Текст книги "Отречение от благоразумья"

Автор книги: Андрей Мартьянов

Соавторы: Мария Кижина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 23 страниц)

КАНЦОНА ВТОРАЯ
Первые знакомства

Прошу прощения за нарушение целокупности повествования. Разумеется, до того, как двери Консьержери открылись для всех страждущих и ждущих, виновных и обвинителей, наше маленькое, но весьма спаянное общество отправилось наносить визиты, представляться и узнавать законы маленького государства в государстве, коим являлся королевский дворец и сам великий город Париж.

Лувр – огромное, расползшееся на несколько кварталов здание, поневоле наводящее на мысли о Критском лабиринте, помнящее и смуты, и перевороты, и Варфоломеевскую ночь, и Генриха III с его сворой миньонов, и сумрачную королеву-мать Екатерину Медичи, и еще много чего, наводящего на безрадостные мысли о том, что самое опасное из всех ремесел – ремесло короля. В залах, отведенных для ожидания приемов, на лестницах и во внутренних дворах обстановка царила самая непринужденная: мушкетеры, личная гвардия малолетнего короля Людовика, образцово-показательные солдатики под командованием молодого капитана де Тревиля, занимались чем угодно – от выяснения отношений меж собой до флирта с придворными дамами; чем угодно кроме, разумеется, охраны ворот. Благочестивый отец Мюллер негодующе фыркнул, узрев сие непотребное коловращение светской жизни, отец Мак-Дафф понимающе хмыкнул, а я, каюсь, помчался разнюхивать и разузнавать, каковы нынешние обстоятельства в этом маленьком мирке, заставляющем всю остальную Европу внимательно прислушиваться к отголоскам здешней болтовни.

Вдовствующая королева-регентша Мария Медичи милостиво согласилась принять представителей нунциатуры Консьержери, и нас вежливо потащили размахивать папскими грамотами и расшаркиваться. Мадам королева показалась мне женщиной весьма энергичной и целеустремленной, хотя несколько взбалмошной (что неудивительно – при эдакой неразберихе, царящей при дворе!).

В окружающем королеву пестром придворном вихре мелькнуло несколько лиц, о которых я уже был наслышан и на которых меня, буде окажусь в Париже, просили обратить пристальное внимание: молодой человек с настолько непроницаемой физиономией, будто ему ведомы все тайны мира – епископ Арман Жан дю Плесси, как шептались в коридорах, восходящая звезда на политическом небосклоне, знаток искусства интриги, предпочитающий дела мирские делам божественным.

Разодетый в пух и прах желчного вида старикашка – ходячая легенда, герцог д'Эпернон (тот самый, тот самый, последний из когорты миньонов короля-неудачника Генриха III), до отвращения смазливый красавчик итальянского типа – Кончино Кончини, то ли фаворит, то ли просто королевский любимчик, и его женушка-горбунья Леонора Галигай... Дамы, кавалеры, ленты, жемчуга, кружева, бриллианты, плащи и шпаги... Есть от чего закружиться бедным провинциальным головушкам.

Однако явление черно-белой четверки инквизиторов заставило всю эту расфуфыренную публику прикусить язычки, вовремя вспомнив, что есть в мире сила и пострашнее королевской немилости. Отец Мюллер стращая присутствующих потрясал папской буллой о собственном назначении, дававшей ему право карать и миловать, назначать и смещать священников любого ранга, независимо от мнения столпов французской церкви, а также разворачивать наступление на еретиков и ведьм на всех фронтах.

Мак-Дафф и я под шумок выясняли, когда и где должна состояться долгожданная казнь пойманного и наконец-то осужденного убийцы короля Генриха IV Бурбона – полусумасшедшего монаха Жана Равальяка, но услышанные нами сведения изрядно разнились, создавая впечатление, будто при дворе французских королей царит редкостная неразбериха. Даже господин королевский прокурор де Ля Бель, коему, вроде бы, надлежало ведать все об участи доверенных ему преступников, не смог дать нам вразумительного ответа, ограничившись смутным – «может, нынче вечером, а может, через неделю».

