Текст книги "Три жизни Иосифа Димова"

Автор книги: Андрей Гуляшки

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)

Хозяин кабинета вышел встретить меня к двери – в знак особого внимания – и любезно пригласил сесть. У этого человека было запоминающееся лицо, строгое и энергичное, он выглядел не старше сорока пяти лет. А на самом деле ему уже давно перевалило за пятьдесят.

Он поинтересовался,что я буду пить – чай или кофе, предложил сигарету и несколько раз пристально взглянул на меня, словно прикидывал в уме, чего я стою. Потом, вероятно, догадавшись, что я чувствую себя не в своей тарелке, поспешил рассеять мои опасения.

– Я вызвал вас совсем не для того, чтобы вести беседу об инциденте с моим сыном, как вы, может быть, думаете. Этот неприятный случай пошел мне на пользу и в некотором смысле я вам благодарен, хотя и не одобряю ваших приемов воспитания. Я благодарен вам потому, что этот инцидент заставил меня вникнуть в некоторые подробности домашнего уклада. Мне хорошо известно, где в нашей стране изготовляются булавки или гвозди для подков, но до позавчерашнего дня, поверьте, – не терплю притворства – я был абсолютно не в курсе, кто проживает в подвале нашего дома и что делается на чердаке. Домашними делами всецело ведает жена, и этом отношении я ей предоставил абсолютную свободу И теперь вижу, что ошибся. Мой промах заключается в том, что я не контролировал, как она пользуется этой свободой! – он засмеялся, и строгость на секунду сбежала с его лица. На меня словно из-за тучи глянули добрые, честные глаза, полные человеческого сочувствия. – Вообще, – добавил он, – словом „абсолютный” нужно оперировать весьма осторожно. Прежде всего нужен регулярный контроль. Контроль – великая вещь, товарищ Димов…

Нам принесли кофе, мы закурили.

– И теперь в подвале моего дома никто не живет. Я переселил студентов наверх, на чердачный этаж. Там столько света. А в подвале будем хранить всякое старье.

– Поздравляю вас! – в моем голосе прозвучало искреннее восхищение. – От души поздравляю.

– А я вас поздравляю за смелость! Не каждый решится поднять руку на сына товарища такого-то!

Мы в один голос рассмеялись.

Но я вас пригласил к себе совсем по другому поводу, дорогой товарищ Димов! Я узнал, что вы решили уйти из института электроники. Этот институт в моем ведении, и я не могу равнодушно пройти мимо этого события, не могу и не хочу. Понимаете?

– Какое там событие! Случай самый рядовой, – сказал я. – Каждый гражданин имеет право выбирать себе рабочее место по вкусу!

Ответственный товарищ махнул рукой.

– Я вызвал доктора Маринова, распорядился пригласить и Якима Давидова. Последний изложил свои аргументы: сказал, что не одобряет вашего поведения на симпозиуме в Париже и что ему надоело увлечение работами и „искусственным мозгом”*

– Как же я могу оставаться в институте при таком положении? – спросил я, с трудом сдерживая свой гнев.

– Я познакомился с материалами симпозиума и, откровенно говоря, почувствовал гордость за вас, за ваше поведение. Так и нужно себя вести – уверенно, дерзновенно! Пусть все видят, на что мы способны!

Что же касается ваших увлечений… Впрочем, я вас очень похвалил. И мы, товарищ Димов, решили следующее. Во-первых, поставить вам на вид за то, что вы поспешили написать заявление об уходе. Что вам мешало обратиться в партбюро, в министерство? Во-вторых, создать при институте электроники отделение комплексной автоматики и кибернетических исследований. В-третьих, вы назначаетесь руководителем этого отделения! – помолчав он закурил и спросил: – Вопросы есть?

Мне хотелось ущипнуть себя – удостовериться, что я не сплю. Со мной чудеса обычно происходят после полуночи.

– У меня нет вопросов.

– В таком случае идите в институт и до конца месяца постарайтесь составить список оборудования, в котором вы нуждаетесь.

