Текст книги "Отречение от благоразумья"

Автор книги: Андрей Мартьянов

Соавторы: Мария Кижина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц)

КАНЦОНА ВОСЬМАЯ
Praha Zidovska и другие чудеса

Снова дождь, снова октябрь, и снова трактир. Однако теперь не на забытой богом и людьми границе между Англией и Уэльсом, а в пражской Малой Стране – квартале золотой и золоченой молодежи, царедворцев и алхимиков, гадателей и астрологов, умопомрачительных дам, выходящих на прогулки только в сумерках, галантных кавалеров, многозначительно побрякивающих шпагами, каких-то подозрительного вида личностей, очень напоминающих тех, что состоят в верной свите фон Турна, обманчиво-тихих еврейских торговцев-перекупщиков со столь проникновенными взорами, что даже не хочешь, а купишь у них что-нибудь, горланящих по ночам студентов, воров и их подружек, выглядящих не хуже дворянского сословия, и еще тысячи и одного персонажа, почти неразличимого в вечерней полутьме.

Герр Мюллер, отцы Лабрайд и Фернандо давно уехали в Париж, бросив нас с отцом Алистером в Праге под охраной нескольких верных швейцарцев, без которых, впрочем, мы прекрасно обходимся – наши вояки от безнадзорности совсем разболтались, и вместо несения службы теперь пьянствуют, дерутся в трактирах, а один даже женился. Впрочем, Бог им судья, кто теперь не безгрешен?..

Здешний трактир (он называется «Лошадь Валленштейна», почему – я так и не выяснил) даже трактиром-то можно называть с большой натяжкой, скорее уж это здешнее подобие кофейни очаровательной Нинон де Ланкло из парижского квартала Марэ, и распоряжается тут местная знаменитость, как ни странно, почти соотечественница – мадам Уитни, пани Эля, Елена Прекрасная и легконогая Геба в одном лице. Мадам держит свое заведение железной рукой, благородные – направо, не слишком благородные, но с тугими кошельками – налево, всем прочим от ворот поворот, а кто не согласен с такими правилами – в миг вылетит яскоткой, то бишь ласточкой, и можно даже не трудиться отпирать дверь.

(Приписка на полях: Позже, где-то через год, у врат в маленький рай пани Эли некоторое время бдел самым обычным вышибалой родственничек отца Лабрайда приехавший в поисках счастья на континент (а заодно и возжелавший повидать нашего инквизитора, приходившегося ему не то троюродным дядей, не то восьмиюродным кузеном со стороны пятиюродного дедушки – в шотландских родственных связях сам черт ногу сломит). Это был подлинный диковатый кельт, выглядевший так, будто прибыл в просвещенную Европу прямиком из времен Ричарда Львиное Сердце или мятежей небезызвестного Уилли Уоллеса. Звали сие чудо шотландских гор Дугалом Мак-Эваном. Не знаю, каким он был стражем, но послушать его болтовню сбегалась половина Праги. Заезжих иностранцев специально водили поглядеть на говорливую диковину в клетчатом одеяле, а за время его службы выручка мадам возросла не то в три, не то в четыре раза. Что бы там не говорили насмешники, бывает все же польза и от кельтов!)

За два месяца, что мы – отец Алистер, коего не обманули предчувствия, и коего все же возвели папской буллой в должность Апостольского нунция в граде Пражском, и я при нем в качестве не то секретаря, не то порученца по особо важным делами – здесь обитаем, я, кажется, успел насквозь пропитаться местными ароматами и колоритами. Прага и в самом деле не город, но состояние души пребывающего в ней человека. Порой мне кажется, что даже улицы в ней не стоят на месте, как им положено от роду, а плавно перемещаются по собственному усмотрению, и, пройдя по какому-нибудь узкому переулку, плотно стиснутому между уходящими к небу домами, завтра ты его уже не отыщешь.

