Текст книги "Остановка в Чапоме"
Автор книги: Андрей Никитин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 32 страниц)
– А над всеми ними,– продолжает рассказывать Маркина,– есть человек в Минрыбхозе СССР, Касьянов, специалист по мехам. Он всеми ими командует – куда посылать меха, куда не посылать. Работники нашего мехцеха сколько раз говорили, что колхозу не выгодно отправлять шкуры в "Накотнэ". Технолог Лысанова и экспедитор Антоненко нашли другой цех по выделке, тоже в Прибалтике, который брался выделывать сырье только нашего колхоза и за деньги, причем качество обработки там гораздо лучше и дешевле... Так что поднялось! Ни в какую! А когда Лысанова выступила с разоблачением злоупотреблений, например, что расход сырья показывают в два раза больше, чем его идет в дело, ее сразу же уволили. Восстановили только после обращения в ЦК. И все это время Бернотас уговаривал кладовщицу сказать на Лысанову, что та, мол, у нее что-то украла...
– Чем же все это кончилось? – спрашиваю я.
– Восстановили. Но полгода она без работы проходила. И ни с кого не спросили, почему так случилось. Первая ревизия без нее была. Ведь у нас ни одной ревизии за четыре года не было, сколько мы об этом ни просили. Начнут ревизовать – и бросят. Вот сейчас начали считать, и что оказалось? Перерасход за один восемьдесят пятый год на четыре тысячи рублей; по меховому сырью на складе недостача шесть тысяч и столько же излишков; по готовым изделиям недостача на полторы тысячи рублей... Там чуть ли не на двести тысяч скопилось неликвидов, которые уже ни на что не годны! Вот так и хозяйствовали. А ведь Бернотас и Куприянов не только начальство шапками снабжали, они и торговали. Куприянов продавал через магазин общества охотников. И вы знаете что? Ведь эти шапки совсем с другим подкладом, чем в нашем цехе шили! Откуда он их брал? Получается, что был еще один цех, подпольный, для которого и шли неучтенные шкуры, так?
В подтверждение своих слов Маркина передает нам копию своего письма в ЦК и копию постановления МРКС по материалам ревизии мехового цеха. Факты здесь вскрыты, действительно, впечатляющие, и можно понять, почему кто-то так старательно отводил меня от мехового цеха. Но сейчас меня больше интересует фраза Маркиной, что Куприянов торговал шапками именно через магазин общества охотников. И вот почему. Когда в Москве я спросил Гитермана о Подскочем, тот между прочим сказал мне, что никак не может понять, почему у Шаповалова и Несветова был какой-то "зуб" на председателя "Северной звезды". Дело в том, что еще в восемьдесят четвертом году Несветов при поддержке Шаповалова добивался у Гитермана замены Подскочего неким Жадиным, председателем мурманского общества охотников и рыболовов. Но снимать Подскочего не было никаких оснований, он и его колхоз работали хорошо, и Гитерман категорически отказался от подобной замены.
– Кстати, никогда не мог понять, откуда в цехе собачий мех, из которого они шьют шапки,– замечает Георги.– Белёк, нерпа, хохлуша, даже пыжик – все это понятно, а вот собаки откуда?
– Но Куприянов же охотник! И он, и Бернотас отстреливали собак прямо в Мурманске, на помойках, да и везде, где только могли, если те были без хозяев. Отсюда у них и шкуры. Ну, наверное, что-то прикупали со стороны, у таких же охотников...
– Галина Александровна, а когда в колхозе появился мехцех и когда к вам пришел работать Куприянов из МКПП?
Она припоминает.
– Одновременно. Это было в мае восемьдесят четвертого года.
– Бернотас был уже у вас?
– Да. Он и уговорил Подскочего взять Куприянова и этот цех в колхоз. Кажется, по этому поводу приезжал сам Касьянов из Москвы и тоже уговаривал...
– А где сейчас Куприянов? О нем в "Североморской правде" ничего не было.