Он стал и протянул мне руку.

– Желаю успеха!

„Серый” человек ждал меня у подъезда. Он страшно удивился, когда увидел мою улыбающуюся физиономию.

– А теперь – на улицу царя Бориса! – сказал я ему. И подумал: „Надо же как-то дожить до пятого числа!”

Пятого числа мы получали зарплату. Машина рванулась с места, я ущипнул себя за ногу. Нет, все это происходило наяву!

Моя свадебная ночь не кончилась в час ночи, когда часы бактериологической лаборатории пробили один раз. Снежана ушла, но праздник продолжался, он тянулся и весь следующий день, хотя я провел его в одиночестве. Впрочем, что значит в одиночестве? Чепуха! Моя невеста была со мной – в моих мыслях, в моей душе. В моей душе сияли огни, кружились в хороводе звезды, звучала праздничная музыка. Свадебная ночь продолжалась.

Музыка звучала во мне, когда я сидел в кабинете ответственного товарища и ездил в комиссионный магазин, она гремела даже в кабинете Якима Давидова, хотя являться к нему вообще не следовало.

Музыка и танцы – и современные, и старинные – не прекращались и на другой день, когда я ходил по лаборатории, (озаренной лиловато-синим цветом) и записывал, какое оборудование заказать и что куда поставить. Снежана шла со мной об руку. Камерный оркестр играл вальсы и менуэты, несколько раз у меня в ушах звучали Брильянтный вальс Шопена и Симфония Моцарта соль-минор.

Когда же кончился праздник? Его последние аккорды отзвучали ровно в час на третью ночь.

Я лежал на своем „диване” и думал об искусственном интеллекте. Количество информации и скорость ее обработки все еще были ничтожными по сравнению с возможностями человеческого мозга. Искусственный мозг обязан работать и запоминать в миллион раз быстрее человеческого, а объем его запоминающих устройств должен по крайней мере в тысячу раз превышать объем человеческой памяти!

Вот такая машина была необходима Человеку.

Только с ее помощью люди смогут осуществить свои мечты о счастливой и совершенной жизни. Более совершенной, чем жизнь в Стране Алой розы!

Вспомнив Страну Алой розы, я посмотрел на карточку Снежаны, окутанную золотистым полумраком, в моем сознании, казалось, открылась какая-то глухая дверца и я подумал: „А почему бы не воспользоваться электронным лучом для получения микроэлектронных интегральных схем? И почему бы на слой запоминающего силикона не нанести еще несколько пластов путем последовательного наслоения атомов!”

Подумав об этом, я тут же вскочил, включил лампу и дрожащей рукой записал свои мысли на листе бумаге. Потом убрал фотокарточку Снежаны в ящик стола – я это де лап каждое утро, – наскоро оделся и вышел.

Когда я выходил, часы лаборатории пробили полночь. Дул сильный ветер, где-то вдали слышались раскаты грома, надвигалась гроза с дождем.

Откуда мне было знать, что этот полночный час, пронзаемый молниями и раскатами грома, ознаменует начало новой эры в кибернетике – и в жизни?

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ВЕЛИКИЙ МАГНУС

Гектор Берлиоз

Фантастическая симфония, on. №14

В последнее время у меня все чаще возникает чувство-представление, что я нахожусь в какой-то примитивной батисфере, давно и безнадежно затонувшей в глубинах океана. Сегодня утром это чувство завладело мной с удвоенной силой. Батисфера то устремлялась к голубой поверхности, то проваливалась в бездну, где испокон века царит непроглядный мрак. От этого движения вверх-вниз у меня кружилась голова, желудок поднимался к горлу, какое-то невидимое сверло вгрызалось в мой лоб, и я в ужасе открывал глаза. В это утро, как и вчера, и позавчера, тьма продолжала давить снаружи на окна, и в черном декабрьском небе, вороновым крылом прикрывавшем город, не видно было ни единого просвета, не мерцала ни одна звездочка.

