Текст книги "Остановка в Чапоме"
Автор книги: Андрей Никитин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 32 страниц)
– Почему же вы не сказали об этом на суде?
– Я говорил. Я говорил несколько раз, но суду надо было меня за что-нибудь наказать. Никаких других предлогов не было. Они копали все, что только можно, но у меня не было никаких проступков, за которые можно было бы привлечь. И тогда они изобразили все это так, что я будто бы не собирался отдавать эти деньги, понимаете? Собирался я или не собирался – доказать нельзя, хотя сам факт, что два года деньги неприкосновенно лежали в сейфе, казалось бы, говорит об обратном...
– А каково во всем этом участие Несветова?
– Разное. Я знаю, что он и Шаповалов хотели меня сместить еще в восемьдесят четвертом году и поставить на мое место какого-то нужного им человека. Но Гитерман меня отстоял. Да и Каргин, кажется, был против. В январе восемьдесят пятого года Бернотас, приехав в колхоз, отдал мне на подпись накладные на выдачу из мехцеха женской шубы. Я эти накладные не подписал и шубу брать запретил – она служила моделью для продукции. А через несколько дней мне сообщили, что Бернотас шубу взял. Я вызвал его в колхоз и заставил написать объяснительную. Он написал, что шубу купил для знакомой женщины. Эту объяснительную у меня взял председатель парткомиссии Североморского горкома Полевой для принятия мер. Но больше о ней я не слышал. А на следствии Бернотас признался, что шубу он взял для Несветова по его настоянию. С этого, наверное, все и началось. Совсем неожиданно для меня в начале марта восемьдесят пятого года меня освободили от должности председателя. Гитерман был уже арестован. Несветов лично ездил несколько раз в Североморский горком к Пушкарю, это второй секретарь, и к предрику Полярного горисполкома Иванишкину, хотя это дело не "Севрыбы", а МРКС. Меня он вызывал к себе трижды с требованием написать заявление об увольнении и два раза водил меня наверх, к Шаповалову, который требовал того же, но уже с угрозами. Зачем им было надо? Не знаю. Но почему-то я им в Белокаменке мешал – им и Бернотасу!
– Но какие-то объяснения у вас есть, Геннадий Киприанович?
– Конечно, я много потом над этим думал, времени было в камере сколько угодно, тут всю свою жизнь передумать можно. Но у меня нет другого объяснения, кроме того, что это как-то было связано с меховым цехом, который они же год назад нам спихнули. Я просто не хочу ничего придумывать, мало ли какие у меня есть подозрения, чем и как повязаны эти люди между собой. Но что они думали о себе и своей выгоде, а не о выгоде колхоза, это я могу сказать с уверенностью...
Пожалуй, я тоже могу сейчас сказать об этом с уверенностью. И мне даже кажется, что вся эта паутина вокруг мехового цеха косвенным образом связана с делом Гитермана, во всяком случае, отразилась на его судьбе в ходе следствия. Пока это только ощущение, какое бывает у человека в темной комнате, когда он осторожно продвигается вперед, все его чувства обострены и он непонятным образом начинает ощущать присутствие вокруг себя каких-то масс, которые он обходит, отыскивая выключатель. Выключатель где-то рядом. Еще немного – и вспыхнет свет, загадочные массы превратятся в самые заурядные предметы, но пока этого еще не произошло. Может быть, потому, что гораздо больше, чем эти загадки, меня занимает сейчас сам Подскочий. Чувствуется, как он волнуется, хотя старается этого не показать. Как видно, ему непривычно рассказывать о себе человеку, которого он, в сущности, видит в первый раз в жизни. Во второй – он сам напомнил о нашей встрече, она произвела на него гораздо большее впечатление, чем на меня, к тому же он читал мои очерки о северных колхозах и слышал обо мне от председателей. И все равно – тут нужны силы. Силы, потому что, как я понимаю, для него впервые замерцала надежда на справедливость.
