Текст книги "Остановка в Чапоме"
Автор книги: Андрей Никитин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 32 страниц)
Не скрою, раньше он мне нравился своими деловыми качествами – четкостью суждений, хваткой, энергией, умением подтвердить мысль цифровыми выкладками. Подтянутый, пружинистый, по-спортивному сложенный и собранный, всегда на ходу или погруженный в бумаги, он импонировал размахом деятельности и готовностью разрабатывать любой вопрос – от морских ферм мидий и ламинарий, которые тогда только опробовались на Белом и Баренцевом морях, до анализа взаимоотношений колхозов с их партнерами по кооперации. И поначалу я никак не мог понять, почему во всех колхозах, будь то на Мурманском или на Терском берегу, к Несветову относятся с плохо скрытой неприязнью.
За что? Ведь, казалось бы, всю свою энергию, всю страсть, все знания он отдает именно колхозам! Ищет новые решения, мыслит масштабно, а вот поди ж ты...
Не в этой ли "масштабности" и скрывалась отгадка, открывшаяся внезапно для меня в конфликте Несветова и Тимченко? Конечно, все, что я дальше скажу,– не более чем мои личные ощущения. Но мне вдруг представилось, что за явлениями, за категориями такие люди не замечают "человеков" с их индивидуальными характерами, судьбами, склонностями, интересами, достоинствами и недостатками. Колхоз или судно не предстают в их сознании коллективом индивидуальностей, объединенных интересами общей жизни, заработка, стремлением к достижению социальных целей. Они оказываются для них всего лишь единицами измерения, приносящими доход или убыток, условными фигурами порученного им участка экономики. Такой чиновник чувствует себя стратегом, разрабатывающим план операции, не задумываясь над тем, как ее успех или неуспех отразится на судьбах людей. Его интересует только конечный результат, итог, но не "колесики и винтики" как таковые. Главное, чтобы работа шла эффективно, при этом совершенно неважно, чьи суда будут ловить рыбу в океане и что за люди будут на них работать. Если колхозными судами удобнее управлять, изъяв их у колхозов и объединив в базе флота,– значит, так и надо поступить; если только с помощью РКС можно держать колхозы в повиновении – стало быть, так и будет! Разговаривая с ним, да и с другими работниками "Севрыбы" и МРКС, я с удивлением убеждался, что в их представлении колхозы существуют исключительно для выполнения спущенных им сверху планов по добыче рыбы и именно эта добыча должна быть поставлена во главу угла.
Наоборот, сами колхозники полагали, что колхозы и существующая колхозная демократия, пусть даже ущемляемая со всех сторон вопреки Уставу – но все-таки существующая! – должны служить в первую очередь созданию наилучших условий их собственной жизни: на первом плане здесь должны стоять интересы людей, а не успешного функционирования бюрократической машины. И жизнь свою они должны планировать так, как это представляется лучше им самим, а не стоящему над ними начальству.
Колхоз для того и был когда-то придуман, чтобы собравшиеся в него люди могли наилучшим образом обустроить эту первичную ячейку государственного хозрасчета и самоуправления. Если в такой ячейке людям будет хорошо, они будут богатеть, то и сама ячейка хороша, она будет максимально полезна и обществу в целом. Если же в ней все вразвал идет, люди бегут, работа приносит убыток или едва позволяет сводить концы с концами, то зачем тогда объединяться? Может, в одиночку выгоднее горб ломать? Ну, а если все-таки вместе, тогда задача ясна: сначала обеспечить себя, а потом посмотреть, что сообща можно сделать для государства...
Первой, "начальственной" точки зрения, обоснованной тем, что подчиненных надо учить, потому как они сами не знают, что им лучше и что им надо, я никогда не мог принять, как не мог принять утверждения, что "народ глуп". "Глупыми" могут быть только начальники, но не народ. Он может быть забит, бесправен, темен, невежествен, но никогда не глуп. История не раз показывала: стоит дать народу увидеть хоть искорку надежды, чуть-чуть свободы распоряжаться собой и своим трудом, как он преображается и показывает чудеса ума и таланта. Не любит он лишь опеки над собой, которая и делает его "глупым" и "инертным", "аборигеном", как теперь любит выражаться присылаемое "на кормление" начальство. Невинное слово, означающее в переводе "местный житель", в последние годы стало оскорбительной кличкой, определяющей всю пропасть между "народом" и его начальством.