– Точно не знаю. Почти сразу же, как он пришел к нам, была проверка, у него обнаружили недостачу, он стрелялся и, таким образом, избавился от следствия. По бюллетеню ему платить за самострел не имели права. Тогда он достал направление, уехал в Москву, там Касьянов помог ему лечь в больницу, а его бюллетень привез сюда для оплаты. Сам же по нему и получал. Потом мы просто переводили ему деньги. Последние два года он больше в Москве жил, только наезжал сюда. Говорили, что женился на работнице министерства. А теперь вроде бы вообще от нас ушел, устроился в "Накотнэ", куда отправлял шкуры...
Любопытно. Особенно если проследить места деятельности Бернотаса и Куприянова. Они оказываются неразлучны и нераздельны, как Кастор и Поллукс, Орест и Пилад, Миров и Новицкий, Штепсель и Тарапунька... Бернотас в восемьдесят третьем году уходит из МКПП в "Северную звезду", а в восемьдесят четвертом перетаскивает туда заместившего его Куприянова и меховой цех, которым поначалу тот же Куприянов и руководил. Именно тогда Несветов и Шаповалов пытаются заменить Подскочего человеком, через магазин которого Куприянов продавал продукцию мехового цеха. Значит, центром дела оказывается не Подскочий, а меховой цех? А какова тогда роль Подскочего? Ведь он пострадал в конечном счете от этого же цеха, от продажи его изделий. Если бы он сам торговал или брал вырученные деньги – все было бы понятно, в том числе и неприязнь заместителей к председателю: не поделили выручку. Но здесь что-то другое. Что? Никак не могу понять!
А если зайти с другого конца? С одной стороны, люди, которые используют меховой цех как средство для наживы; с другой стороны, председатель, который оказывается честным человеком, потому что не присваивает деньги за проданное, которые ему передают. Что рано или поздно должен сделать честный человек, если он действительно человек принципиальный и порядочный? Вероятно, разоблачить махинаторов или хотя бы им помешать. Тогда происходит расправа. Тогда возникает протокол собрания правления, на котором Подскочего решают исключить из членов колхоза вообще, а пока переводят в ночные сторожа, понимая, что он сам не стерпит такого издевательства и уйдет. Тогда оправдываются слова Подскочего, что это "личная месть со стороны Куприянова и Бернотаса", и справедливы слова Аржанцева, что сообщники не могли оставлять в Белокаменке бывшего председателя, который знал все их проделки.
Я спрашиваю Маркину, не думает ли она, что Подскочий мог мешать Куприянову и Бернотасу.
– Ну конечно же, я же вам о том и говорю! – подхватывает она с оживлением.– У нас работал экспедитором Александр Мефодиевич Мирошниченко. Когда было собрание уполномоченных, он при всех рассказал, что Куприянов и Бернотас говорили о Подскочем: дескать, ты не долго продержишься, мы тебя все равно утопим! Подскочий хотел порядок в цехе навести, Бернотаса посылал в море, поскольку тот флотом должен управлять, ревизию начал в цехе... Нет, он им мешал, всем мешал! А главным в их группе – я убеждена – был Бернотас. Он Подскочего ненавидел...
"А потому изгнал его из колхоза",– мысленно завершаю я оборванную Маркиной фразу. Колхоз? Но зачем Бернотасу нужен был колхоз? Я не разделяю уверенности Маркиной относительно Бернотаса, что тому обязательно надо было стать председателем колхоза. Судя по всему, что я узнал о нем за это время из самых разных источников, Бернотас представляется мне достаточно умным, чтобы, добиваясь власти, не добиваться ответственности. Руководитель – всегда уязвимая фигура. Если хочешь заниматься прибыльным делом, лучше уйди в тень. И все же колхоз был ему нужен – именно колхоз, а не МРКС или МКПП.
Маркина еще долго рассказывает о бедах Белокаменки, Георги записывает, уточняет, задает вопросы, но я уже не слушаю, отдавшись своим мыслям, которые сейчас принимают несколько неожиданное направление. Факты, которые сообщила Маркина, не просто дополняют уже известные. Они словно приоткрывают дверь, ведущую на другие этажи дела Гитермана, о существовании которых еще недавно я не мог предположить. Но туда я не собираюсь идти. Самая неотложная задача сейчас – разыскать Подскочего: в его личном деле, на справке о выплате окончательного расчета, я обнаружил адрес, по которому ему выслали трудовую книжку. Похоже, это где-то в Молдавии.