При очередном всплытии я набрал полные легкие воздуха и сделал отчаянную попытку задержаться на поверхности, цепляясь глазами за зеленый циферблат электронных часов. Я и раньше пробовал так делать, и порой мне это удавалось. Мои зрачки впивались в изумрудное сияние круга, мягкие зеленоватые отблески загорающихся и гаснущих цифр действовали на мой воспаленный мозг успокоительно, словно волшебный элексир. Батисфера застывала неподвижно, и мой желудок возвращался на место. А потом мир принимал обычные формы: постель, электронные часы на стене, широкие, закрытые герметически окна, за которыми лежал стылый мрак декабрьской ночи.

Часы показывали без четверти пять. Вспомнив с точностью – не без усилия, – на какое время я приказал Эм-Эм включить установку искусственного климата и постелить постель, я с грустным самодовольством установил, что мой сон в эту ночь равен единице: я спал всего один час. Кошмары и странные видения, которые в последнее время все чаще навещают мои сны, нынешней ночью, будто сговорившись, ринулись гурьбой в мой одночасовой сон. Я проснулся измученный, ворот тонкой пижамы взмок от пота, в висках начиналась знакомая ежедневная ломота, но все это было привычно, – тревожили охватившее меня состояние внутренней лени, что словно трясина засасывало мои мысли и желания, и странная беспричинная печаль, прозрачная и загадочная, – я тосковал по чему-то, не имеющему определенного облика и названия. Тоска эта росла, как облако: еще недавно оно было не больше птичьего крыла, а теперь, глядишь, застилает полнеба.

Печаль незваной гостьей проникла в душу. Она всколыхнулась нежданно, но я ничуть не удивился, я давно ее ждал. Все было готово к ее приему, и она расположилась в моих мыслях и чувствах, как у себя дома. А поводом для ее нашествия послужила случайность.

Я поручил своему роботу, исполняющему обязанности секретаря, привести в порядок мой личный архив и завести специальную картотеку снимков, газетных и журнальных статей и других материалов. Вчера, отправляясь спать, я захватил с собой груду фотографий и вырезок из журналов и принялся их просматривать. Мой взгляд невольно задержался на снимке тридцатых годов, на котором был снят мой отец, – высокий, худой, с длинными волосами, в черной косоворотке „а ля Максим Горький”, как у нас тогда их называли. Мне пришло в голову сравнить этот снимок с одной моей старой карточкой, где я, двадцатипятилетний студент Московского университета, снят с группой однокурсников – выпускников физико-математического факультета. Можно было подумать, что это не я, а отец снят с моими университетскими товарищами, – так поразительно было сходство. Те же глаза, лоб, губы, волнистые непокорные волосы; тот же рост – на голову выше среднего, – чуть сутулые плечи; тот же взгляд – дерзкий, снисходительный, упрямый с примесью сентиментального добродушия… Сходство было такое, будто передо мной лежали два оттиска одной и той же матрицы!

Во взгляде матери, снятой на ступеньках своего механико-электротехнического института, светился немой укор – по крайней мере, мне так казалось, когда я на нее смотрел. Я тогда не мог ей простить, что она вышла замуж за Интеграла, а эта история была не такая простая, какой она виделась мне в те годы на расстоянии. Интеграл был председателем комиссии, которая решала, кто из студентов достоин Гого, чтобы его послали в Советский Союз изучать математические науки. И потому-то моя мать не устояла перед ухаживаниями этого толстяка с мешками под глазами. Я же, как последний идиот, объяснил ее поступок тем, что ей был нужен муж… Теперь вопросами приема студентов и назначения стипендии ведает ЭВМ. Она проводит экзамены, выставляет оценки, выводит баллы. Машина не имеет пола, она не способна шантажировать чью-либо мать, будь это даже самая красивая женщина на свете, – такое исключено! А если кто-нибудь вздумает не посчитаться с ее мнением, не подчиниться ее решению? Несчастный! Согласно международному закону, мятежник попадет в руки Великого Магнуса (Центральной электронно-вычислительной машины), и тот отправит его на принудительные работы в цехи консервных комбинатов Гренландии или на шахты Антарктиды. И будет горемыка вкалывать там, сколько положено, – многое зависит от его поведения и усердия. Причем все данные вычисляются и взвешиваются совершенно объективно специальными электронно-вычислительными машинами. Машина всегда справедлива – она не ведает злобы и зависти.

