Текст книги "Трюкач"

Автор книги: Андрей Измайлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 23 страниц)

– Не курю! – сказал Ломакин.

– Я тоже не курю, долговечный. Просто на одно слово тебя хотела, долговечный. Хочешь, я тебе кое– что скажу?

– Хочешь, Я тебе кое-что скажу?! Н-н-нага-даю! – Ломакин послал цыганке взгляд.

Что-что, а во взглядах цыганки толк знают. Она упорхнула от «долговечного», будто унесенная ветром.

Ломакин вернулся к «вольво». Сел. Внимательно, не впопыхах, чуть не по слогам прочел «крим-экспресс». Посидел. Утихомирил газированные пузырьки эмоций. Набрал номер.

– Кабан? Спишь?

– Нет. Трахаюсь. Ломакин, ты?! Ты откуда?

– Из Баку.

– Ага! Я и гляжу – черт-те что высвечивается! Старикан! Тут у нас дела! Хорошо, что ты в Баку. Я так и думал. Так и сказал. Старикан, тобой очень серьезные люди интересуются. Не по телефону, понял? Старикан, ты, конечно, крутой у нас, но ты бы так не шутил.

– Как – так?

– Старикан, я не знаю. Говорю тебе, серьезные люди интересуются. Ты меня ПОНИМАЕШЬ?

– Не совсем. Какие люди?

– СЕРЬЕЗНЫЕ. Они со мной сегодня говорили, спрашивали.

– А ты?

– Я сказал: он, кажется, в Баку, на съемках. Я же не знаю. Я же ТОЧНО не знаю. А этим людям врать нельзя, старикан. Ты меня понимаешь?

– Нет. Что за люди, Кабан? Что ты им еще сказал?

– Ничего. Ничего, старикан. Они спросили, где ты можешь быть. Говорю: понятия не имею, в Баку… А если не в Баку? Говорю: что я, его под кроватью прятать буду, сами смотрите! Ну… назвал для отмазки пару человек.

– Кого?!

– Да брось, старикан. Они мне верят, я сказал: ты в Баку. Какие проблемы!

– Кого?!

– Да Катьку твою. И этого… у тебя друган такой… черный. Пурген. Помнишь, ты нас знакомил? Еще пили вместе – в журдоме. Слушай, какая разница!

– Зачем? Зачем назвал?

– Все херня, старикан. Все херня, кроме пчел, и пчелы тоже херня. Как там в Баку? Жарко?

– Жарко. Кабан, а почему эти… серьезные люди у ТЕБЯ спрашивали? Про меня. Почему?

– Старикан! Ты знаешь, что у тебя на квартире – три жмурика? Я сводку смотрю: адрес знакомый! Я сразу туда. Точно! У тебя. Это хорошо, что ты в Баку. Ты в Баку, старикан?

– Сомневаешься? Я спросил: почему эти… серьезные люди у тебя спрашивали? Серьезные люди – кто? Менты?

– Брось, старикан! Менты – это несерьезно. Старикан, ты бы отдал им то, что им нужно. Они все равно возьмут.

– Что именно?

– Пленки какие-то. Они на меня-то как вышли? Мы же с тобой сценарий делали? Вот они и вышли. Говорят, ничего он у тебя не оставлял? Ничего. Им лучше не врать, а я и не соврал. Говорят, а у кого он еще может быть или вещи оставить? Ну, я для отмазки назвал пару человек. Херня все, старикан. Если понятия знать, всегда поладить можно. Кого ты там, кстати, в квартире оставил? Стой, я тебе сейчас зачитаю, рассказывать дольше… – и Кабанов зачитал свою собственную цидулю из газеты, той же, что лежала перед Ломакиным на коленях. Только разок запнулся, пропустив фразу: «Бывшему каскадеру и несостоявшемуся режиссеру, скорее всего, так и не удастся теперь закончить фильм, на съемки которого уже ушло по меньшей мере полмиллиарда». – Ну? Что молчишь?

– А что бы ты хотел, чтобы я сказал?

– Старикан, мы, кажется, друг друга не понял. Или ты меня не понял. Да! А ты почему мне позвонил?

– С-с-скучаю! – Ломакин дал отбой.