Вот тут-то и уместно поставить вопрос: а нужно ли это начальство колхозам? Могут ли колхозы существовать без РКС, над которым теперь взгромоздился ВОРК? В ответ я неизменно слышал: нет, не могут, потому что РКС заботятся о нуждах колхозов, через них колхозы получают от государства так называемые лимиты, через них они выходят на вышестоящие организации. А кроме того, что будет, если колхозы останутся без руководства?
В самом деле, что произойдет? Распадутся? Голодной смертью погибнут? По миру пойдут? Конечно же, нет. Просто будут сами выходить на вышестоящие организации, будут сами решать свои дела и свои проблемы. И жить будут лучше. А вот что будут делать РКС, если не будет колхозов, если все их превратить в подсобные предприятия объединений "Севрыбы",– вопрос другой...
– Знаете, что, на мой взгляд, самое важное в статье Максимовского? – говорит Тимченко, мелкими глотками отпивая крепкий дымящийся чай и похрустывая печеньем, поданным секретаршей каждому из нас в металлических вазочках, после того, как я вкратце рассказал ему о встрече с Несветовым у Эвентова.– То, что он показал человеческие проблемы нашей работы. У него и подзаголовок такой был: "Нравственные грани экономики". По-моему, очень правильно сказано! Ведь экономика – это не цифры, это люди. У нас об этом постоянно забывают. Вернее, просто не думают, не хотят! Ведь без людей проще, верно? Почему у нас все восстали против базы? И не сразу, учтите, два года выжидали... Впрочем, вы не моряк, не рыбак. Знаете, что такое свое, родное судно? Где ты каждую гаечку знаешь, каждый винтик помнишь, который ты затягивал или о который руку ободрал при шторме? Ведь оно для тебя по два месяца дом родной, кусочек твоего колхоза, твоей деревни, на котором ты десятки тысяч миль прошел и еще столько же пройти должен! Да ты ему всю душу свою отдашь! А приход в порт? Для моряка это все равно что для горожан – Новый год: огни, дома, люди, красивые женщины... Два месяца тебя мотало, трепало, кроме волн, кубрика да рыбы, ты ничего не видел. А здесь не просто земля – своя земля; здесь тебя ждут, потому что в любую погоду, в любое время суток на причале встречает колхозников председатель, встречает бухгалтер с авансовой ведомостью, чтобы с моря рыбак домой мог вернуться с деньгами... Его встречает автобус, который подвезет его к дому, а если план выполнили и перевыполнили – еще и обязательно оркестр! И тут же, пока идут формальности, он уже узнает колхозные новости. У нас так было всегда заведено, и люди к этому привыкли. Они знали, что как бы далеко ни мотало их по морям, о них помнят, о них и об их семьях заботятся, их ждут... А что сделала база? Сначала – сгребла всех в одну кучу, потом – раскидала по судам. Кто где работает, в каком колхозе – никого не касается. Приезжаю в порт встречать колхозное судно, а на нем только пять или шесть колхозников, остальные неизвестно кто. Сидим в кают-компании, разговариваем, а на нас покрикивают: ну, чего расселись, давайте работайте!.. Да и о чем мне им рассказывать? Что все в город подались? Что в колхозе пустые дома стоят? Что мы стройку прекратили? Что корабли простаивают в ремонте? Что план заваливаем? Даже аванс я не могу им привезти, потому что зарплату они получают на базе! И они на меня с недоумением смотрят, и сам я на себя так же смотрю: да какой же я председатель?!.
У Тимченко снова начинают дрожать пальцы, он стискивает ладонями подстаканник, Но чай предательски плещется, и тогда он осторожно ставит стакан на стекло письменного стола. Нет, не наиграно это волнение. Меня и в первый приезд поразила забота о людях в "Ударнике", внимательное отношение к каждому – к его характеру, склонностям, к работе. Может быть, потому так и рвутся в колхоз к Тимченко, так доверяют ему люди, что знают: на первом месте у него всегда забота о человеке – его нуждах, семье, его здоровье и заработке.