Я положил карточку матери на груду снимков и вырезок из газет и журналов, уже просмотренных мною, и задумался. Напоследок все чаще случалось, что я вдруг прерывал начатое занятие и задумывался о совершенно посторонних вещах. Вот и теперь мне вдруг вспомнилось письмо одного юноши из Гренландии. Оно пришло неделю назад, и уже дважды всплывало в моих мыслях безо всякого повода, словно в нижних пластах моего сознания вдруг лопалась заведенная до отказа пружина и выбрасывала его на поверхность. Этот молодой человек был отправлен на принудительные работы в Гренландию за то, что не подчинился решению районной ЭВМ, ведающей распределением человеческих ресурсов. Он должен был ехать в один из придунайских городов на целлюлозный завод, где требовались специалисты его квалификации. Но молодой человек накануне женился, у него не хватило сил разлучиться с молодой женой, и он остался в Софии. Районная ЭВМ пожаловалась Великому Магнусу и тот, ратуя за нерушимость трудовой дисциплины, отправил нарушителя в Гренландию. Срок принудиловки зависел от поведения юноши, от того, как он будет работать. Пострадавший подал жалобу в Законодательный Совет – он просил пересмотреть решение Магнуса. Но главный секретарь Законодательного Совета – не кто иной, как сам Ядим Давидов,– не дал заявлению хода, и „нарушитель трудовой дисциплины” был этапным порядком водворен на место работы.

Юноша писал мне следующее: „С горя я начал пить. Шутка сказать – всего через месяц после свадьбы меня заслали к черту на кулички, за тысячи километров от дома, в край вечных льдов и туманов? А пьянство не могло не отразиться на моем поведении и на работоспособности. Здешние ЭВМ непрерывно ябедничают на меня Великому Магнусу. Я, конечно, не в обиде на машинки: они пишут правду, разве им понять мое горе. Только мне от этого не легче! Магнус как пить дать не захочет меня помиловать, и заколдованный круг замкнется: я буду выпивать с горя, от этого мои трудовые показатели снизятся и Магнус не подпишет указ о моем помиловании. Остается одна надежда, что Законодательный Совет, который один вправе изменять решения Великого Магнуса, сжалится надо мной.

Подожду недели две, и, – если дело не будет решено – утоплюсь, брошусь головой в промоину”.

Я попросил Эм-Эм зарегистрировать письмо и положить его в мой личный архив, но в Законодательный Совет не пошел. Какой смысл? Я один из тех людей, кто научил электронно-вычислительные машины рассуждать таким образом… Мог ли я требовать отмены собственных принципов? Кто меня послушает?

Я не пошел просить за бедного парня, и на душу легла беспросветная тоска, в лаборатории я несколько раз ловил себя на том, что стою в полусантиметре от установки высокого напряжения. Ничтожное расстояние -в палец толщиной – отделяло меня от смерти, за какую-то долю секунды я мог превратиться в груду пепла.

Вот о чем я вспоминал, рассматривая старые фотографии. Чего только не выбрасывала на поверхность заведен-1ШЯ до отказа пружина моей памяти!

Мой взгляд рассеянно скользил по страницам французских газет и журналов, когда у меня в руках очутилась карточка Снежаны. Она появилась как бы между прочим, неожиданно, – я вздрогнул, у меня было такое чувство, будто я держу в руках живое, бесконечно хрупкое существо. За последние годы я всего два-три раза брал в руки ее фотографию – мне хотелось сказать ей, что работа моя спорится и не за юрами день, когда мои машины сделают нашу страну прекраснее и счастливее, чем ее Страна Алой розы. На большее у меня не хватало времени: я дневал и ночевал в своей лаборатории.

