы находите там для себя интересного?
Помнится, я тогда отшутился. Ну а на самом деле?
Мне было интересно изучать здешний край, знакомиться со здешними людьми точно так же, как находить остатки древних стойбищ, потому что в каждом случае я открывал ранее неизвестные мне связи между явлениями и закономерности, которые позволяли предугадывать результаты поиска. Я исследовал различные пласты прошлого и через них начинал понимать настоящее. Так оказывался возможен прогноз будущего. Люди, с которыми я здесь жил, еще не потеряли кровной связи с Берегом, и их быт, как и их сознание, в какой-то степени оказывались "запрограммированы" предшествующими тысячелетиями.
В этом была их сила. Но в этом была и их слабость. Наша слабость: мы пытались создать проекцию будущего, опрокинутую на самом деле в прошлое. Мы, то есть наше поколение.
Говоря о будущем, мы инстинктивно возвращались памятью к прошлому, к эпохе эволюционного развития природы и общества, забывая, что за пределами нашей страны человечество не останавливалось, не топталось на месте, а продолжало идти вперед и во всех отношениях ушло бесконечно далеко от нас. Мы же, поверив ложным богам, своими руками уничтожили все ориентиры прогресса, которые создавались по крупицам тысячелетиями. Отсюда наша беспомощность, наша половинчатость, наша нерешительность. Потому что на самом деле наше поколение всегда питалось прошлым, а не будущим. Будущего мы никогда не знали и не могли его предугадать. Оно было для нас закрыто.
Вероятно, у каждого поколения есть своя историческая задача. Есть поколения разрушающие; есть – созидающие; есть – только развивающие чужие идеи. В этом гармония жизни, залог поступательного хода человечества. Я давно пытаюсь понять роль, которая выпала на долю моего поколения, тех, кто родился в 30-х годах нашего века, кто был лишен родителей, испытал холод и голод великой войны, кто формировался в условиях лагерного режима, навязанного народу "великим вождем и учителем". Навязанного? Или созданного самим народом при его благосклонном руководстве? Последнее, вероятно, будет точнее, потому что те, кто устанавливал этот режим, кто доводил его до самого отдаленного хутора, до каждой тоневой избы, и представляли тогда народ, были непременной его частицей.
Время спасло наше поколение тем, что "великий учитель" покинул этот свет до того, как мы закончили школы и начали выходить в жизнь. Мы не успели испытать тяжести репрессий. Медленно, словно просыпаясь от дурного сна, страна понемногу оживала. Процесс этот занял тридцать с лишним лет – всю нашу жизнь! – и только сейчас перед нами появились его результаты. Но для того, чтобы это все же случилось, все наше поколение должно было стать археологами, которые из-под обломков разрушенной цивилизации извлекали забытые, для большинства уже непонятные общечеловеческие ценности.
Мы разыскивали имена забытых людей, обстоятельства их жизни и их произведения, заставляли звучать давно потерянные мелодии, открывали целые периоды своей истории, которые были или вычеркнуты, или искажены до неузнаваемости. Огромный, затянувшийся "период застоя" на самом деле таким не был, потому что везде, не только в центрах, но буквально на всем пространстве обширнейшей, когда-то богатейшей страны, несмотря на ожесточенное сопротивление злобы, невежества и прямого произвола, шла огромная работа по собиранию и реставрации России. Мы заново восстанавливали свои родственные связи, чувство собственного достоинства, свой вклад в мировую культуру и науку. Мы вели раскопки не только в земле, но в архивах и в жизни, а вместе с тем пытались повлиять на саму жизнь, воспользовавшись забытым опытом предшественников.
Собственно говоря, нам выпало на долю исполнить завет одного из российских "чудаков" – Н. В. Федорова, так странно прозвучавший в начале XX века: воскрешать отцов. Но разве не этим мы занимались всю свою жизнь, реабилитируя, возвращая из небытия дела и мысли наших отцов? Энергия целого поколения была направлена на реставрацию культуры и экономики страны. И кто теперь может упрекнуть, что у нас не хватило сил заглянуть в ее будущее? Между тем время этого уже наступило, оно торопит нас как можно скорее распахнуть дверь и шагнуть в то будущее, о котором, как оказалось, мы не имеем никакого представления. А ведь мы еще не нашли даже самой двери, не говоря уже о ключе, который позволил бы нам ее открыть!
Это и должны сделать те, кто сейчас приходит на наше место. "Смена караула" произошла. Экипажи новых кораблей отправляются в далекий космос, тогда как наша задача – доделать то, что выпало на нашу долю. Кроме нас, это никому не под силу. И космос – не для нас...