Когда его выкинули из колхоза, сделав "ночным сторожем", хотя, как он говорит, у них и должности такой никогда не было, он обратился за помощью в МРКС. Но Голубев – милейший Павел Иванович Голубев – ответил ему, что с ним поступили правильно, и рекомендовал уволиться. В воинской части, которой колхоз помогал строить коровник, никто не захотел взять на работу "опороченного по суду" человека, и он, получив расчет, оставив в Североморске жену, поскольку там у нее была работа, на следующий день улетел в Молдавию, к брату и матери, чтобы там устроиться на завод снабженцем.
– ...Понимаете,– говорит он мне,– я двадцать лет проработал в системе МРКС, там стал инвалидом, никогда за это время самостоятельно не менял место работы, и просить, чтобы меня приняли на работу из милости, просто не привык!..
Ни тюрьма, ни суд не могли отнять у этого человека его мужскую честь и гордость.
– Вас арестовали по делу Гитермана? – возвращаюсь я к нашему разговору.
– Да. Но Найденко они привезли сразу.
– Какого Найденко?
– Бригадира шабашников. В апреле восемьдесят третьего года,– в тот год, когда вы приезжали,– мы начали строить три двухквартирных дома. В августе мне стало ясно, что бригада работает плохо, надо с ней расставаться. Найденко устраивал пьянки, угрожал ножом другим рабочим. Те рассказывали инженеру-строителю Ижеевой, а она докладывала мне. В августе двое рабочих пожаловались, что Найденко проставил в табеле им не все рабочие дни. Мы их собирали, уговаривали, постановили оплатить всем поровну. Тогда же Ижеева сказала мне, что Найденко собирал с рабочих деньги, якобы для передачи руководству колхоза. Я попросил членов бригады написать по этому поводу объяснительные, они это сделали. Был конец августа, в начале сентября я уехал в отпуск. Когда вернулся в октябре, правление уже расформировало бригаду, и я передал объяснительные рабочих сотруднику североморского ОБХСС Салину для разбора и принятия мер. Расписку он мне не дал, протокола изъятия не составил, и больше я этих бумаг не видел...
– Вы думаете, что Найденко собирал эти деньги для себя, как Меккер?
– Кто этот Меккер?
– Человек, который якобы передал деньги, собранные с бригады монтажников, Гитерману.
– Да? – Подскочий помолчал.– А потом брал их себе, потому что Гитерман не взял их, так?
– Совершенно верно. Правда, версия, что он передавал деньги именно Гитерману, придумана следователями, рабочие показали, что Меккер не называл имени Гитермана.
Наверное, впервые Подскочий улыбнулся.
– Мне это интересно будет узнать подробнее. Почему – вы поймете дальше. Но я полагаю, что Найденко действительно часть денег мог отдать моему тогдашнему заместителю по строительству Краснопольскому. Они пили вместе, Краснопольский приписывал для бригады объемы и угрожал Ижеевой расправиться с ней за то, что она вмешивается и проверяет наряды на выполненные работы... Значит, Меккера вынудили дать показания против Гитермана? То же самое сделали с Найденко. По-видимому, объяснительные записки, которые я отдал Салину, не пропали. Найденко был взят, и его точно так же заставили показать, что он давал мне те самые деньги, которые он собирал с рабочих и судьбу которых я просил выяснить у работников ОБХСС.
Подскочий замолкает и опускает глаза, вспоминая. На его высоком лбу я замечаю несколько мелких капелек пота – воспоминания даются ему нелегко. Он испытывает чувство унижения от того, что с ним так поступили, и что сейчас он снова вынужден объяснять, что он честный человек и неповинен в том, в чем его пытались обвинить.