Я держал ее карточку и мне до боли хотелось прижать ее к груди. Огромным усилием воли я сдержался, чтобы не крикнуть спасительное: „Приди!”

С этого вечера дымка печали, окутывавшая мою душу, превратилась в густой непроглядный туман. Я перестал ходить в институт, дорога в лабораторию вдруг показалась мне бесконечно длинной. Слово „дорога” употреблено мной в фигуральном значении: я не ходил пешком, не ездил на машине, меня доставлял институтский вертолет или вертолет-такси. Эти „воздушные извозчики” садились на террасу пятидесятиэтажного дома, где я жил.

Чтобы немного рассеяться, я решил побродить пешком по улицам города, наведаться в книжные магазины, сходить на какую-нибудь выставку или в концерт. Меня поразило многолюдье наших улиц, оно было просто ужасающим! По тротуарам – человек к человеку, плечо к плечу – двигались толпы людей, а по проезжей части в четыре-пять рядов катили легковые машины и огромные двухэтажные автобусы. В первые минуты это скопище людей и машин заставило меня ужаснуться, но потом я вспомнил, что наши люди заняты на производстве не больше трех-четырех часов в день (при четырехдневной рабочей неделе): всю основную работу выполняют машины, а человек служит своего рода придатком к ним, иногда – совершенно ненужным. Законодательный Совет настаивал на соблюдении рабочих смен, иногда даже насаждал их искусственно – людям нужно было чем-то заниматься.

Я с горем пополам добрался до площади Революции (раньше она называлась площадью Девятого сентября). Внешний вид площади изменился до неузнаваемости: ее окружали массивные пятидесятиэтажные здания. В одном из них размещался большой книжный магазин – крупнейший в столице. В его каталогах фигурировало свыше десяти тысяч названий, но, к сожалению, текст всех этих книг был запечатлен на магнитофонных микролентах и микрофильмах. Они хранились в таких миниатюрных футлярах, что можно было спокойно положить в карман тысячу экземпляров „Войны и мира”. Я спросил заведующего магазином, где можно найти настоящие книги, напечатанные на бумаге. Он со снисходительной улыбкой объяснил мне, что такие книги можно найти в магазине где-то возле старого вокзала, но стоят они баснословно дорого. Их покупают библиофилы и коллекционеры. „И чудаки-пенсионеры охотники до всяких диковинок и древностей!” – добавил заведующий.

У меня было немерение заглянуть в Национальную художественную галерею, но я прошел мимо: там демонстрировали свои декоративные панно кибернетические художники, или художники-киберги. В эту группу входили ЭВМ – V класса. Художники-киберги не умели рисовать портреты, но иногда создавали довольно причудливые панно. Я, как сын настоящего художника, был принципиально против мазни кибергов.

Я знаю, кое-кто скажет: как можете вы, отец первого роботочеловека, не признавать искусства кибергов – художников, музыкантов, писателей? Да, все правильно, я не оговорился: эти машины умеют не только рисовать панно, они составляют композиции, занимаются сочинительством. Послушайте! – скажу я этим дотошным гражданам. – Я создал совершенного робота-секретаря класса Эм-Эм, а потом бросил это дело и переключился на фундаментальную кибернетику, которая занимается созданием искусственных интеллектов и программированием их деятельности по определенным принципам. Мой патент, скажем, – искусственный мозг, который строит свою деятельность по принципу оптимальной пользы.

Наряду с фундаментальными научными исследованиями я под давлением Законодательного Совета время от времени занимаюсь кибернетизацией производства. Я довел участие человека в этой сфере до одного процента. Один из ста – это конструктор, дающий идейные заказы. Все остальное выполняет комплекс ЭВМ.