Мне не надо спускаться к камням древнего очага, не надо рассматривать кварцевые осколки, потому что даже отсюда, с края песчаного выдува, я вижу, где лежит на песке отщеп, а где – обработанный рукой человека скребок. И не надо закладывать шурфы на здешних песчаных грядах, потому что по размытому и сглаженному рельефу могу безошибочно восстановить тот, древний, указав место, где человек наверняка поставил свой летний чум. Однако, вглядываясь в совсем близкую и, казалось бы, гораздо более знакомую Чапому, лежащую за широким устьем реки, зная, кто и как живет под той или другой ее крышей, я уже не возьмусь угадывать ее будущее. Я не знаю, как сложится жизнь населяющих ее людей, что будет с колхозом, что будет с самим Берегом. Так надо ли обманывать себя и других?
И я говорю своему спутнику:
– Мне интересно, Витя. Может быть, настоящее и будущее именно сейчас мне гораздо интереснее, чем раньше, потому что наконец-то у всех нас появилась надежда. Надежда на свершение. Надежда на победу добра над злом, справедливости над неправосудием, честных людей – над бесчестными. Но именно поэтому условия игры изменились. Как – никто из нас не знает. И вы,– я говорю о вашем поколении, которое пришло сменить нас,– вы лучше нас подготовлены к изменившейся ситуации, потому что каждое поколение решает ту задачу, которую перед ним ставит Время. Мы восстанавливали не только свое, но и ваше Прошлое, создавали тот тыл, на который вы можете в случае нужды опереться, ту "взлетную площадку", с которой станут стартовать ваши звездные корабли. Но строить эти корабли будете вы. Потому что нам надо доделывать то, что мы не успели закончить, чтобы у вашего поколения были развязаны руки и вам не пришлось бы – как нам! – возвращаться назад...
– Но при чем тут Берег? – протестует Георги.– Разве не вы говорили вчера, что знаете его, чувствуете его, любите его, несете его в себе?
– Берег – да. Но Берегом занялись теперь ваши сверстники, он принадлежит уже им! Разве я их знаю? Что они хотят, о чем думают? Чтобы ответить на эти вопросы, надо прожить с ними еще одну жизнь, которой у меня нет. Это сделаете вы – плоть от плоти своего поколения. Вы – с ними, как когда-то раньше я был с их отцами. Но то, что мы думали и планировали, по боль шей части отменила сама жизнь. Расчет был построен на опыте прошлого, а строить надо, ощущая будущее. Это будущее вошло уже вместе с перестройкой, оно не поддается старым методам анализа, и я пасую перед ним. Ну а новые председатели? Вот эти "назначенцы" в Варзуге, в Чаваньге, в Чапоме, против которых я всегда был предубежден, как против временных людей? Что ждать от них? Что может принести Берегу человек, отсчитывающий дни своего пребывания здесь? Что даст он селу, поморам? Не станет ли его деятельность еще одним обманом надежд? Меня тревожит эта ситуация, но не предчувствием будущего, которого я не вижу, а известными мне уроками прошлого…
Это и в самом деле так. Я не знаю, чего ждать от молодых председателей. Калюжин в Варзуге, сменивший Заборщикова, своим призванием считает "поднятие отстающих" и готов волевыми методами проводить в жизнь программу, которую варзужане, как я понял, не слишком разделяют. Он закончил два института, работал первым помощником капитана, "флотским комиссаром", и через три-четыре года, "подняв" "Всходы коммунизма", намерен опять вернуться на флот. Он человек идеи, причем деятельный человек – самый опасный тип человека, для которого важны не люди, а воплощение своей идеи. Что будет с Варзугой потом? Кто там будет? По-моему, он не слишком об этом задумывается, потому что старинное поморское село с многовековыми традициями он рассматривает только как команду судна, вверенного ему начальством, как механизм, который можно отладить, выбросив "негодные" шестеренки и винтики...
Но, может быть, так оно теперь и есть, а я все еще идеализирую ситуацию, рассматривая ее с позиций знакомого мне прошлого, от которого не осталось и следа?
Новый чаваньгский председатель, Андрей Рейзвих, отсчитывает дни своего полярного стажа, чтобы вернуться на родину, в Казахстан. До этого он был бригадиром оленеводческой бригады в Сосновке, где, как видно, не осталось не только саамов, но и ижемцев. На Берегу он такой же гость, как Калюжин и Мурадян.
Но, конечно, показательнее всех Мурадян.
На этот раз он был нервным, взвинченным, был резок и груб. Широковещательная строительная программа оказалась сорванной, среди колхозников, в том числе и молодых, чувствовалась откровенная оппозиция к "парню с озера Севан", который теперь для обсуждения колхозных дел закрывается в своем кабинете с членами правления, вызывая явное неодобрение колхозников.