– Меня арестовали второго апреля восемьдесят пятого года. Вызвали в североморский горотдел УВД. Сначала допрашивали сотрудники ОБХСС, Носаченко и тот же Салин. Потом приехал подполковник Белый. Посадили меня в КПЗ Североморска. Белый приехал для того, чтобы заставить меня дать показания против Гитермана. Он приезжал и в следующие два дня, тогда же он привез и Найденко. Тот смотрел не на меня, а только на Белого, и повторял, как урок, что передал мне полторы тысячи рублей возле гостиницы "Полярные зори", у входа в столовую. Белый смотрел на него, слушал и кивал головой… Перед этим Белый пытался склонить меня к "чистосердечному признанию", говорил о том, что меня, мол, "заставляли брать взятки и передавать другим", что "паровозом у вас был Гитерман". Особенно он налегал, что деньги я брал не для себя, а для Гитермана. Потом, уже в тюрьме, я долго раздумывал, почему они выбрали такое место, где якобы передали мне деньги, и только много времени спустя сообразил, что место это рядом с домом, где живет Гитерман! Они "подсказывали" мне, как я должен поступить... Это было омерзительно. Белый обещал, если я соглашусь опорочить Гитермана, выхлопотать минимальное наказание для меня и всегда повторял, что ему надо срочно докладывать результаты генералу Данкову. Когда же я отказывался лгать, он начинал меня запугивать, рисуя ужасы тюремной жизни и обещая посадить меня на десять-двенадцать лет. От него я узнал, что на следующий день меня переведут в Мурманск, в тюрьму, что прокурор даст санкцию на мой арест, потому что по их представлению санкцию дают всегда.
Но пятого апреля меня в тюрьму не посадили. Прокурор Североморска такую санкцию не дал. Тогда Салин с Носаченко повезли меня к другому прокурору, в город Полярный. Там прокурором Пятенко. Салин его уговаривал около двух часов, чтобы тот выписал постановление о задержании, но ничего не добился, Пятенко прямо сказал, что они должны меня освободить. Тогда они привезли меня в отдел милиции Полярного, сунули снова в камеру и только вечером отпустили домой, взяв подписку о невыезде...
– То есть вас держали трое суток. А как же справка о семи месяцах?
– Эти месяцы тоже будут. Они еще впереди. Подполковник Белый поручил вести мое дело следователю Чернышеву...
– Он занимался и Гитерманом.
– Я так это и понял. Семнадцатого апреля Чернышев вызвал меня в милицию Полярного, приехал туда сам на черной "Волге", прошел к начальнику милиции, о чем-то с ним долго говорил, потом они вышли, взяли меня, и все трое мы поехали снова к прокурору Полярного. Как я понял из разговора в машине, Чернышев и начальник милиции были давно знакомы и тот взял его к прокурору, чтобы уговорить дать санкцию на мой арест. Так это и случилось. Пятенко задал мне несколько ничего не значащих вопросов, а потом сказал, что он вынужден – так и подчеркнул голосом, что вынужден,– дать санкцию на мое задержание. Так начались мои мытарства. Сначала меня привезли в КПЗ Октябрьского района Мурманска. Но там начальник отказался меня принять, поскольку в постановлении был указан следственный изолятор. Сопровождающий сказал, что это личное распоряжение генерала Данкова, уехал и вскоре привез письменное подтверждение. В КПЗ, в одиночке, меня держали семь суток, потом перевели в тюрьму. Два раза в КПЗ приходил Чернышев и спрашивал: "Ну как, созрел? Будешь показывать на Гитермана?" И когда я отказывался оговаривать того и себя, грозил, что будет хуже, и уходил...
В следственный изолятор Подскочего перевели двадцать четвертого апреля и продержали в заключении до двадцать седьмого сентября 1985 года. За все это время, и то вначале, следователь Чернышев заходил только один раз. С собой он привел каких-то двух других, которые Подскочему не назвались, и втроем они расспрашивали его о Гитермане. Протокола никто не вел. Эти двое приходили еще несколько раз.
– Представляете, они упрашивали меня, как маленького, чтобы я дал хотя бы какие-нибудь, но порочащие показания на Гитермана! Чувствовалось, что они попали в безвыходное положение. Они сулили мне всякие блага, обещали тотчас же отпустить домой, а когда я говорил им, что это бесполезно, я не стану оговаривать человека, которому верю и которого уважаю, они начинали меня пугать ужасами тюремной жизни. За это время я написал девять заявлений и протестов на имя начальника тюрьмы и прокурора, но никто мне не ответил. Никто не спрашивал и о Найденко – и о нем, и обо мне словно бы забыли. Но продление срока содержания выхлопотали!..