С кибергами я не имею ничего общего. Эти транзисторные человекоподобные – дело рук энергичных и сноровистых кибернетиков-ремесленников. Музыкальные произведения кибергов поверхностны и элементарны. Что касается атональной музыки, то здесь им удалось добиться более серьезных успехов, но даже самые ярые почитатели не в состоянии обнаружить в их произведениях какую-то определенную идею или музыкальную мысль. Творения кибергов – просто комбинации звуков, и только. Литературная кибернетическая продукция тоже оставляет желать лучшего: ее герои или ангелы, или черти, или что-то среднее между ангелами и чертями. Вдобавок – им чужды сексуальные отношения: сами-то машины существа бесполые! Все это привело к тому, что читатели их начисто отвергли. Им остались верны лишь отдельные труженики нивы физико-математических наук и те граждане, что узнают о новостях культурной жизни из надписей на карамельных обертках.

Я вернулся домой разбитый физически и сломленный душевно. То ли от сидячей жизни, то ли по другой причине – не знаю, сердце мое стало сдавать. Но к черту сердце! Меня одолевала тоска, эта непрошенная гостья изо дня в день все больше обволакивала душу. Чем это все кончится?

Сегодня утром я проснулся с головной болью, вконец расстроенный, утомленный короткими навязчивыми снами. Мне – сам не знаю отчего – было страшно тоскливо, при мысли о предстоящем рабочем дне в душе поднималось глухое отвращение. В последнее время мне случалось вставать с таким настроением довольно часто, но сегодня утром в моем унынии появилась новая неприятная нотка – чувство одиночества. Мне как никогда раньше непреодолимо хотелось с кем-нибудь поговорить, поплакаться в жилетку, услышать доброе сочувственное слово, хотя нутром я сознавал, что это желание по существу сентиментально, как и чувство одиночества, которое его породило, оно не делает чести серьезному деловому человеку. Но5что бы я там ни думал, как бы ни оценивал свое состояние, хандра расположилась в моей душе как дома, не проявляя ни малейшего намерения в скором времени убраться.

Мне было хорошо известно, что в моей огромной квартире нет другой живой души и, чтобы хоть немного рассеяться, взять себя в руки, я решил побеседовать со своим роботом Эм-Эм: это был мой личный секретарь, он многое знал и умел. Я нажал кнопку вызова, в глубине комнаты загорелась лиловато-синяя лампочка, послышался легкий шум, похожий на щелчок выключателя, затем раздался новый шум, словно кто-то катил большой резиновый мяч, и перед моей постелью предстал Эм-Эм собственной персоной. На нем был черный костюм, крахмальная манишка и белый галстук бабочкой, с пластмассового интеллигентного лица смотрели большие, умные темно-зеленые глаза, излучающие мягкое сияние.

– Доброе утро, – равнодушно сказал Эм-Эм.

– Для кого доброе, а для кого – не очень! – усмехнулся я печально. -Мне лично это утро навевает мысль о ложке горького лекарства.

– Дать вам сладкого апельсинового сока? – спросил Эм-Эм убийственно ровным голосом.

Я взглянул на него и вздохнул. Понятия „горькое” вызвало в его электронном мозгу молниеносную реакцию: „сладкое”. Если хозяину „горько”, нужно немедленно дать ему сладкого, таков закон.

– Речь идет о настроении, а не об ощущении бедный Эм-Эм!

– А! – сказал Эм-Эм, и за стеклянной витриной его лба за какую-то долю секунды с молниеносной быстротой пронеслось, вероятно, несколько тысяч цифр.

– Понял! Сейчас включу эстрадную музыку! Хотите? – и поскольку я молчал, он добавил: – А может, принести альбом с фотоснимками последних лыжных гонок на Марсе?

– Не желаю смотреть на лыжников, засунувших морды в противогазы! – рассердился я.

– А, знаю, – сказал Эм-Эм, и зеленоватое сияние его глаз вроде бы стало ярче. – Сейчас принесу вам альбом снимков об экзотическом балете. Там есть белые, черные и желтые балерины.

Он было повернулся к двери, он спешил меня обрадовать, но я грубо окликнул его:

– Погоди, Эм-Эм! Лучше скажи, как попала эта книга в мою библиотеку? Я не помню, чтобы меня когда-нибудь угораздило купить такую пошлость!

