Текст книги "Остановка в Чапоме"
Автор книги: Андрей Никитин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 32 страниц)
Мне хочется в это верить.
И сейчас, время от времени присаживаясь, чтобы передохнуть, на гнилые опоры, некогда державшие венцы тоневых изб, на груды камней, оставшиеся от печин, на истлевающие в песке карбасы, рядом с которыми выступает ржавь забытых якорей от неводов, мы с Георги молчим, согласно прислушиваясь к неслышным голосам ушедших и к той вечной саге, которую слагают на пустынном берегу, ставшем прибежищем для игр медведей, набегающие издалека волны прилива и просыпающийся к вечеру ветер...
2.
Сегодняшний наш ночлег – пустующая тоня «Валдай чаваньгский».
Здесь все пустующее. Днем мы прошли мимо брошенного рыбопункта – с пустым, прохладным ледником, где на полу искрятся кристаллики соли, тронутые солнечным лучом сквозь прореху в крыше, с рассохшимися чанами для посола семги, покосившимися избами и обветшавшим причалом. Неподалеку, словно символ гибели Берега, высился ржавый корпус судна-мишени, путаница металлических конструкций над палубой которого издалека представала крестами очередного поморского кладбища. Мишень пригнало штормом, выбросило на прибрежные скалы, раскололо надвое, и груда железа осталась ржаветь среди россыпи многоцветной гальки и никем не тронутого многоцветья береговых лужаек...
На часах уже поздний вечер, неожиданно холодный по сравнению с палящим жаром дня. Расплавленный комочек солнца, обжигавший нас на маршруте, теперь потускнел, увеличился в объеме и, уже не грея, плывет по вершинам далеких елей. Еще немного – и он ненадолго уйдет за близкий горизонт, потому что в своем движении к востоку мы незаметно вышли из незримой петли Полярного круга.
За маленьким окном – стальная гладь Белого моря, по которому от берега протянулась узкая полоса мелкой ряби. Изба стоит на высоком каменном мысу в начале открывшегося нам очередного лукоморья, ровной песчаной дугой связавшего скальные выступы. Темные от вечерней тени, сверху они похожи на черневые накладки серебряного лука, тетива которого оттянута морем к горизонту, а угадываемая в полосе ряби невидимая стрела нацелена прямо в раскаленную рану солнца...
Георги собирает на стол, продолжая рассуждать вслух:
– ...А теперь идея мидиевых ферм представляется мне и вовсе утопической. На что Каргин рассчитывает? Хочет дать козырь начальству в Минрыбхозе; дескать, промысловая обстановка плоха, но мы и о будущем думаем, скоро всю страну мидиевым белком завалим, работу колхозникам дадим... Так, что ли? Научников еще можно понять. Им нужны деньги, диссертации, на Картеше они обжились, кандидатские и докторские успешно защищают, все лето под боком ягоды, грибы, охота, рыба... Но Каргин-то мужик умный, должен понимать, что даже для таких консервов его улитки не годятся...
Повертев в руках тоненькую консервную банку, где на яркой крышке обозначена чуть ли не треть элементов таблицы Менделеева, Георги пренебрежительно бросает ее на стол. "Мидии копченые в масле". Продукт опытного цеха Мурманского рыбообрабатывающего комбината.
– А если эта партия как раз из Картеша?
– Надо бы у Крутова спросить...
Сергей Васильевич Крутов – генеральный директор производственного объединения "Севрыбпром". Мы были в его дегустационном зале перед отъездом из Мурманска, пробовали опытные партии продуктов, изготовленных из различных представителей морской фауны и флоры. Самые вкусные сделаны по зарубежным рецептам. Но все они, за исключением морской капусты в томате, мидий в масле и "крабовых" палочек, производимых на закупленном у японцев оборудовании, на прилавках мурманских магазинов еще не появлялись.