8.
Оставшиеся дни в Мурманске летят столь же стремительно, как меняется погода. Ничего существенно нового они не приносят. Здесь мне делать уже нечего: все, что меня интересовало, в основных чертах выяснить удалось. Остались детали, которые я надеюсь уточнить со Стрелковым в Ленинграде и с Подскочим, если удастся его найти. Впрочем, сам я по-прежнему не уверен в благоприятном исходе предпринятого. Гитерман в Мурманске, я был у него, говорил с ним, выяснил еще несколько мелких фактов по его делу, но на меня произвело тягостное впечатление его состояние. Причины есть: в очередной раз жалоба на произвол вернулась из Москвы в тот же областной мурманский суд. Дескать, на вас жалуются, вы и разбирайтесь, а мы знать не хотим, что у вас там происходит... Если в республиканской прокуратуре так относятся, то где же искать справедливость? Кто согласится сам себя высечь?! Коваленко сказал, что он ничего больше делать не будет, это все равно, что скалу головой бодать. Стрелков, как говорили в Чапоме, выразился по этому поводу еще крепче. Поэтому о своем визите в обком я Гитерману даже не упомянул, хотя протекал он весьма любопытно и наводил на всякие размышления.
Встречен я был там настолько тепло и радушно, что невольно покосился через плечо: может, за мной еще кто вошел? Однако разговор и дальше шел самый дружеский. Мои собеседники с воодушевлением говорили о перестройке, которая охватила, по их словам, все стороны жизни Мурманской области; коснулись сложностей, которые вызвало создание ВОРКа, поскольку резко ухудшилось снабжение колхозов промысловым оборудованием и строительными материалами. Мне намекнули, что вопрос – нужен ли ВОРК вообще? – стоило бы поднять в центральной прессе. Словом, все шло как нельзя лучше, но тут я возьми да и брякни:
– А Гитермана-то когда реабилитировать думаете?
...М-да, всегда надо помнить, что мы гости не только в сей юдоли скорби, как называли когда-то поэты и проповедники нашу грешную землю, но и в находящихся на ней вышестоящих организациях. Нехорошо сказал я, нетактично... Реакция оказалась бурной и недвусмысленной. Я услышал от Первого и про "золотой чемоданчик", якобы изъятый у председателя МРКС, и о том, что Гитерман купил всю прокуратуру, следствие и суд... Передо мной вывалили все те слухи, которые были пущены в "народ" при его аресте. Подскочий, по их словам, тоже был преступником, прямо изобличенным. Зато в отношении Стрелкова и Коваленко я встретил полное понимание. Меня заверили, что ни к тому, ни к другому претензий нет. Коваленко уже восстановлен в правах, Стрелкова постараются восстановить при первой возможности. Что же касается Гитермана...
Но тут я поспешил откланяться, заметив, как снова начинает багроветь лицо Первого...
Гитерману мне нужно задать два вопроса.
– Юлий Ефимович, вы с самого начала задумали открыть цех пошива меховых изделий без цеха обработки сырья?
Он хмурится, пытается вспомнить, потом решительно говорит:
– Нет, почему же... Идея цеха возникла не сразу. Ее подсказал нам кто-то со стороны, когда мы уже начали строить зверобойку, но вот кто? – убей бог, не помню. Скорее всего, кто-то в Минрыбхозе. Конечно же, я рассчитывал, что у нас будет и свой цех обработки, но потом меня убедили, что он вовсе не нужен, гораздо выгоднее обрабатывать шкуры на стороне, и я согласился. Ведь я им в общем-то не занимался, все силы были брошены на зверобойку в Чапоме. И я совсем не хотел расширять производство меховых изделий, чтобы выходить с ними на рынок – только для собственных нужд, для колхозов, МРКС, для севрыбовского начальства... А почему это вас заинтересовало?
– Простое любопытство. И еще один вопрос, если позволите. Кто вам рекомендовал Бернотаса директором МКПП?
