Текст книги "Трюкач"

Автор книги: Андрей Измайлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц)

Э! Э! Ломакин – бандитская рожа?! Ломакин – единственный гавришевский защитник от бандитских рож! Э! Арон Самойлович! У вас ведь нет крыши. Ломакин – единственный, взявший на себя роль если не крыши, то козырька.

Ломакин не представился. И не представится. Теперь ни за что не представится. Иначе засветится. Пусть он – бандитская рожа. Пусть слух, буде слух, – Гавриша опять подловили и отметелили. Кто? Очередные патриоты, вероятно, кто ж еще!

А там, под ним, под настилом, – кто? Преданья старины: настил поверх поверженных и – пир горой!

Ломакин оттащил стенд – оба интеллигентствующих молодчика не шевелились, но дышали. Как бы не возникло у них краш-синдрома, того самого синдрома: длительное давление на тело, и при освобождении – брык… Хотя самое страшное позади, свобода вот она! Краш-синдром – частый у жертв, засыпанных при землетрясениях… Нет, не должно! Гнет был слишком краткосрочным, очнутся, продышатся. Однако кого Ломакин угнетал, черт!

Он перевернул душмана лицом вверх, обхлопал по бокам, по многочисленным карманам жилетки – книжечка-удостоверение. Душман оказался на поверку таки Душманом, то есть Лейбзоном Михаилом Михайловичем, сотрудником частного охранного предприятия Шолом, нечто вроде бейтаровцев. Крепыша– коротыша Ломакин не стал ощупывать – второй раз за сутки извозюкиваться в чужой крови? И так-то уже забрызгался. Вот действительно: Уловка-22, что накликано, то накликано – впору до гола разоблачиться и на дерево… И перепачкал его всего кровью, и он поклялся, что больше никогда не наденет форму, все ого нижнее белье тоже в прачечной.

Все это похоже на собачий бред! Это и есть собачий бред, сэр! Очевидно, коротыш – тоже шоломовец. У Гавриша нет крыши, а телохранитель – это пять долларов в час. У Гавриша нет таких средств (Ив нынешнем положении, но есть принадлежность к сынам Израилевым. Мог обратиться за помощью? Вполне. Могли Гавришу помочь, не выставляя счет? Сомнительно. Ибо рынок. Но – несомненно. Ибо он Гавриш, они Шолом. А так как все обставлено, будто бьют Арона Самойловича лишь за то, что он Арон Самойлович, патриоты бьют христопродавца – самое время вступиться частному охранному предприятию Шолом. Не за деньги, а за идею. И чуток утихомирить охамевших наци. Сноровки-сил не занимать если евреи за что-то берутся, то хватка мертвая. В чем Ломакин чуть было не убедился на своем примере. И если бы не томик…

Тогда логично и объяснимо совпадение: пошел Ломакин на охоту с подсадной уткой Гавришем, а добыча вот она, сама в руки просится, тут как тут! Наемная шпана вряд ли будет неотступно кружить вокруг указанного субъекта: выскочили-измордовали– отскочили. Всего делов! Зато наемная охрана именно неотступна: когда угодно шпана может выскочить… но уж тогда не отскочит.

Ломакин выскочил… Сейчас выясним, Арон Самойлович, кто нанял шпану! Да-а-а, Арон Самойлович и нанял. И не шпану. А шпаной обернулся Ломакин. И кто нанял шпану Ломакина, Арону Самойловичу объяснять не надо. И переубеждать бессмысленно. Что и следовало из монолога Арона Самойловича: Я все равно ничего делать не буду!. Гавриш говорил не со случайной шпаной, он говорил с полпредом Слоя-Солоненко, говорил об известных обстоятельствах, известных как Гавришу – Петроглифу, так и Солоненко-»Ауре плюс». Ничего нового он не говорил, ничего нового для полпреда, коим видел Ломакина. Да что он, Гавриш, распинается об очевидном – три стотысячника, зависшие в Печатном Дворе, не свидетельство ли ответных мер фирмы, производящей хорошее впечатление?! Но Гавриш все равно ничего делать не будет!

А распинался Гавриш об очевидном по двум причинам: пока он шепелявит-гундосит, ему не врежут – психологически, пусть выговорится, а потом фразка типа Ну ты кончил, парша?! и только потом… это во-первых. А во-вторых, Гавриш тянул резину, вероятно, рассчитывая на бойцов-шоломовцев – то ли оклемаются и с новыми силами накинутся, то ли кто третий подоспеет. Где двое, там третий.