В еврейском квартале – гетто – бытует легенда о так называемой Холодной Синагоге, еврейском молельном доме, странствующем ночами по городу. Говорят, будто вошедших в распахнутые двери этого дома больше никогда не видели среди живых, однако некроманты и заклинатели духов со Златой улички клянутся, что и среди мертвых никто не откликнулся на имена пропавших. Такова Прага – пропитанная сотней тысяч дымов и десятком тысяч легенд. Здесь любят страшные сказки, извлекая их из глубины времен, а по необходимости – сочиняют сами. Даже в таком прозаическом месте, как «Лошадь Валленштейна», прислушавшись, всегда можно различить витающий под потолком отголосок нового предания, родившегося только вчера и не успевшего обрасти подобающим мхом древности.

О чем только не шепчутся!.. О пропавшем и так и не найденном фон Клае, об участившихся случаях внезапной гибели пражских священников, о подробностях бытия наместника Мартиница и его верного секретаря (сии подробности вроде бы не выходят за двери спальни наместника, а вот поди ты – все знают!), о новых происках Ордена Козла (членов коего никто в глаза не видел), о делах Парижа, Лондона, Вены, Нюрнберга, Мадрида, далекой, таинственной Московии (после смерти короля московитов Бориса Годунова внезапно оказавшейся под полным влиянием польского монарха Сигизмунда и известной красавицы панны Марины Мнишек, вышедшей замуж за нового русского владыку Димитрия, сына Иоанна по прозвищу «Грозный») и заморских колоний в Новом Свете, о подозрительных гостях алхимика Филиппа Никса, о дамских модах, о дуэлях и новозаведенных романах... О театре – эти слухи пользуются самым большим успехом.

Да, пражский театр. Именуется «Таборвиль», владелец и автор большинства идущих пьес – некий выходец из Венеции, Лоренцо Фортунати, остроумный долговязый тип с гнусоватым голосом и манерами, представляющими нечто среднее между робким нахальством и скрытым заискиванием.

В труппе у него около десяти человек – среди которых весьма миловидные и дерзкие на язык девицы, репертуар составляют незамысловатые пьески о неверных мужьях, обманываемых сметливыми женами, о хитроватых монахах, предпочитающих одинокую тишину кельи поучительным беседам с теми же неверными женами, и о ловких пройдохах, морочащих головы богатым купцам, коих Господь на старости лет обделил разумом. Впрочем, когда поблизости насчитывается достаточное количество молодых людей в черных плащах с белыми воротничками, и лучше всего, ежели они окружают особу барона фон Турна, а поблизости не видать ни одного инквизитора или монаха, мессир Лоренцо немедленно выводит на подмостки героических фламандских гезов, несгибаемых протестантов и пресловутых прованских менестрелей, коим что бы не петь, лишь бы насолить церкви.

Мессир Лоренцо, конечно, отлично сознает, что рискует не только собственной головой, но и жизнями своих людей (отца Мюллера до возвращения в Париж как-то занесло на их представление «Штаны святого Франциска», так он полдня плевался и отправил владельцу театра рескрипт с грозным предупреждением), ибо приснопамятный указ императора Рудольфа запрещает любые разновидности балаганов и вертепов, и даже выступления специально приглашенных в честь какого-либо события актерских трупп в дворянских домах. Но время идет, император нынче почти отстранился от власти, указ не то, чтобы забыт, но отодвинут в тень, а у «Таборвиля» имеется влиятельный покровитель – глава венецианского посольства, Аллесандро делла Мирандола, маркиз Кьянти. Тот самый, на кого что ни день, то новый донос, и которого Краузер едва только не на всех углах честит самозванцем. В таком случае, кто у них в Праге тут не самозванец? Маласпина, видите ли, не настоящий Маласпина, и делла Мирандола тоже не Мирандола...

Вот, пожалуйста, образцы ежедневно получаемых нами жемчужин сикофантической словесности:

«Первый министр Праги позволяет венецианскому посольству распускать еретические слухи, а само посольство служит приютом еретикам. Также господин министр принимает участие в богомерзких ритуалах и содержит в подвалах дворца статую черного козлищи, коему еженощно поклоняется в извращенной форме.

