Текст книги "Три жизни Иосифа Димова"

Автор книги: Андрей Гуляшки

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)

Второе чувство, нахлынувшее мне в душу, оставило в ней темный след, какой тянется – или нам только так кажется! – за птицами, перелетающими в сумерки с места на место. „Ох, и влетит же мне, – подумал я, – если Великий Магнус узнает от моего Эм-Эм какие нелепые и еретические мысли витают в моей голове! Вероятно, он потребует, чтобы меня выслали в Антарктиду, хотя в его электронной памяти и значится, что я один из его создателей.

Информация о том, что я испытываю тоску, что я серьезно опасаюсь за мир эмоции, тут же и непременно вызовет в его бездонном мозгу обратную реакцию. Во имя оптимальной пользы для общества он с ходу решит, что я должен уехать в ледяные пустыни Южного полюса. А там бунтуй сколько угодно против собственных же принципов! И кто за меня заступится – уж не Яким ли Давидов или Райский?

Самое страшное, – продолжал рассуждать я, – что в последние недели мои чувства вырвались на свободу, словно узники из тюремных камер. Я так долго держал их под замком, чтобы они мне не мешали, что начал было подозревать, будто они навсегда потеряли желание выйти на свободу. Но в последние недели…”

Я оглянулся на Эм-Эм и окинул его подозрительным взглядом.

– Эм-Эм, – сказал я, стараясь казаться спокойным, – пойди приготовь гимнастический зал для утренней зарядки. Мне нужен высокогорный воздух и низкая температура!

– Сию минуту! – отозвался Эм-Эм. – Вы получите высоту две тысячи метров и температуру около нуля.

Когда он вышел, я наконец-то смог подумать о задаче, которую мне предстояло выполнить сегодня. Задача эта была почетная (в глазах других!), меня ожидали слава, общественное признание, большие награды. Дело в том, что после многих дней напряженного и вдохновенного труда мне удалось составить проект реорганизации автоматики на заводах, выпускающих легкие вертолеты. Благодаря моему проекту выпуск вертолетов увеличится примерно на тысячу в год, а их себестоимость уменьшится наполовину. Высвобождается около десяти тысяч пар рабочих рук, которые можно будет использовать на других объектах – как в нашем регионе, так и за пределами континента. Я работал над своим проектом с большим вдохновением, в первую очередь из-за этой тысячи вертолетов, я думал о том, что люди получат возможность в свободные дни недели улетать подальше от миллионных городов с их загрязненной атмосферой.

Великий Магнус одобрил проект и дал указание Центральному бюро трудовых ресурсов распределить освобожденную рабочую силу. А в одиннадцать часов утра во дворе завода состоится многолюдный митинг, на котором должен выступить главный инженер-конструктор Иосиф Димов. После митинга Законодательный Совет и профсоюзы закатят торжественный обед, на котором первый министр Законодательного Совета вручит мне Золотой знак Почета. Вот какой славный день мне предстоял: я получу Золотой знак и выступлю перед народом.

Но я проснулся в отвратительном настроении. После бессонной ночи я чувствовал себя измотанным, обессилевшим, как человек, перенесший тяжелый и опасный сердечный приступи с трудом выбрался из-под одеяла, не зажигая лампы, ощупью, нашел комнатные туфли и неуверенными шагами, как больной, побрел в свой гимнастический зал.

Чтобы попасть в это помещение, нужно было пройти через специальный вестибюль, представлявший собой большую камеру, разделенную на два отсека, причем отсек, соединявшийся с гимнастическим залом, был снабжен установкой для герметической изоляций от внешнего мира. Зал был невелик, не больше вестибюля, он был озарен бледно-зеленым неоновым светом. В нем стояли два снаряда: перекладина и круговой эскалатор, у которого были видны только четыре ступеньки, обнесенные легкими перилами, остальная же его часть находилась под мраморным полом. На перилах слева установлен специальный электрический рычаг, регулирующий скорость движения ступенек. В лучшие дни, когда я чувствовал себя бодрее, мне удавалось „пробегать” не сходя с места от пяти до восьми километров – расстояние весьма солидное для человека, ведущего преимущественно сидячий образ жизни.