Называется цугцванг. Любой ход Ломакина ведет к проигрышу. Приводить в чувство душманов-коротышей и объясняться: ошибочка вышла, я за вас? И слушать не станут. А станут… м-м… воздействовать физически. Втолковывать Гавришу: я не от «Ауры плюс», я– наоборот, хотя вроде бы, да, повязан с «Аурой плюс», но это совсем не то, что вы думаете? Кто поверит?! Гавриш точно не поверит. Гавриш предположит очередное особое иезуитство Солоненко и Ко. Уйти, ничего не растолковывая, – значит уверить Гавриша: вот вам, Арон Самойлович, последнее китайское предупреждение от… понятно, от кого?! А называться своим именем, вещать о своей удавке вокруг шеи – смысл?! Помощи ожидать от Гавриша и Шолома? Гавриш сам – с удавкой вокруг шеи, а шоломовцы, если и возьмутся, то отнюдь не за так. Ломакин все же Алескерович, не Самойлович. Да и не возьмутся – сначала за Ломакина как такового возьмутся. Да и не нужна Ломакину бойцовая помощь, ему другое нужно: тишина и подкрадывание. А назваться самим собой – все подкрадывание насмарку. Гавриш волей-неволей подыграет Слою, проявив Ломакина вовсе не в Баку, здесь, в Питере, – предпримет ведь какие-либо ответные шаги: ваш человек у меня вчера был, и мы все равно не договорились. И никогда не договоримся ни с вами, ни с вашим человеком, а он у меня вчера был. Да что вы, Арон Самойлович, перекреститесь, какой-такой наш человек? Да-да-да, он тоже заверял, что не за, что против, но кого вы пытаетесь обмануть, что не за, что против?! Ломакин. Неужели фамилия ничего вам не говорит? Туг, кстати, с вашей фирмой желает побеседовать одна… фирма, Шолом, передаю трубочку, не возражаете?

Фамилия Ломакин очень многое говорит «Ауре плюс». Как раз то, о чем лучше помолчать: Ломакин в городе, Ломакин рыпается и что-то такое химичит.

Еще хоть удача, что Ломакин никогда прежде не сталкивался с Гавришем – ни в «Ауре плюс» на Шпалерной у Таврического, ни в Петроглифе, то есть здесь. И вот… столкнулся. Не опознать Гавриша (хотя бы по зубам) – трудно. Не опознал бы Гавриш Ломакина путем сложных размышлений. Впрочем, вряд ли. Слышать, возможно, слышал: есть такой, кино снимает, ИЧП возглавляет, с «Аурой плюс» партнерствует. Не станет же киношник, возглавляющий ИЧП выступать в качестве наемной сволочи! Хотя сам по себе он, некий Ломакин, тоже наверняка изрядная сволочь, если благоденствует при «Ауре плюс». Ага, благоденствует! Рассказал бы он Гавришу!

Нет, не станет он рассказывать Гавришу. И подлинная наемная сволочь теперь уже ничего не расскажет – Ломакину: кто вас нанял, ублюдки?! Ибо Гавриш теперь потерян как подсадная утка и как союзник. Поди убеди!

Цугцванг. Оба шоломовца по-прежнему оставались недвижимы. Но Ломакин нутром почуял – очнулись. Да, эти не станут ворочаться, охать, стонать и громко вопрошать пустоту: чем это меня, кто это меня, что это было?! Эти – выгадают момент и восстанут из обмерших внезапно и так, что Ломакину наступит черед обмирать. Опять махаться? Уже зная, кто-что-за кого?! Добавлять же поверженным – чем заслужили?!

M-да, полный мрак!

Мрак и наступил: щелк – и погас свет. Ломакин преодолел мгновенное оцепенение и скользнул вниз и в сторону – не без помощи шоломовца: цепкий хват за щиколотку и рывок. Не будь Ломакин готов к сюрпризам, попался бы и рухнул. Не погасни свет, быть бы Ломакину битым, волна второго бойца просвистела впритирку, даже не тень, волна – мрак действительно полный. Падая и выдергивая ногу из хвата, Ломакин мелькнул мыслью: кто вырубил, кому выгодно, как быть?!

Мягко въехав в стену, он через два размашистых шага вдоль нее, споткнулся, подобрал (опять какой-то томик!) и швырнул его во тьму. Не чтобы опять затеять поединок Давид – Голиаф, а наудачу, отвлекая сторонним грохотом: он не здесь, он там.