И я могу представить, как вот так, до слез, радовался председатель, когда, после решения общего собрания о выходе колхозного флота из базы, об отозвании судов и плавсостава, из Мурманска хлынул – на катерах, на автобусах, на личных и колхозных машинах,– из временных углов, из общежитий, от родственников со всем скарбом густой людской поток; как гудели, салютуя родному колхозу, возвращавшиеся суда, чтобы хоть символически, день-два постоять у родного, совсем недавно построенного пирса...
– Ну, а потом?
– Потом пошла жизнь. Стали строить, стали изо всех сил ловить рыбу, потому что ситуация в том году для всех была плохая, а у наших судов намечался безусловный пролов. Я думаю, что и уйти из базы нам позволили потому только, что точно рассчитали: раз план уже сорван, они его не вытянут, тут мы им и врежем! Промысловая ситуация была как нельзя хуже. А ребята старались! Все знали, что от этого наша судьба зависит. Конец декабря, рыбы нет, штормит... Я передаю: если нет рыбы и трудные условия – возвращайтесь домой. Нет, пашут и пашут! А что пахать, когда нам не десяток тонн, а как минимум сто двадцать – сто тридцать нужно, чтобы концы сошлись?! Тридцатое декабря – ничего. Тридцать первое декабря, день – ничего. Я сижу на телефоне... А если подумать… Ну что такое этот план, почему его обязательно вынь да положь к первому января? Что мы, сами эту рыбу производим? Капитаны все время на связи. И вдруг капитан семьсот пятнадцатого делает очередной замет, и в неводе у него, по первым оценкам, около полутораста тонн! Но в неводе, на судне, а считается, что ты выловил, только когда сдал на базу. А как тут сдать? В шторм вообще не принимают. Да еще строгое указание Шаповалова: у колхозников "Ударника" принимать в последнюю очередь. Было такое! И все же морская выручка сработала. Упросил капитан. Стал борт о борт с базой и сдал сто пятьдесят тонн рыбы в двадцать два ноль-ноль тридцать первого декабря, под самый Новый год! Вот это был для всех нас праздник!
– Настоящий святочный рассказ! Но неужели доходило до того, что отказывали принимать рыбу у колхозников?
– Прямого отказа не было, конечно. Но приказ – в последнюю очередь. А очередь может быть такой, что вся рыба скиснет, пока дождешься, да и сроки поджимают. Пока один улов сдает, другой успеет два-три замета сделать... И разве только это! Вот, смотрите...
Он раскрывает папку, лежащую перед ним на столе, и начинает перебирать бумаги, время от времени протягивая мне то один, то другой документ и кратко их комментируя. Документы со штампами, печатями, подписями.
Вот письмо в Кольский райком партии и в Мурманский обком за подписями Ю.Е. Гитермана и секретаря партийной организации МРКС В.Г. Немсадзе, в котором утверждается, что в выступлении Тимченко на районной партконференции искажены факты и что их-то и использовал Максимовский. "Таким образом... коммунист Тимченко Ю. А., введя в заблуждение вверенный ему коллектив, центральную прессу и партийные органы, способствовал ухудшению производственных отношений, чем создал ненормальную обстановку в коллективах колхоза, базы флота и в системе рыбакколхозсоюза в целом... В связи с вышеизложенным правление рыбакколхозсоюза просит принять меры партийного воздействия к коммунисту т. Тимченко Ю.А. за формирование фальсифицированных фактов, изложенных в выступлении на районной партийной конференции и в центральной прессе. Одновременно просит также решить вопрос об освобождении коммуниста т. Тимченко Ю.А. от занимаемой должности".
Н-да, ничего не скажешь, все ярлыки на месте: политический донос, оформленный по всем правилам славных 30-х годов. И резолюция предлагается – "решить вопрос об освобождении...".