В декабре, знакомясь со своим делом перед его отправкой в суд, Подскочий спросил Чернышева в присутствии адвоката, почему работники ОБХСС не возбудили дело о взятке осенью восемьдесят третьего года, когда он передал Салину объяснительные записки членов бригады Найденко. Вопрос был щекотливый, рушилось все обвинение во взятке, и Чернышев это хорошо понял. Он попросил его подождать, связался с прокурором области, уехал и, вернувшись через час, сказал, что дело о взятке снимается. Подскочий возразил, что это обвинение должен снять суд и что он требует решения суда. На это Чернышев ответил, что Подскочего не спрашивают, что он хочет, а будет так, как скажет он, Чернышев. Так и произошло. Суд в Полярном, обозначенный как "выездная сессия", практически происходил при закрытых дверях, и приговор Подскочему был объявлен даже без свидетелей... Вот и все. Дальнейшее уже известно. Подскочий замолкает. Вид у него как бы отсутствующий. Глаза потемнели, губы плотно сжаты, и весь он там, в прошлом, во власти переживаний, которые снова поднялись из глубин памяти, куда он их старательно загонял все это время. Подонки ради своих чинов и карьеры изломали человеку жизнь, вываляли его в грязи, и суд согласился с ними, хотя предвзятость и неправосудие видны в каждой строчке судебного приговора. Он держится куда мужественнее Гитермана, отмечаю я, наблюдая Подскочего, хотя потерял неизмеримо больше. Он потерял честное имя – вор! – все то, что сделал людям и обществу за свою жизнь, он разлучен с семьей, которая ютится в Мурманске, снимая комнату, потому что им негде жить и потому что на Севере ему не нашлось работы. И все-таки он не просит пощады, не спрашивает у меня, что ему делать, хотя у него в полном смысле слова не осталось ничего – даже рука только одна, вторую он отдал Северу...
– Геннадий Киприанович, почему вы не обратились с апелляцией? Вы писали в Прокуратуру РСФСР или Генеральному Прокурору?
Он поднимает на меня глаза. Они снова чистые и ясные, но на мгновение мне кажется, что в них мелькает холодный отблеск стали.
– Зачем? Я пытался это сделать во время следствия и суда, обращался в партийные и советские организации, которые меня знают, обращался в МРКС и понял, что я уже вычеркнут из жизни. В течение пятнадцати лет я был членом бюро Североморского горкома. Но они даже не поинтересовались узнать, за что меня преследуют. После первого ареста я был дома две недели. И за это время, как я узнал от прокурора, они все время звонили ему и торопили дать санкцию на арест. Разве это люди? Разве я могу после этого обратиться к ним? Я уже говорил вам, что не привык просить принять меня на работу. Какой я специалист – это известно, как я работал все эти годы – тоже известно. Человек не перерождается. Если однажды человек совершает проступок, это значит, что он уже давно к нему готов, просто к нему никто не пригляделся как следует. А я в своей жизни не совершил ничего такого, чего мог бы стыдиться. И уверен, что не сделаю этого и впредь... Вы меня извините, но я обо всем, что случилось, много думал. Вспоминал слова и поступки людей. И у меня сложилось очень тягостное впечатление от всей картины наших правоохранительных органов. Я говорю не только о себе. Я уверен, что все это в полной мере относится и к другим делам – Гитермана, Стрелкова, Коваленко. Не могу отделаться от мысли, что следствие вели бандиты, которым надо было во что бы то ни стало опорочить честных людей, с полной отдачей работавших для общества. Для чего это было нужно? Скорее всего, чтобы получить повышение "за раскрытие преступной шайки", то есть деньги за каждую срубленную у общества голову. Ведь палачи получают всегда поштучную оплату. Свидетелями против нас выставляли проходимцев и жуликов, которых мы же требовали изобличить и наказать. Забыть такое трудно, тем более потому, что происходило все это через тридцать лет после Двадцать первого съезда партии, на котором была осуждена подобная практика следствия. Но на этом дело не остановилось. Был суд, где против нас, но уже по другим обвинениям, свидетельствовали такие же люди, причем те самые, против которых мы боролись уже в системе МРКС! Я не знаю, что там у Коваленко, но против Гитермана свидетелями выступали те самые Куприянов и Бернотас, которые были действительно виновны в поставке начальству меховых изделий по себестоимости, а не по розничной цене. Я не был в курсе их махинаций и цехом напрямую не занимался. Только когда я вышел из тюрьмы и стал приглядываться, узнал,– что они организовали широкую распродажу на сторону нашей продукции. Теперь уже деньги они получали откуда-то переводами. И когда я сказал обо всем этом на суде, я уже знал, что они меня в покое не оставят. Им нужно было, чтобы меня не было не только в колхозе, но и в Мурманске, им нужно было освободиться от лишних свидетелей. Поэтому они выжили Осипенко, поэтому хотели избавиться от меня...