Ничем нам не помогли и во владении человека, состоящего в должности официальной оппозиции королевскому двору и ничуть не скрывающего этого обстоятельства – у принца Конде. Насколько я могу судить, двор Конде, объединенный железной дисциплиной и ненавистью к прихвостням наподобие Кончини, пришелся по душе нашим святым отцам Густаву и Лабрайду, тяготеющим к ровным армейским рядам, четким командам «налеву-напра-во!» и людям, знающим, чего они хотят от жизни.

У Конде мы вволю наслушались последних сплетен из колоний Новой Земли, о делах далекой от нас Священной Римской Империи. Особенно всех позабавило недавнее происшествие в столице Чехии Праге, где разошедшиеся горожане выбросили имперских наместников из окон ратуши (сие действо по научному именуется «дефенестрация»), а позже оправдывали свой поступок «особенностями национального чешского характера», утверждая, будто у них издревле принято именно так разрешать политические кризисы. Наместники, кстати, уцелели, приземлившись точнехонько в кучу навоза, и после подавления бунта вернулись на свои законные места.

Не знаю, как остальные, а из разговоров и полунамеков я сделал многозначительный вывод, что принц Конде с изрядной прохладцей относится к статьям заключенного в 1598 году Нантского эдикта, теоретически уравнивающего в правах протестантов и католиков, разделяя сожаления отца Мюллера о том, что более запрещено подвергать протестантов обструкции только за их вероисповедание и втайне мечтая о второй Варфоломеевской ночи, но более тщательно спланированной и проводимой под чутким руководством Матери нашей Святой Церкви. Я решил, что в скором времени эта парочка найдет общий язык, на редкость здраво судящий о людях отец Алистер со мной согласился.

После посещения дома Конде отче Густав с истинно тевтонской напористостью и невзирая на слабые протесты, потащил нас осматривать недавно отремонтированный Нотр Дам де Пари, собор Парижской Богоматери, но я счастливо избежал предначертанного, свернув в вовремя попавшийся узкий переулок квартала Марэ и завершив свой путь в новомодном заведении, которое многие расхваливали – кофейне мадам Нинон де Ланкло, «удивительные блюда и напитки из Нового Света, приятное общество, разумные цены»... Вдобавок на обратном пути мне довелось раззнакомиться с милейшими женщинами – соломенной вдовушкой госпожой Кокнар и ее подопечными. Муженек госпожи Кокнар лет десять или пятнадцать назад отправился поискать счастья в Новом Свете, и что-то не торопился обратно в Старый, к семейному очагу и шлепанцам. Однако бойкая госпожа Кокнар не собиралась предаваться отчаянию, вела хозяйство, держала нескольких мастериц-вышивальщиц, сдавала комнаты господам королевским мушкетерам, и вдобавок покровительствовала Бедным Сироткам – Франсин и Шарлотте Ларшан, двум очаровательным и языкатым девицам, своим дальним родственницам, любительницам собирать придворные сплетни (хотя они ни разу в жизни не бывали за воротами Лувра) и побеседовать о чем-нибудь «возвышенном и душещипательном» из великосветской жизни.

Излишне говорить, что вернулся я далеко за полночь, слегка повздорив с караульными, не желавшими отпирать ради меня ворота...

Наступившее утро принесло ворох новостей: казнь Равальяка отложена на неопределенное время в связи с новыми вскрывшимися обстоятельствами, в Лувре во время вчерашнего празднования седьмой пятницы на неделе подпалили шутихами крышу королевских покоев, а в нашей приемной зале, любовно отделанной в черных тонах, сидит некий весьма обеспокоенный добрый христианин, и преподобный Густав Мюллер желает немедленно – вы слышите, немедленно! – видеть господина секретаря вместе со всеми надлежащими атрибутами его ремесла, сиречь бумагой, чернильницей, перьями и быстро! Шнель!

КАНЦОНА ТРЕТЬЯ
О притягательности доносительства

Доносчики полезны и необходимы, дабы не останавливалось вращение юридическо-теологической мельницы. С этим никто не спорит, более того – Святейшая инквизиция изо всех сил поддерживает благие намерения своих верных сыновей и дочерей, стремящихся помочь упомянутой инквизиции в деле скорейшего искоренения ересей...