Опять! – подал плачущий голос Гавриш. – Опять! Опять! Опять!

Ломакин сообразил: возглас Гавриша относится к электропроводке. Подвал, противопожарность, арендные разбирательства, вымогание мзда и прочая, и прочая, и прочая.

Кто вырубил – в общих чертах ясно. Главное, не Гавриш, не шоломовцы. Кому выгодно – тоже ясно. Выгодно прежде всего ему, Ломакину: есть шанс уйти по-английски, спаси-сохрани не по-армянски. Англичане уходят не прощаясь, армяне: прощаются и не уходят. Шоломовцы просто так гостя не отпустят: куда же вы, побудьте еще, о многом не поболтали!

Как быть – тоже прояснилось. Выбираться. Судя по голосу Гавриша, тот стоял где стоял. Стоял он в метре от коридорной горловины. Значит, Ломакину именно туда, на голос.

Кто-то из шоломовцев отреагировал на швырок Ломакина – ринулся вослед звуку. Кто-то из шоломовцев, второй-другой, командно крикнул:

– На пол, Арон! На пол! Прижмись!

Так! Второй-другой почти рядом, в шаге. Что это еще за на пол! что за прижмись!. Пальбу они, неврастеники, затеют? Чем? Барабаном? Нет у них стволов – Ломакин обыскал, не нашел. У душмана – нет. А у коротыша? Вот запалит сдуру в белый свет, как в копеечку! Был бы только белый свет, а не черная мгла.

Ладно, долгие проводы – лишние слезы. Крадучись блуждать, вслушиваясь в шорохи противника, не издавая шорохи самому, – сложно и ни к чему. Скорее всего, стволов у них действительно нет и, уложив Гавриша на пол, они просто расчистили арену сражения.

Весь вечер на арене – каскадер Ломакин с группой разъяренных интеллигентствующих молодчиков. Не наморен Ломакин выделывать номера на арене…

Он замер, сосредоточился, примерно сориентировался и рискнул на кульбит вперед во тьму. Локтем долбанулся об угол – вот она, горловина. Получил впечатывающий чап-п! по печени – достал-таки кто-то из бойцов. Он запоздало сделал круговой мах рукой, пытаясь поймать ногу бьющего, поймал вакуум – мимо. Кто-то снова цапнул его сзади, за загривок, на захват. И снова он выскользнул – пот… Еще Ломакин во мраке всей ступней наступил на послушно улегшегося Гавриша (А-ай!) и – на выход, на выход.

По счастью дверь так и осталась приоткрыта, иначе биться бы ему колотиться. Он протиснулся и тут же налег на нее всем весом. Все. Закрыто. Искать глазами, чем бы дверь подпереть, – безнадега. Светлей не стало. Еще бы по лестнице, вверх – там уже чуть рассеивается.

В дверь изнутри тоже налегли – помощней ломакинского. Ну так их двое, шоломовцев!

Первому, кто высунется, отхвачу голову! – стараясь побороть бурлившее дыхание, угрожающе– внушительно сказал Ломакин. Давление ослабло, сошло на нет.

Шепот сквозь металл не просачивался, но они там явно шептались, готовились. К чему?

A! Вот к чему! Удар-р-р-р! Сильнейший маэ-гери, будь дверь похлипче – получилось бы. А так она гулко задрожала – но и Ломакин скамертонил, в голове задребезжало.

– И ноги отстригу! – неуязвимо пообещал Ломакин, приставив губы почти вплотную к створу. И тут же отпрянул, беззвучно запрыгав по лестнице вверх, из подвала. Пока они там переварят обещание, пошепчутся, выработают новую тактику, Ломакин испарится. У него ведь задача: испариться, не победить.

Он… испарился.

А ведь уже вечер, м-мда. Светлый, питерский, летний. – но вечер. Посвежело.

Воняет от Ломакина, вероятно, как от дюжины козлов!

Играть в кошки-мышки по дворам Петроградской стороны – не сейчас, пожалуй, как-нибудь в другой раз, пожалуй.

Он выйдя из подъезда, кося глазами назад, дошел до первого же поворота – повернул, оказался на Большой Пушкарской и тормознул первую же машину:

– До ДК Ленсовета, а? До метро, а? Подбрось!

– Это же рядом!

– Вот и опаздываю! А?

Садись…

До метро, до Петроградской, до ДК Ленсовета и в самом деле рукой подать – метров пятьсот-шестьсот. Любая машина – в ту сторону, если по Большой Пушкарской. Почему не подбросить? Запарился парень, время не рассчитал, а в ДК, как, водится, знаменитость концерт закатывает.