– Не освободили, однако,– говорит Тимченко, и я вижу, как снова ходят у него желваки на скулах, как он стискивает зубы.– И это только начало. Вот письмо в обком, вот отчет о результатах проверки... Как тут сказано? – Он надевает очки и читает: – "О результатах проверки хозяйственной деятельности колхоза "Ударник", стиля и методов руководства работой флота правления колхоза". А итог? Вывод судов из базы флота был ошибочен, кадровая политика неправильная, необходимо срочно освободить товарища Тимченко от обязанностей председателя колхоза, а товарища Кокоткина – вы ехали сегодня с ним, он зам по флоту – от обязанностей заместителя... Вот, слушайте: "Созданная в колхозе обстановка непринятия указаний вышестоящих организаций, делячества и критиканства, имеющих в своей основе неправильно трактуемое сложившееся – так оно само и сложилось, что ли?! – финансовое состояние основных средств, не способствует повышению эффективности колхозного производства". Короче – все у нас подтасовано, все плохо, а они нас облагодетельствовали! И подписи-то внушительные: Шаповалов, заместитель Каргина, который по два часа меня у дверей на ногах выдерживал и орал, а я ждал, когда он проговорится, какую следующую пакость готовит; Пашин, тоже заместитель; Несветов, которого не надо представлять; Цукалов, начальник отдела промышленного рыболовства; И. В. Папахин, старший инженер Несветова... И забили бы нас, замордовали – иногда в день по две-три комиссии в колхозе работали, обэхаэсэсники все вверх дном перевернули,– если бы не эта вот справка ревизионной комиссии Кольского райкома и комиссии Госбанка. И все встало на свои места. Потому что Банк недвусмысленно заявил,– вот, глядите! – что, "если и дальше эксплуатация и ремонт флота будет проводиться без контроля колхоза, в течение года колхоз станет полностью неплатежеспособным и нерентабельным". А в справке ревизии райкома еще четче сказано, что со стороны РКС и базы имеются грубейшие нарушения права управления колхозно-кооперативной собственностью; что столь же грубо нарушен Устав колхоза тем, что председатель МРКС Гитерман специальным письмом через три месяца после создания базы запретил руководству колхоза вмешиваться в ремонтные дела собственных судов, а специалисты по судоремонту в колхозе были упразднены. И вот, смотрите, они показывают, как бесконтрольно шел ремонт, какая страшная была текучка кадров. Вот только по одному нашему судну МИ-1398. Вместо 250 суток оно находилось в ремонте 365 суток. За это время у него сменилось 9 капитанов, 10 штурманов, 11 старших механиков, 4 начальника радиостанции, 5 электромехаников, а всего 148 человек, хотя инструкция запрещает во время ремонта смену капитана и стармеха! А сколько было всего разворовано! Знаменитое МКПП выдавало материалы кому хотело и как хотело. Как они там наживались, какие суммы присваивали – одному богу известно. Отсюда и вывод: "Таким образом, РКС и МКПП создали практически "идеальные" условия для разбазаривания, а возможно, и для хищения народных средств". Ну и так далее – по всем пунктам обвинения. Так скажите, какие чувства я и наши колхозники должны испытывать к Гитерману и шайке его заместителей?
– Но эта-то ревизия освободила вас наконец от обвинений?
– Какое! – Тимченко машет рукой.– Даже когда Гитермана арестовали, все продолжалось, хотя мы уже год как вышли из базы. Тут и Каргин постарался, и его заместители, особенно Шаповалов, и Несветов... Этот и сейчас, как только с чьим-либо судном что-то случится, сразу бросает в зал на совещаниях: "Это судно "Ударника"!" Нам запрещали подписывать судовые роли, нарушая тем самым государственный закон, не выпускали суда на промысел, отказывали в приобретении новых судов, отзывали суда из района лова, что обошлось колхозу в десятки тысяч рублей. В марте восемьдесят пятого года сгорели таинственным образом склады МКПП с промвооружением, мы потерпели более чем на сто тысяч рублей убытка, но виновных никто даже не стал искать...
МКПП, МКПП... Голубев тоже говорил о трудностях с МКПП, о беспорядках... А кто говорил еще? При Гитермане в МКПП были приписки, и там же сфабриковали подлог, который навесили на него, а виновные остались в стороне. Ах, вот оно что: ведь еще Стрелков жаловался мне на МКПП, которому было дано "на откуп" строительство базы зверобойки в Чапоме! Да что же это за таинственное МКПП, в котором могут совершаться хищения и пожары, не замечаемые следственными органами?
Тимченко отодвигает папку в сторону.