Только почему у всех этих доносчиков – независимо от происхождения и статуса – шкодливые глазенки никогда не смотрят на собеседника, а в доносах (вроде бы написанных без принуждения и совершенно добровольно) не просматривается ни капли полета фантазии и игры воображения? В точности школяры – переписывают друг с друга, не трудясь овладеть подлинным смыслом начертанного!

Новоиспеченный борец со злом несколько отличался от подобных ему личностей, во множестве виданных мною в землях Испании, Франции и Англии. Во всяком случае, повествовал он с большим жаром, делая круглые глаза, отчаянно жестикулируя и вызывая изрядные колебания воздуха. Братья-доминиканцы внимали: герр Мюллер – со скучающей благосклонностью, отче Лабрайд невозмутимо, отец Фернандо – с нескрываемым любопытством, Мак-Дафф – равнодушно. Следовательно, еще неведомый мне господин осведомитель не излагает ничего полезного, за что можно было бы зацепиться в раскручивании вероятного дела.

Я пристроился в углу обширного стола, шлепнул перед собой первый подвернувшийся листок, украшенный изображением невинного агнца и словами «Consiergeri. Nunciatura Apostolica», и начал строчить, уловив первую же связную фразу незнакомца:

«...А еще сей Бернар в задней комнате своей книжной лавки содержит подозрительного вида книги, обтрепанные, переплетенные иная в старую кожу, а иная в бархат с позолоченным тиснением, и книги сии не продает, но выдает определенным лицам на руки с условием всенепременного возвращения. В числе его постоянных посетителей я не раз замечал некую даму, видом неказистую, однако, судя по наряду и обращению сопровождавших ее лиц, знатную, и сказали мне, что зовут ее Леонора Галигай и она из приближенных Ее величества королевы...»

– Вы сами держали в руках хоть одну из этих книг? – перебил словоизвержение увлекшегося звуками собственного голоса дворянчика (точно, дворянин – при шпаге, хотя ее почистить бы не мешало... и ножны новые купил бы, что ли...) отец Густав. Начинающий доноситель от неожиданности икнул и сбился:

– Ну... Я... Как бы вам сказать, ваше преосвященство...

– Ваше высокопреподобие, – страшным шепотом поправил я, зная, с какой легкостью наш председатель впадает в ярость берсерка, стоит кому-то перепутать его титул. «Преосвященство» – это к кардиналу, а герр Мюллер не кто-нибудь, а полномочный легат самого Папы Павла V и кардиналами может на завтрак закусывать.

– Ваше преподобие, – торопливо исправился застенчивый сикофант. – Я... В общем, я издалека поглядел, там на одной книге было написано – «Disquisitionum Magicarum», – ему пришлось совершить настоящий подвиг, чтобы выговорить заумное латинское название.

– Разрешено, – почти сразу откликнулся Мак-Дафф, – сочинение дель Рио, вдобавок направленное против колдунов. Еще что-нибудь, мсье де Варрен?

Более нашему раннему визитеру добавить оказалось нечего, и его быстренько выпроводили, предварительно позволив запечатлеть свою корявую подпись внизу заполненного мною листа, пожелав всего наилучшего и заверив, что инквизиция не дремлет.

– Провинциал, – высказался я, когда стражники захлопнули дверь за господином Гаммоном де Варреном. – Шарахается от карет, глазеет на дам, в любой книге видит оттиск копыта дьявола. Образцовый персонаж фарса – хоть сейчас в балаган на Новом мосту!

– Вам бы все по балаганам шляться, – неприязненно буркнул герр Мюллер. – Кстати, кто есть мадам Галигай? Почему уже который человек связывает ее дом с колдовским промыслом? И кому известно что-нибудь про этого Бернара, содержателя книжной лавки?

– Лавка на улице Сен-Мишель, – неожиданно заговорил отец Фернандо. – Ничего примечательного, разрешение на право торговли имеется, насчет запретных книг пока не знаю, но в ближайшие дни...