Я прошел мимо перекладины, не взглянув на нее, лениво встал на нижнюю ступеньку эскалатора и осторожно нажал рычаг скорости. Ступеньки поплыли сначала медленно, потом быстрее – мой повседневный бег на месте начался в неизменном, давно установленном порядке.

„А почему бы не позвонить в кабинет первого министра и не сказать его секретарям, что мне сегодня нездоровится, пусть перенесут торжество на завтра!” – мелькнуло у меня в голове, когда стрелка спидометра показывала двенадцать километров в час.

Эта мысль, пожалуй, еще не до конца созревшая, показалась мне спасительной и я ухватился за нее, как утопающий за соломинку. Чем завтрашний день будет лучше сегодняшнего и будет ли он лучше вообще, я не знал, но как бы то ни было, счастливая мысль мне пришлась по душе, и я повернул рычаг на сто восемьдесят градусов влево. От резкой остановки эскалатора меня швырнуло вперед и я растянулся ничком.

В начале девятого я, выбритый до блеска, распространяя вокруг легкий аромат дорогого трубочного табака, в строгом костюме табачного цвета вошел в столовую и, притворившись, что не замечаю Эм-Эм, торчавшего в противоположном углу, направился к пищевому автомату и нажал кнопку. Автомат выдал мне стакан черного кофе. Эм-Эм, не дожидаясь, приглашения, движимый импульсами накопленного опыта, бесшумно приблизился к моему плечу и, уставившись на меня немигающими зелеными глазами, спросил, не забыл ли я взять бутерброд с ветчиной. Я сказал ему, что все бутерброды в мире мне опротивели, я их видеть не хочу.

– Но вчера вы съели один, – напомнил Эм-Эм.

– Это был последний бутерброд в моей жизни! – заявил я совершенно серьезно.

– Прошу прощения, – сказал Эм-Эм, – но напоследок вы ведете себя странно. Этим утром вы на десять минут раньше прервали зарядку, а теперь не желаете есть бутерброд. Пожалуй, я вызову профессора из больницы, чтобы он вас осмотрел.

– Если ты это сделаешь, – сказал я, ставя пустой стакан на подставку автомата, – если ты это сделаешь, – повторил я, – то я возьму отвертку, разберу тебя на составные части и выброшу в мусоропровод.

– Вы не сделаете этого, – бесстрастным тоном промолвил Эм-Эм.

– Почему ты так думаешь? – спросил я, прищурившись, и в ту же секунду почувствовал, что краснею от стыда,– разве можно злиться на робота!

– Потому что вас лишат звания и приговорят к принудительным работам, – продолжал Эм-Эм. – Мы, роботы, – общественная собственность и находимся под охраной государства.

– Ничего, – сказал я мрачно, постепенно освобождаясь от нахлынувшего на меня чувства стыда, – я никакой работы не боюсь, а на звания мне наплевать!

Робот не шевельнулся, над его лбом вспыхнула красная лампочка, а в зеленых глазах, казалось, полыхал пожар.

– Успокойся, – сказал я. – Не видишь разве, что я шучу?

Мрачное выражение моего лица говорило о том, что я вовсе не шучу, и красная лампочка Эм-Эм продолжала тревожно светиться.