Подпись: Эркюль де Рогаре».

«В Праге ночами замечаются странные существа: в черных одеждах, под масками, якобы обладающие рогами и хвостами. Существа возникают из уличных теней, ведут разговоры о покупке душ, от них происходит заметный запах серы, а также звук, напоминающий цокот копыт, а глаза их отливают красным. Один из них называл себя Мефистофелем и глумился над святым Крестом и догматами церкви.

Подпись: Баронесса Катрин фон Айзенбах»...

И так далее, и тому подобное. Все красоты Праги не искупят необходимости читать эти бумажки. Поневоле засядешь в трактире, под бархатным крылышком пани Эли, где все намного проще и понятнее. Однако сегодняшнее мое пребывание в «Лошади Валленштейна» вызвано насущной необходимостью: неподалеку от него расположен небольшой уютный особняк, в коем обитает очаровательная женщина по имени пани Маргарита Домбровска. Она же – Марыся Маштын, если медоточивый разгильдяй фон Краузер не наврал и ничего не спутал.

Моя цель – присматривать за входящими и выходящими из дверей сего особнячка, дополнительно же – попытка войти в доверие к пани Маргарите. Это мне уже почти удалось, используя безотказно срабатывающий повод общей неприязни к инквизиции, порой выражающейся в самой оскорбительной и забавной форме. Последняя шутка престарелого и впадающего в маразм императора: указ о сооружении и размещении во всех кварталах Праги собачьих поилок, крашеных в черный и белый цвета с золотой полосой. Сей указ, покатываясь от хохота, мне зачитывал мсье Штекельберг, который, полагаю, самоуверенно числит секретаря папского нунция из ордена «Псов Господних» в своих друзьях-приятелях. Упомянутые поилки, кстати, уже кое-где появились, и в первую очередь – возле венецианского посольства. Этот наглец делла Мирандола считает себя весьма законопослушным человеком...

Наконец-то мое ожидание чем-то увенчалось. Из дверей украдкой выскользнул уже знакомый мне молодой человек, огляделся и с независимым видом (который вряд ли кто оценил по причине дождя и темноты на улицах) прошествовал мимо трактира, направляясь в сторону темной громады собора Святого Вита. Сего юнца зовут Витольд Жегота, мелокопоместный дворянчик на побегушках у всех, кто хорошо заплатит. Я как-то видел его даже в приемной кардинала Маласпины, и, выждав миг, когда его преосвященство отвлечется, сунул нос в ворох бумаг на столе, быстро найдя искомое:

«Дано в соборе св. Вита.

Подателю сего документа, барону Витольду Жеготе за его верную службу и оказание посильной помощи Матери нашей Святой Церкви по моему прошению и утверждению имперского наместника Его светлости Вильгельма фон Славаты выдать в счет годового содержанию наличную сумму в 80 марок. Оные деньги указанному барону Жеготе надлежит выдать незамедлительно из казны господина Славаты. Также должно проследить за исполнением воли господина Славаты касательно вступления в законное владение земельным наделом господином Жеготой сообразно его титулу и положению.

Кардинал Луиджи Маласпина».

Хотелось бы знать, что за услуги оказывает молодой пан Жегота Матери Церкви в лице Маласпины, и на чем основана та нежная дружба, что связывает его и пани Домбровску? Я уже не раз видел их вместе, воркуют, в точности как голубочки на площади перед собором святого Вита.

Спустя пару чарок богемской сливовицы на крыльце появилась закутанная в длинный черный плащ фигура – похоже, женская – из-за угла вывернула, тарахтя колесами по булыжниками, крохотная коляска, дама забралась внутрь и отбыла. Даже сколько забрызганное дождинками мутноватое стекло я опознал мою ненаглядную пани Маргариту. Такую красотку ни под какими плащами не спрячешь. И она тоже куда-то отправилась на ночь глядя... Пора мне тоже подниматься и отправляться в дорогу по темным мостовым, блестящим от дождя.