– Леонора Галигай, жена Кончини, фаворита королевы, – это уже Мак-Дафф. Вот тебе и святые отцы-отшельники. Всего несколько недель в Париже, а уже разузнали не меньше, чем я. – Устраивает у себя в салоне сборища якобы знатоков оккультных наук и чернокнижия, поддерживает устремления искателей философского камня и ведет обширную переписку с обитателями пражской Золотой улицы. Глуповата, но опасна, за ней стоит приглядеть. Из болтовни же сего чрезмерно увлекающегося молодого человека нам, к сожалению, досталось только уже ведомое нам имя и ничего, кроме подозрений. Скорее всего, его привело сюда неуемное юношеское воображение. Но этим букинистом с улицы Сен-Мишель мы всенепременно займемся, слышал я про него кое-что... Райан, у вас есть что-нибудь новенькое?

Участь рассортировывать поступающие анонимные письма возлежит на мне, но, покопавшись в утренней связке бумаг, слетевшихся к нашим стенам, я пожал плечами:

– Ерунда. Разве вот, для смеха, – и я с выражением зачел письмецо, написанное, впрочем, довольно грамотным человеком:

– «Отец мой! Мои искренние и глубочайшие вера и приверженность католической церкви не позволяют мне держать уста сомкнутыми: я ощущаю потребность довести до Вашего сведения следующие факты. Не далее, как вчера некая турчанка Джила была замечена распевающей странного рода псалмы, очень похожие на языческие молитвы. При этом она позволяла себе совершать подозрительного рода телодвижения: периодически была поклоны местной скале, лобызала ее уступы, доводя себя этим до исступления. Более того, вечером того же дня она с гордостью упоминала о своем варварском обычае каждую субботу посещать баню. Надеюсь, что ваш духовный сан позволит вам принять соответствующие меры».

Подпись, разумеется, отсутствует.

– Что за бред? Откуда в Париже взялась турчанка? – вполне обоснованно поинтересовался отец Фернандо.

– Из Турции, – съязвил я. – Из кофейни мадам Ланкло, святой отец, откуда же еще. Видел я ее там – милая девочка, ходит, звенит бубенчиками, подает чашки и строит глазки почтенной публике. Она такая же турчанка, как вы – китаец. Где-нибудь на Дворе Чудес подобрали, выкрасили, замотали в кисею, вот вам и...

Договорить мне не дали. В дверь гулко ударил огромный швейцарский кулак, засим всунулась светлобровая физиономия одного из гвардейцев и утробно доложила:

– Ваше преосвя... высокопреподобие! Там для вас письмо пришло какое-то важное, а еще человек в ворота бьется.

– Какой человек? – снисходительно осведомился господин председатель инквизиционного суда.

– Не могу знать, – лаконично отрезал гвардеец. – Только просится, чтобы его приютили в Консьержери, иначе, мол, конец ему. А письмецо – вот оно.

– Впустите этого несчастного, – великодушно распорядился герр Мюллер, изымая у швейцарца депешу. – Позаботьтесь там и все, что следует...

Толстый конверт, украшенный россыпью печатей, перешел из рук в руки, наш пастырь погрузился в чтение, иногда удивленно приподнимая брови и рассеянно хмыкая, откуда-то молчаливо изник широкоплечий отец Лабрайд, решивший присоединиться к нашему обществу и шепотом расспрашивавший, что происходит.

Осилив послание, отец Густав вручил его мне – для приобщения к архиву, а сам направил стопы свои на встречу с неведомым типом, явно угодившим в безвыходное положение, коли рискует просить защиты в нашей крепости, остальные потянулись следом, я же, задержавшись и собирая бумаги, наткнулся на подозрительного вида белый клочок, призывно мелькнувший из-под краешка ковра. Клочок испещряли неровные строчки, более походившие на запись подслушанного разговора человека с самим собой:

«Майн готт... Когда я выпить этот шайсен французишен вайн, мне тянет блевать. Но это еще хальф-беды. Я вспоминать дас кляйне Моник, протестантский стерва, который я имел несчастье либен в моей уютной теплой застенок когда жил в Дойчлянд. Я ее немножко бумзель, а потом – трах! Бах! Моник есть беременный. Я ее немножко сжигать. Если бы я ее сжигать цвай месяц раньше! Она успеть родить. Их бин христианин, доннер веттер, я находить дас кляйне киндер и ханган его на бруст дас кляйне крестик. О, почему я не предал его дас тодт? Нихт проблем, нихт головная боль спустя столько йарен.