Я вышел на лестницу, застланную красными ковровыми дорожками. Сверху лился белый неоновый свет. Я в нерешительности задержался перед лифтами, не зная, как поступить, – то ли спуститься на улицу, то ли подняться на террасу, откуда можно за считанные минуты перенестись в центр города на вертолете, – терраса небоскреба была приспособлена под вертолетную площадку. Я вспомнил, что за последние месяцы всего один раз был в центре города – ходил посмотреть книжные новинки. Вертолет ежедневно доставлял меня на аэроостановку „Электропалас”, откуда по воздушному мосту я направлялся в своей институт. Бюро добрых услуг поддерживало чистоту в моей квартире, меняло постельное белье, доставляло в кабинет нужные канцтовары, а на кухню – кофе, соки, бутерброды. Эм-Эм поддерживал связь с окружающим миром по телефону, выслушивал радиосводки научных институтов, заполнял картотеки – световую и звукозаписи, – вел мое нехитрое холостяцкое хозяйство. Жизнь наша была устроена так, что мне не приходилось терять время на хозяйственно-бытовые заботы, как и на ознакомление с научно-технической информацией самого общего характера. Необходимость выходов в город была сведена до минимума: я обедал в ресторане научных работников, который находился в двух шагах от моего института, в театр „Современник”, где играла Лиза (она переквалифицировалась, и, к моему большому удивлению, дела у нее шли великолепно), я ездил на метро – на это уходило не больше получаса. После вечерних спектаклей Лиза водила меня в небольшой бар, приютившийся на сороковом этаже соседнего небоскреба.

Сегодня утром привычный ритм был нарушен, все пошло наперекос: я осмелился нагрубить Эм-Эм, прервал на середине свои гимнастические занятия, отложил торжественный митинг на заводе вертолетов, попросив сообщить первому министру, что не смогу прийти из-за нездоровья. Стоя на площадке перед лифтами, я думал о том, что еще один неверный шаг – и я буду смахивать на человека абсолютно неуравновешенного и безответственного.

Но, невзирая на такие мысли, я не стал вызывать лифт, который вынес бы меня на вертолетную площадку, а с виноватым видом юркнул в кабину другого, что как раз спускался вниз. „Плохое начало”, – насупился мой „чистый разум”, но я, глядя на мелькающие под потолком цифры этажей, махнул рукой, как в былые времена, и даже принялся весело насвистывать, что означало: „была не была!”

В огромном мраморном холле небоскреба, доверху залитом светом, кишел народ: одни покупали газеты, другие толпились перед автоматами кофе и сигарет, третьи читали на стенах световые газеты, а некоторые просто сидели на плюшевых диванах, рассеянно глядя по сторонам и покуривая. Перед окошечком робота-информатора стояла очередь: в небоскребе, где я жил, располагалось семнадцать торговых объединений, несколько десятков банков и дорожных агентств, в нем находились квартиры многих видных граждан. Я встал в очередь и попросил робота соединить меня по телефону с квартирой сто семьдесят семь.

– Алло! – послышался в трубке голос Эм-Эм.

– С кем имею честь?

– Вас слушает секретарь-робот доктора математических наук Иосифа Димова.

– Эм-Эм! У меня все еще чешутся руки поорудовать над тобой отверткой, слышишь? – сказал я и засмеялся впервые за столько времени. – Ну, не сердись, Эм-Эм, – мой голос зазвучал примирительно, – я пошутил. Вечером, так и быть, выпью в твоем обществе чашку горячего чаю.

С тех пор как я попросил передать первому министру, что не смогу прийти на митинг, мое настроение заметно улучшилось, мысли-узники, вырвавшись на свободу, постепенно брали бразды правления в свои руки.

Толпы прохожих на тротуарах в этот день, казалось, были гуще обычного. Мне пришлось подождать пару минут у подъезда, пока выдалась возможность влиться в поток людей, направляющихся в центр города. Какой-то пожилой мужчина, вероятно пенсионер, что как и я ждал удобного момента вклиниться в толпу, с досадой бурчал: „Вот к чему оно ведет, безделье-то! Шатаются по улицам, валяют дурака!” Я не знаю, валяли они дурака или нет, но мне показалось, что меня подхватила полноводная река. На мое счастье, струя отнесла меня вправо, к фасадам, и я мог сколько угодно глазеть на витрины магазинов.