Знай он, что на Кабана выходили и вышли «серьезные люди», – не стал бы звонить. Позвонил – значит, жив. Хотя взрыв в метро, унесший жизнь «Ломакина», – еще позавчера. Вот ч-черт! Проявился после смерти! Кому проявился? Кабану! То ли обличителю, то ли воспевателю «серьезных людей». Где та грань? Вот она, грань. На Гургена, в комнату на Большой Морской, «серьезных людей» навел Кабан. Так, походя, для отмазки, все херня, кроме пчел. Пули, кстати сказать, жужжат мимо уха как раз пчелами. А Ломакин-то в глубине души, на самом дне души все же хранил шанс – если что, все-таки обратиться к Кабану. Не за помощью, но так – «Три дня Конторы», знаете ли. «Дело о великанах», знаете ли. Пресса…

Теперь же сиди и гадай-выгадывай, начнет ли тут же обличитель-воспеватель названивать «серьезным людям»: вы спрашивали давеча, так вот только что как раз звонил…

Вряд ли. Инициатива наказуема. Все же Кабан из самосохранения будет блюсти имидж криминального репортера, который и с этими – вась-вась, и с теми – вась-вась, и сам по себе независимый. Спросят – скажет (этот? этот скажет! все херня, кроме пчел! а что такого?!). Не спросят – промолчит, пока не спросят. Иначе попадет в зависимость, и еще какую!

Ладно! Все! С Кабаном – все. Он, Кабан, так и так не поймет, какую… свинью… подложил собственной персоной. Или будет изображать, что не понял. А что такого?! Все, Кабан, все. Ни видеть, ни слышать, ни думать.

Ни о чем – до завтра.

Легко сказать! Поди попробуй!

Купить, что ли, «мерзавчика» все-таки?! За помин души Гургена Джамаловича Мерджаняна. Если бы он, Гурген, не полетел в Баку… Если бы Гурген остался в Питере…

И что? Остался бы, а «серьезные люди» по наводке бравого Кабанова заявились бы к Гургену: ты друг Ломакина? он у тебя ничего не оставлял? мы посмотрим!… Реакция эмоционального Гургена предсказуема, ответная реакция «серьезных людей» и того предсказуемей.

Э-э, что теперь гадать!… Заводская? Точно заводская? Точно не «катанка»? Ну смотри, паренек! Если «катанка» – вернусь, ею же твой ларек оболью и подпалю! Понял?!

Не «катанка». Заводская. Он, загнав «вольво» назад в бокс, закрылся, шумными глотками опустошил «мерзавчика», откинул сиденье и полулег. Провалился в сон почти мгновенно. Натощак ведь, так и не поел ничего. Мы кушаем и запиваем, говорил Гурген. Они пьют и закусывают, говорил Гурген. Ломакин даже не закусил. Завтра, завтра…

Завтра он опустошит еще одного… м-мерзавчика. Завтра он закусит… удила. Завтра. В четверг. После дождичка. Снаружи шуршит. Это дождь. Весь день было душно. Очень душно. Назревало. Разразилось. После дождичка. Снаружи шуршит. Это дождь. Весь день было душно. Очень душно. Назревало. Разразилось. После дождичка в четверг. Черви выползают наружу. Час червей. Он прошел. Час бубны. Он миновал. Час крестов. Он вот он, на исходе. Который нынче час? Час пик? Да, надобно поторопиться – час пик. Иначе – час вины. Древние водку называли вином. Вот Ломакин и устроил себе небольшой час вины, час вина. За помин души друга Гургена.

А когда наступит час вины, Ломакину самому решать, кто виноват. Кабан… Слой… крошка Цахес… «Петр-первый»… анонимные бойцы… крутые крыши… он сам… Он сам и решит, сам и реш-ш-ш…

… ш-ш-ш…

… шур-шур-шур… это дождь… это четверг…

КАДР – 8

Эмоции эмоциями, но поутру их лучше оставить там, во сне. На то и сон, чтобы скинуть в него все эмоции. Утро мудреней. Без эмоций, Ломакин! В бизнесе их нет. В твоей работе их тоже нет. Отключись от эмоций и включись на имитациюэмоций, когда придет момент сыграть бурную эмоцию, а пока – не надо.

Он сознательно повторял про себя «эмоции-эмоции-эмоции», пока слово не потеряло всяческий смысл. Аутотренинг, если угодно. Слово потеряло смысл, работа обрела смысл.

Хотя со стороны кто бы глянул: бессмысленной работой поутру занимается Ломакин! что ему, делать больше нечего?!

Он не спеша, тихоходом проехался на «вольво» мимо оставленного вчера «жигуля» – за ночь почему-то не ободрали, бывает-бывает. Потом покрутил по улицам и выбрался на Невский, далее – до Московского вокзала (давненько, что называется, мы здесь не были!), далее, мимо вокзала, чуть-чуть по Старо– Невскому и – поворот на Суворовский проспект. Прямиком почти до Смольного. Но не до Смольного – свернуть влево, не доезжая. Ага, еще свернуть. Вот здесь, на богом заброшенной Тверской, и стопанемся, и припаркуемся – от громадины «Ауры плюс» по прямой метров пятьдесят, по закоулкам – все двести-триста. Ниче! Для Ломакина триста метров – не круг, прогуляется. Не сейчас. Потом. Рано пока! Семь утра.