Гитерман отвечает не задумываясь:
– Немсадзе.
– А Куприянова?
– Бернотас. Это вам что-нибудь говорит?
– Еще не знаю. Впрочем, скорее всего, к вашему делу это не имеет никакого отношения...
Теперь мой путь лежит в Ленинград, где меня ждет Стрелков.
Все недолгое время полета я размышляю о будущем северных рыболовецких колхозов. Никто не мог мне сказать что-либо определенное об их судьбе – ни Каргин, ни Голубев, ни Мурадян, ни Савельев, у которого в Ура-губе мы побывали вместе с Георги. Всех согревали надежды на какую-то новую, лучшую жизнь, связанную с перестройкой, с какими-то новыми отношениями между колхозами и государством; и все испытывали сомнения в том, что из этого получится, потому что слишком часто подобные перемены приводили к еще худшему результату.
Но главное, никто не знал, что делать и как делать.
Хотя со всех областных и даже районных трибун призывали к инициативе и перестройке жизни и работы, ничего конкретного сделать было нельзя, потому что сама жизнь от начала и до конца определялась старыми законами, постановлениями и инструкциями. Их никто не отменил. Получалась та самая "демократия без фондов", о которой говорили Каргин и Голубев. Все это вызывало огромную путаницу и неразбериху, само же дело пробуксовывало на месте: "пары" не находили поршня, который могли бы толкать, и маховик крутился вхолостую. Вот почему, собираясь из Мурманска в Ленинград, а потом в Москву, я, с одной стороны, как и все, испытываю чувство надежды и радости, что провозглашена долгожданная свобода хозяйствования на принципах демократии, а с другой стороны, вижу, что ничего не изменилось и жизнь бежит по прежней накатанной колее, подпрыгивая на кочках и кренясь на ухабах, которые становятся все глубже и все круче...
Стрелкова в Ленинграде я нахожу не сразу. Сначала выясняется, что у меня не домашний, а служебный телефон его дочери. Сама же она больна, и ее адрес мне дать не могут. Тем не менее через два дня я сижу в просторной и совсем пустой квартире, куда только недавно переехала дочь Стрелкова с мужем и маленьким сыном. Вид Петровича радует меня. Мне кажется, что он стал словно бы выше, скинув со своих плеч непомерной тяжести ношу колхозных забот. Мы пьем чай за маленьким столиком, вспоминая прежние встречи. Анфиса Ивановна, его жена, занятая с внуком, заходит из соседней комнаты спросить, не надо ли еще чего подать, и снова уходит, чтобы не мешать разговору. Петрович посмеивается над своими переживаниями, но видно, что рана болит, и я чувствую, как горько и стыдно пожилому помору за те унижения, которые ему пришлось перенести во время следствия и суда. Ох, как жесток бывает человек к себе подобному!
Впрочем, к подобному ли себе? Нет, никак не могу я уподобить Петровича, державшего треть своего века разваливающуюся и гибнущую Чапому, тем людям, которые допрашивали его, которые вновь и вновь возбуждали против него дело и, наконец, его осудили. Или Кожину, требовавшему исключения Стрелкова из партии. Колхозные коммунисты были не одиноки в своей оценке деятельности Стрелкова, когда отказались его исключить из партии. То же произошло и в райкоме, на партийной комиссии.
– Пригласили меня,– рассказывает Петрович,– как да что. Я рассказал. Они посовещались и говорят: если таких коммунистов судить, то что вообще будет? Знают же они меня, сколько годов уж работаю, в партии двадцать семь лет... А потом вызвали на бюро райкома и сразу – положь билет! Даже разговаривать не стали. Ну, я положил, заревел, конечно, и вышел... Уж очень, знаешь ты, обидно стало, что так с тобой обращаются! А потом решил: не хотят, чтобы я был,– и не надо! Так доживу...
Голос у Петровича начинает дрожать, он отворачивается, лезет в карман за платком и вытирает навернувшиеся слезы. Выдержав паузу и дав ему успокоиться, я спрашиваю, не было ли во время следствия попыток связать его с Гитерманом.