Темное небо надвинулось на крыши домов, шел дождь вперемешку со снегом, мокрый снег прилипал ко лбу и щекам, как пластырь. Из-за низкой облачности самолеты и вертолеты летали низко, их моторы, казалось, вспарывали атмосферу, рвали ее на куски. По проезжей части улицы, вымощенной шероховатыми стеклянными блоками, в десять рядов катили машины. Сначала я с ненасытным интересом всматривался в огромные сверкающие стекла витрин. Каких там только не было товаров, – одни изготовлялись у нас в стране, другие ввозились из-за границы. Глаза разбегались при виде пестрых шелковых материй, тафты и парчи, отливающей золотом и серебром, черного, как ночь бархата, серебряных кружев. А какие здесь были дивные меха: чернобурые лисы, норки, бобры! И вуали – почти невидимые, легкие, словно перистые облака на голубом утреннем небе. Дальше тянулся ряд витрин, за стеклами которых искрился всеми цветами радуги изумительный хрусталь, мягко мерцали серебряные сосуды, в гордом царственном величии покоились украшения из золота и платины. При виде такой красоты у меня захватило дух, казалось, вся эта роскошь возникла из царства волшебных снов, я смотрел на витрины ошеломленно, как человек, жизнь которого протекала в снежных пустынях Антарктиды.

Но вскоре мои глаза привыкли к этому блеску, насытились, предметы начали расплываться, сливаться – порой самым фантастическим образом. Мне мерещилось, что норковая шуба держит в объятиях контрабас, – хотя я знал, что их разделяет витрина магазина мужских одеколонов и курительных трубок, – причина была, вероятно, в мокром снеге, что падал с высоты, и толчее: мимо нескончаемой вереницей шли люди, обдавая меня своим дыханием.

Я вдруг почувствовал страшную усталость и потому несказанно обрадовался, когда усидел рядом огромную неоновую надпись: „Кафе „Республика”. Мне рассказывали об этом знаменитом кафе, и я без малейшего колебания вошел в стеклянные двери, украшенные бронзовым орнаментом, и направился в гардеробную. Я протянул пальто и шляпу гардеробщице, но женщина в строгом черном халате отрицательно покачала головой. Вы, мол, без галстука (у меня под воротником был повязан шелковый бант), а в кафе в таком виде входить не разрешается. Заведение не какое-нибудь, и от посетителей требуется соблюдение определенных норм.

Я оделся и вышел.

Чем ближе я подходил к площади Революции, тем больше и гуще становилась толпа, все чаще попадались граждане с пакетами в руках. Вертолеты то и дело опускались и взлетали, образовывая над небоскребами подвижную сеть из рокочущих зонтов. Мне, отвыкшему от уличной толчеи, стало трудно дышать, я почувствовал тошноту: широкая площадь казалась гигантской палубой, наклоняющейся то вправо, то влево, а памятник Свободы – мачтой, которая то воз носилась до облаков, то исчезала в пучине волн. Но я продолжал упорно идти вперед, мне нужно было во что бы то ни стало добраться до подземного перехода, перейти через площадь – перебраться на другой берег моря. Пересечь ее по прямой нечего было и надеяться: восьмью параллельными потоками по ней, сверкая концентрическими кругами колес, с бешеной скоростью мчались машины. В площадь вливалось восемь бульваров – восемь гигантских рек. „Похоже на площадь Этуаль”, – подумал я. При воспоминании о Париже стало чуточку легче на душе, но я не успел улыбнуться. Палуба вновь закачалась, наклонилась на кто знает сколько градусов.

С горем пополам мне удалось добраться до подземного перехода – людской поток вынес меня в нужном направлении, – а там я вверился провожатому-роботу, и он в мгновение ока нашел среди восьми эскалаторов тот, который должен был доставить меня на нужный бульвар. Опираясь на его надежную руку, я в душе воздавал хвалу кибернетической науке, жрецом которой был сам, за создание сильных, умных и непогрешимых существ, что в любой момент готовы прийти на помощь слабому человеку.