Он пешочком прошел от Тверской назад к Суворовскому. Поймал «частника». Обратно, к площади Труда. Вышел. Прогулялся. До оставленного вчера «жигуля». Открыл без ключа. Сел за руль. Двинулся. Все туда же, к «Ауре плюс», но на сей раз тормознул не на задворках, а у парадного подъезда. Вот парадный подъезд. Торжественный день. Солоненко с каким-то испугом…

С каким-то не тем испугом. Не с ужасом живого, перед которым вдруг возникает мертвец, доподлинный мертвец… Нет. С мимолетным испугом, когда тебя внезапно окликают из-за спины и ты вздрагиваешь, оборачиваешься и с облегчением выдыхаешь: «Уф! Ну ты меня напуга-ал!».

Я убью его, может быть, в этот раз, подумал Ломакин дорогой. Мельком подумал, не как об окончательно решенном, но как о вполне вероятном. Весьма вероятном – что-что, но в магазин «вальтера» теперь-то Ломакин вогнал все пятнадцать патронов, что-что, но перед солоненковцами, когда и если возникнет форс-мажор, незаряженным пугачом лучше не размахивать, лучше зарядить – уж у солоненковцев– то не пугачи, если вспомнить «комнату Синей Бороды» на Большой Морской.

Ломакин, сидючи в «жигуле», ждал. Он был у центрального входа в восемь. Если Слою с утра не в банк, то он, Слой, появится в девять. Если же ему, Слою, – в банк, то придется куковать до часу дня. Ого! Тогда, если из банка Слой появится вместе с Антониной – главный бухгалтер как-никак. Нежелательно бы. Желательно бы Слоя одного, без сопровождения. Он, Ломакин, сам его сопроводит. Антонина же по идее должна была в семь, ну в полвосьмого, получить факс из Баку: свидетельство о смерти некоего Ломакина Виктора Алескеровича.

Он, Ломакин, не переоценивает полноту чувств Нинниколаевны к нему, Ломакину, но тем не менее… Какая-то реакция должна быть?! Неужто скользнет взглядом по бумаге («A-а! Ну-ну!») и – в банк! А без главного бухгалтера генеральный директор в банке – как… как без главного бухгалтера.

Стали подъезжать машины. Точность – вежливость новоявленных королей-бизнесменов. Сколько их тут, эх-ма! Только солоненковской «девятки» все нет и нет. Впрочем, еще без десяти. Еще без семи. Еще без пяти. Уже без трех!

Вот она!

То-о-олстый-то-о-олстый Слой выпыхтелся из «девятки», завозился. Ломакин неслышно подкрался сзади. Вполголоса произнес абсолютно безэмоционально, просто обозначая себя:

– Привет, Слой.

Солоненко сильно вздрогнул. Замер, вжав уши в плечи. Не обернулся. Не сразу обернулся. Будто мозжечком чуял: сейчас долбанут, а тогда лучше и не оборачиваться. Наконец все же ме-е-едленно-ме-е-ед-ленно обернулся. И, узнав Ломакина, с облегчением выдохнул:

– Уф! Ну ты меня напуга-ал!

Ломакин пожал плечами: чего бы вдруг, мол! Но про себя почти восхитился: экий Слой, а?! или у Слоя нервы кремень, или… н-не знаю что! Солоненко испугался, да. Но – ЖИВОГО Ломакина. Не ОЖИВШЕГО, просто живого.

– Давно прибыл?

– Только что. Утренним рейсом. Вот… не заезжая, прямо сюда, к нам! – Ломакин состроил мину прежней бестолочи. Удастся ему обмануть Слоя, не удастся – дело десятое. Поверит Слой компаньону, что тот и дома еще не был (на Раевского), и к друзьям не заглянул (на Большую Морскую), не поверит Слой… – дело двадцатое. «Вальтер» – весомый аргумент. Ствол под ребро и – марш к себе в кабинет, приобними друга-компаньона, приобними, давно не виделись, истосковались (ствол под ребром! чувствуешь?!). Мимо турникетов, мимо. Пропуск! Улыбайся, Слой, улыбайся – или вылетит птичка… и застрянет в клетке, в грудной клетке, в твоей, Слой, в твоей!