Крутов – потомственный помор, родился и вырос на Берегу, в деревне Устье на Варзуге. Подвижный, поджарый, с интеллигентным лицом, седыми висками, быстрым цепким взглядом карих глаз. На следующий день, когда мы вместе едем в Чупу, выясняется, что .я знал его брата, знаменитого мастера посола семги на умбском рыбзаводе. В Чупской губе, возле мыса Картеш – опытные плантации мидий, финансируемые "Севрыбой". С некоторых пор Каргин стал завзятым сторонником развития на Севере марикультур и хотел, чтобы мы увидели его хозяйство, поскольку разведение мидий и ламинарии, по его мнению, может в будущем стать одним из основных направлений экономики поморских колхозов.
В самом деле, как было не приветствовать идею, предлагавшую вместо истребления – воспроизводство, вместо нищеты – изобилие? С каждым годом промысловая обстановка для наших рыбаков становилась все хуже. Баренцево море стало настоящей пустыней. Перепаханное тралами дно, бездумное истребление целых видов промысловых рыб – ив результате почти полный подрыв производственной базы всего северного бассейна. Между тем наши западные соседи давно оставили дикую природу в покое, создавая все необходимое на суше.
Собственно говоря, культивировать можно все, не только водоросли и моллюсков. Мир засыпан жемчугом, выращенным на японских фермах. Начинают выращивать такую "деликатную" рыбу, как палтус. Только Норвегия собирает урожай семги со своих лососевых ферм чуть ли не в десять раз больший, чем дают все наши северные моря и реки, вместе взятые, причем получает продукт более высокого качества и с меньшими затратами. И хотя на наших реках немало семужных заводиков, их продукция служит только подкормкой для щук, поедающих без остатка весь молодняк. Работники рыборазводного завода в Умбе рассказывали, что хищники прекрасно осведомлены, когда должны выпускать молодь, и собираются перед шлюзом чуть ли не со всей реки.
Ратуя за марикультуры, Каргин выступал за связь науки с производством. Денег требовалось немного, зато как эффектно смотрелась каждая такая баночка, сделанная на его комбинате!
Нас, пишущих, увлекало красноречие Каргина. Всем хотелось верить, что пусть не сейчас, пусть в будущем, но делаемом сегодня, на наших глазах, человек начнет перестраивать свое хозяйство, перестав грабить океан. Нас убеждали цифры, убеждали фотографии, на которых видна была гладь залива с пунктирами трубчатых поплавков, под которыми в воде висят "субстраты" – капроновые концы, обрастающие колониями мидий. И затраты не очень велики, и работа для лентяев: раз в год поднимай по весне тяжелые гроздья раковин в верхний, опресненный талой водой слой, где погибают все скопившиеся за зиму паразиты, а по осени притапливай их, чтобы не сорвало подвижкой льдов...
Могут ли мидии стать "будущим" поморских колхозов? Первым в реальности и экономическом эффекте мидиевых ферм усомнился Георги, побывав на Картеше, хотя и написал статью в поддержку эксперимента. Теперь мы отправились туда вместе, сопровождаемые эскортом сотрудников "Севрыбы". Причиной эскорта были не столько мы, сколько первая установка по переработке мидий, смонтированная на старом тральщике, и киногруппа карельского телевидения, снимавшая мидиевое хозяйство для очередной серии "Новостей".
Мы пересекли полуостров с севера на юг и вкатились в лесистую, словно бы взрытую глубокими падями и крутыми холмами Карелию. Некогда большое село, Чупа стоит в стороне от современного шоссе, спрямившего старый тракт. К ней ведет довольно скверная раскатанная дорога, да и сам поселок, расположенный в верховьях узкого и длинного залива, предстал перед нами этакой "дырой" производственного типа из-за слюдяного комбината по соседству.
Оставив машины на причале местного рыбзавода, мы перебрались на палубу СРТ, который вместо работы в Атлантике нес каботажную службу по Карельскому берегу, и долго шли на восток, к морю. Губа то расширялась, то сужалась. С обеих сторон тянулись невысокие каменистые берега, поросшие редким северным леском; то там, то здесь можно было заметить следы некогда бывших селений, да искрились под солнцем старые отвалы слюдяных карьеров. Наконец впереди показался Картеш – круто сбегавший к воде каменный бугор, на котором среди низкорослых сосенок виднелись крыши нескольких домиков. На рейде стояло два судна – принадлежащее научной станции и бывший тральщик, на палубе которого суетились люди.