На широком бульваре с зеленым газоном и частыми фонтанами посередине, носившем имя великого Ломоносова, за каменными стенами массивных зданий размещалось два десятка научно-исследовательских институтов. Это была сравнительно спокойная магистраль, по обеим полосам ее проезжей части легковые машины шли всего-навсего в четыре ряда, а проезд двухэтажных автобусов и грузовиков был вовсе воспрещен. Если бы не рокот небольших белых вертолетов, что каждые пять минут – по два и по три сразу – опускались на площадку „Электропаласа” (снизу они были похожи на нарядные дамские зонтики на фоне задымленного темного неба), если бы не беспрерывный гул их моторов, этот уголок столицы по сравнению с другими районами имел бы право гордиться своей идиллической, почти пасторальной тишиной. Общество приняло все меры, чтобы создать людям науки, творцам технического прогресса уют и тишину.

Впервые за много лет я прошел мимо своего института будто посторонний, даже не повернув головы в его сторону, но не успел я сделать несколько шагов, как мне вдруг стало не по себе. Я замедлил шаг, я готов был остановиться, в голове мелькнула мысль:„А не лучше ли вернуться назад?”но в эти секунды колебаний и раздумий „узники” повскакивали с мест и повернули все по-своему. Ноги сами понесли меня вперед. Я был похож на школьника, удирающего с уроков -«ecole buissoniere», вспомнился мне урок из моего школьного учебника французского языка, и я весело улыбнулся. Мне показалось, что я мальчишка-школьник, каким был в те годы, и совесть моя уткнулась лицом в ладони. „А, большое дело! – подумал я, – раз в десять лет каждому позволено. Пусть сегодня сотрудники поработают без недреманного ока своего шефа!”

Через два дома от моего института, на первом этаже магазина научной литературы и технических пособий, располагалось известное кафе „Сирена”, где по-прежнему любили бывать видные деятели науки и искусства. „Сирена” все еще шокировала публику своим странным наименованием, извлеченным из реквизита отшумевших романтических лет. Я помнил „Сирену” давно. На ее фасаде, слева от входа, красовалось мозаическое изображение сирены с божественным лицом и грудью. Судя по необычному реалистическому стилю мозаики, следовало предполагать, что архитектурное оформление „Сирены” выполнено в духе традиций прошлого века.

В этом кафе я был своим человеком, я с удовольствием захаживал сюда выпить чашечку кофе, съесть любимое пирожное, посидеть с Лизой, когда у нее выдавался свободный вечер. Но я был здесь своим человеком еще по одной, мало кому из посетителей известной причине: по моему проекту не так давно была проведена полная реконструкция оборудования „Сирены”. Новое оборудование не имело ничего общего с примитивным реалистическим панно на фасаде, во всей обстановке ощущалось, так сказать, веяние, последнего ело ва автоматики. Раньше, бывало, посетитель входил, облюбовывал столик – внизу или на „галерке”, – просматривал список пирожных, коньяков, горячих и холодных безалкогольных напитков, подзывал официантку и заказывал то, что ему по вкусу. Официантки были все до одной хорошенькие, их улыбки поднимали настроение приунывших посетителей. Но этот вид обслуживания безнадежно устарел, отжил свой век, и дирекция кафе, засучив рукава, приступила к введению новшеств в духе современных достижений науки и техники. Как-никак, „Сирену” посещали прославленные физики и математики, знаменитые конструкторы (к последним общественное мнение единодушно отнесло и меня), – разве можно было допускать, чтобы люди, которые строят совершенные кибернетические машины, пили кофе в заведении, где как обстановка, так и обслуживание наводили на мысль о допотопных временах. Дирекция обратилась ко мне, и я по ее просьбе согласился составить проект технической модернизации, но попросил держать это в тайне. Моей прямой специальностью была фундаментальная кибернетика, бытовой автоматикой я занимался мало и не проявлял к ней особого интереса.

Когда модернизация кафе-кондитерской была завершена, заведение вновь широко распахнуло двери перед стосковавшимися посетителями, которые с радостью вернулись в родные пенаты. От прежних стоек, полок, мраморных столиков и улыбчивых официанток не осталось и следа. Новые столики были сделаны из прозрачной пластмассы, сквозь поверхность которой проступали светящиеся буквы меню. Достаточно было ткнуть пальцем в наименование блюда или напитка и цифру, обозначающую количество порций, как мигом подкатывался робот с готовым заказом. Роботы были изготовлены по проектам дизайнеров-кибергов и напоминали красивые манекены.