Но «вальтер» извлекать не пришлось. Слой покладисто пригласил:

– Здорово! Очень вовремя. Пошли, покумекаем. Ты помнишь, что завтра – последний день?

– Говорили же: неделя! – сыграл просителя Ломакин.

– Правильно. Неделя. Банковская неделя. Суббота-воскресенье – операции не ведутся. Так что, Витек… Молоток, что вернулся! Пошли, пошли!

– Я только машину поставлю на сигнализацию! – обратил внимание господина генерального директора на обнову.

Господин генеральный директор обратил внимание. Даже на цыпочки привстал, чтоб получше номера углядеть: ага, питерские номера. Когда успел, супермен ты наш? Прикидывался казанской сиротой и вдруг – на колесах. Слой благоразумно остался на месте, не то двинешься по инерции за бывшим партнером, чтоб поближе рассмотреть обнову, высказать несколько поощрительных междометий, по резине постучать, по капоту похлопать, а бывший партнер хвать тебя, тюк по темечку, швырк на заднее сиденье и – куда подальше-поукромней. Показное дружелюбие Ломакина ни в коей мере не могло обмануть Слоя. Даже наоборот – оно могло лишь насторожить и вызвать легкий мандраж. Чего Ломакин и добивался. Слой сделал шажок-другой по ступенькам – поближе к парадному подъезду.

Не вибрируй, дурашка! Не станет Ломакин скручивать тебя посреди Шпалерной на виду у прохожих, под наблюдательным прищуром белогвардейского Феликса, – мы же партнеры, Слой, ты че?! Забыл?

Слой не забыл. Слой как раз напомнил: сегодня четверг, а завтра последний день. Слой с места в карьер готов покумекать с Витей, как бы вытащить Витю из безнадеги. Правда, Витя не производит впечатления безнадежного. Еще неделю назад производил, а теперь, ишь ты, даже на «тачке» прикатил! Оно конечно, «тачка» для бизнесменов определенного ранга – не роскошь, точно. Но! Кто же это приподнял «нашего супермена» до определенного ранга? Или тот в натуре – правая рука азерботной мафии? Обратился к землякам… Вот так подпустишь «дурочку», ан глядь… и осуществилось.

Ломакин по-хозяйски порылся в «бардачке», по– хозяйски поставил на сигнализацию, по-хозяйски хлопнул дверцей – одно слово: собственник! Он поймал напряженный взгляд уважаемого Евгения Павловича, ответил взглядом восторженного щенка: мол, ниче машина? молодец я?

Молодец, молодец. Но уважаемый Евгений Павлович обманчиво толстокож, он чуток: этот щ-щенок, ни бельмеса не смыслящий в Большой Игре, опять его, уважаемого Евгения Павловича, Слоем обозвал. Знает же, как «Слой» раздражает уважаемого Евгения Павловича, объяснил же щ-щенку весьма доступно и не так давно. Какие-такие козыри пришли к щенку-трюкачу при последней сдаче? Ведь на мизере сидел. Или блефует? Да нет, он, щ-щенок, слишком дурак в Большой Игре, чтобы умело блефовать. Значит, есть козырь.

Единственный был козырь у Ломакина – смерть Гургена. Внутренне, по ощущениям. Не козырь, который разыгрывают. Им бьют. Наотмашь. С холодной, безжалостной яростью. Предварительно доведя соперника до полного замешательства и потери ориентации: что там у него, у щенка, за козырь? может, доиграем и… пронесет? Не пронесет.

– Хороша? – горделиво спросил Ломакин.

– Да-а… – преувеличенно оценил Слой. – Купил?

– Угнал! – саркастической ноткой подтвердил Ломакин, что – купил. – В моем возрасте несолидно в метро кататься. Так ведь, Слой?

Никак не отреагировал Слой на «метро». А должен бы. Хоть как-то. Вот… блин-н… комом. Или у Слоя не нервы – канаты.

– Опять же репутация фирмы. Наша фирма производит хорошее впечатление. Так ведь, Слой?

– Да-а… – преувеличенно поддержал Слой. – Но вроде бы не новье. А чего – «шестерка»? Брал бы сразу «девятку».

– Да так, по случаю. Следующая «девятка» будет. Пошли?

Они пошли. Слой ненароком пару раз оглянулся, будто ждал, что из запертой «шестерки» в последний миг выскочат иссиня-бритые абреки по мановению правой руки Ломакина и таки затолкают его, уважаемого Евгения Павловича, на самое дно между сиденьями и рванут с места, подражая видюшным боевикам (колеса должны непременно завизжать, стирая резину).