– Не могу, извините! Захотите – сами посмотрите, как и что тут с нами делали. Для меня всякий раз возвращаться к этим делам – боль нестерпимая, заново все переживаю: и стыд, и бессилие, и злость. Вот, верите ли, если бы я не знал, что вся эта шайка из РКС и "Севрыбы" только и ждет, чтобы я не выдержал, сорвался,– обязательно уже кому-нибудь бы врезал! С Каргиным мы в кабинете сцепились. Не рассказывал вам? Вызвал меня, Гитермана и Несветова, начал на меня орать: "Чтобы духу твоего не было! Я капитанов флотов за пять минут снимаю, а с тобой буду возиться?.." Ну, я тоже не сдержался. Он тех двоих из кабинета выставил, а мы с ним чуть не в рукопашную. Хорошо, кто-то из его замов зашел...
Тимченко смеется. Ему и смешно, и стыдно, а я пытаюсь представить, как эти двое, под стать друг другу, готовы были схватиться за грудки. До этого были друзьями, как говорят, "не разлей вода". Потом какая-то кошка пробежала. Теперь стали врагами, хотя Каргин о Тимченко всегда говорит с досадливым уважением, может быть потому, что знает мою пристрастность к председателю "Ударника".
Это сейчас Тимченко сдержан, глотает таблетки от сердца. Раньше на промысле и в жизни он был заводным и бесстрашным. Рассказывали мне, как однажды с тем же Каргиным отправились они за город на машине Тимченко, лет десять назад это было. То ли на охоту, то ли на рыбалку собрались. Утро. Воскресенье. На площади в одном из новых районов, где проезжают,– толпа. Каргин – видимо, это он кому-то рассказывал – только тогда понял, в чем дело, когда Тимченко уже выскочил и врезался в толпу: в кругу трое в подпитии молотили руками и ногами четвертого. Потом Тимченко сказал, что на него арифметика подействовала: как так, трое на одного?! Двоих он уложил сразу – правой и левой, третьего на какой-то момент потерял из виду. А какая-то бабка с кошелкой ему подсказывает: "Вон он, сердешный!" Тимченко так же разом положил и его, сел в машину и поехал дальше. Только потом заметил, что руки в кровь разбил.
Когда я спрашиваю сейчас об этом Тимченко, тот грустно кивает головой: было.
– А знаете, что тогда Каргин сказал? Посмотрел на меня, на мои руки, отодвинулся и говорит: нет, Тимур, я с тобой больше не поеду! Эдак ни за что в милицию с тобой угодишь... Да, когда-то друзьями были...
В его словах горечь воспоминания и ощущение прошедших лет и событий, которые развели этих двух незаурядных людей.
– Что вам еще сказать? – спрашивает он меня.– В восемьдесят третьем году мы были на грани банкротства. В восемьдесят пятом мы получили четыре миллиона чистого,– он подчеркивает голосом этот факт,– дохода. И народ к нам снова пошел. Видели объявление на дверях конторы: "Колхоз приема на работу не производит"? Оно висит уже полгода. Это значит, что люди чувствуют себя у нас хорошо и не хотят уходить. Значит, мы сохранили колхоз, сохранили людей, а вместе с тем кое-что еще и приобрели... И перестройку на конец почувствовали. Во-первых, помог нам ВОРК своим образованием, тем уже, что отделил нас от "Севрыбы". Теперь Каргину и Несветову стало труднее нас доставать. Опять же не стало Гитермана. Егоров, его заместитель, как я слышал, тоже на пенсию уходит. С базой флота, можно сказать, уже покончено после того, как Савельев свои корабли увел. Мосиенко там последние дни доживает, в МКПП всяких проходимцев тоже меньше стало – уже дышать легче! Так что я в будущее теперь с надеждой смотрю. Вот вам мой итог по прошедшему времени...
Из кабинета Тимченко мы идем в традиционный обход хозяйства. После всего услышанного меня не слишком интересуют колхозные новостройки – они везде одинаковы; чуть хуже, чуть лучше. В своей жизни я их видел достаточно много, однако не отказываюсь, потому что понимаю: председатель хочет продемонстрировать мне зримый итог его победы.