– Во время следствия – нет, не было. А вот потом вызывали.
– Когда, Петрович?
– Так, через месяц после суда. Меня судили в Умбе в конце марта, а это было, наверное, в середине мая. Там вот что получилось. На последнем собрании уполномоченных в МРКС я зашел к Гитерману, чтобы квартиру в Мурманске попросить для нас с женой, когда на пенсию пойдем. Каждый колхоз на строительство отчисляет – для моряков, для работников РКС... Вот, думаю, может, и нам дадут? Домишко у нас с Анфисой худой весь, до пенсии дотянем, а там, глядишь, и совсем повалится. Строить новый – ни денег, ни сил нет, да и зачем? А в Мурманске дочь с семьей, внуки – бабка да дедка всегда нужны! Гитерман мне и говорит: напиши заявление на собрание уполномоченных, разберем. Я написал. Потом Гитермана арестовали. А в мае меня вызывает следователь и начинает уговаривать да стращать: скажи да скажи, что дал Гитерману тысячу рублей! За что? А за то, что он тебе квартиру пообещал! Вот ведь, и здесь позавидовал кто-то! Я глаза вытаращил: да откуда у меня деньги такие? Мои капиталы вся Чапома знает: шестьдесят три рубля на книжке, да и те под арестом остались... Нет, говорит, признавайся, а то посадим тебя. Гитерман признался, что ты ему дал... Два дня стращали, потом отпустили. Ну, а коли бы до суда, может, и посадили. Да ведь Юлий Ефимович не такой человек, чтобы такими делами заниматься стал. Были у нас с ним разногласия, когда он базу хотел скорее сдать, да и то больше не с ним, а с Егоровым. А Гитерман – нет, у меня к нему претензий никаких не было и нет, невинно, можно сказать, пострадал человек. И добра нам много сделал...
– А что с Егоровым?
– Дак что тебе сказать, всяко бывало, сам знаешь! Дело теперь прошлое, бог с ним. Только вот кажется мне, что мешал я там кому-то в РКС очень сильно. А кому, как не Егорову? Когда следователь на меня писать стал, я его спрашиваю: неужели вышестоящие организации допустят, чтобы меня судили? А он и говорит: они-то и хотят тебя судить, мешаешь ты им! А кто – не сказал. Вот я и подумал, что тут с базой связано. Мы с Воробьевым отказывались акты подписывать, не принимали гостиницу, уж очень там много недоделок было. Я подпишу, а потом колхозу все доделывать? А им сдать надо. Приезжают и прямо с ножом к горлу: давай подписывай! Вот и сняли. До пенсии два года оставалось, сам знаешь. Теперь вышел на нее, да все как-то не верится, что такое со мной случиться могло. Так-то вот!
– Ну а писать ты пробовал о пересмотре?
– А что писать? Да и не привык я жалиться. Проживу! Никогда никому не кланялся и теперь не буду. Колхоз, вишь, написал бумагу, да что-то ответа нет... Пустое это все! Как говорят, плетью обуха не перешибешь. Давай-ко чай пей лучше. Оно, конечно, вода не чапомская, не из самовара, но тоже пить можно...
Мы сидим с Петровичем долго, не спеша обсуждаем колхозные дела, пытаемся угадать, какая судьба уготована Чапоме на ближайшие годы. Стрелков с неодобрением относится к тому, что дали только один корабль: надо два-три, не меньше, а пока этот лучше бы отдать в аренду, чтобы не знать забот и получать чистый доход от океанского лова. Неожиданно он возвращается к нашим беседам пятилетней давности об оленеводстве. Оказывается, после моего отъезда он побывал на курсах повышения квалификации в Калининграде и там сделал нечто вроде "дипломной работы" – содержание оленей по финскому способу в загороде. Ничего нового тут нет, еще деды огораживали целый район, чтобы олень далеко не уходил. В своих странствиях по востоку Терского берега я встречал остатки этих изгородей, сделанных из еловых и березовых хлыстов. Стрелков считает, что это куда эффективнее, чем круглосуточное дежурство. Оленям спокойнее, сами ходят, искать их не сложно, затраты невелики, а доход большой. Это не то, что чаваньгский вариант с завезенными откуда-то оленями и пастухами! Да и молодежь, по его словам, готова взяться за оленей, возродить традицию... На мелиорацию земель и на создание искусственных пастбищ теперь, когда межхозяйственная кооперация оказывается под вопросом и развитие животноводства на Терском берегу опять повисает в воздухе, Стрелков смотрит уже более скептически, чем раньше. А вот взять под колхозный контроль реки и обработку семги – безусловно давно пора сделать. Да разве Каргин оторвет от гослова такой лакомый кус? Хороший он мужик, только не пойдет на такое...