Никто, само собой, не выскочил. Ломакин – сам по себе. Слой по пути в кабинет (неблизкий путь: залище с корабликом из драгметаллов, широченные лестницы, зимний сад, коридоры-коридоры) светски бормотал по пустякам, чтобы не молчать: пакет документов готов – ну сейчас придем, обо всем поговорим; Таша-лупоглазка не объявлялась – ну сейчас придем и это обсудим; жаль, Антонина Николаевна нездорова, не появится сегодня – ну сейчас придем, звякнем ей, завтра чтоб была, иначе не успеть; кассеты, кстати, Витя не захватил, наверное, – ну сейчас придем, свяжемся кое с кем, напрямую свяжемся, Тим должен подъехать…

Слой врал, так сказать, состоянием души. Ломакин, впрочем, тоже врал. Ничего! Сейчас придем…

– Секундочку! – деловито сказал Слой, миновав было одну из многочисленных дверей. Приоткрыл, сунул нос: – Дрась! Вовы еще не было? Как же так! Пусть зайдет, как появится.

И посеменил дальше, посеменил. Цокая языком: совершенно распустился коллектив. Ломакин присоединился к сетованию неопределенным укоризненным «м-мда-а».

Сколько же помещений занимает здесь «Аура плюс»? Каждое второе? Не отмахаешься, утомишься. Он не стал придерживать Слоя, когда тот сунулся в поисках Вовы, хотя, естественно, мог это сделать. Но… зачем раньше срока проявлять очевидное (очевидно: не Слой ведет Ломакина в свой кабинет, но Ломакин ведет Слоя в его кабинет). А Вова… Что ж, Вова так Вова. Хоть дюжина Вов!

Они пришли. Очередная Барби выразила «о-ой, Евге-ений Па-а-алыч!», будто при виде любимого шефа у нее мгновенно началась течка.

– Два кофе! – деловито бросил ей Слой и шмыгнул в кабинет, торопясь усесться за письменный стол.

Понятно. Не за круглый стол для партнеров-переговоров, но за письменный-начальский. Садись, Ломакин, сбоку – припека ты. К тому же письменный стол богат выдвижными ящиками, мало ли что в них валяется на всякий пожарный…

– Н-ну, супермен! Как у нас дела? Как там в Баку? – будто Слоя и в самом деле интересовало прежде всего, как там в Баку, будто Слой искренне ожидал, что Ломакин искренне расскажет, как там в Баку, будто Слой и сам не знает, как там…

Вот ведь что! Ведь не знает. Перед ним сидит живой-оживший клиент, которого взорвали вместе с вагоном в том же Баку, а Слой и ухом не ведет!

Нет, ухом он как раз ведет. И не Ломакина изготовился слушать, а ловит звуки в «предбаннике». Кофе ждет не дождется? Или Вову?

Ломакин избрал тактику «фигура умолчания», если можно так выразиться. Сидит фигура и молчит. Молчит, проклятая, вынуждая собеседника сказать хоть что-то.

– Момент! – спохватился Слой. – Один звоночек, ага?!

He-а, показал Ломакин мимикой. Потом. Никакого диктата, просто потом, ага?!

Барби внесла две чашечки на подносе, сахарницу. Осторожно поставила, высунув от усердия язычок – не пролить бы.

– Наберите нам Антонину Николаевну, ага? – демократично ПОПРОСИЛ Слой. Попросил Барби, но и Ломакина попросил.

Ломакин напоказ чугь дернул плечами. В смысле, да ради бога, я-то что!

Барби вышла, плотно прикрыв за собой дверь.

Слой взял чашечку, совершил весь церемониал пробы кофе. Ломакин не притронулся. Время шло.

– Евгений Павлович, занято все время! – сказал селектор искаженным голоском Барби.

– Тогда ладно… – как о неважном сказал Слой. И в пространство сказал: – Куда-то подева-а-алась НАША Антонина! – взял Ломакина в сообщники, подмигнул.

Ломакин на сей раз даже плечами не дернул: я-то что!

– Зря кофе не пьешь. ЭТА хорошо умеет… помимо всего прочего… – Слой кивнул в сторону Барби за стенкой.

Ломакин показал мимикой: до кофе ли!

– Может, по стопарю? Ты, кажется, вчера того…

Ломакин показал мимикой: м-м-м!!! только не это!

Время шло.

В кабинет протиснулся Вова. Именно протиснулся. Большой такой Вова. Ему бы на входе в кабак отшивать своим видом малоплатежеспособных клиентов.

Протиснулся без «разрешите?», но стеснительно – «звали? подождать?».