Отче Алистер должен ждать меня в лавке пряностей неподалеку от венецианского посольства. Мы собираемся туда, а поводом к столь неожиданному ночному визиту послужило странноватое письмецо, утром обнаруженное мною в прихожей нашего дома на столике для различного рода бумажек, прибывающих на имя господина папского нунция. Опрос слуг ничего не дал: никто не видел, как и когда появился тут этот запечатанный пакет, небрежно перевязанный красной нитью.

«Алистеру Мак-Даффу, инквизитору.

Дано почти в кроне Райского Дерева, когда таял на небе привкус грешного яблока, и пели Геспериды, и Бык входил в Великую Реку. И иссякло время мое...

Мой друг! Я вряд ли известен вам, но не премину представиться. Имен у меня достаточно, укажу лишь некоторые из них. Когда-то я посещал Сократа, Сирано де Бержерака, Жиля де Реца под именем Барон. В вашей родной Шотландии меня называют «белобрысый Роберт Артисон». Я – демон, поневоле носящий человеческую оболочку. В Провансе и Италии меня называют Леонард.

Дорогой Алистер, я услышал ваши колебания. Я помогу вам, коль не побрезгуете. Приходите на Праздник Праздников – на венчание в посольство пленительной и лукавой Венеции. Я верю вам – и играю честно – я часть Мира Незримого. На празднике я подам вам яблоко. Немножко от Люцифера, немножко от Михаила... Приятнейший Мак-Дафф, как и ваш предок, я не рожден женщиной, мне известно, что в Праге вас поджидает опасность. Что за невероятные времена, когда даже дьяволы помогают черноризцам?..

До встречи, и помните обо мне. Леонард».

– Пойдете? – спросил я, когда Мак-Дафф дочитал размашисто написанные строчки (я заглядывал через его плечо).

– Отчего ж не пойти, коли приглашают? – подражая еврейскому торговцу, ответил вопросом на вопрос отец Алистер.

– Так приглашение эдакое... – несмело заикнулся я. – От демона...

– Не вы ли меня убеждали, что в Праге возможно все? – язвительно напомнил господин папский нунций. – Райан, помните так взбудораживший нас донос? Все нити ведут в посольство Венеции – тут тебе и объявившийся в Праге демон-кровопийца, и странное венчание этого посла-не-посла на сеньоре Фраскати, исчезновение Франциска фон Клая, непонятная эпидемия смертей, косящая местных священников, предполагаемое самозванство Маласпины... Я, кстати, уже отправил запрос в Рим, затребовав в курии подробное внешнее описание настоящего кардинала. Сравним с имеющимся образцом и получим доказательство самозванства или опровержение порочащих его преосвященство слухов... Но чтобы я отказался пойти в посольство и самому осмотреться? Если это не розыгрыш и не глупая шутка итальяшек – мы стоим на пути, ведущему к раскрытию некоего сатанинского заговора, перед которым померкнет приснопамятное дело тамплиеров! Шутка ли: одна из крупнейших европейских столиц – заповедник нечистой силы! Вы вообще, Райан, в демонов верите?

Ответ «нет» при работе с обвиняемыми обычно квалифицировался как злокозненная ересь, а потому я грустно кивнул и поинтересовался:

– Хотите узреть пару новых штрихов в картине под названием «Жизнь блистательной Праги»? Опыты небезызвестного раввина Иегуди Льва Бен Бецалеля из еврейского квартала наконец увенчались успехом. Он уподобился Создателю, путем алхимических пертурбаций (вот какое словечко мне пришлось выучить!) и каббалистических заклятий явив на свет существо со всеми признаками живого, но таковым не являющееся...

Мак-Дафф истово перекрестился и знаком потребовал продолжения.

– Эту тварь зовут или называют Големом. Он сходен видом с очень крупным человеком в длинном плаще, по ночам его выпускают бродить по улицам гетто – для охраны от воров и любителей безнаказанно швырять камни в окна еврейских лавок и ломбардов. Я случайно видел, какое оно... Бр-р! Идет, шатается, бурчит что-то под нос, руками размахивает, а ручки длиной с добрую оглоблю будут!