Ломакин, да, запарился. Но Ломакин, да, время именно рассчитал. Пятьсот-шестьсот метров отрыва от шоломовцев – разумно и надежно, чтобы не затевать кошки-мышки. Вот он был – и нету.

А кстати, в том же ДК, помимо концертов, вечная ярмарка: секонд хенд. Снова пора обновить гардероб. Недолго послужила маечка ly and te Тох.

КАДР – 7

Внутренний двор-колодец своего дома Ломакин отыскал не сразу, не вдруг, довольно поблуждал. Не по Сенную, конечно, однако поблуждал вполне. Было желание отработать себе, отходные пути на всякий случай. На какой? На всякий. А то все недосуг было осмотреться-обжиться.

Что-то Ломакина ждет в квартире-комнате Мерджаняна, в гробу с музыкой. Когда он в спешке покидал квартирку, это действительно был гроб с музыкой, без всех-всяческих метафор. Что-то сейчас?

Двор он нашел. Даже окошко отыскал – темное, кухонное. Уходил – было светло, пришел вечером – никто на кухне лампочку не включал. Зато форточка – закрыта. А он ведь минтая выветривал…

Так– так. Ну, влезать по стенке на второй этаж и заглядывать на кухню: гражданин Елдаев, бабка Ася, как вы там?… Негоже. Трюки – оставим для съемочной площадки, до лучших времен, если они наступят. Да и не нра-авится Ломакину во-он тот карниз. Тальку бы завести под крышу… Это не потеря куража, это как раз нутряное чутье. Точь-в-точь, как на фильме, кстати, упомянутого Егора Брадастого: Ну-ка! Фас! Тогда сам Улдис работал – и трюк с виду неброский: подъем по пожарной лестнице, десяток, метров проходки по бордюру в полкирпича и впрыгивание в окно. Страховка, если крепить не в натяг, перетрется. Если металлизированный канат, его видно. Улдис было решил: так пройду, но еще посидели-посудили-порядили. И тут местный пацан (снова сопленыш!) с бормотанием да не хрен делать! влезает по лестнице, пробегает по бордюру, впрыгивает в окно. Улдис, отнаблюдав, задумчиво сказал: Теперь тальку на крышу надо завести непременно. Н-не понравилось что– то. Завели, все же отсняли. А назавтра узнали, что пацан тот разбился насмерть: вечерком решил показать своей пацанке, какой он молодец-удалец, еще раз! Улдис же после первого подвига сопленыша отметил: один из кирпичей, склонен… выкрашиваться. Такие дела…

Не станет Ломакин и пытаться, не пацан все же. А во-он тот кирпичик тоже очень и очень склонен… Но вот когда и вдруг Ломакину припрет выпрыгивать из окошка, то, значит, сюда, потом – в распор, потом – на асфальт. Приемлемая траектория. Безопасная. Хотя, лучше бы ему, не приперло. Ломакин покружил по закоулкам, вернулся на Большую Морскую. Пора домой. Душ принять, отдохнуть… Устал Ломакин. То бишь Мерджанян. То бишь выпускник Кембриджа бейсболист под номером 8, если верить майке-обнове. Чихать Ломакину на кэмбриджские буковки – главное, нет на майке кровавых потеков. Долго придется растолковывать: эта кровь не бабкина, эта кровь шоломовская.

Надо-пора домой. Давно его там не было. Уходил – все было в норме, вернулся – да что же тут у вас такое приключилось?!

Он провернул ключ и ступил в прихожую-зало. Тишина нежилая. Он щелкнул выключателем. Чистота – нежилая.

То есть ни малейшего следа от цепочки подошв. Вымыто.

Он протопал (а чего ему тихариться?! у себя дома как-никак!) к гургеновской двери, задействовал второй ключ, уже от своей комнаты. Вошел.

Никого. Хотя, не исключено, кто-то был? Слишком торопился Ломакин на встречу с Антониной – не разложил, не нацепил демаскирующих ниточек-спичечек-пушиночек. Что-то определенно изменилось в комнате, но что?

У петрыэлтеров – ключи от входной-парадной, а нет ли у них ключей и от всех остальных? Когда они наехали было на Гургена, вынуждены были постучаться – изнутри добротный старый засов-задвиг. Но если хозяев нет, почему не наведаться без стука? Что-то определенно изменилось в комнате!