– A-а! Проходи, проходи! Садись. Мы тут… свои.

Вова сел позади Ломакина, не выронив ни слова. Функция: «медведь». Тот самый, подзабытый гостиничный чучельный медведь. Непременный атрибут. Входишь в любую гостиницу (раньше, раньше, не теперь!) – первый, кто тебя встречает, это медведь с подносом, чучело на задних лапах, свирепая морда, но чучело, но свирепое, но встречает. Аналогичная функция у всяческих Вов – при переговорах со СЛОЖНЫМИ коллегами по бизнесу, просто сидит за спиной гостя этакий Вова, молча, свирепо, не представляясь, – то ли готов удавку набросить по сигналу, то ли ПИШЕТ разговор, то ли вообще случайно зашел, а ему шеф говорит «проходи, проходи! садись, мы тут… свои». В общем, свирепое чучело, раскрепощающее воображение СЛОЖНОГО клиента, всю беседу чующего – там, за спиной… Очень нервирует. Даром что просто чучело.

Значит, Ломакин с некоторых пор – СЛОЖНЫЙ клиент для уважаемого Евгения Павловича. Помнится, раньше обходились без «медведей». Доверительно общались, разве что с привлечением крошки Цахеса. Где он, незаменимый консильоре, к слову? Порадовался бы вместе с уважаемым Евгением Павловичем: «К нам прие-ехал, к нам прие-ехал Алеске-е-ерыч да-а-арагой!».

Вот ведь что! Ведь Слой и в самом деле был рад, что «Алескерыч дорогой» приехал. Не туда, не тогда и не так, как хотелось бы Слою, но приехал! Ура! Щас все и сварганим – сегодня четверг, а завтра последний день! И все поеживания, все фальшивоватые тело– и душедвижения Слоя – они по причине того, что «не туда, не тогда и не так», всего-то. Главное, прие-е-ехал! Ура!

Что-то тут не так. Сейчас Ломакин уточнит – что именно. Он, собственно, выдерживал паузу в ожидании большого Вовы. Большой Вова непременно явился бы – хозяин интересовался! Явился бы на полуслове уточняющей беседы, с мысли бы сбил, помешал бы.

Удобней все же выдержать паузу в ожидании большого Вовы, а дождавшись, сделать так, чтобы никто больше не помешал, в том числе и большой Вова.

Ломакин наконец-то решился опробовать кофе, неловко взял чашечку вместе с блюдцем – ложечка не удержалась, спрыгнула на пол. Ах ты ж, черт! Экий неловкий! Ломакин поставил чашечку с блюдцем обратно на поднос, повернулся вместе со стулом – ложечка поблескивала у тяжелого десантского ботинка большого Вовы. «Медведь» даже не изобразил вежливого телодвижения – поднять.

Ладно, мы не гордые, мы прогнемся.

Правда, таким манером соблазнительно подставляется шея под рубящий удар ладонью. Но ведь у большого Вовы функция – «медведь» и только. Команды не было. Свирепое чучело.

Ломакин нагнулся, подобрал ложечку. А заодно прихватил ступню чучела – за каблук тяжелого десантского ботинка. И резко выпрямился.

Большой Вова опрокинулся, дюбнулся затылком о батарею отопления. Вроде даже не успел понять, что ж такое?! Даже не заорал, не матюгнулся.

Ломакин выпустил ступню чучела, метнулся и добавил пальцами, сложенными щепотью, клювом цыпленка. В нервный узел, под ключицу. Вот теперь большой Вова действительно чучело. Надолго, на часок минимум. Достаточно нам с вами часика, Евгений Павлович?

Ку-у-уда, Слой? Не на-а-адо, дурашка, не надо!

Слой дернул было визгливый ящик стола. Застрял на полдороге. Ломакин одной рукой (пальцем) показывал Слою «тс-с-с», а другой – показывал ствол. Натуральный ствол, Евгений Павлович, не бутафория, не игрушка – «вальтер», пятнадцатизарядный. Не то что… что там у вас? У-у, серьезный, казалось бы, бизнесмен, а все вам игрушки, игрушки. Такой же «поверлайн», как у Кудимова. Вместе покупали? Партнеры как-никак.

А вот теперь и поговорим. И чтоб никто не отвлекал.

Отвлекла Барби. Нет, Ломакину удалось избежать шума при обездвиживании большого Вовы. Так что Барби не влетела в кабинет без спросу: ой, что тут у вас?! Она дисциплинированно проинформировала по селектору:

– Евгений Павлович! Костанда…

Ломакин показал мимикой: да.

– Да! – сказало в трубке.

– Женя? – сказало в трубке.