Поначалу мы ничего не могли понять. Но на второй день Мурадян, что называется, "раскололся", и вместо самоуверенного приказчика я вдруг увидел растерянного человека, обманутого в своих сокровенных надеждах. Свою первую мечту – собственная черная "Волга", чтобы въехать на ней в родную деревню,– Мурадян уже осуществил. Но перестройка сорвала его далеко идущие планы. Оказывается, в Чапому Мурадян пошел председателем отнюдь не по "велению души", как он рассказывал в прошлый раз, а поверив обещаниям Медведева, бывшего первого секретаря терского райкома партии, что тот поставит его на место Шитарева, председателя райисполкома. Теперь Медведева нет, на месте Шитарева другой человек, никаких престижных вакансий в районе не предвидится, и Мурадян начальству не нужен. Поэтому Чапома и работа в ней потеряли для Мурадяна всякий смысл... как я того и опасался!
Однако дьявол-искуситель не дремал. Три "молодых тигра", как мы с Георги окрестили новых председателей, объединились... против Тимченко! По-видимому, все началось с Калюжина, которому не дают покоя капитанские шевроны председателя "Ударника" и которого задело предложение взять в аренду беспризорные суда терских колхозов. Калюжин говорил нам о Тимченко как о личном враге, грозясь "вывести его на чистую воду", "разоблачить его махинации", заставляя невольно вспомнить события четырехлетней давности. Уж очень знакома была фразеология! Случайно ли? В Чапоме Калюжину вторил Мурадян, не разбиравшийся ни в судах, ни в океанском лове. Все встало на свои места, когда Мурадян признался, что "тигры" решили восстановить расформированную в МРКС базу флота, поставив во главе ее... прежнего Мосиенко с его прежним штатом!
Ну а когда Мурадян сознался, что их поддерживают Каргин и Несветов, рекомендовавшие им Мосиенко, и даже Серокуров, второй секретарь обкома, удивляться стало нечему. Больше того, выяснилось, что Серокуров уже пообещал Мурадяну (как когда-то Медведев!) выборный пост председателя МРКС, который сейчас занимает Савельев, бывший председатель «Энергии», ученик и ставленник Тимченко!
Ну, а что будет через год, когда Мурадян уедет? Начатая им стройка так и останется незавершенной, это уже и сейчас видно. Пышный фейерверк обещаний давно потух, и снова чапомские мужики будут ломать голову, как построить детский сад и ясли, как открыть медпункт и школу-семилетку, как восстановить оленеводство... Вот только о Пялице уже разговора не встает: почему-то за этот год Мурадян ее возненавидел и во что бы то ни стало хочет стереть с лица земли со всеми ее "дачниками" и пенсионерами.
А может быть, это опять не он сам хочет, а кто-то другой, повыше?
Наконец, кто придет Мурадяну на смену? Где гарантия, что очередной временщик-председатель не окажется ставленником меховых предпринимателей? Ведь здесь зверобойка, цех первичной обработки и прямой путь в Прибалтику. Тогда ого-го как закрутится колесо мехового бизнеса, которое успело уже искалечить судьбы стольких людей. А кто знает, сколько осталось друзей Куприянова и Бернотаса в МРКС и в МКПП? Теперь, когда в Чапоме началась председательская чехарда, когда на месте Стрелкова начнут появляться случайные люди, интуиция подсказывает мне, что так и произойдет...
И я подвожу своего рода итог: – Вам, Виктор, и разбираться во всем этом! Будущая летопись Берега станет летописью уже вашего поколения. Каждый должен быть со своим временем, только тогда он может что-то сделать. А моё... Вон оно, видите, спешит к нам на свидание!
С моря несется легкая, прозрачная дымка, ветер срывает пенную морось с волн, но отсюда, с дюны, видно, как из устья реки перед селом медленно выползает черточка моторной лодки, переваливает через пенный бар, выходит в море и начинает прыгать по волнам, поворачивая в нашу сторону. Ветер разгулялся не на шутку, в лодке только один человек, и я знаю, что это Стрелков, назначивший нам свидание на тоне возле нового устья Чапомки. Собственно, приглашал не он, а молодые рыбаки, которые захотели именно здесь встретиться с нами.
И вот мы сидим за столом в чистом, светлом, но все же продуваемом ветром балке, оставшемся от геологов. На столе дымятся миски с ухой, за стеной ярится море, а мы ведем традиционный неторопливый разговор о рыбе, о ее подходе в этот сезон, о том, как Петрович провел месяц на озерах, ловя для колхоза рыбу, о грибах, которые нынче запаздывают, и о морошке, которая не в пример прошлому году должна порадовать урожаем.