А потом я встречать дас кляйне Мадлен и тоже ее немножко бумзель. Но эта шалава я не мог сжигать – она хабен варен католик. Я приказать утопить ее в параша. Но – шайсен Готт! – она тоже успеть родить. Я повелеть сдать малютка в дер монастир. А на днях майн мен сообщать мне – ди кляйне медхен Марлен служить у знатный господин, который есть еретик. Но майн мен варен зарезан при посредстве мессер, не успев сказать мне наме тот еретик. Служанка Марлен – ключ к сатаник гнездо? Служанка Марлен – майне дохтер? Варум бы не сжигать и гнездо, и дохтер? Их мюссе это обмозговать... когда проблеваться...»

У меня глаза на лоб полезли. Стиль изложения в точности соответствует речи нашего высокопреподобного, когда тот злоупотребляет шнапсом. Но какая Моника, какая Мадлен или Марлен, черт их дери? Отче Мюллер, насколько мне известно, сожительствует токмо с прекрасной Целибат, и горе тому, кто посмеет в сем усомниться! С другой стороны – все мы люди, следовательно, все мы не безгрешны – читайте апостола Петра. Но кто же балуется столь тяжким делом – записями похмельных речений нашего святого отца, и оставляет результаты своих изысканий на самом видном месте? Или это не случайная забывчивость?

Положив себе разобраться попозже с этим случаем, я сунулся в папку, узнать, кто пожелал вступить в переписку с нашей нунциатурой. Из Праги, надо же... Им-то что от нас понадобилось? В Чехии и так своих забот полно...

Письмо из чешской столицы отличалось изысканным почерком, высоким штилем и странностью приводимых в нем фактов. Теперь понятно, отчего наш святой отец так кривился.

«Дано в соборе святого Вита, Прага. Вручить Его высокопреподобию апостольскому нунцию Густаву Мюллеру лично в руки.

Ave, Mater Dei!

Приветствую вас, дражайший брат мой во Христе. Не удивляйтесь моему посланию, ибо пишу я вам по делу конфиденциальному. Во время трудов моих на благо Святой нашей Матери Церкви в славном городе Праге обнаружил я следы весьма загадочного сообщества, члены коего именуют себя «Рыцарями Ордена Козла». Это страшные люди... хотя в их людской сущности я сомневаюсь.

Любезный мой собрат, я осмеливаюсь просить Вас об оказании мне помощи. Как и всякая организация, упомянутый Орден имеет пастыря. Если удастся его уничтожить, дальнейшее пойдет проще.

И, поскольку любым делом, в особенности столь трудным, лучше заниматься сообща, я осмеливаюсь пригласить Вас и Ваших соратников в чешские земли. Вместе, я полагаю, мы сможем завершить эту миссию.

Смею надеяться, что о нашей переписке никто не узнает, ибо в противном случае мы рискуем оба. Вкратце я поведаю вам о своих наблюдениях.

Основное подозрение падает на весьма высокопоставленного чиновника. Его зовут Станислав фон Штекельберг. Он, в отличие от прочих членов Ордена, одержим двумя демонами, что, безусловно, отражается как на внешнем виде, так и на душе. Заклинаю Вас, брат мой, помогите мне в моих нелегких трудах. По приезде я постараюсь устроить Вам встречу с упомянутым господином. Уверяю, он ничего не заподозрит. За месяцы, проведенные мною в Праге, я превосходно изучил его натуру. Он неглуп, хотя весьма доверчив.

Мне необходима ваша помощь, брат мой. Уповаю на Ваше великодушие и благорасположение.

Засим остаюсь, искренне Ваш, et cum spiritu tuo,

Кардинал Луиджи Маласпина».