– О, хозяин! – произнес убийственно ровным голосом Эм-Эм. – Я приобрел эту книгу, думая, что она вам понравится. Мне посоветовал супер-робот министра Райского. Он заверил меня, что министр Райский каждый вечер рассматривает эту книгу перед тем, как отправиться в спальню к своей супруге.

– Тьфу! – гневно воскликнул я. – Если эта мерзость нравится Райскому, то это еще не значит, что она должна нравиться мне.

– Понимаю, – сказал Эм-Эм. Вы разные. Он – министр, а вы – конструктор. И потому оцениваете одни и те же вещи по-разному.

– Ох! – вздохнул я и спросил: – Ты часто разговариваешь по телефону со своими собратьями?

– Когда вас нет, я всегда сижу у телефона, – ответил Эм-Эм.

– И вы обмениваетесь информацией, не правда ли? А ты знаешь, Эм-Эм, что этот род информации на всех языках называется одинаково – сплетнями?

– Знаю, – сказал Эм-Эм. – Но я не в состоянии изменить первоначальный замысел моего создателя. Секретари типа Эм-Эм запрограммированы на непрерывный сбор информации всякого рода – они должны быть максимально полезны своим хозяевам. Вот, например, вы не знаете, а я могу осведомить вас, как Райскому удалось сделать карьеру, стать министром промышленности.

– Не желаю знать! И не желаю слушать! – я рассердился еще больше. – И не смей меня информировать о вещах, к которым я не проявляю интереса!

– Не буду! – послушно сказал Эм-Эм. – Но если вам когда-нибудь потребуются моральные аргументы против Райского – я к вашим услугам!

– Никакие аргументы мне не потребуются! – оборвал я робота. И, помолчав, добавил: – Если мне когда-нибудь придется столкнуться с Райским, я буду воевать честно и открыто, не прибегая к сплетням.

– В моей электронной памяти, – сказал Эм-Эм, – зафиксировано, что честная и открытая война связана со многими поражениями и малым числом побед. Впрочем, я не имею права вмешиваться в ваши отношения, мое дело собирать информацию и хранить ее!

Мне надоела его болтовня, и я приказал принести стакан холодного сока.

Пока Эм-Эм возился в столовой, я с огорчением думал о том, что от этого разговора мне стало совсем тошно, я даже пожалел, что затеял с роботом беседу на вольную тему. „Вот так оно и бывает у нас, людей, – продолжал думать я с горечью. – Мы создаем существа, которые в техническом отношении превосходят нас самих, но в моральном плане приравниваем их к себе и в один прекрасный день будем вынуждены посыпать голову пеплом. Их всесторонняя информация может до предела усложнить нашу жизнь. Эм-Эм будет вытаскивать на белый свет грязное белье Райского, супер-робот Райского будет с удовольствием вытряхивать напоказ своему хозяину мое грязное белье, – правда, что касается моего белья, то оно никогда не было и не будет грязным, но так уж принято говорить. И что же получится в конце концов? Я и Райский вцепимся друг другу в глотки, станем обмениваться „любезностями” не хуже наших прадедов частнособственнических времен…

Эм-Эм появился также бесшумно, как и исчез. Он подал мне хрустальный стакан, полный свежего апельсинового сока, в котором плавали прозрачные кусочки льда. Пока я пил этот эликсир, мне казалось, будто я по самые плечи окунаюсь в сказочную воду, которая возвращает умерших к жизни. Помню, в какой-то сказке старых-старых времен говорилось о том, что где-то далеко-далеко, за широкими морями и высокими горами струится источник живой воды. Мне показалось, что я читал эту сказку сто лет назад, в другом мире, сидя взаперти.

– Благодарю, Эм-Эм! – сказал я роботу. Когда был выпит последний глоток, ощущение блаженства исчезло. Я откинулся на подушку и закрыл глаза.

– Дать вам таблетку тонизирующего препарата? – спросил мой секретарь.

Я отрицательно покачал головой.