Я засиживаюсь за разговорами до темноты, потом Петрович провожает меня до остановки автобуса, но оба мы, словно по молчаливому уговору, обстоятельств его дела больше не касаемся. Вспоминать ему больно, и чувствуется, что ни в какую возможность справедливости он уже не верит. А я не хочу его напрасно обнадеживать, потому что сам не знаю, что из всего этого получится...
Итоги я пытаюсь подвести в Москве. Снова "гоняю" записи, сделанные на диктофоне, вслушиваюсь в знакомые голоса – то высокие, то низкие, спокойные и взволнованные, и то, что накапливалось на душе и памяти пластами за две прошедших недели, начинает понемногу как бы кристаллизоваться, поворачиваясь то одной, то другой гранью.
Сейчас, когда почти все концы сведены воедино, мне как-то даже непонятно, для чего я затеял такое расследование? Для того чтобы убедиться в чудовищном произволе, которым все это было вызвано? Потому что теперь, ознакомившись с соответствующими статьями Уголовного кодекса РСФСР, на которые ссылаются приговоры, я вижу, что они не соответствуют содеянному каждым из обвиняемых. Или, как выражаются юристы, в действиях подследственных не оказывается "состава преступления". Самое большое, чем можно квалифицировать их действия, выражается понятием "административный проступок", за который они могли понести определенное наказание в административном порядке, что, кстати сказать, и было сделано в отношении Подскочего. Я уже говорил, что их вина сравнима с виной пешехода, перешедшего улицу в неположенном месте или на красный свет. Это является нарушением, за которым следует предупреждение, штраф, но никоим образом не расследование, а тем более – повальные обыски, аресты и предание суду.
Суд не имел права принимать эти дела к рассмотрению.
Но здесь, как я уже сказал, в действие вступал другой механизм – механизм сокрытия правонарушений следственных органов, которые "лепили липу", создавая групповое дело Гитермана. Туман рассеялся, все стало ясным на этой плоскости среза событий, можно и нужно было писать статью, требующую оправдания невинных и наказания виновных, хотя я чувствовал необходимость встречи с Подскочим. В нем самом я нисколько не сомневался. Но рядом с ним продолжала жить какая-то загадка, не позволявшая, с одной стороны, до конца понять действия бывшего председателя "Северной звезды", а с другой – перекинуть мостик от этого дела к другому, которое стало для меня постепенно выступать из окружающей темноты. Но как раз Подскочий и не откликался. Я послал ему письмо с рядом вопросов, без особой уверенности, что он захочет на них ответить. Всем случившимся он был унижен так же, как Гитерман. Смирился ли он с происшедшим? Этого я не знал.
Статья о произволе мурманского правосудия была написана и ушла в газету. Оттуда – в Прокуратуру СССР. Через месяц в редакцию пришел ответ, что доводы автора представляются заслуживающими внимания и статья передается для проверки этих дел в Прокуратуру РСФСР. Теперь оставалось набраться терпения и ждать. Хотя сам я впервые занялся уголовными делами, мне было известно, как загружены работники Прокуратуры. Со всех концов страны приходят жалобы и просьбы, а количество крупных дел, требующих расследования и разоблачения преступников на самых высоких ступенях общественной лестницы, все растет и растет.
В этот момент и объявился Подскочий.
Сначала пришла телеграмма, что письмо мое он получил. Затем вторая – что едет в Москву. И вот, наконец, он сидит передо мной, и я рассматриваю человека, чей облик, ускользнувший из памяти, преследовал меня своей неопределенностью.