Мне пока не доводилось слышать ни о пражском кардинале Маласпина, ни о некоем господине Штекельберге, ни о непонятном Ордене, на каковой кардинал открыл охоту и, судя по паническим строчкам, не преуспевал. Однако что-то мне подсказывало: в ближайшие месяцы нам придется распроститься с уютом Консьержери и сменить эти ставшие почти родными древние стены на тяготы долгого пути.

КАНЦОНА ЧЕТВЕРТАЯ
Тропою Магдалины

Спускаясь по лестнице, я почему-то пребывал в уверенности, что нашего гостя проведут в одну из комнат на нижнем этаже, но по дороге выяснилось – неизвестный пожелал быть размещенным не где-нибудь, а в подвале! Кого это к нам принесло? Неужели вернулись добрые старые времена и защищенные от чрезмерно любопытных глаз и ушей подвалы считаются лучшим местом для встреч?

В подземельях Консьержери сохранился дух минувших времен – спертый, тяжелый и отдающий застарелой плесенью. Вдобавок, добавляя необходимый завершающий штрих, там капало с потолка и стен, а откуда-то доносилось непонятного рода зловещее урчание, жужжание и гудение (потом я выяснил, что это всего лишь горячий воздух в каминных трубах и вода в, пардон, отхожих местах). Мсье Жак Калло, придворный художник принца Конде и автор десятков кладбищенских пейзажей от которых несносно разило плохо скрываемой некрофилией, наверняка остался бы доволен нашими интерьерами и не побрезговал бы перенести их на полотно, создав неплохую жанровую картину под названием «Инквизиторы допрашивают уличенного еретика». Хотя нет... Еретик-то, похоже, сам готов на дыбу забраться, ползает на четвереньках по полу, цепляется за рясу отца Густава (тот потихоньку, но все же брезгливо отпихивает его в сторону), завывает на разные голоса, переходя от благочестивейшего «Salve Regina» к таким словечкам, которые и во Дворе Чудес с трудом поймут.

– Нас что, решили превратить в приют для безумцев? – спросил я у отца Лабрайда, раскладывая на каменной столешнице необходимое бумажное хозяйство. Святой отец (коего все мы, включая и герра Мюллера, негласно почитали за эксперта по разновидностям еретиков, безошибочно вылавливавшего как шарлатанов, так и редкие жемчужины истины в многочисленных доносах и обрушиваемых на наши головы бреднях) отрицательно покачал указательным пальцем:

– Он не безумен. Скорее, одержим. Признаки налицо: суженные зрачки, непроизвольно гнущиеся конечности, истощение, животные звуки...

– Тогда экзорцизмом его! – с искренним воодушевлением неофита предложил отец Фернандо, и осекся, заметив укоризненные взгляды старших наставников.

– Успеется, – отрезал господин папский нунций и наклонился над елозившим по мокрому полу человеком, пытаясь выяснить, что привело его сюда. В ответ последовала долгая нечленораздельная речь, закончившаяся отчетливо различимой мольбой: «Покаяния, покаяния!»

– «Пеницентиаджите» – «Всепокайтеся», – злорадно буркнул отец Алистер, и, покосившись на наше грозное начальство, мы тихонько захихикали. Семнадцатый век на дворе, а не тринадцатый, но некоторых ошибки предшественников ничему не учат. Не нового же дольчинита к нам принесло лихими ветрами? Или спятивший флагеллант – вон как рьяно пытается вскарабкаться на скамейку, над которой висят орудия утонченного ремесла наших пытальщиков, и стянуть огромный, жутковатый кнут?