Эти нововведения позволили сократить до минимума персонал, что привело к снижению себестоимости напитков и пирожных и достижению почти совершенного уровня культуры обслуживания, гигиены и экспедитивности.

Я вошел в кафе как к себе домой. Путешествие по улице изрядно вымотало меня. Я рассеянно прошел мимо гардеробной, вошел в зал и направился к своему любимому месту. Подойдя к столику, я опустился во вращающееся кресло и подпер голову рукой. Перед моими глазами почему-то опять замаячило норковое манто в обнимку с контрабасом, невероятно, это мне просто мерещилось: в „Сирене” не было никаких контрабасов, а немногие женщины, посещавшие кафе не носили меховых манто, одевались попроще. Одна только Лиза составляла исключение, но я знал, что ее шубка была не из настоящей норки. Как бы то ни было, норковое манто продолжало пылко обнимать массивный музыкальный инструмент, а благородный робот, который указывал дорогу заблудшим пешеходам в подземном переходе на площади Революции, стоял впереди них и, приставив ко рту смычок контрабаса, трубил в него, как в трубу. У меня мелькнула мысль, что все это только иллюзия, и я удивился, каким образом это звучное слово пришло мне в голову. Некогда мой отец изобразил иллюзию в образе дурочки красавицы, обнимающей безобразного осла. Мне было очень худо, кружилась голова, я сидел с закрытыми глазами и вдруг сквозь опущенные ресницы ощутил резкий настойчивый свет, бьющий мне в лицо.

Я открыл глаза и вздрогнул, мне стало не по себе: на моем столике мигали яркие сигналы красный и желтый, – они настойчиво предупреждали посетителя, что он нарушил установленный порядок. Красный свет напоминал мне, что сидеть в пальто и шляпе в кафе не только не прилично, но даже запрещено, а желтый свет сигнализировал, что давно пора сделать заказ: сидеть больше трех минут без заказа посетителю не полагалось.

Я смутился, как примерный ученик, который забыл тетрадь с домашним заданием или не поздоровался с учителем, я залился краской и вскочил с места и тут же смутился еще больше: я не знал, что мне раньше делать: бежать в гардеробную, раздеться или дать заказ; оба сигнала мигали одинаково настойчиво и оба вместе уличали меня в неуважении к порядкам заведения. От растерянности я не мог сообразить, что такому солидному кибернетику, как я, не к лицу краснеть и теряться, тем более, что я, один из создателей автоматической установки, сам придумал эти проклятые сигналы. Но ничего такого не пришло мне в голову: меня с детства учили правилам хорошего поведения, кроме того, я был прекрасно осведомлен о безграничных возможностях автоматики.

Я вытер ладонью взмокший лоб и, применив, под стать кибернетической машине, дедуктивный метод, пришел к вы воду, что я не могу ничего заказать, не сдав на вешалку свои пальто и шляпу. Создавая автоматический агрегат обслуживания, я вложил в него информацию, что у посетителя, который сидит за столом в верхней одежде, заказы не принимаются. И потому, несмотря на усталость, потащился в гардеробную и сунул роботу-гардеробщику свое дорогое кожаное пальто и фетровую шляпу. Робот, взяв мои вещи, не пошевельнулся, а на стене вспыхнула зеленая лампа, под которой четко обозначились слова: „Не умеете обращаться с техникой!” Я досадливо махнул рукой, взял пальто и шляпу обрат но и вежливо подал роботу каждую вещь в отдельности. Человекомашина поклонилась, повесила мою одежду на вешалку и любезно протянула мне номерок.