Ладно! А что еще изменилось? К примеру, на кухне? К примеру, в каморке Елаева-Елдаева?

Ломакин подхватил пустой чайник и направился в коридорные кишки – не таился, шумел по-домашнему. Впрочем, ухо востро!

Мимо каморки Елаева-Елдаева. Изменилось! Крысиная веревочка торчала на прежнем месте, вдавленная пластилиновым кружком. Опечатано, будто и не распечатывалось. Ломакин чуть ли не носом уткнулся в печать, пытаясь разобрать буковки, а заодно вслушиваясь: есть ли кто в каморке? Бесполезно. Буковки крохотны, и несколько смазаны – ясно, не пятачком и не юбилейным рублем клеймили – пластилин. Однако чем, от какой организации – неясно. Вслушиваться тоже никакого толку. Будь внутри плененный Елаев – Елдаев, даже связанный, даже прикованный к батарее, даже с кляпом, – шум был бы изрядный, учитывая неуемную натуру кошкоеда. Следовательно, либо в каморке никого нет, либо там – труп. И в том и в ином варианте – тишина. Труп– это вряд ли. Конечно, безмолвен, зато пахуч и нелогичен. Мол, ай, мы и не заметали, что внутри кто-то есть, и опечатали. Мол, законопослушность граждан столь беспрекословна, что пластилиновая печать запирает надежней сейфовых замков и каменной кладки: как же выбраться, тут же печать! Спокойной ночи. Монтрезор!…

Таким образом, Елаева-Елдаева нет ни внутри, ни… снаружи. Степень законопослушности зэка нулевая, как показала практика. Ему – что печать, что не печать.

А на кухне? Придет Ломакин на кухню, а там они оба лежат-отдыхают. И хотя сознание подсказывало ему, что на кухне пусто и чисто, подсознание заставляло двигаться по коридору, высоко поднимая ноги и аккуратно нащупывая пол, вдруг выполз кто-нибудь на последнем издыхании, тут и кончился.

На кухне было пусто и чисто. И не воняло. И прогоревшая кастрюлька исчезла. И следы крови отсутствовали. И тела, оба-два, – тоже куда-то, делись. В общем, пусто, и чисто. Пригрезилось тебе, квартиросъемщик Мерджанян. Прими брому, попей чайку и жди звонка от партнеров по обмену, от замечательных парней, взваливших на себя многия хлопоты, восстановивших статус-кво. Спасибо, замечательные парни!

Чего? Какое кво? Какие многия хлопоты?… Что было, то и будет, то и есть. Все суета сует и всяческая суета. Не суетись, мастер. Пригрезилось тебе. Жаль, не дождались тебя. Ну, ничего, завтра зайдем. Или сегодня еще позвоним. Бывай, мастер, отдыхай.

Ломакин поставил чайник на плиту, тупо уставился в ожидании закипания. Четверть часа? Двадцать минут? Не дождался. Звонок спугнул. Телефонный или входной?

Телефонный. Продолжительный, настойчивый. Сними трубку, сни-ми труб-ку!

А пошли вы все! Ломакин занят, Ломакин следит за чайником – тот скоро, уже вот-вот должен начать пузырьки выпускать, главное, не прозевать, снять до паровозного пара, в момент выбулькивания рыбьего глаза, – иначе не чай получится, а веник. Довести до кипения, но не кипятить, так-то.

Телефон продолжал настаивать. Сни-ми труб-ку! А пошли вы все! Кто – все? Лишь петрыэлтеры и могут звонить в столь поздний час. Который, кстати, час? Ого! Без ерунды полночь. Все добропорядочные люди спят, так что завтра позвоните утречком. Телефон призывал: сни-ми труб-ку!

Пожалуй, все же – да. Возможно, партнеры установили ненавязчивое наблюдение за подъездом и окнами. О, пришел! В подъезд зашел, свет зажег. О, и в кухне свет зажег (если у них наблюдение и со стороны кухни, из дворика)! Вот ведь как! Явился, не запылился – а на звонки не реагирует. Если не подозрительно, то вызывающе. Ты чего это, мастер?! Сни-ми труб-ку! Сни-ми труб-ку! Ломакин вернулся в прихожую-зало, по пути телепатируя: за-ткнись, за-ткнись!

Сни-ми труб-ку, не желал заткнуться телефон. Он снял трубку.

– М-м-мда? – недовольно-сонно.

Мерджанян? Гурген Джамалович?