Отцу Лабрайду, неприязненно взиравшему на это безобразие, очень скоро прискучило исполнять роль зеваки, и он начал действовать, для начала кликнув скучавших за дверью стражников и весьма умело (видно, сказывался долгий опыт) устроив все наилучшим образом. Незнакомца бесцеремонно вздернули с пола, окатили ведром воды похолоднее – чтобы прекратил блажить, пихнули на привинченный к полу табурет и на всякий случай приковали к стене. Создалось впечатление, что он по-мазохистски обрадовался. Теперь нам всем удалось разглядеть столь внезапно заявившегося гостя, и я подумал, что присутствую при редчайшем случае – отец Лабрайд – умудренный в своем благородном ремесле эксперт-демонолог – ошибся. Безумец чистой воды, и даже хуже того – из тех, кого порой приходится наказывать за «излишнюю любовь к деве Марии и всем святым». Чрезмерное усердие столь же вредно, как чрезмерное пренебрежение своими обязанностями.

Возраст одержимого, чье имя пока оставалось для нас тайной, я определить затруднялся. С равным успехом ему можно было дать и двадцать, и тридцать, из чего следовало: истина где-то посредине. Национальность тоже непонятна, хотя в произношении отдельных слов мелькает смутный немецкий акцент. Черняв, тощ – от природы или из-за обстоятельств, явно пренебрегает заботами о собственной внешности и производит впечатление скользкого типа. Такие с затаенным удовольствием прикидываются увечными-калечными, дабы выклянчивать на паперти любого собора Европы побольше милостыни.

Отцы-инквизиторы тем временем напряженно совещались. Мнения разделились: скептический отец Алистер полагал, что к нам угодил мошенник, коего следует допросить, выдрать как следует и отправить на рудники, где от него будет куда больше пользы. Прямолинейный Лабрайд придерживался первоначального вердикта об одержимости злым духом, хотя и не настаивал. Отец Фернандо по молодости и неискушенности собственного мнения пока что не имел. Взоры присутствующих обратились к радетельному герру Мюллеру – в этом случае принимать решения надлежало ему.

– Значит, ты стремишься покаяться? – отец Густав пристально уставился на незнакомца. Тот задергался, мыча, резко кивая и неразборчиво проклиная одолевавших его бесов. – Отлично. Приступим, братие. Секретарь, записывайте.

Можно подумать, я тут пирожками на ярмарке вразнос торгую...

Экзорцизм – дело тяжкое, неблагодарное и долгое, наполненное заунывными голосами монахов, воплями не желающего покидать человеческое тело духа, перемешанных с ором этого самого тела, которому тоже приходится несладко. Мне приходилось бывать на подобных церемониях, и я заранее приготовился к тому, что в голове у меня до самого вечера будут звенеть крики, молитвы и проклятия, листы протоколов отсыреют и чернила начнут расплываться, а спасаемый начнет говорить с такой скоростью, что я не успею записать и половины его признаний. Впрочем, как раз это не беда – то, что я не запомню, наверняка будет проходить по ведомству бреда и белой горячки.

Однако я забыл, что нунциатуру Консьержери подбирали из знатоков своего дела. Отец Мюллер и его правая рука отче Лабрайд помнили ритуал, что называется, назубок, даже не справляясь с рекомендуемым для таких случаев «Thesaurus Exorcismorum», и мне оставалось только прислушиваться, как первоначальная литания об успехе задуманного сменяется положенным пятьдесят четвертым Псалмом и молением об изгнании «злобного дракона».

Кающийся тип сидел смирно, только дрожал и хлюпал носом, но когда герр Мюллер попытался вопросить обосновавшегося в нем демона, взвился, хлопая цепями по стенам, и заблажил так, что из-за двери заглянул стражник, узнать, не нужна ли какая помощь. Цепи, к счастью, оказались крепкими, демон (теперь я уже не сомневался в правоте отца Лабрайда) – слабоватым, и, вволю подрав горло, смирился с грядущим изгнанием. Мне стало немного жутковато – наш одержимый сидел, вытянувшись в струнку и, пялясь неизвестно куда выпученными карими глазенками, отвечал на вопросы, почти не раскрывая рта, размеренным и глуховатым голосом, весьма отдаленно смахивающим на человеческий. «Впрочем, – подумалось мне, – чревовещатели со Двора Чудес умеют проделывать трюки получше этого».

Допрос повел отец Густав, изредка вмешивался педантично уточняющий некоторые подробности отец Алистер, я деловито скрипел пером и прикидывал, на сколько может растянуться это представление. Выходило, что демону можно только посочувствовать.