За то время, что мы с Петровичем не виделись, он словно бы окреп, еще больше раздался в плечах и даже помолодел: его синие глаза лучатся радостью встречи и уверенностью выправляющейся жизни. Слухи о пересмотре его дела уже дошли до Умбы, и я могу их подтвердить. Но, верный себе, Стрелков и тут радуется в первую очередь за Гитермана.
– Я-то, Леонидыч, что, я – проживу! – говорит он, наклоняясь ко мне и ласково полуобнимая за плечи.– Все у меня теперь есть: пенсию оформили, в колхозе еще работаю, с детьми нормально, все пристроены... Помнишь, просил я комнатку в Мурманске? Голубев недавно был, сказал, что нашли мое заявление, дадут! А вот за Юлия Ефимовича я очень рад. Мне что? Я и без партии проживу – ведь не из жизни исключили, верно? А на него, ты подумай, сколько всего возвели напраслины, а? Был я у него в Мурманске. Посидели, старое вспомнили. Говорит: хотел бы еще поработать, до конца дело довести на Берегу. Ну, а если восстановят, то и сделает, я верю!..
– Значит, прощай, Чапома? – улыбаюсь я.– А чего же тогда сам молодежь из города звал?
– Так ведь годы...– тихо словно выдохнул Стрел ков, и мне показалось, что именно сейчас, произнеся эти слова, он вдруг по-новому ощутил и разговор наш, и нашу встречу. Потому что не остро, а как-то по-иному – внимательно и одновременно незряче – поглядел он на меня и сквозь меня. Взгляд его ушел в окно – в море, к белым гребням волн, катящихся к берегу, к той стихии, в которой прошла вся его жизнь.
Что открылось ему в этот момент? Что нового узнал он внезапно о себе и обо мне – о нас вместе,– он, совсем еще не старый помор, который семнадцать лет назад ненастным вечером уговаривал меня стать председателем рыболовецкого колхоза "Волна"? Помнит ли он об этом? А ведь именно тогда решалась судьба Чапомы. Она стояла на очереди – уже снесли Пулоньгу, Пялицу, Порью Губу, Стрельну. Закрыли Кузреку, из Оленицы сделали подсобное хозяйство, поставлен был крест на Кашкаранцах...
Я не видел сил, способных спасти Берег. Свой очерк о нем, заказанный Твардовским, я принес в "Новый мир", когда журнал уже был обезглавлен. Ни один из других толстых журналов взять его уже не рискнул. Вот тогда, ощутив собственное бессилие, я и простился с Берегом. А Петрович остался. Он знал, что должен спасти Чапому, спасти колхоз, спасти людей. И – спас.
Но вот сейчас он произнес слово "годы", так много говорящее нам обоим, и вдруг меня обжигает догадка: стало быть, и он прощается с Берегом?
Словно подслушав мои мысли, Стрелков спешит оправдаться:
– Понимаешь, трудно Анфисе стало: всю жизнь руки да ноги в холодной воде, болезни пошли, хоть напоследок чуток отогреться! А так – куда без деревни? Пока изба есть, внуков пасти надо, да и сам я не прочь в колхозе поработать летом. Так что приезжай, всегда баня будет готова! Теперь уж вроде как бы родными стали...
Стрелков говорит еще, но меня словно бы уносит в прошлое сам звук его речи. Ведь важны не слова – важна интонация, голос, который их произносит, вызывая из глубин памяти первые зеленые ростки среди криволесья, оседающие под весенним солнцем снежные наметы под обрывами Чапомы, хруст на зубах розового песка пинагорьей икры, холод матовых, как бы из льдистого серебра с чернью отлитых тел, заполнивших дно карбаса под ногами. И пенистые водопады, и безмолвие леса, и туманы над волглыми теребками с острым запахом прелого листа и грибов, и песчаные огромные раздувы у Пулоньги... Голос Стрелкова возвращает меня из странствий по прошедшим годам, и я внезапно замечаю, что мы давно уже сидим одни. Остальные рыбаки сгрудились на другом конце, возле Георги, который что-то прилежно строчит в своем пухлом блокноте, положив его на колено.
На нас они не обращают внимания, и я догадываюсь, что совсем не для встречи с двумя журналистами пригласили нас рыбаки сюда, на тоню, куда сами они приходят только для осмотра сетей. Беседовать за столом гораздо удобнее у того же Стрелкова в Чапоме. Это они нам с Петровичем готовили встречу, так похожую на прощание, чтобы можно было двум немолодым мужикам на какой-то момент ощутить себя такими, какими они были два десятка лет назад.
Сейчас мы встанем и шагнем за порог, навстречу ветру, несущему песок и брызги, навстречу волнам и солнцу, навстречу дню, который еще далек от своего завершения. Но именно отсюда, с чапомской тони, я унесу благодарность и за эту последнюю встречу, и за все те годы, о которых напомнил сейчас Стрелков.