Это не петрыэлтеры. Голос глубокий, внушительный, с уточняющей интонацией. Уточняющий то, что голосу давно и доподлинно известно. А известно все. Потому уточняющий проверочно: соврешь – будешь тут же уличен. Смутно знакомый голос, Государственный – со времен Ефима Копеляна в такой манере общаются с простыми гражданами небезызвестные товарищи. И не только в кино.

– М-да– согласился он.

– По нашим сведениям, по имеющимся сведениям, вы – не Мерджанян Гурген Джамалович, – уличил копелянистый голос. – Оперативная информация позволяет нам с определенной точностью предположить, под именем Мерджаняна Гургена Джамаловича скрывается некто Ломакин Виктор Алескерович. Возражения?… Попробуй возрази! Ломакин, надо сказать, растерялся и почти запаниковал. Пришла беда, откуда не ждали! Беда ли? Само собой, беда! Неужто у Слоя– Солоненко настолько длинные руки, что даже небезызвестные товарищи готовы подключиться по первому требованию? Пусть не требованию, пусть просьбе. Оперативная информация… Да, что оперативно, то оперативно! Всего сутки минули– и вот.

С кем я беседую? Алло! Плохо слышно! – соврал Ломакин, маскируя нахлынувший адреналин отнюдь не оторопью, а просто телефониями помехами.

Слышно хорошо, – уличил копелянистый голос. – У нас связь надежная. У аппарата капитан Кандыба, девятое управление КГБ. Слышите? Хорошо слышите?

– Какое еще девятое управление?! – риторически возмутился Ломакин, оттягивая секунду-другую.

– Мы обеспечиваем персональную безопасность высшего партийно-государственного руководства. В частности Мерджаняна Гургена Джамаловича. Можете не сомневаться, он под надежной защитой. Нашей защитой – голос выжидательно смолк.

Я не сомневаюсь… – Ломакин выжидательно смолк.

Трубка набрякла тяжелой паузой и – взорвалась довольным ржанием:

Витья! Гардаш! Эй! Испугался?! А-а?! Он испугался. Впору заорать шпрехшталмейстером: Выступа-а-ает! Ха-алодный! Пот!!. Как реакция на испуг. И действительно – выступает. Вот сволочи! Тот случай, когда готов лучшему другу вмазать по хлебалу со свирепостью, годной для худшего врага. Жаль, друг – за три тысячи километров. То есть, слава богу, друг – за три тысячи километров. Иначе вмазал бы. Объясняйся после…

Газанфар звонил из Баку. Все у них нормально. И у Газика, и у Гургена. Вот они сидят и жалеют, что Витьи с ними нет! Посидели бы втроем, как раньше. А то пусть Витья все бросает и прилетает – они встретят. Посидим! Хорошо сидим, Витья!

Оно и слышно, сволочи, оно и слышно!

Сволочи – это не со зла, это по дружбе, это отходняк после оторопи.

Пока они, Газик и Гурген, вырывали друг у друга трубку и вопили, как тут здорово (тут-в Баку, на Мясникова). Ломакин внутренне матерился, внешне отделываясь междометиями: ага! ну Ваале! во, блин!

Сообразить бы надобно сразу, излюбленный ведь прикол Газика с давних времен: принадлежность к сильным мира сего. Завидев издали каких-нибудь приятелей, фланирующих по улице Гуси Гаджиева, заскакивал в парадную дверь Ведомства, обменивался парочкой реплик с охраной, играя идиота (Я куда попал? А здесь разве не это… Ну, это… Ну, как его?… Тогда извини, гардаш!), и степенно выходил наружу в момент шествования мимо ранее запримеченных приятелей. О, салам! Салам, Газик, салам! Как дела? Да вот, работаем-работаем… Подпуская значительности полковничьего уровня, не иначе. До тех пор, пока не примелькался охране и та не выпнула его аккурат к ногам очередных шаркающих мимо знакомцев. Но Газик, хоть и упал в грязь лицом физически, тем не менее морально не упал в грязь лицом. Поднялся, отряхнулся и с горечью отставника-генерала произнес: Видали? Такая у нас работа! Одна ошибка, маленькая ошибка, и – видали?.

Сообразить бы надобно сразу! Тот же КГБ – уже и не МБ, уже ФСК. То же высшее-партийно-государственное руководство – это ныне кто, от которой партии, от которого государства. Так что сам дурак, Ломакин, и не срывай зло на друзьях.

