Текст книги "Три жизни Иосифа Димова"

Автор книги: Андрей Гуляшки

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц)

Когда он ушел, я бросился на постель и громко расхохотался. Мне вспомнился случай с одним австрийским военачальником. Во время похода на Вену Наполеону удалось обойти австрийские войска с тыла, и это решило исход операции. Узнав о постигшей его катастрофе, главнокомандующий австрийской армии созвал военный совет. Он заявил: „Эту победу Наполеона я не признаю: она достигнута в результате маневра, который военная наука считает невозможным!”

Так и мой критик. Коли ты выходец из села и организованный пролетарий, то сердце твое должно быть наглухо заперто для нежных представительниц другого класса. Вот какие дела. Ну и ну!

Приближалась середина сентября, а она не ехала, сидела почему-то на своем курорте. А тут еще в моем житье-бытье назревала коренная перемена – по крайней мере, что касается воздуха, солнца и света. Предстоял переезд на новую квартиру. Товарищи тайком от меня давно подыскивали мне более сносное жилье и в конце концов их выбор пал на заброшенное кирпичное строение неподалеку от Горнобанского шоссе, принадлежавшее картонажной фабрике. Акционеры намеревались в ближайшем будущем воздвигнуть там здание конторы, но этот проект пока находился на мертвой точке. А поскольку старая постройка все равно пустовала, правление фабрики решило временно сдать ее под квартиру.

Она состояла из двух помещений: в одном раньше размещалась контора, в другом – склад. В помещении конторы я решил устроить себе спальню, а в бывшем складе – в нем спокойно мог бы разместиться табун лошадей – собирался оборудовать отличную мастерскую. Нужно было только пробить окна – стены постройки были слепые – да засыпать шлаком выбоины в полу, но это были пустяки, а в остальным лучшее жилье было трудно подыскать. Просторный двор, где росло несколько канадских тополей, и все описанные преимущества бывшего склада, безусловно, не могли не радовать меня, я был на седьмом небе от счастья.

Но дело с переездом почему-то затягивалось. То у меня оказывались дела в редакции, то болела голова, когда же я, поплевав на ладони, принимался собирать пожитки, вдруг начинался дождь. Одним словом, все что-нибудь мешало. Но я утешал себя, что новая квартира, черт бы ее побрал, никуда не убежит, и я когда-нибудь да перевезу туда свое барахло. Наконец в один прекрасный день я опять увидел ее.

Дело было в октябре, после обеда. Шел тихий дождь, было холодно, площадь казалась вымершей. Я направлялся к трамвайной остановке, раздумывая, открывать ли зонтик– до остановки было метров сто, не больше, – как вдруг на тротуаре напротив кабачка „Спасение” показалась знакомая фигурка – я мог бы различить ее издалека среди тысячи женских фигур. То ли я сначала увидел ее, то ли почувствовал ее приближение – не знаю. Не все ли равно? Я остановился как вкопанный, словно кто-то властно крикнул мне: „Стой!” Не было золотого сияния, молчали оркестры, только кровь шумела в ушах да сердце билось, как шальное.

Я стоял, прикованный к месту, и бестолково крутил в руках зонт. Я даже забыл о том, что держу его. А она подходила все ближе, на ней был бежевый плащ, стянутый в талии поясом, и синий беретик, сдвинутый на левую сторону. Выбивающаяся из-под беретика прядь волос, казалось, была посыпана матовым бисером. Снежана ступила на бордюр и, вероятно, потому, что я не отводил глаз от ее лица, улыбнулась чуть-чуть, но все-таки улыбнулась и слегка, еле заметно кивнула головой.

– Наконец-то я вас вижу! – сказал я.

Она посмотрела на меня удивленно, неуверенно шагнула вперед и повернулась ко мне инфас.

– А я вас! – сказала она. – Все на том же месте!

– Всяк велик на своем месте! – выпалил я.

Мы рассмеялись в один голос, как тогда, когда она развернула карамельку с надписью: „При неудаче попробуй еще раз!”

– Люди носят зонты, – сказала она, – чтобы раскрывать их во время дождя!

– Но я ждал вас!

Смеясь, я нажал на кольцо, к которому прикреплены спицы зонта, – я хотел раскрыть зонт, но механизм не сработал. Проклятый зонт был ровесником балканской войне.

– Вы всегда чего-то ждете, – сказала она. – Я заметила. Но впервые слышу, что вы ожидали именно меня!

– Потому что вам не пришло в голову спросить об этом! Я взглянул на нее торжествующе, заржавевшее железное кольцо зонта наконец-то сдвинулось с места и спицам как-то удалось расправить обтянутый материей огромный каркас. – Вот, – промолвил я, покровительственно подняв зонт над ее головой, – теперь никакой дождь вам не страшен!

– Но я живу в двух шагах! – засмеялась она.

– Ничего! – сказал я.

– Если вы и впрямь дождались меня, – сказала она, – то это была пустая трата времени.

– Вероятно, – согласился я. – Когда вы уезжаете в Лондон?

– В Лондон?!

– Насколько мне известно, вашего отца посылают в Англию консулом!

– Боже мой! – воскликнула она. – За кого вы меня принимаете?