Он показывает новую АТС с городскими номерами, телетайпы, которые появились в результате все тех же бесчисленных комиссий по проверке, ферму на 200 голов и молочный блок – просторные, светлые, удобные, построенные хозспособом. В "Севрыбе" было издано распоряжение: считать колхоз "Ударник" сторонней организацией, его суда на ремонт не ставить. Пришлось за три месяца создать собственную судоремонтную мастерскую, купить в Ленинграде на аукционе старые, списанные станки. Закрыли для колхозников общежитие – купили списанный корабль, поставили на прикол и устроили там общежитие на 30 человек. Голь, как говорят, на выдумки хитра. Строить котельную было не по силам, не было материалов. Тогда купили старый тральщик, поставили его возле берега, а от него в поселок провели теплоцентраль – проблема была решена. Теперь на очереди 36-квартирный дом, трехэтажный, второй этаж уже достраивается, осенью будет сдан и заселен...
Тимченко показывает, рассказывает, как и что делалось, знакомит с людьми, которые, как мне кажется, с любопытством рассматривают меня, прикидывая, каких напастей ждать после визита писателя, а я все еще во власти предыдущего разговора и тех документов, которые успел просмотреть и прочитать.
Неважное впечатление они на меня произвели, скажу я прямо. Ни о какой принципиальности в том конфликте не могло быть и речи, не по делу он шел! Была склока – злобная, мелочная, как если бы травили зверя, который только и хотел, чтобы его оставили в покое. Вместо разума был азарт, вместо спокойствия – улюлюканье, гиканье, тот шабаш, который предшествует "охоте на ведьм", как выразился Каргин.
А ведь все верно! Неужели и начальник "Севрыбы" подспудно чувствовал, что не делом занимаются его помощники? Ведь все это было не против одного Тимченко – против колхоза, коллектива, который заместитель Каргина грозился "загнать в стойло"! А в чем эти люди были виноваты? Они честно, с полной отдачей сил работали даже не столько на себя, сколько на государство, но в какой-то момент терпение их лопнуло, и они сказали: все, ребята, невмоготу, так мы до ручки дойдем, хотим сами за свои поступки отвечать! Вот и все. Это было их право, записанное в Уставе, огражденное законом, на которое никто не мог посягнуть. И все-таки посягнули! Злобно. Изощренно. Долго и мучительно – совсем так, как год спустя взялись за Гитермана. За того самого Гитермана, который был гонителем "Ударника" и Тимченко. Что это – ирония судьбы или закономерность? Я склонен видеть здесь второе. И в первом, и во втором случае перед нами произвол, разница только в уровнях административной пирамиды и силе молота, обрушившегося на жертву.
Может быть, здесь и надо искать отгадку случившегося? Мы привыкли искать причины, подразумевая под этим тот или иной конкретный повод, подменяя одно понятие другим. Поводом для травли Тимченко и его колхоза был вывод колхозных судов из базы флота, но обвиняли Тимченко в том, что он отказывался слепо подчиняться стоящему над ним начальству. И чтобы обвинение выглядело весомым – а что значит "не подчиняется"? Это его право! – аргументировали якобы имеющимися в хозяйстве нарушениями и "неумением работать с людьми" (это Тимченко-то!). Короче, пытались возвести любую напраслину, ни одно положение которой не подтвердилось. Другими словами, возводили на председателя административную клевету, которая, к сожалению, неподсудна, поскольку оправдывается "выполнением обязанностей", "бдительностью", "руководством" и прочими громкими, однако не имеющими никакого положительного содержания словами. И это было тоже не причиной, а следствием.
Причиной был явственно проступавший административный и хозяйственный произвол, который для Тимченко персонифицировался в Несветове, Егорове и Гитермане, точно так же как для Гитермана через год он воплотился в генерал-майоре Данкове, подполковнике Белом, майоре Понякине и во всех тех, кто его "обрабатывал" на допросах и между ними. Произвол страшен тем, что он превращает человека в зверя, причем не только палача, но и жертву, которой приходится обороняться любыми средствами, понимая, что ни о каком законе не может быть и речи. Никто не придет ему на помощь или придет слишком поздно. После того, что я прочитал в кабинете Тимченко, я мог понять, почему Гитерман мог допустить на какой-то момент причастность к своему аресту Тимченко. Речь шла о жизни и смерти, причем не самого Тимченко, а дела его жизни, всего, что он за тринадцать лет вложил в коллектив и в хозяйство. Только вот мог ли он что-то сделать конкретное, когда его самого трясли работники ОБХСС?