Я вернулся за свой столик, хватая ртом воздух, словно рыба, выброшенная из воды. Сощурившись, я посмотрел на прейскурант, и поскольку названия и цифры расплывались у меня перед глазами, ткнул пальцем наугад и облегченно вздохнул. Потом достал трубку и начал медленно набивать ее табаком. Не успел я покончить с этим делом, как явился робот, исполняющий обязанности официантки, и с вежливым поклоном поставил на мой столик поднос с шестью рюмками коньяка, блюдечко с шестью дольками лимона и шестью кусочками рафинада. Сделав свое дело, робот еще раз поклонился и, никак не реагируя на мое изумление, крутанулся на месте, как юла, и исчез, бесшумно скользя на своих роликовых ступнях.

Я беспокойно оглянулся по сторонам, мне не хотелось, чтобы кто-нибудь принял меня за чокнутого. Но немногочисленные посетители сидели за столиками в одиночку, и каждый был занят собой. Убедившись что никто не обратил внимания на мой странный заказ, я облегченно вздохнул, залпом выпил первую рюмку и стал ломать голову над тем, как мне справиться с остальными пятью. В выпивке я был слаб, уже после первой рюмки у меня запылали щеки, бывшие узники – крамольные мысли – мигом пришли в веселое расположение духа, рассудок, державший ключи от их камер, мрачно заявил, что дело пахнет керосином и все это не кончится добром.

В эту минуту в дверях показался Досифей Марков, я вскочил и отчаянно, пожалуй, чересчур рьяно для профессора кибернетических наук, принялся махать ему рукой. Но ведь и океанский пароход выглядит жалким на мели! Досифей Марков увидел меня, издалека улыбнулся и направился к моему столику, вероятно, озадаченный моим необычным рвением.

Досифей Марков, этот добродушный гигант, уже давно поседел. Видный специалист в области хирургии сердца, академик с мировой известностью он оказывал мне помощь в математическом моделировании деятельности искусственного мозга, хотя сам был принципиальным противником кибернетики. С некоторых пор он резко порвал сотрудничество и с кибернетиками и с математиками. По неизвестным мне соображениям Досифей вновь облачился в белый халат и пошел работать в железнодорожную клинику главным хирургом. Кое-кого огорошил его поступок: Досифей уделял много времени преподавательской работе, человеку его возраста больше пристало заниматься научной деятельностью и писать труды, чем делать операции, „чинить” больные сердца. Он находился на полном общественном обеспечении и мог жить беспечно, как птичка небесная. Человек этот знал толк в вине, любил простую пищу (хотя ел мало) и старинные заунывные песни. Злые языки поговаривали, что в молодости он был горазд приударять за красивыми женщинами.

Увидев на моем столике батарею рюмок с коньяком, мой приятель пристально вгляделся в мое лицо, словно усомнившись, уж не обознался ли он и не принял ли за меня кого-нибудь другого. Удостоверившись, что перед ним сижу я собственной персоной, Досифей не удержался и приложил ладонь к моему лбу, – проверить, нет ли у меня жара.

Я покраснел не столько из-за батареи рюмок, сколько из-за того, что Досифей считал меня человеком умеренным и воздержанным.– Ничего особенного, – сказал я, – Немного напутал, де лая заказ, но это не беда. Садись, пожалуйста. Ты не представляешь, как я рад видеть тебя!

– Гм, – недоверчиво хмыкнул Досифей. – Людям вроде тебя не свойственно допускать промахи в таких пустячных делах, и я как врач тебе скажу, что для этого, видимо, есть какая-то причина, но на объяснении не настаиваю. Одно могу сказать: это совершенно идиотская установка и тот, кто ее выдумал, – надеюсь, что не ты, – общественно вредный элемент.

– Почему? – спросил я конфузливо, чувствуя, как кровь отхлынула от моего лица. – Почему ты думаешь, что эта установка идиотская?

– А ты разве так не думаешь? – Досифей глянул мне в глаза, взял с подноса рюмку и выпил коньяк небольшими глотками. – Впрочем, – продолжал он, – можешь не говорить, что ты думаешь, ты ведь кибернетик, а значит, одного поля ягода с тем кредителем (прости за ругательное слово!), который придумал эту проклятую установку.