– А почему они оставили Маркину?
– Маркина человек, может быть, излишне принципиальный. Вы знаете таких борцов за правду? Они готовы ввязаться в любое дело, не рассмотрев его до конца и не взвесив последствий. Работник она дельный и честный, порядочный человек, но, я бы сказал, недалекий. Она еще плохо представляет себе условия нашей работы. Маркина приехала совсем недавно, не разобралась, попала под влияние Бернотаса, и он "напустил" ее на меня. Она выполнила ту работу, которую им было трудно сделать без ее поддержки. Больше того, если бы Маркина не писала на меня доносы в горком, я успел бы выставить Бернотаса и Куприянова из колхоза. Но они меня опередили. За то, что Маркина для них сделала, ее избрали секретарем парторганизации, прекрасно понимая, что на этом посту, работая с ними, она рано или поздно оступится и тогда ничего не будет стоить взвалить на нее их же грехи. Судя по тому, что вы мне рассказали, и по статье в "Североморской правде", так это поначалу и произошло. Но Бернотас не учел энергии Маркиной и ее решимости идти до конца. Вот как я объясняю это дело...
Что ж, с таким объяснением я согласен. Пожалуй, я узнал от Подскочего гораздо больше, чем надеялся. И я не могу упрекать его за то, что он отказался от борьбы после того, как с ним обошлось "правосудие". Простить такое трудно. Забыть – невозможно. И тут никакие ветры перестройки не помогут, потому что нельзя вернуть человеку то, что у него было когда-то отнято,– энергию, здоровье, веру и незапятнанное прошлое. Ведь и Гитерман, сидя на этом самом стуле, на котором сидит сейчас Подскочий, в первую очередь переживал унизительность положения, когда каждому приходится объяснять, что ты не преступник, а "продукт судебной ошибки". А будет ли эта "ошибка" исправлена – бог весть...
Уже вечером, когда я провожаю Подскочего к ближайшей станции метро, он вдруг поворачивается ко мне и говорит:
– Я не знаю дела Стрелкова, но посмотрите – не были ли замешаны и там Бернотас и Куприянов? Ведь строительство зверобойки вело МКПП. И если там были обнаружены какие-либо непорядки, именно они должны были нести за это ответственность, которую постарались или переложить на чужие плечи, или спрятать концы... И вообще, мне кажется, что их роль в "охоте на ведьм", как вы говорите, была куда большей, чем только роль свидетелей обвинения! Я уже говорил вам, что об аресте Гитермана и остальных они знали заранее? А ведь это могло быть только в том случае, если они участвовали в разработке всего этого дела. Уж очень тесно все здесь завязано – хищения в меховом цехе, торговля меховыми изделиями, связь с работниками прокуратуры и следствия, связь Бернотаса с руководством "Севрыбы" и работниками облисполкома, с Москвой и Прибалтикой. Вас это не наводит ни на какие размышления? Я согласно киваю головой, но ничего не произношу в ответ. Тут есть над чем подумать. С тем мы и расстаемся.