Я в точности записал в протокол все, что говорил демон, устрашенный грозными инквизиторами, но здесь приведу лишь самые интересные вопросы и ответы. Допрашивали, разумеется, наши светоносные отцы Густав и Лабрайд:

– Я, Густав Мюллер, священник Христа и Церкви, во имя Господа нашего, повелеваю тебе, нечистый дух, если ты находишься и прячешься в теле данного человека, созданного Богом, дабы ты обозначил свое присутствие в привычной тебе манере, и назвал имя, на кое ты станешь откликаться.

– Адрамаэль, – неприязненно ответил демон и заставил подчиненного ему одержимца харкнуть в святого отца. К счастью не попал.

– Давно ли ты овладел этим человеком и при каких обстоятельствах?

– Год назад по вашему счету. Я вошел в него вместе с его нечестивыми мыслями и потому, что мне было приказано.

– Собираешься ли ты добровольно покинуть это тело?

– Нет, – судя по выражению лица одержимого, он пытался изобразить ухмылку, хотя получалось в точности то самое выражение, что у собаки с прищемленным дверью хвостом.

– Зачем ты вселился в этого человека?

– Дабы подчинить его.

– Ради каких целей?

– Сие ведомо моему хозяину, но не мне.

– Кто твой хозяин?

– Демон, принявший облик человека.

– Какого человека? Назови его имя.

– Нет (пауза). Он живет в Праге... – опять пауза, одержимый начинает раскачиваться взад-вперед, высовывает и втягивает язык, не в силах заговорить. – В Праге. В доме, полном личин.

– Есть ли в Париже или Праге люди, подобные тебе? Назови их.

– Есть, но я их не встречал, – последовала новая долгая пауза, сменяющаяся бульканьем и невнятно выговоренным именем, похожим на «Мартин». – Он среди них.

– Ведомо ли тебе что-нибудь о секте, именующей себя Орденом Козла?

Дальше понеслась хриплая, приглушенная скороговорка:

– Прага, Прага... Филипп... Филипп-алхимик. Он не такой как я, он может приказывать. Они кружат возле Праги, они ищут входа... Улетай, святая ворона, не то на тебя поставят силки...

На «святую ворону» герр Мюллер, кажется, обиделся. Вдобавок зловредный «Адрамаэль» явно сдавал позиции: отмалчивался или зло шипел в ответ, что предвещало его скорую кончину. Святые отцы, решив, что из этого на редкость бестолкового демона больше ничего не вытянешь, приступили к финальному экзорцизму, долженствующему окончательно изгнать злого духа из тела человека туда, откуда он явился. Не принимавший участия отец Алистер украдкой потянул меня за рукав.

– Что сказано в письме? – преспокойно осведомился он. Я сделал невинные глаза:

– В каком письме, святой отец?

– Ап Гвиттерин, не прикидывайтесь глупее, чем вы есть, – отец Мак-Дафф с неудовольствием покосился в сторону одержимого, от чьих воплей, казалось, сейчас треснет потолок. – Зная вашу натуру, могу смело предположить: стоило почтеннейшему господину Мюллеру отвернуться, вы тут же сунули нос в его почту. Послушайте, мы же вроде договорились: новости в обмен на новости.

Я подумал, прикинул так и эдак... И быстрым шепотом пересказал отцу Алистеру краткое содержание послания из Праги. Мне не понадобилось обращать его внимание на многочисленные совпадения и уже двукратно прозвучавшее упоминание об Ордене Козла. Он только кивнул и пробормотал: «Вот оно откуда тянется...»

– Может, этот тип тоже из этих... козлопоклонников? – предположил я. – Струсил и побежал к нам, просить защиты.

– Насчет «струсил» ты совершенно прав, но, будь я главой секты, я таких юнцов гнал бы из нее паршивой метлой, – не задумываясь, ответил отец Мак-Дафф, и, уже возвращаясь на свое место, через плечо бросил: – Как по-твоему, что такое «дом, полный личин»? Балаган? Театр? Кстати, в Праге есть театр?