Установка уже работала. Она состояла из нескольких баков нержавеющей стали с движущимися валами-транспортерами, которые одновременно играли роль калибровочных сит для раковин, и шнеков, по которым мидии подавались в дробитель. Субстраты с раковинами и всем, чем они обросли за три-четыре года, попадали сначала в пресную воду, потом – в кипяток, а дальше начинался их "очистительный" путь. В результате от всей массы, поднятой на борт судна, оставался небольшой полиэтиленовый пакетик с розовато-желтыми охлажденными тельцами моллюсков. Сами по себе они были безвкусны: нечто вроде мягкой резины...
Телевизионщики профессионально перетаскивали с места на место штативы и камеры, включали и выключали софиты, хотя светило солнце. Они снимали установку в целом, отдельные ее части, грязную пену, сбегавшую через край кипящего бака, и тут же, крупным планом,– лица и руки ученых и производственников в их "звездный час".
Нам объяснили, что по ряду объективных причин урожай на этой плантации оказался хуже, чем ожидали: мидий мало, они мелкие. На других должно быть лучше. Тут же привели цифры урожая с португальских плантаций, доказывающие возможности роста моллюска. "А как среднегодовые температуры и питательная среда у португальцев?" – поинтересовался я. Оказалось, что то и другое являет глазу более отрадную картину, чем Белое море, которое, как тут же выяснилось, не идет ни в какое сравнение и с Японским морем. "А такие установки за рубежом есть?" – спросил в свою очередь Виктор, потому что хозяев явно шокировало наше молчание.
Вопрос Георги не отличался тактичностью, однако нам ответили: да, есть, причем весьма производительные. Но эта не скопирована, а создана инженерной мыслью конструкторского коллектива "Севрыбы". Конечно, она еще далека от совершенства, зато своя, отечественная.
Нам было достаточно. Мы отказались от дальнейшей программы, предполагавшей еще сутки пребывания на Картеше, и попросили, чтобы нас перебросили на другой берег Кандалакшского залива, в Умбу, до которой расстояние было почти таким же, как до Чупы. СРТ – не маленький катер, но предложение наше приняли с чувством явного облегчения, поскольку мы со своим скепсисом, оказались инородными телами в праздничной смычке науки и производства.
Другие фермы смотреть мы отказались.
– ...Во-первых, подобные фермы на Белом море возможны только у Карельского берега и в Кандалакшском заливе,– продолжает рассуждать Георги.– Для них нужны глубокие, хорошо защищенные от ветров и течений бухты, а у других берегов одни мелководья и зимой сутолока льдов. Карелы на зиму притапливают субстраты, а что делать здесь? Во-вторых, сколько надо сил и средств, чтобы получить такой вот пакетик мидий?! О каких доходах может идти речь? Да и мидии крохотные... Несерьезно все это как-то!
Вечер на очередной пустующей тоне – время наших долгих разговоров. Днем даже на кратких остановках мы редко говорим о том, что занимает каждого из нас, накапливая мысли и ощущения, как накапливает пыльцу пчела, перелетая с цветка на цветок. Но вот наступает момент, когда спрессованные неутомимой труженицей крупинки, почти невидимые глазу, становятся весомыми обножками, которые пчела приносит в общую кладовую.
Обножки из цветочной пыльцы – пища для пчел; наши дневные мысли – пища для вечерних бесед.
Я согласен с Виктором: здесь, на Берегу, никакие марикультуры невозможны. На Мурманском берегу? Не знаю, но людей там давно уже нет, всех выселили вглубь полуострова.