...Здесь я ничего не приукрасил и не приврал. Такие достопримечательности как Злата Уличка со всеми ее алхимиками, предсказателями и колдунами – в большинстве своем шарлатанами, отлично освоившими нелегкую науку вождения за нос ближнего своего – мне давно приелись. Ну какое, скажите, наслаждение можно получить от созерцания плохо исполненного чучела крокодила, висящего под потолком в грязной лавчонке торговца амулетами? Тем более, что выставленный на продажу товар имел ценность, аналогичную содержимому выгребной ямы при казарме ландскнехтов: до отвращения знакомые склянки со «слезами Марии Магдалины», выломанные из ближайшего забора частицы древа Святого Креста, клочок волос Жака де Молэ (это уже на любителя), осколки скрижалей Моисеевых (а это – для легковерных евреев, если таковые вообще в природе встречаются), пахучие железы мускусных кошек, предохраняющие от чумы, проказы и карманных воров и так далее до бесконечности.

Тут я не выдержал и, не торгуясь, купил подарок для отца Алистера – восхитительный уникум, принявший вид ребра святого Доминика в возрасте пяти лет (умудренный Мак-Дафф потом, едва сдерживая хохот, объяснил, что господину Райану ушлый торгаш всучил за две марки даже не человеческое, а ягнячье ребрышко, видимо, обсосанное в ближайшем кабаке за кружечкой «Фазана» и выкинутое за полнейшей ненадобностью собакам). Но я не вешал нос – умилял сам факт.

Куда интереснее было в лаборатории алхимика Филиппа Никса, однако внутрь пускали только избранных, а любознательного секретаря инквизиции, если он появлялся на пороге, выставляли прочь с помощью ледяной и надменной вежливости, граничившей с изощренным хамством. Никс действительно что-то знал и что-то умел, но вся его таинственная магическая наука скрывалась за пока непреодолимым для меня барьером моей же репутации филера проклятых доминиканских бульмастифов.

Посетив гадалку и прикинувшись человеком потерявшим после дуэльной раны память, я возжелал вызнать о себе всю подноготную, но престарелая колдунья разложив карты и почиркав острым носом по моей ладони сообщила, что я ни кто иной как незаконный сын императора Рудольфа от дворцовой прачки, что в ногах у меня бубны, а в голове – трефы, и означает это скорую кончину напополам с дальней дорогой. В качестве виньетки прилагалась несчастная любовь к неизвестной но богатой бюргерше, проживавшей в Старом Мясте.

С вас полмарки, господин хороший.

Окончательно разогорчившись я решил отправиться погулять в Старо Място, и поискать предназначенную мне пани (полную, кривую на левый глаз вдову, проживающую в синем доме с нарисованной бычьей головой – гадалка выдала все возможные ориентиры суженой) и тогда... Вот тогда я действительно попал в самое невероятное и жуткое место этого удивительного города.

В гетто.

Я спустился с холма миновав Злату Уличку и зловещую Далиборку, вышел к острову «пражской Венеции» образованному речкой Чертовкой и Влтавой (и действительно – там громоздилась огромная водяная мельница вполне заслуживавшая названия «чертовой»), вступил под своды малостранских башен Карлова моста и быстро зашагал по его длинному пролету к Старому городу, раскинувшемуся в низине правого берега полноводной реки.

Тут не просто пахло древностью, а буквально смердело. Я знал, что первые постройки появились в этой части Праги лет шестьсот назад, а, например храм Девы Марии перед Тыном и без того выглядящий ужасно старым, уже третий по счету построенный на этом месте. Старомястские улицы видывали многое – и бунтовщиков Жижки, и помпезные кортежи Германо-римских императоров, но все равно оставались бесстрастными и независимыми частями Праги – города в котором святость и нечисть сплелись в невероятный, нигде более в Европе не виданный конгломерат.