Они, друзья, вопили, что с машиной в аэропорту встретят, что, Алескерыч, представляешь, тут коньяк на рубли всего тысяча триста, что Газик в одной комнате сохранил все как было, и Гурген просто, клянусь, домой вернулся, что дела идут хорошо, а как дела у Ломакина?!

Да-да, само собой, им, Газанфару и Гургену, сейчас хорошо. Сидят себе, коньячок кушают, балыком закусывают, оттягиваются, а Ломакин… На Мясникова, значит, сидят. Да-да, само собой. Где, ж им сидеть. И Гурген просто, клянусь, домой, вернулся. Еще бы! Она и есть, бывшая мерджаняновская квартира, – на Мясникова, в центре. Все смешалось в доме, в каждом доме. Друг-азербайджанец на исходе погромных ночей съезжает с окраинных хрущебных-ущербных Ахмедлов и заселяет жилье сбежавшего друга-армянина: а то еразы все равно займут, а они дикуши, совсем без понятия, изуродуют все… Лучше уж – друг. Спасибо, друг! Опять же в одной комнате сохранил все как было. Не-ет, это тебе, спасибо, друг! Ладно, тебе спасибо и мне спасибо. Всем спасибо. Все как встарь. А Ломакин то вчера сдуру впопыхах ляпнул Гургену: не забудь, у Газика новый адрес. Да-а, все как встарь. Лишь улица Мясникова теперь – не Мясникова, учитывая новые реалии. Она теперь – улица генерала Тарлана Алярбекова (кто такой?!). И не потому, что Мясников был революционером, следовательно, провинился перед историей. А провинился Мясников тем, что – Мясникян. И скульптурную группу Расстрел двадцати шести бакинских комиссаров до основания разнесли, вторично расстреляли. И не за комиссарство, а за шаумянство-тосепянство… Все смешалось, все смешалось, все смешалось, все смешалось…

Э! Витья! Ты слушаешь, нет?!

Как же, как же! Газик… ты там… присмотри за…

Вэ-э! Я же сказал: девятое управление! Дай, подожди, дай я еще скажу! Что, в Ленинграде не наговорились? Я его сто лет не слышал! Дай, ну!… Ну, на!

Алескерыч, ты его извини, он уже плохо понимает. Мы с утра сидим!

Я-а-а?! – приглушенный рев. Ну-ка, дай! Дай, ну, скажу! Витья, он сам плохо понимает!

Сахла, Газик, Сахла, я сказал!. Алескерыч, спрашиваю, как дела? Звонили? Приходили?

Звонили. Приходили… – подтвердил Ломакин.

И?

Не застали.

Молодец! А старушка?

А старушка!!! – заорал Ломакин и чуть не проговорился.

Ладно да! Обижаться будешь? Я тебе за это ящик привезу!

Надо понимать коньяку. А старушка уже в ящик сыграла – и не коньяку. А Ломакин торчит один, как… перст, посреди квартиры и не вздумай гу-гу.

Дай, ну, скажу! – перехватил-выцарапал Газик. – Витья! Смотри, как смешно! Гурген у меня, ты у него, а у тебя…

Продолжай-продолжай, – обреченно сказал Ломакин. Натурализовавшись в Питере, воспринимаешь с годами кавказскую непосредственность как бесцеремонность, но неизбежность. Бакинец бакинцу когда отказывал?!

Ну, ты меня понял, да, Витья? Хорошие люди, не думай! Встречать не надо. Сами. Я адрес им дал. На один день всего. Или там, на два…, три… Они улетели уже. А ты все равно – у Гургена. А он у меня. А они тогда… ладно? Смешно, правда? молчишь?!

– Смешно. Я не молчу.

Обиделся? Слушай, что, обиделся? Газик явно обиделся за то, что Ломакин обиделся.

Не обиделся. Ключ у соседей.

A-а, знаю, да я им уже сказал. Хорошие люди, Октай, Гылынч и Рауф. Они аккуратные, не думай. Ничего не тронут, не перевернут. Ладно?

– Ладно.

– Я им телефон Гургена дал, чтобы тебе позвонили, как прилетят и придут. Еще не звонили?

– Еще нет… – Ломакин бессильно взбесился. Спаси меня от друзей!

Тогда ты сам позвони. А то они смущаются, ладно?

– Ладно.

– Ладно, здесь Гурген еще тебе, хочет… – потом треск и отбойные гудки.

Своротили-таки аппарат, чертовы пьяницы, кушающие и запивающие! Жди повторного соединения? Не жди? Чего жди?!