– У мидиевых ферм, на мой взгляд, только одно будущее – очистка морской воды,– говорю я Георги.– Каждый моллюск пропускает через себя чуть ли не полтонны воды в сутки, очищая ее лучше всяких фильтров. Мы загрязняем море быстрее, чем оно успевает самоочищаться, мидии не справляются и погибают. Вот тут их массовое разведение оправдано и экологически, и экономически. Но заниматься этим должны не колхозы, а государство, озабоченное положением дел у своих берегов. Вернее, могут и колхозы, но уже финансировать их должно государство...
– Значит, Каргин в известной мере прав? Ведь с таких плантаций можно получать огромное количество белка как побочного продукта! Сразу решается две задачи: очищение воды и получение мяса мидий...
– Нет.
– Почему – нет?
– Потому что одно исключает другое. Ведь моллюск мидии очищает море, как пылесос – нашу квартиру. Пыль и грязь, собранные пылесосом, никуда не исчезают, они заполняют его камеру, откуда их надо извлекать и куда-то выбрасывать. Все химические соединения, в том числе ядовитые и радиоактивные, концентрация которых в воде быстро повышается, скапливаются в белке моллюска. Каргин предлагает его использовать как пищевое сырье. А его можно использовать разве что для получения этих самых химических элементов! Живые очистительные установки потребуют хорошо налаженной контрольной службы, проверяющей состояние мидий и их замену. Нельзя допустить их естественную гибель и отмирание, поскольку тогда в морскую воду вернутся все те вредные вещества, которые связаны моллюском. И встает проблема: как их утилизировать? Куда девать?
– А как же норвежцы, считающие, что они смогут производить в год до двухсот тысяч тонн мидий?
– Выращивая их в фиордах, омываемых чистым и теплым Гольфстримом? Наверное, так это и будет. В Норвегии, но не в Белом море, которое замерзает и становится грязнее год от года...
Так перечеркивается один из пунктов намеченной было программы развития Берега.
– То же самое, по-видимому, и с водорослями,– говорит, помолчав, Георги.– По сравнению с дальне восточной ламинарией, лист которой достигает нескольких десятков метров, наша северная оказывается карликом. Весь лист – слоевище,– наросший за лето, зимой растворяется и весной начинает нарастать снова. Поэтому объемы ресурсов практически не увеличиваются. Каргин же, ссылаясь на опыты Ксении Петровны Гемп, которые показали возможность искусственного выращивания подводных зарослей, выдирает своими драгами последние их остатки вокруг Соловецких островов, уверяя, что со временем там все восстановят! Это уже спекуляция на науке, которая ничего конкретного пока не обещает...
– Да.
– Вот и выходит, что марикультуры, на которые возлагали столь большие надежды, не оправдывают себя на Севере даже в первом приближении. То же самое и с прибрежным ловом! Белое море – не Охотское с его крабами и не Тихий океан. В нем и раньше водилась только треска да селедка, а теперь и этого нет. Боюсь, что и не будет, во всяком случае в исторически обозримый промежуток времени...
– Получается, что так. Это не для поморов...
– Остается традиционное: селедка, семга, навага, озерный лов, олени. И как основа основ – корабли в океане. Все остальное, о чем мечталось: новые профессии жителей приморских сел, подсобные промыслы, гигантский заповедник на Терском берегу с его службами,– на самом деле является надстройкой над экономикой. Значит, опять тупик? И один выход – поднимать цены на эти традиционные виды продукции?
Тут я согласиться никак не могу.
– Цены и так растут, это показатель нищеты, а не процветания. Они разрушают экономику, разрушают хозяйство, создавая застой и спекуляцию на внутреннем рынке, "вечный дефицит" и другие беды, с которыми мы в полной мере познакомились, начав борьбу с алкоголем, а не с алкоголизмом. Посмотрите, каков результат – нет сахара, дрожжей, муки, конфет, печенья, варенья, меда, ягоды и плоды гниют, виноградники вырублены, махровым цветом распустилась наркомания, которая, в свою очередь, выхватила из медицины, из быта, из химического производства все суррогаты алкоголя. Мы уже рухнули в бездну совершенно невероятных дефицитов. И когда выберемся из нее – никому не известно. От самогоноварения нам не избавиться до тех пор, пока водка в магазинах не станет дешевле самогона, превзойдя его по качеству. А цена самогона, как известно, определяется ценой килограмма сахара. Нормальный ход развития экономики общества – снижение цен на все до минимума. Только это свидетельствует о действительно растущем благосостоянии людей, о развивающейся экономике, о богатстве страны...