– Орест Георгиевич, – сказал в трубку Ломакин. – Евгений Павлович сейчас очень занят. Он будет занят еще где-то час. Ну с небольшим. Просил не отвлекать… – Ломакин показал мимикой Слою: понял, Слой?! – У Евгения Павловича серьезные проблемы возникли, Орест Георгиевич. Кстати, у вас по-прежнему серьезные проблемы на таможне, Орест Георгиевич?

– С кем я говорю? – сухо спросил Костанда.

– Больше у вас не будет этих проблем, Орест Георгиевич. Господин Солоненко тут у нас некоторым образом на покой собирается. У вас будет возможность… помочь партнеру… э-э… бразды правления…

– С кем я говорю? – спросил Костанда.

– Это не провокация, Орест Георгиевич. И не проверка. В самом ближайшем будущем вы убедитесь. Извините, все.

Ломакин положил трубку и показал Слою на селектор. Стволом «вальтера». Губами обозначил: «Ко мне – никого!».

Слой, мгновенно залившийся цветом бордо, послушно щелкнул тумблером и произнес:

– Ко мне – никого!

Н-ну?! Поговорим? Поспрашиваем-поотвечаем?…

… Замечательно, что Ломакин спрашивал самым мирным голосом, даже совсем как будто другим тоном, совсем незлобным, так что если бы кто-нибудь отворил к ним теперь дверь и с порога взглянул на них, то непременно заключил бы, что они сидят и миролюбиво разговаривают о каком-нибудь обыкновенном, хотя и интересном предмете. Разве что вот чучело большое валяется. Утомилось, устало, спит. Спи спокойно, чучело.

А предмет оказался действительно интересным. Настолько интересным, настолько…

Ломакин, готовясь к встрече с господином Солоненко, помнится, загадывал: я убью его, может быть, в этот раз.

Э-э, нет. Не в этот. В другой.

Единственный козырь Ломакина – это был Гурген. Покойный Гурген. Убитый Гурген. Чисто эмоциональный козырь, сколь не изгоняй из себя эмоции, повторяя слово до обессмысливания. За друга – да. Не за деньги, не за блеф, превративший Ломакина в «мешок». Не за женщину. За друга. Да. Вот тот случай, когда убиваешь, презрев раскольниковские рефлексии.

Мать. Отец. Дети. Жена. Друг.

Мать с отцом упокоились на Волчьих Воротах. Детей нет. Жены… нет. Друг – Гурген. И Газанфар. Газик, хвала Аллаху, жив. А за Гургена он, друг Гургена, возьмет жизнь убийцы. Мусульманский Аллах лишь благословит – святое дело. А христианский Бог, даром что всевидящий, не заметит, проморгается (сам же трендел: «Не мир я принес, но меч!»), сделает вид, что проглядел.

Так что за друга – да. Но…

Жалкий ты какой-то, Слой, ущербный, никакой…

Под стволом – не врут…

Ломакин, надо признать, с ба-альшим трудом держал лицо. Он не верил. А когда поверил, все равно держал лицо – не верю. Он ведь всерьез полагал: ну, все! конец! А то лишь начало… Начало чего?…

Короче!

Гавриша били юдофобы. Гавриша подлавливали русопятые придурки-исполнители по заявкам. Заявки нынче – хоть у забора плача на Невском, хоть у бывшего музея бывшего доброго-умного-простого в Москве. Но почему бы не присобачить…

Кудимова-младшенького укололи шилом. Из ревности. Да, может быть, и скорее всего Ряба… или Колобок… или Репка… или Теремок… Геи чувственны и жестоки, и аффектированны, и нахватаны «культуры». Ах! Ступай, отравленная сталь, по назначению!… Но почему бы не присобачить…

Костанду стопанули в Пыталово, потому как вожжа под хвост попала кому-либо из радетелей Отечества. Раньше, например, вдруг объявляли месячники безаварийного движения, а тут объявили с перепою суточник бесконтрабандного пересечения… Но почему бы не присобачить…

Блеф – он и есть блеф. Да кто поверит?!

Кто?! А ты, Ломакин, поверил, что аж цельный взрыв в бакинском метро закатили, только бы тебя, любезного, грохнуть?! Ведь пове-е-ерил. Слишком высокого мнения о собственной персоне, Ломакин!… Но… почему бы не присобачить…

Эдак кто-нибудь из новоявленных-могучих хмыкнет ненароком: «Не нра-а-авятся что-то мне эти мексиканцы, ну не нравятся!». Хмыкнул и хмыкнул. А там, глядишь, через год землетрясение сотрет с лица Земли половину Мехико. Почему бы не присобачить?… И новоявленный-могучий год спустя многозначительно хмыкает: говорил же, помните, не нра-а-авятся! Хочешь, бери на веру. Хочешь, не бери. А новоявленный-могучий при чем? Что он такого сказал?