– Автоматика облегчает жизнь человека, – сказал я, чувствуя что говорю будто по протоколу, безо всякого вдохновения, а ведь всего несколько недель назад, я, вероятно, произнес бы эти слова с пафосом. – Да, автоматика облегчает жизнь человека, – повторил я, – она экономит труд, средства, снижает себестоимость товаров и повышает культуру быта.

– Со всем этим я согласен и слышал это сто тысяч раз.

– Так в чем же дело? – уныло спросил я.– Ты знаешь… – сказал Досифей. Он закурил папиросу, затянулся, немного помолчал. – Вот, скажем, у тебя плохое настроение, ты устал от работы, от дум или еще черт знает от чего. И ты говоришь себе: схожу-ка в „Сирену” Выпью чашечку кофе, отдохну, встряхнусь, побеседую с друзьями, глядишь, и хандра пройдет, на душе станет веселее. Вот приходишь ты в „Сирену”, садишься за столик, и начинаешь думать, чтобы такое заказать. Пока ты так прикидываешь, подбегает официантка – Мими или Верочка, все равно, обе были хорошенькие, предрасполагали (извини за вульгарное слово, я не вкладываю в него ничего плохого!). Глазки веселые, улыбается. „Что это с вами сегодня, почему не в настроении?” Они тебя знают как облупленного, ведь ты маячишь у них перед глазами если не каждый день, то через день! – и сразу догадываются, когда тебе весело, а когда грустно. Ты и говоришь этой самой Мими, да, мол, мне грустно, но от вашей улыбки сейчас станет веселее. Ты, конечно, шутишь, но ведь самая плоская шутка – это шаг к повышению настроения. Тебе становится легче, может, временно, а все-таки есть польза! Человеку порой довольно одного слова, одной полуулыбки, мимолетного взгляда, чтоб на душе стало легче, позабылись дурные сны, и он перенесся в мир радости, призрачных ожиданий, окрыляющих душу. Вот почему я говорю, что гениальный ученый, который придумал эти не менее гениальные усовершенствования в „Сирене” – вредитель! Идите, черт побери на заводы, химкомбинаты, на транспорт, спускайтесь в шахты, населяйте их своими роботами, суперроботами и самоуправляющимися системами управления, освобождайте человека от необходимости трудиться и мыслить, но не суйтесь со своей кибернетикой во все дыры! Я говорю это тебе, ты один из наших ведущих кибернетиков. Не крадите у нас доброе слово, хорошую улыбку, веселую шутку, оставьте нам, если на то пошло, нашу печаль, – ведь человек, который не умеет грустить, не умеет по-настоящему и радоваться. Не лишайте нас всего того, без чего жизнь превращается в жилую комнату без единого цветка, без единой картины на стене, без какой-нибудь занавесочки на окне, – он взял рюмку с коньяком, подержал ее в руке и снова поставил на поднос.

– Почему ты не пьешь? – спросил я. – Пей, пожалуйста!

– Спасибо, – сказал Досифей. – Нельзя. После обеда у меня сложная операция.

– В свое время ты очень помог мне в создании искусственного интеллекта, а теперь бьешь тревогу!– В сущности, тревогу било мое сердце, это мое сердце жаждало ответа.

Досифей пожал плечами и ничего не сказал. Засмотревшись на голубоватые кольца дыма от папиросы, он принялся вполголоса напевать старый танцевальный мотив, потом глянул на часы и озабоченно показал головой.

– Ну, я должен идти, – сказал он. – Сегодня у меня ужасно тяжелая операция. Может быть, самая трудная за всю мою практику, и я должен быть готовым к ней задолго до того как надену перчатки. Пойду погуляю, потом приму душ, часа два вздремну, чтобы дать полный отдых нервам. Спасибо за коньяк, дорогой профессор. Если бы дело, которое меня ждет, не было таким ответственным бы справился и с остальными рюмками. Но ты не горюй! Подойдет кто нибудь из наших, поможет.