Я обрываю свою филиппику, потому что все это без толку. Но ах как хочется верить в разумность завтрашнего дня! Как устали мы жить в тревоге и неуверенности, в страхе за будущее под бравурные марши и жизнерадостные песни! А человеку и всего-то в жизни надо вот такую крепкую и теплую избу, как та, в которой мы сейчас сидим. Но не государственную, не временную, а – свою. На веки вечные. Чтобы никакой чиновник, никакой начальник не мог "наложить лапу" только потому, что она ему приглянулась. И чтобы жить в ней так, как тебе лучше, удобнее и вкуснее... Ну вот с тем же "пьянством". Во всех остальных странах, в том числе и "братских", вопроса о самогоноварении не существует потому, что каждый владелец сада или виноградника может принести эти плоды на государственный винокуренный заводик, имеющийся чуть ли не при каждом селе, и за очень скромную плату перегнать их в напиток любой крепости, кроме спирта, чтобы потом не ходить в магазин, не тратиться, а спокойно пить собственные ракии, сливовицы, палинки, кальвадосы и чачу, угощая друзей до следующего урожая. А государство получает прибыль, гарантируя качество продукта и его очистку. В результате там нет ни падалицы, ни запахивания неубранных яблок в колхозных садах, ни самогонщиков, ни дефицита...
И только у нас, как у каких-то недоумков,– все шиворот-навыворот! Что за судьба такая у России? Удастся ли выправить ее? Сможем ли мы когда-нибудь не смущаясь глядеть в глаза своим соседям по планете, ощущая себя в каждой ее точке так же уютно и уверенно, как это чувствуем мы с Георги, расположившись на ночлег на тоне "Валдай чаваньгский"?!
Обширная и добротная, изба эта поманила нас своей необычной чистотой. Сразу чувствуешь заботливые руки и хозяйский догляд, не оставляющий ее без присмотра. Сухие наколотые дрова лежат аккуратной поленницей в сенях; на деревянных кроватях – прибранные, перевязанные в "куклы" зеленые частые сети, оставшиеся от сельдяной путины, а большая, занимающая чуть ли не четверть пространства сруба печь несет следы недавней побелки и сияет в сумерках отраженным вечерним светом.
Сейчас, разогреваясь, она отдает нам тепло, стреляя горящими поленьями в своем обширном чреве. На припечке пофыркивает закопченный чайник, налитый чуть янтареющей водой из ручья, круто падающего в море в глубокой тесной ложбине. И вот теперь, когда все тяготы пути остались за порогом до завтрашнего утра, а сама изба, ожившая и разогретая, стала казаться нам вековечным нашим домом, мы пытаемся заглянуть в будущее Берега.
Вероятно, и те, кто строил избу, кто жил в ней долгими осенними ночами, когда бьет дождь, ревут ветер и море, когда трудно заставить себя шагнуть за порог по нужде или за водой, тоже задумывались о своем завтрашнем дне. Я пытаюсь представить себе этих людей, промысловиков, и картина, вставшая перед глазами, вдруг напоминает мне еще об одном промысле терчан, ставшем за последние годы главным.
– А как же мы о зверобойке забыли? – спрашиваю я Георги.– Она-то уж безусловно останется, так что и семга, и олени на ее фоне будут скорее, подсобными, чем основными промыслами! Ведь это она спасла колхозы Берега от окончательного разорения, поддержала, повела вверх и дальше, как то задумывали Каргин и Гитерман...
Георги не спешит с ответом. Он неторопливо пьет чай из большой эмалированной кружки, поглаживает запущенные им снова рыжеватые усики и смотрит в окно на море.