И я спрашиваю Тимченко в упор:
– Юрий Андреевич, как вы думаете, кому мешал Гитерман?
Тимченко останавливается, словно наткнувшись на стену. Сначала он не находит, что ответить. Потом медленно произносит:
– Кому он мешал? В первую очередь нам – "Ударнику", мне лично... А если вы спрашиваете, кому надо было его убрать,– этого я не знаю. Нас, как вы могли убедиться, трясли и давили еще больше года после его ареста, так что выиграли мы от этого совсем мало. Я вовсе не считаю, что он был главной фигурой,– главными были Каргин и Несветов в "Севрыбе", Гитерман только очень ретиво исполнял их приказы. Ну а когда с ним такое случилось, те просто умыли руки. Нет, я на него доносов не писал, если вы спрашиваете об этом, никаких порочащих показаний не давал. Но и жалости к нему, после того что он с нами делал, у меня нет. К его семье – да, к нему – нет!
Вот так. Все по-мужски. У меня нет оснований не верить Тимченко после того, что я сам продумал. А ведь Гитермана кто-то до сих пор пытается "навести" на Тимченко: дескать, это он тебя за то, что ты с ним тогда делал... Кто-то из его былого окружения, из его аппарата, помогавший с Тимченко расправляться и потому опасающийся и для себя возмездия. Прочитать собранные Тимченко документы – можно и поверить. Но только в первый момент. Потому что эти же документы содержат его полное оправдание.
Если бы Тимченко вздумал направить в мурманскую прокуратуру и УВД обвинения против Гитермана как председателя МРКС, в его руках был совершенно исключительный материал, свидетельствующий о хищениях, разбазаривании и прочих грехах базы флота, МКПП и самого МРКС. Сотни тысяч рублей, многократно повторенные в разных вариантах,– это не 499 рублей районного коэффициента, за которые не отвечал ни бухгалтер МКПП, ни его начальник, но которые суд поставил "в строку" Гитерману... Но Тимченко этого не сделал. Хотя, повторяю, открытый против него произвол давал ему на это моральное право.
Перед тем как нам расстаться, Тимченко снова меня удивляет.
Короткий день давно сменился заполярной ночью, белеют вокруг сопки, на противоположном берегу залива сверкают густые россыпи огней вечернего Мурманска, празднично сияют гирляндами суда на рейде, и все это удваивается, отражаясь в воде, и множеством тусклых бликов играет на обнаженных отливом валунах и гальке.
И вдруг Тимченко произносит:
– А ведь в будущем году мы с Савельевым, пожалуй, объединим флота! Интересы-то общие... Там, глядишь, и другие присоединятся. Надо думать о своей судоремонтной базе – одних мастерских недостаточно, все равно на поклон в "Севрыбу" ходить приходится... А так все свое будет, колхозное, общее – и диспетчерская, и ремонтные предприятия. Причалы уже есть – и у нас, и у "Энергии"...
Я опешил.
– Что же, снова заводить базу флота, из которой вы ушли? Или Гитерман был прав, что вы лично ему и Каргину эту пакость готовили?
И скорее догадываюсь, чем вижу, как Тимченко улыбается одними углами рта:
– База флота – дело нужное и выгодное, я и раньше против нее ничего не имел. Только – какая база? Чья она? База РКС никому из нас не нужна, потому что она – над нами, еще один управленческий аппарат на нашу шею, еще один хомут! А если мы, колхозы, скооперируемся, создадим свою базу, которая нам будет подчинена и будет наш флот обслуживать, не захватывая его в свой карман,– это будет разумный путь развития и колхозной экономики, и колхозной демократии. Сейчас для этого все предпосылки есть. Создан ВОРК, мы отделены от «Севрыбы», на месте Гитермана – Голубев. Он иначе смотрит на колхозы, не пытается подмять под себя председателей, наоборот, дает свободу экспериментировать, спрашивает, что нам нужно. Нам бы еще лимитов побольше, а остальное мы сами сделаем! Важно только, чтобы инициатива от нас исходила, а не сверху нам спускалась как приказ, чтобы все это было нашим подспорьем, а не нашими оковами, как то хотели сделать эти мудрецы,– повторяет он невольно слова Каргина.– И тут, я думаю, никаких разногласий уже не будет...