У меня есть основания не спешить с заключением, хотя все необходимые факты по делу Гитермана и председателей известны: звенья единой цепи сомкнулись и могут выдержать любую проверку на прочность. Больше того. Я знаю даже начало этой цепи, причем не фактическое, а, так сказать, идейное. О нем мне рассказали информированные люди в Мурманске. Все началось с того, что в Мурманск ревизовать действия УВД области и областной прокуратуры приехал из Москвы какой-то высокий "чин". Было это в конце 1984 года. Выступив перед собравшимися в обкоме, он заявил, что по всей стране идет массовое воровство и хищение, открывают и сажают шайки преступников, но ничего подобного он не нашел, ревизуя Мурманскую область. Так где же перестройка? Он считает, что это проявление бездеятельности и, если положение не изменится, он примет самые решительные меры. Вот "перестройка" и началась. Направлял ее генерал-майор Г.А. Данков, начальник УВД Мурманской области, при непосредственном участии полковника В.М. Александрова, начальника ОБХСС, тогда как непосредственным разработчиком "дела Гитермана" выступил, по-видимому, подполковник Н.П. Белый, заместитель Александрова. В его распоряжении было достаточно много людей – майор Ф.И. Понякин, начальник отделения ОБХСС, майор П.М. Тюнис, уполномоченный ОБХСС, капитан П.М. Щавель, лейтенант B.А. Белов, замначальника следственного изолятора, по указаниям которого рецидивисты В.А. Лебедев и C.Ю. Акимов избивали Гитермана в камере, работники ОБХСС Салин и Носаченко, следователь Б.Ф. Чернышев и много других людей – весь головной аппарат области.
"Зацепкой" стало дело Меккера, чья бригада работала в Чапоме. Расчет был прост: если удастся доказать, что Гитерман брал взятки с Меккера, стало быть, он брал их и с других. Так будут обнаружены те, кто ему давал, и те, с кем он делился. Дело лопнуло из-за своей полной несостоятельности. Тогда задачей следствия стало найти хотя бы самые малые "вины" арестованных, чтобы условным осуждением оправдать содеянное. На первой стадии следствия свидетелями выставили действительных, уже изобличенных преступников, которым было нечего терять, поэтому они соглашались лжесвидетельствовать. Когда этот план провалился, свидетелями обвинения стали люди, совершившие должностные проступки, то есть Бернотас и Куприянов.
Дальше в дело вступал неправедный суд. Обвинительный приговор в адрес невинного человека становился своего рода "индульгенцией" для аппарата следствия. Неприглядной оказывалась и роль прокуратуры, начиная от районных прокуроров и кончая прокурором областным и его заместителями.
На всем этом можно было бы поставить точку. Однако слова Подскочего перед его отъездом удивительным образом совпадали с тем, о чем я все больше думал последнее время. Ни Куприянов, ни тем более Бернотас не выглядели статистами, какими были, скажем, Найденко и Меккер. По рассказам, у них были обширные личные связи с прокуратурой, с работниками следственных органов, с руководством "Севрыбы", со многими другими людьми, занимавшими влиятельное положение в городе и в области, в Минрыбхозе СССР и в литовских колхозах, куда поступало для обработки сырье на крайне выгодных для обработчиков условиях. Уже один этот факт заслуживал самого пристального внимания. На чем строились эти связи? Чем скреплялась "дружба" Бернотаса и Куприянова с людьми, не склонными к сантиментам и бесплодному времяпрепровождению? Вероятно, в основе таких широких и разносторонних связей лежала коммерция, та самая полулегальная торговля продукцией мехового цеха, которой пользовались их "друзья". Каждая шапка, каждый полушубок, каждая "кукла" сетей, проданные за полцены, обеспечивали им покровительство и гарантию от возможных неприятностей. Так можно объяснить отсутствие ревизий деятельности цеха и МКПП на протяжении ряда лет, "закрытие" дел по излишкам и недостачам, кабальный для "Северной звезды" договор с литовским колхозом "Накотнэ" и многое другое.