Рассеянно, ради чистого интереса рассматривая дома и выискивая синестенное обиталище обещанной мне вдовушки (надо же хоть посмотреть на нее!) я как-то упустил из виду, что вокруг все чаще появляются бородатые люди в широкополых шляпах и украшенных кистями накидках, говор прохожих стал малопонятен, а стиль построек изменился. Наконец мой взгляд упал на громадное темное здание и я запнулся о неожиданности. Привычного шпиля с латинским крестом не было, хотя дом и напоминал храм, витражная розетка над порталом входа изображала вовсе не благочестивые жития святых, но внушительную по своим размерам шестилучевую звезду составленную из наложенных друг на друга правильных треугольников.

– А... я зацепил какого-то прохожего за плащ, – Сударь, что это за дом?

– Разве ж то дом? – сварливо и с привизгом ответили мне, – Вы-таки посмотрите – благородный господин пришел в гетто и не узнает Староновой синагоги! Юноша, вас проводить к старому Рафаилу Бен-Ассафу? Он делает отличнейшие в этом городе очки!

Ага, понятно... В Англии и Испании (лучше всего исследованных мною государствах) евреев исповедующих веру Моисея и Авраама днем с огнем и следователем инквизиции не сыщешь – повывели. Отлично, делать мне все одно пока нечего, можно поизучать жизнь пражского гетто изнутри и проверить насколько слухи соответствуют действительности. До вечера пока далеко, успею.

Ну я и погулял. Вперед, вперед по Майзеловой улице, к Еврейской ратуше, затем на Широкую – главную улицу гетто – запруженную людьми и меняльными конторами вкупе с вывесками ростовщиков. Будучи несколько осведомлен по роду службы о непривычных добрым католикам иудейских правилах я не особо удивлялся тому, что некоторые лавки начинают закрываться уже днем. Сегодня пятница, преддверие священного дня евреев. В домах готовится еда впрок, засыпаются дополнительные меры овса скотине, так чтобы лошади отжили сутки не нуждаясь в пище, завершаются самые неотложные дела.

Для еврея совершить любую работу в субботний день – великий грех. Нельзя, пардон, перепеленать изгадившего пеленки младенца или подогреть пищу, разведя очаг. Полные сутки полного безделья в самом прямом смысле данного слова. Ну, можно, только не особо утруждаясь, прогулочным шагом, сходить в ближайшую синагогу – их тут штук тридцать, на выбор. А если вдруг приспичило помолиться не вечером в пятницу, а завтра, на тебе уже должна быть соответствующая одежда, ибо нельзя будет даже нацепить непременно положенный всякому мужчине-иудею головной убор: это работа, а значит – грех. Не удивляйтесь, я ничего не преувеличиваю. Позднее, за время жизни в Праге, я раззнакомился со многими евреями и в подробностях вызнал, что такое правила Субботы и Левита, кашрут и другие прелести жизни гетто.

– Пирожки! Ясновельможный пан, купите пирожок! С капустой, яблоками, изюмом, сливой... И совсем дешево! Пирожки!

Рядом с моим ухом несносно орал совсем юный голос. Я повернулся и рассмотрел ярко-рыжего мальчишку лет тринадцати-четырнадцати в обязательной черной кипе, расшитой жакетке и с деревянным лотком где лежали последние пять румяных пирожков. Как видно, остальные успел распродать за день.

– Давай все, – я полез за кошельком. Вдруг захотелось есть – сейчас бы, конечно, попробовать свининки в сметане из трактира «У трех петухов», но не будем забывать, что мы в том районе города, где подобное сочетание продуктов у любого правоверного хасида вызовет тошнотные спазмы и приступ религиозного бешенства. – Сколько?

– Пан заблудился? – участливо поинтересовался мальчишка когда я сгреб оставшиеся пирожки себе в сумку и расплатился. – Пана проводить до Карлова моста или Старомястской площади?

«Хочет получить несколько монет сверх положенного отцом или матерью, – решил я. – Выручку надо будет отдать хозяину пекарни, вознаграждение родителям... Можно дать парню возможность заработать».

– Тебя как зовут?