Ломакин дюбнул трубкой по рычажкам. Взвыл. Даже не взвыл, а издал ту непередаваемую гамму звуков, которая обычно накапливается внутри и не выпускается на свет божий, чтоб за буйного не приняли. Но, будучи в одиночестве, позволительно. Иначе – апоплексия, тяжелый невроз и действительное буйное помешательство. Эка! Конспирация! Октай-Гылынч-Рауф! Хорошие люди! Точно бы, вмазал сейчас Газику, будь тот рядом. Впрочем, не со зла ведь Газик, не нарочно. Откуда ему знать?…

А если Октай-Гылынч-Рауф наберут этот номер, он заляжет в АОНовой памяти. И если кто-нибудь поинтересуется в отсутствие гостей ломакинским АОНом на Раевского, то… ничто не забыто, никто не забыт! И вычислить адрес по телефонному номеру, мерджаняно-ломакинский адрес, раз плюнуть и растереть. И, главное, опередить звонком Октая-Гылынча-Рауфа – тоже бессмысленно. Что им сказать? Не звоните, гостинцев ваших не надо, встретиться с вами никак, и ничего никому про меня! Да и… АОН – такой, он такой, сволочь, он загрузит в память упреждение с того же самого ЭТОГО номера. Значит, на улицу идти, таксофон выискивать. Сейчас? Ну, не-е-ет! На сегодня Ломакин надышался свежим воздухом. Инстинкт вцепился мертвой хваткой и не пускал на улицу. Хотя, надо признать, с неменьшим усердием инстинкт гнал Ломакина отсюда.

Но если на улице реальные, то здесь мнимые, детские страхи. – Замкнутое, пусть и просторное пространство. Нет здесь никого, нет! Ау! Ого-го-го! Никого! Кому быть-то?! Разве тень старушки?! Никого!

Он еще раз аукнул, проогогокал. Дождался, пока осядет эхо.

Не дождался повторного звонка от Гургена-Газика. Да, связь барахлит, что да, то да. Часами можно набирать. Сам не так давно пытался дорваться из Баку, со съемок, до Питера – производственная необходимость, а пришлось обойтись…

Под душем ощутил щемящую общую немощь. Уст-а-а-ал, уста-а-ал. И удары по печени проявились и громко заговорили о себе. Как алкогольный, прощально-гургеновский, так и каратэшный, подвально-душмановский.

Выспаться бы. И речи нет о переспать. Просто выспаться. А завтра… Ч-черт! Он намеревался завтра выходить на Кудимова. И вместо этого вынужден будет посвятить утро Октаю-Гылынчу-Рауфу. Гурген у Газика, Ломакин у Гургена, а у Ломакина… Смешно! Общее оживление в зале. Смех.

И ведь что? Ведь их запросто можно выдать за полномочных представителей той самой азербайджанской мафии. Чем не мысль? Долгонько, правда, придется им втолковывать суть. Услуга за услугу. Хорошие люди. Только смущаются. Ввалиться в неизвестную квартиру и обосноваться там по наводке из Баку – не смущаются. А звякнуть хозяину, мол, мы тут некоторым образом ввалились – смущаются. Хотя… благодарение их смущению! Если не звонили… Хуже если звонили и не застали. Он же, Ломакин, когда-а-а вернулся. И не в курсе. Зато АОН в курсе на Раевского. Надо будет с утра оповестить дорогих гостей: ну-ка, сделайте горячий перезапуск, нажмите… Ч-черт, а в какой последовательности и что именно нажимать? Чтоб он помнил. Ладно, завтра… Еще немножко, и уснет, стоя под душем.

Нет, он не уснет. Сквозь треск струй протискивались страхи детства: там, в коридоре, кто-то ходит, что-то с кем-то делает. Чем пристальней вслушиваешься, тем явственней кажется. Или не кажется?

Он привернул душ – тишина. Но гулкие капли еще больней забарабанили по нервам – умедленные, тянущиеся.

Коридор за дверью не издавал– ни звука, затаился. Именно затаился. Будь коридор просто пуст, то коридор был бы просто пуст. Если затаился, значит, есть кому таиться.

Ломакин скинул полотенце, в которое было обернулся, и оделся по всей прежней дневной форме. Не хватало ему еще уподобиться какому-нибудь балбесу из какого-нибудь триллера – голяком скакать из угла в угол, размахивая-помахивая… конечностями (а, кстати, тогда и, только поэтому видеопрокатчики маркируют кассету жанром: эротический триллер!).