Ведь ничего такого, например, Слой-Солоненко не сказал. Разве он угрожал? Разве он не помогал? Разве он виноват, что его воспринимают… не… адекватно?!

Бестолковый был разговор, бестолковый. Мучительно стыдно Ломакину за тот разговор. И за себя. И за… всех. Включая, кстати, Слоя. Включая крошку Цахеса… Где эта гнида, кстати? Вот кого бы удавил! Шарфиком.

Он в Гетеборге. Он у Слоя был временно, он был на договоре. Он, кстати, так подвел Слоя, так подвел. Пусть Виктор Алескерович сам решит. Вот пусть решит – по совести если. Если по совести. Помните, Виктор Алескерович, он, Ровинский, предложил ему, Солоненко, и самому Виктору Алескеровичу…

Стоп!

Стоп. Да, мучительно стыдно за разговор. Но – не жалко. Слоя – не жалко. Тот же Слой сожрет Ломакина, если Ломакин очередной раз поддастся на эмоцию. Нормальную человеческую эмоцию: жалость. Ладно, болезный, пошли. Вместе выгребем. Вместе? Давай вместе! Только сегодня четверг, а завтра последний день. Долг – полмиллиарда. В перспективе – полмиллиарда не рублей, но долларов.

Эх-х-х-х!

Прости, Гурген. Жаль, тебя нет со мной – ты бы первый сказал: ну, Алескерыч, ты дае-о-ошь!

– Вы меня с кем-то путаете, уважаемый! Какой я вам Виктор Алескерович?!

– A-а… Что?! – Солоненко осоловел окончательно.

– Запомни, Слой, запомни, глупый! – Ломакин содрогнулся от неприязни… к себе. – Я – Гурген Джамалович. Наведи справки, слизь! Ломакина сегодня хоронят. В Баку. Несчастный случай… – еще содрогнулся. – Ты, слизь, РАЗУМЕЕТСЯ, ни при чем. Ну а я… тем более.

– Постой… те… Виктор Алескерович! Вы не знаете! Вы не все понимаете. Там такие СЕРЬЕЗНЫЕ люди. Вы не совсем представляете ситуацию. Я всего лишь рядовой сотрудник! Я всего лишь никто! Вы не представляете, Виктор Алескерович!

– Я представляю. Слизь ты. Всего лишь никто. Очень хорошо представляю. Эй ты, какой я тебе Виктор Алескерович?! Плохо усвоил? Я – Гурген Джамалович. Да! У меня в квартире почему-то валяется восемь трупешников. Четверо или пятеро – твоих. Чтоб я пришел и чтоб никого не было, понял?! Ты меня знаешь. Теперь знаешь. Я хоть и Гурген Джамалович, но по-прежнему правая рука азербайджанской мафии. Запомнил? Усвоил? Не азерботной, не арзибижанской, не зирбажанской. А-зер-бай-джан– ской.

Все это смахивало на банальную концовку банального боевика – в главной роли банально-бездарный Дудикофф.

– А пленочку-то не нашли, Евгений Павлович. У меня пленочка, Евгений Павлович. Далась вам эта пленочка!

Вот тут он, Ломакин, наконец-то блефанул. Дурные примеры заразительны. Не спросил, а на кой хрен вам кассета с бакинскими натурными съемками, что там такого уникального?! Сделал вид, что зна-а-ает, зна-а-ает…

И поймал высверк надежды в потухших было глазенках Слоя. Не все потеряно!

Все, Слой. Все.

Он, Ломакин, не без злорадства отнаблюдал, как вокруг «шестерки»-»жигуля» замельтешили топорно сработанные фигуры солоненковских бойцов. Всего трое? Ну-у-у… Он-то, Ломакин, вообразил было! Впрочем, до знаменательного разговора он чего только себе не вообразил.

А теперь проверился, бросив Слоя и большого Вову на произвол Барби, выйдя из кабинета и сочувственно объявив: «Им там поплохело, кажется…», после чего гульнул бесцельно по коридорам. Дал фору. Наткнуться на многочисленных сотрудников «Ауры плюс» не опасался. Чего опасаться-то?! Блеф! И тут блеф. Четыре кабинета – вот и вся «Аура плюс». Оказывается, всего четыре кабинета. За неконтролируемые фантазии посетителей администрация фирмы ответственности не несет.