– Мотл. – ответил парнишка. – Я работаю у рэба Эммануила, пекарня на Сальваторской улице. Здесь рядом. Так пана проводить? Только сначала надо сбегать отдать выручку и лоток. Пан не очень торопится?

– Не очень, – великодушно сказал я. – Идем. Потом я дам тебе пять марок золотом и ты покажешь мне самые красивые места в гетто. Согласен?

Отец Алистер опять будет сердиться и недовольно разглагольствовать о том, что я разбазариваю деньги Святого престола, выделенные на содержание нашей маленькой нунциатуры. Да и плевать! Папа римский богат.

Пока обрадованный гойской щедростью Мотл бегал к хозяину, а я жевал пирожки оказавшиеся неожиданно вкусными и пышными (не расстроил даже факт обнаружения в начинке одного из них хорошо пропеченного дохлого таракана), небо посмурнело тучами, солнце скрылось за тяжелыми серыми облаками и Прага из веселого светлого города мигом превратилась в обитель полумрака и колеблющихся неясных теней. Градчаны, видные почти из любой точки города, вырисовывались на фоне предгрозового неба и посверкивающих вдалеке молний в виде замка сказочного злодея наподобие графа Влада Цепеша из Трансильвании. Меня всегда поражала способность Праги к мгновенному преображению – словно город одним движением менял маску Карнавала на бельма Тощего Поста, и делал это легко, привычно, сам того не замечая.

– А тебя родители не высекут, если придешь домой после заката? – вопросил я Мотла, когда тот наконец появился. – Сегодня пятница.

– Сечь детей в день субботний – есть ни что иное как работа, – улыбнувшись, заявил Мотл и хитро повел бровями морковного цвета. – Папаша и мамаша не станут грешить против закона Моисеева, а к понедельнику все забудут. Что хочет посмотреть пан? Новую синагогу? Кладбище? Дом рабби Бен Бецалеля?

– Все, – восхитился я предложениями мальчишки. – Показывай самое занятное!

Обиталище знаменитого раввина показалось мне малоинтересным. Дом как дом, два этажа, ставни плотно затворены. Но в конце концов, иезуит я или кто? По роду призвания и профессии брат Ордена Иисуса обязан в точности знать места, где приходится нести тяжкое, но благородное бремя службы во славу Матери Церкви. Получивший свои деньги Мотл стоял на страже, пока я залезал на кирпичную ограду, чтобы осмотреть внутренний дворик, и тихонько засвистел, узрев появившихся в конце переулка людей.

Но я успел выяснить достаточно. Свое чудовище – Голема, о котором по городу уже вовсю ходила масса самых невероятных домыслов, почтенный Иегуди содержал не здесь, а где-то в другом месте. Двор был пуст и только бродили по застланной соломой земле меланхоличные куры. Что ж, отсутствие результата уже результат. Любопытно, а где сейчас сам раввин?

«Где, где! – опомнился я, – конечно в синагоге! Пятница...»

– Теперь на кладбище, – скомандовал Мотл, когда я спрыгнул вниз и отряхнулся. – Пан, как я думаю, иностранец? Прежде в Праге не бывал?

– Точно. А что нам делать на кладбище?

Многочисленные некрополи виденные мною во время путешествий по Европе никогда не вызывали рьяного интереса. Ну что за удовольствие люди находят в созерцании могил, когда пышных, а когда совсем незаметных надгробных памятников? Я понимаю, мементо морэ и все такое прочее, но... Все это напоминает болезненно преувеличенное поклонение смерти, когда думать надо о жизни – что нынешней, что Вечной.

– Пану понравится, – отозвался Мотл. – там очень необычно. Для христиан.

Из-за проклятого мальчишки я тем вечером едва не умер от страха во цвете лет. Но ничуть не жалею об этом походе.

– Там начали хоронить давно, – просвещал меня рыжий юнец по дороге, – и только иудеев. Место, как бы это сказать пану, превесьма замечательное. Будто оказываешься в преддверии царства смерти и стоишь на его пороге.