Он начинает говорить, и я вижу, что ошибся. Он не слабый и не безвольный. Среднего роста, худощавый, он мог сойти за легкоатлета в хорошей спортивной форме, если бы не пустой правый рукав, все так же засунутый в карман пиджака. У Подскочего красивое волевое лицо, но "волевитость" не грубая, а по-женски нежная, смягченная тем, что называют внутренним светом. Его глаза смотрят прямо, спокойно и с достоинством. Он не просит помощи, не ищет поддержки, не оправдывается, хотя говорить о том, что он пережил, ему, безусловно, трудно. На мой вопрос, почему он не стал требовать пересмотра, не стал жаловаться, он спокойно отвечает, что это было бесполезно, а унижаться он не привык. Он и сейчас не слишком верит, что можно что-либо сделать, так это все было от начала до конца подстроено, он приехал затем, чтобы рассказать все, что знает. О том, чего стоит ему это спокойствие, я догадываюсь по дрожанию руки, когда он достает носовой платок, и вспоминаю, что Маркина, заметив эту дрожь у Подскочего утром, решила, что он... пьет по ночам!
Первый вопрос, который я ему задаю:
– Геннадий Киприанович, почему вы не отдавали деньги в кассу колхоза, а складывали в сейф?
Не задумавшись ни на минуту, он отвечает:
– Когда заполняется приходный ордер, надо указывать, от кого деньги поступили. Действительных лиц я не мог назвать, это грозило им большими неприятностями. А подставных – не хотел. Не мог заставить себя с такой просьбой к людям обратиться...
– Что это были за лица? Он отвечает вопросом:
– Вы читали материалы следственного дела?
– Нет. Только приговор.
– Там тоже они названы, но не все. В основном это были Куприянов и Бернотас, затем Мосиенко, Стефаненко, Несветов, Шаповалов...
– Но последних двух там нет!
– Конечно, В этом все дело. Что я выписывал не для себя, никто на суде не сомневался. Там я объяснил, как было дело. Именно этого мне не могли простить Куприянов с Бернотасом, особенно последний. Он мне об этом прямо сказал. А когда приехал Олейник – его во время суда не было в колхозе,– они устроили заседание, и меня исключили...
– Поэтому вы сказали, что это месть Куприянова и Бернотаса?
– Так оно и было. Они не имели права меня исключать и, чтобы вынудить уйти, придумали сделать ночным сторожем. Я соглашался работать агрономом. В Белокаменку я вложил большую часть своей жизни и не хотел расставаться с ней. Я бы и сейчас вернулся туда работать. Моя ошибка заключалась в том, что я взял на работу заместителем Бернотаса. Для этого были основания. Он работал у нас с восьмидесятого по восемьдесят первый год моим замом по флоту, и претензий к нему не было. Потом он ушел в МКПП, директором, его взял Гитерман, который только что пришел в МРКС...
– Знаю. Мы говорили об этом с Гитерманом. Бернотаса ему рекомендовал Немсадзе. Потом Гитерману пришлось убрать Бернотаса с поста директора МКПП и "заминать" дело о приписках. "Доброе дело" никогда не остается безнаказанным: Бернотас с лихвой отплатил Гитерману за помощь...
– ...Когда Бернотас ушел из МКПП, он снова при шел к нам. Гитерман меня предупреждал, чтобы я его не брал, но я не послушался. Только потом я узнал, что до "Северной звезды" он работал в "Энергии" капитаном, команда потребовала за грубость и хамство удаления его с судна и его снимали из ЦВА...
– Что это такое?
– Район центрально-восточной Атлантики. Это было ЧП. Я хотел, чтобы Бернотас, как и прежде, занимался флотом, который был теперь передан в базу... Но он искал другого. Он почти не появлялся у нас и пропадал в меховом цехе...
– Цех уже был вашим? Мне кажется, он к вам пришел позднее.
– Сначала цех был отдан Териберке. Когда его создали, появился Куприянов...