Некоторое время мы оба молчали, потом Эм-Эм сказал:

– Вот этого я не понимаю и, наверное, никогда не смогу понять: вы себя чувствуете плохо, а не хотите, чтобы стало хорошо. Как можно не хотеть того, в чем вы нуждаетесь?

– … и как можно вступать в противоречие со здравым смыслом? – иронически добавил я.

– Скажем… – попытался что-то возразить Эм-Эм.

– Когда люди теряют способность вступать в противоречие со здравым смыслом, – снисходительно усмехнулся я, – тогда они превращаются в твоих собратьев и перестают быть людьми. Понимаешь, что я хочу сказать?

Эм-Эм не ответил. Он пытался понять мои слова, вникнуть в их смысл, но из этого, видимо, ничего не выходило: после минутного молчания над его лбом зажглась красная сигнальная лампочка.

– Перестань думать над этим! – сказал я, милостиво махнув рукой.

Красная лампочка погасла, и Эм-Эм с удовольствием расправил плечи, словно освобождаясь от какого-то невидимого, невыносимо тяжелого груза.

„Ты никогда не сможешь уподобиться человеку, – в который раз подумал я и постарался перевести взгляд на зеленый круг электронных часов. – В прошлом ученые-мечтатели верили в такую возможность и даже боялись, что ты в конце концов вытеснишь своего создателя и станешь полновластным хозяином жизни. Все это, конечно, мистика и чушь!” Пока я смотрел на зеленый круг часов, накрученная до отказа пружина в моей душе опять лопнула, и в памяти всплыло число четырнадцать. За время моего короткого, кошмарного сна, это число несколько раз маячило у меня перед глазами, причем обе цифры были какие-то странные: единица напоминала вскинутую вверх руку утопающего чело века, а четверка, казалось, была составлена из кусков льда. Мне тогда же, во сне, пришло в голову, что мой корреспондент, чего доброго и впрямь утопился в полынье: вчера истек четырнадцатый день.

Я знал, что Яким Давидов, отказываясь дать ход жалобе этого молодого человека, рассуждал так: „Если я его помилую, мы сохраним одно человеческое счастье. Но, сохранив это человеческое счастье, нарушим общественную дисциплину. С точки зрения общественной пользы что предпочтительнее? Личное счастье или общественная дисциплина? Естественно, – общественная дисциплина!”

Короче, он слово в слово повторил в уме выводы районной ЭВМ. А какая из моих ЭВМ не руководствуется во всех случаях исключительно принципами оптимальной общественной пользы?

„Нет, тебе никогда не приблизиться к человеку, – продолжал думать я о несчастном Эм-Эм. – Твое сознание будет всегда рефлекторным и запрограммированным, автоматическим, какие бы огромные количества информации ты не накопил в своей электронной памяти и с какой бы астрономической скоростью их ни обрабатывал. А вот мы, люди, пожалуй, начнем потихоньку-полегоньку походить на тебя, все больше подпадая под власть твоего здравого смысла, – это уже реальная возможность, опасность, которая при случае может сыграть с нами скверную шутку. Над этим стоит призадуматься, против такой перспективы нужно вовремя принять меры, – не то люди превратятся в роботов.”

Картина возможного полного торжества „абсолютного разума”, когда человек, абстрагировавшись от эмоций, превратится r живое воплощение математической логики, логики вообще, – эта картина заставила меня содрогнуться. Я с ненавистью взглянул на Эм-Эм, чинно стоявшего около моей постели, и шепотом, как бы в полусне произнес: „Ужасно! Это было более чем чудовищно!”

– Вы что-то сказали? – спросил Эм-Эм.

Я ему не ответил. Душу мою обуревали противоречивые чувства. Во-первых, я удивился, что защищаю позиции, которые даже наедине с собой не должен был считать своими. Разве к лицу мне, создателю искусственного интеллекта брать под защиту душевность, эмоциональность и всякие прочие сентименты? Где это видано, чтобы кибернетик, который только в течение последнего года освободил от работы более двадцати тысяч рабочих, инженеров и служащих, заменив их точными и исполнительными автоматами, воздыхал об эмоциях?