«Земную жизнь пройдя до половины, я оказался в сумрачном лесу...» – вспомнил я строки из апокрифической поэмы Данта Флорентийского, когда мы свернули с улицы за мшистую каменную ограду кладбища, – Действительно, похоже...»

Стремительно темнело. Во-первых близился закат, а во-вторых подходящие с запада к городу грозовые тучи уже висели над отдаленным холмом Града, но пока еще можно было видеть сравнительно хорошо. Древнее еврейское кладбище и впрямь являлось отдельным мирком не похожим ни на что известное мне прежде. Тесное нагромождение покосившихся пепельно-серых каменных плит – квадратных, конических и закругленных, напоминало зубы некоего забытого чудовища, чьи выветрившиеся челюсти остались валяться посреди Праги. Незнакомые и притягательные своей чуждостью узоры, надписи выбитые известными мне после саламанского колледжа Девы Марии еврейскими буквами, Давидовы звезды, контуры семисвечий, строки Торы... Даты очень старинные. Вот захоронение 1239 года по христианскому счету, 1407, 1503, другая могила вообще принадлежит новейшим временам. Только как можно хоронить настолько тесно? Плиты стоят не просто впритык, а буквально одна на одной!

Завороженный напряженной тишиной кладбища я двинулся вперед по узкой тропинке извивающейся среди надгробий. Чувствовалось, как этот погост следит за мной, чужаком, так, будто имеет свой вечно настороженный разум и силу способную остановить возможного осквернителя. Чахлые кривые деревца вытягивавшие длинные ветви к моей голове, виделись в полумраке и внезапно появившейся туманной измороси тощими змеями или лапам чудовищ антиподного мира, ветер внезапно стал очень стылым, буквально ледяным... Признаться, меня пробила дрожь.

В Саламанке уважаемые преподаватели накрепко вбили мне в голову, что опасаться нужно не столько нечистой силы, сколько ее слуг-людей, чьи руки сжимают кинжал, пузырек с ядом или мешочек с нечистым золотом. Иезуиты не суеверны – мы отлично знаем, что прадедушкины предрассудки в тяжелой ситуации могут только повредить. Однако здесь, в сердце древнего и непонятного прагматическому разуму города, в сгущающейся полутьме я начал ощущать себя крайне неуютно.

– Пан, – еврейский мальчик потянул меня за рукав и поежился, – Пан, идемте обратно в город. Ночь наступает, мало ли что случится...

«Что еще может случиться в этом жутком месте??»

– Дорогу помнишь? – по возможности уверенным и хладнокровным голосом спросил я Мотла, однако получилось не слишком убедительно. Я видел, что даже привыкший к особенностям бытия гетто парень робеет, а что теперь говорить обо мне, иезуите, оказавшемся посреди Универсума, насквозь чуждого католику? – Кажется мы далеко забрались.

– Далеко, – уныло подтвердил Мотл. – Заблудимся в тропинках на ночь глядя. Хотя постойте.. Ой, вельможный пан, вы гляньте! Я ж знаю это место!

Юнец ткнул пальцем в надпись на одной из плит. С трудом разобрав во мраке еврейский алфавит, я прочел: «Натан Бен Тахар-лев»

– И что?

– Это мой дядя со стороны папашиного дедушки! – куда бодрее сообщил проводник. – сворачиваем на вторую тропку налево и выходим на противоположный конец кладбища, к садам над Влтавой. А потом пан может идти по берегу до Карлова моста и сразу на Малу Страну.

Мальчишка был совершенно прав. Некрополь кончился сам собой, едва мы прошли около трехсот шагов и перед нами появилась широкая незастроенная поляна за которой встала гряда черных деревьев. В отдаленных высотах мерцали сквозь туман и начинающийся дождик смутные пятнышки факелов на стенах Града. Оставалось только не переломать ноги о древесные корни запущенного парка и выбраться на мощеную набережную Старого города.

И тут Мотл сдавленно завизжал. Будто лисенок попавший в капкан.

– Что?? В чем дело? – схватившись за шпагу я судорожно оглянулся, однако понял: оружие сейчас не поможет. Если только молитва и Святой крест.