Куприянова Гитерману рекомендовал Бернотас, это я знаю от самого Гитермана. Потом, когда началась первая ревизия цеха, у Коваленко и обнаружились лишние сто или двести шкур, Куприянова сняли с цеха, и он пошел работать заместителем к Бернотасу. Во главе цеха был поставлен некий Колесник, кажется тоже по рекомендации Бернотаса.
– ...Бернотас интересовался меховым цехом больше, чем МКПП,– продолжает рассказ Подскочий.– Тогда я этого еще не знал. В МКПП мне приходилось обращаться все время. Когда я просил у Бернотаса и Куприянова стройматериалы – доски, шифер, рубероид, гвозди, стекло, краски, трубы и прочее,– они ставили обязательное условие: я должен выписать на колхоз со склада МКПП сети, шапки или полушубки с тем, чтобы большая часть пошла им. Они оплатят по себестоимости, но в приходных документах их фамилии фигурировать не будут. А вы знаете, что материалов никогда не хватает и всегда можно сказать, что то, что есть, уже предназначено для другого! Я был в безвыходном положении и вынужден был соглашаться на их условия. Когда оба они – и Бернотас, и Куприянов – оказались у меня в колхозе, все это они делали часто без моего ведома, одними своими подписями для людей из аппарата МРКС, для своих приятелей в прокуратуре, еще для кого-то, в том числе для Несветова и Шаповалова из "Севрыбы". Часто я даже не подозревал об этом, потому что меховым цехом не занимался, да и был он в Мурманске, а не в Белокаменке. И они оба жили в Мурманске. Я не знаю, в каких отношениях были Бернотас и Шаповалов, заместитель Каргина. Заочно тот всегда называл его "Костей": "Костя поможет", "Костя сделает", "Косте нужна дубленка", "Косте нужна шапка", "Завтра Костя будет выкручивать руки Гитерману"... Гитермана они ненавидели и не раз грозили с ним расправиться. Я уверен, что они сыграли немалую роль в возбуждении против него уголовного дела и в распространении всяких гадостей...
– Почему вы так думаете?
– Я слышал от работников мехцеха, что перед арестом Гитермана Бернотас и Куприянов сообщили им, что скоро в руководстве МРКС произойдут большие перемены. Это может подтвердить Лысанова. Вы с ней знакомы? Видели ее в Мурманске? Она технолог и самый порядочный там человек, поэтому те попытались ее уволить...
– Почему все замыкается на меховой цех?
– Потому что в нем, действительно, был источник зла. Я не знаю, кто посоветовал Гитерману открыть меховой цех, но это было очень хитро придумано: цех пошива меховой одежды без цеха выделки шкур! Он сразу оказался в зависимости от тех, кто выделывает шкуры. Я не знаю, как это все было, только знаю, что мы посылали шкуры в Прибалтику, в литовские колхозы, на кабальных условиях, отдавая им половину сырья, а что возвращалось к нам – никто не мог сказать. После того как Бернотас вернулся в колхоз, он не выходил из цеха, хотя и я, и Гитерман серьезно предупреждали его, что это не его дело. Он даже отказывался выходить в море, хотя с таким условием мы его взяли. Я чувствовал, что в колхозе назревает очень серьезный конфликт, что Бернотас набирает сюда свою команду и придется проводить серьезную чистку, но они опередили меня. Сначала нам навязали этот цех, причем здесь приложил руку Касьянов, специалист по зверобойному промыслу и мехам в Минрыбхозе СССР, потом пришел Куприянов. Через две недели он стрелялся... Потом летом прошла ревизия, выяснила недостачу на складе, причем больше, чем я предполагал. О ней тотчас же сообщили в прокуратуру, но там отнеслись к этому спокойно. А я сразу же провел свою ревизию: сидел в бухгалтерии и просматривал каждую бумажку. Выяснилось, что на многие суммы есть приходные ордера, то есть вещи оплачены. Так я определил, сколько я должен внести в кассу колхоза, и тотчас же внес. Деньги лежали у меня в сейфе, вы это знаете, и это подтвердили на суде многие свидетели. За нарушение финансовой дисциплины я получил выговор по партийной линии, тем дело и кончилось. Это не было преступлением...