Любопытная вырисовывается картина. Стало быть, разгадку "дела Гитермана" следует искать именно в меховом цехе? Что ж, подумаем... Удар по Подскочему пытались нанести еще в восемьдесят четвертом году. Не удалось, отстоял Гитерман. Но едва лишь Гитерман был арестован, как была решена и судьба председателя колхоза в Белокаменке. Выходит, прав был подполковник Белый, когда назвал председателя МРКС "паровозом" в им самим сфабрикованном деле: Гитерман был действительно "паровозом" перестройки, которую хотели пустить в Мурманске под откос!
Пока я размышляю, складывая по-новому мозаику уже известных фактов, навожу кое-какие необходимые справки, в Москве неожиданно появляется Виктор Георги. Он полон весенним солнцем Заполярья, полон энергии и творческих планов, поскольку его вызвали на семинар публицистов, и, когда он появляется у меня, я предлагаю ему новую схему истолкования событий, над которыми мы с ним ломали головы в Чапоме и в Мурманске. Мне удалось выяснить все, что я хотел, и потому теперь спокойно слежу, как он хмыкает и делает пометки, прослушивая снова наши общие записи, запись беседы с Подскочим и просматривая выписки из документов. Наконец, он все прослушал и прочитал. Он поднимает голову от бумаг:
– Значит, Данков не так уж ошибался, когда добивался у Гитермана выхода на "Севрыбу" и Минрыбхоз?
– Мне кажется, что он что-то знал. Вернее, так: если у него было хотя бы несколько честных сотрудников, он не мог не догадываться, что "пахнет жареным". Где – он не знал. И не знал – кто. В этом и была его главная ошибка. Его, как мальчика с завязанными глазами, вывели на человека, который меньше всех знал, что происходит...
– "Меховой "Океан"?
– Да. Во всяком случае, это единственное логическое заключение, которое я могу себе представить...
Раньше, когда я пытался разобраться, что могло померещиться Динкову в "деле Гитермана", я думал, что он хочет возродить печально известное "дело "Океан". И как-то не приходило в голову, что аналог его может быть не рыбным, а меховым. В моем сознании рыба отбрасывала такую большую "тень", в которой я не видел ни одного зверя. Вот почему я был склонен полагать, что аналог "Океана" существовал только в воспаленном воображении мурманских следователей. Как же, групповое дело с миллионным размахом, во главе которого стоит еврей Гитерман! Кто этому не поверит? Но мне интересно, как к этому так сразу пришел Георги. И я спрашиваю Виктора:
– А что вас убеждает в этом? Подпольный цех, о котором говорила Маркина? Но его существование доказать трудно, а сейчас и вообще невозможно. Махинации со шкурами в Прибалтике? Но литовцы не несут никакой ответственности, что какие-то кретины отправляют им на выделку шкуры по весу. Ведь возвращают-то они их по штукам, по сортам и по площади! Или выстраивающаяся цепочка: цех – МКПП – "Севрыба" – Минрыбхоз? Но она существует только в нашем воображении...
Георги некоторое время молчит и чертит на листе блокнота многоугольники, углы которых соединяет друг с другом. Потом поднимает голову:
– Пожалуй, ни то, ни другое, ни третье. То, на что обратили внимание и вы: отсутствие ревизии деятельности мехового цеха за все время его существования. Странно, не правда ли? Организовать проверку пытался Гитерман, сигналы в ОБХСС и в прокуратуру поступали от работников, даже кто-то из Москвы приезжал... И все – как в воду! Выходит, гасили? И, скорее всего, те самые "граждане", имена которых не названы в приговоре Подскочему. "Дело Подскочего" – ключ ко всему "делу Гитермана".
– Совершенно верно. Знаете, как сейчас мне оно представляется? В виде нескольких самостоятельных линий, у которых пересекаются лишь их проекции! Отсюда и запутанность. Если вам интересно, я попытаюсь нарисовать схему того, что могло происходить вокруг мехового цеха в МРКС...
Я отнюдь не уверен в реальности того, что сейчас расскажу. Возможно, все это плод моей фантазии и действительность выглядела совсем иначе. Вот почему я не буду называть никаких имен. Но факты, имеющиеся в моем распоряжении, не оставляют возможности другого толкования. В таком случае то, что было вынесено на суд, оказывается всего лишь материализованной проекцией другого дела, глубоко скрытого от глаз посторонних и потому не узнанного даже в тех своих частях, которые случайно оказывались на поверхности. Я много думал об этом в последнее время.