Потом поворачивается ко мне:
– Так-то оно так, да только, похоже, дни беломорской зверобойки сочтены. Если не в следующий сезон, то через год-два ее придется совсем закрыть. Или резко сократить забой. Это тяжело ударит по экономике колхозов, но надо спасать от конечной гибели беломорское стадо гренландских тюленей. Знаете, о чем молчат по бедные реляции и что не дают сказать зоологам? О том, что в этом стаде, в котором мы избивали громадную часть новорожденных, а еще больше губили и кромсали винтами ледоколов, осталась или зеленая молодежь, или перестарки под тридцать лет Старики и дети, совсем так, как еще недавно было в северной деревне. Там – некому было работать, здесь – некому воспроизводить... Такие вот дела! И если мы не остановим это избиение, не последуем рекомендациям зоологов, через несколько лет тюленей придется покупать за границей и завозить в Белое море для акклиматизации.
– А как же тогда чапомская база?
– Никак. Она сделала свое дело, помогла, несколько раз окупила себя, ее можно законсервировать. Или она будет работать в более спокойном режиме, с меньшими доходами… С этим придется мириться.
– И вся кооперация берегов Белого моря, о которой говорил когда-то Мурадян..
– ..пойдет на какой-то другой основе, если она вообще осуществима. Только и в нее я не слишком теперь верю! Это ведь тоже одна из спасительных утопий, поскольку требует высокой организации труда с каждой стороны. Кооперация – дело выгодное, но строится она на точном расчете и на безотказном взаимодействии партнеров. В противном случае ей приходит конец. Как той же межхозяйственной кооперации, которая поначалу спасла Берег. Едва "партнерам" дали чуточку воли – я говорю о предприятиях "Севрыбы", от которых требовались деньги и материалы,– те сразу стали от нее отказываться. Они не получали отдачи, вот и все! Каргин называл это "долг деревне возвращать"…
Вот еще один пример, подтверждающий мою мысль о том, что все попытки вырваться из плена колхозной системы внутри самой этой системы – не более чем паллиатив. Проходит время, и то, что казалось безусловным достижением, шагом вперед, закреплением позиций, начинает отпадать, как пересохший лист. Черешок больше не держит его на ветке, потому что лист выполнил свое предназначение. А ведь то, о чем мы сейчас говорим, было придумано не журналистами. Это был результат "мозговой атаки" людей, прямо заинтересованных в поднятии экономики, в спасении гибнущей деревни, которым было ясно, что так жить дальше нельзя. Надо двигаться, надо плыть – но куда?
Еще несколько лет назад такие опыты казались нам перестройкой. И только после семилетия ожесточенной борьбы теперь понимаем, что не перестраивались, а по-прежнему латали кафтан бессмертного Тришки, вместо того чтобы скинуть его раз и навсегда и сшить новую одежду "на вырост". Но для этого следовало изменить не угол зрения, а структуру сознания, выйти за магические рамки квадрата, образованного девятью точками. Однако нас так долго водили за руку с повязкой на глазах, что, даже обретя свободу, мы их по-прежнему прикрываем и щурим, отказываясь воспринимать мир во всей его цветовой гамме. Мы боимся причудливых форм и красок живых цветов, потому что привыкли к штампованным пластмассовым и восковым; с тревогой обнаруживаем, что ночь совсем не черна, а наполнена множеством звезд и таинственным светом луны; отказываемся верить, что день создан не только для бесконечной унылой работы, но для любви и радостного творчества, которое приносит куда более важный и драгоценный результат, чем подневольный "плановый" труд...
Как все это, оказывается, сложно понять и принять!
И вот мы ломаем себя, отказываясь от прежних представлений, как уже отказались от ложных богов, десятилетиями висевших на стенах наших домов и комнат, от ложных ценностей и оков, от рецептов "всеобщего счастья", и вглядываемся в открывшиеся внезапно морские дали, чтобы обнаружить ориентиры, пользуясь которыми ушли далеко вперед другие корабли...
Догоним ли мы их?