Собственно говоря, толчком к раскрытию истины – если это она! – послужила попытка выяснить различие между преступлением как единовременным актом и преступной деятельностью, протяженной во времени. В самом деле, что определяет возможность преступной деятельности? Фактор, который я назвал бы "теневым эффектом". Преступный акт может быть совершен в любое время и в любом подходящем для этого месте. Сколько-нибудь продолжительная преступная деятельность возможна только в неконтролируемом, то есть нарочито скрываемом или случайно затененном пространстве общественной жизни. Ситуаций может быть много, одну из них можно назвать "ситуацией парадокса". Минрыбхоз – и меха, что между ними общего? Но именно в Минрыбхозе сосредоточен весь промысел морского зверя. Тут и котики, и каланы, и сивучи, и белек, и нерпа, и хохлач, и все остальное. И сотни колхозов по всей стране, и огромный траловый флот, который тоже ведет отстрел... Но главные добытчики – колхозы. У них есть цеха обработки шкур, пошивочные цеха, они могут продавать свою продукцию. На все это они получают два процента от промысла и так называемую "некондицию". В министерстве этим ведает специальный человек, скажем, Икс. Икс знает все – колхозы, планы, цеха, каналы сбыта, людей, конъюнктуру на рынке
На Белом море до недавнего времени промыслом зверя занимались только архангельские колхозники. Они сами бьют зверя, сами обрабатывают шкуры, сами шьют и сами продают. Полный цикл, где одно звено контролирует другое. Здесь нет лазейки для утечки. Хищение возможно лишь в том случае, когда производственный процесс разорван на стадии обработки сырья. Именно тогда можно получить неучтенный полуфабрикат в любом количестве. Наша легкая и пищевая промышленность построена именно по такому принципу. В одном месте выращивают или добывают, обрабатывать везут в другое место, а окончательная переработка совершается в третьем или в четвертом. Чем больше промежуточных звеньев, чем больше перевозок, чем больше задействовано фирм, тем больше открывается разных возможностей для предприимчивых людей. В 1982 году Гитерман начинал строить только базу зверобойного промысла для терских колхозов, ни о каком меховом цехе речи не было. Идея цеха – без цеха выделки! – была подсказана кем-то позже, и тогда же в МРКС начал действовать связанный с Иксом человек. Но что такое цех пошива, без выделки? Предлог для получения сырья и его легализации, после чего оно начинает путешествовать в разных направлениях, приобретая новые качества и меняя свое количество. В Прибалтику, как говорила Маркина, шкуры отправляли по весу. Оттуда их принимают по площади, дециметражу. Попробуйте перевести килограммы в сантиметры, даже квадратные! Вряд ли вам это удастся… Если это соответствует инструкции Минрыбхоза, то ее составлял очень умный человек! В свою очередь, в Мурманске ведущую роль мог играть какой-то Игрек из "Севрыбы", чтобы через экспедиторов цеха направлять в Прибалтику часть добычи тралового флота. Происходило ли так на самом деле – сказать мы пока не можем, но вероятность этого весьма высока. Ведь флот добывает не только гренландского тюленя, но и кольчатую нерпу и хохлача, который на мировом рынке ценится на уровне котика! В Прибалтике должен быть некий Зет, тесно связанный с Иксом. К нему и поступает лучшая часть сырья. Часть выделанных шкур, возвратившихся в Мурманск, могла идти опять-таки "налево"... Если все отлажено, сбыт проблемы не представлял, возможностей много, как тот же магазин общества охотников, прилавок на рынке и даже рассылка по почте. И все же главным остается колхоз. Все дело в колхозе, без него – никуда. С одной стороны, он дает легализацию всего процесса, с другой – позволяет снабжать нужных людей (Меккер называл их "хорошими людьми" и по-своему был прав) изделиями по себестоимости...