– За дочь будущего консула! – заявил я.

Она рассмеялась заливисто и звонко. Потом довольно сердито сказала:

– Вы попали не по адресу. Между мной и дочерью будущего консула общее только то, что мы живем под общей крышей.

– Очень рад! – воскликнул я. – Если хотите знать, я ужасно рад! Честное слово! Скажите мне, что ваша мать служит дворничихой в том желтом доме, где вы живете, и я буду на седьмом небе от счастья!

– Ту, за которую вы меня принимаете, зовут Лидией. Ее фамилия Стаменкова, она такого же роста, как я, и, к сожалению, подражает мне в манере одеваться, видимо, думает, что если мой отец француз, то я должна обладать отменным вкусом. А меня зовут Снежана Пуатье, моя мать болгарка, отец – главный библиотекарь Французского института. Он приехал в Болгарию двадцать лет тому назад. Я родилась здесь.

Мелкий дождик тихо стучал по нашему зонту. Я опустил его купол ниже, чтобы он закрыл наши лица, и восторженно чмокнул Снежану в щеку, у самых губ. Вообще-то я хотел поцеловать ее в губы, но она резко отдернула голову и губы мои ткнулись ей в щеку.

– Как вы смеете! – возмутилась Снежана.

– Это я от восторга! – сказал я. Ну как ей объяснить в двух словах здесь, на тротуаре, под дурацким зонтом, что между нами, оказывается, нет социальных преград и теперь моя совесть может быть спокойна, что непричастность к консульскому житью-бытью делает ее близкой моему сердцу? Она была теперь для меня не просто любимая.

Я приподнял зонт, и Снежана тут же отпрянула в сторону, предпочитая идти под дождем.

– Вы не должны были этого делать! – с горечью упрекнула она меня. Если бы на моем месте была та, другая, дочь консула, вы, наверное, вели бы себя благопристойнее! Вам бы такое и в голову не пришло!

– Не сердитесь! – сказал я и, как картежник, поставивший на карту последнюю монету, решил пустить в ход единственный козырь. – Мне мало дела, чья вы дочь, кто вы– консульша или библиотекарша, – мне это глубоко безразлично! Вы для меня-„Та, которая грядет!”

– Тех, которые грядут, ищите там! – Снежана кивнула головой в сторону кабачка „Спасение.” – А я для вас буду та, которая уходит, не успев прийти!

Все-таки она мне улыбнулась. Улыбнулась как-то странно и тут же зашагала прочь.

Я стоял, держа на плече ручку зонта, и смотрел ей вслед. Провожал ее взглядом сквозь тонкие нити дождя, пока она не скрылась за ближним углом.

Осталась только улыбка, вернее, – ее свет. Она мерцала далеко в сумеречном воздухе, едва различимо, как крохотный блуждающий огонек.

Я вернулся в свой подвал, взял пастели и, мурлыкая под нос отрывки из вальса „Сказки Венского леса”, рисовал до полуночи. А утром нанял ломового извозчика и перевез пожитки в свою новую обитель на Горнобанское шоссе, оставив горбатой Марии одинокий колодец с журавлем – лучшее, что у меня было.

Итак, осень застала меня на новой квартире. После душной тесноты и вечных сумерек подвала помещение бывшего склада показалось мне чем-то вроде бального зала. Оно было такое просторное и светлое, что мне подчас хотелось ущипнуть себя за нос – удостовериться в том, что это не галлюцинация. Боже мой, сколько здесь было света! В погожие дни я мог рисовать по целым дням и даже писать маслом. Наконец-то настал черед расписных повозок, богатырей-дружек, яблочных садов, где румяные щеки девушек соперничают с краснобокими яблоками…

Только бы не осенние дожди и туманы!

А дни потянулись дождливые, хмурые. С утра до вечера не переставая льет дождь, дует северо-западный ветер, тоже весь мокрый, пропитанный влагой. Он несет в своих ладонях холод, яростно срывает с деревьев пожелтевшие листья кружит их в воздухе, а потом уносит на край света. Прислушайся – и до ушей долетит их шепот, шепот мертвецов.

Я подарил свою окровавленную „Весну” квартальному клубу „Пробуждение”. Руководство было страшно тронуто! Его члены явились ко мне с коробкой конфет, как положено людям, состоящим в обществе трезвости. Мы долго беседовали о событиях в Испании, о положении в Германии, потом кто-то из гостей поставил на стол бутылочку ракии, мы выпили по паре глотков, чтобы согреть душу, да как распелись – перепели все песни времен первой русской революции, гражданской войны.

На другой день эти товарищи привезли мне немного дров и продырявленную печку-буржуйку. Я заложил дыру куском жести, найденным среди мусора за складом, и с того дня вечерами, перед сном стал понемногу топить. От этого температура в помещении не повышается ни на один градус, но я развожу огонь ради песенки, которую он поет, и пунцовых отблесков на стенах. Нужно же чем-то занимать свой ум, давать пищу раздумьям, не то одиночество схватит за горло, и душа скиснет, как перебродившее тесто.

От Горнобанского шоссе меня отделяют широкие лужайки. А рядом – пожелтевшие сады, опустошенные бахчи, тут и там жмется к облетевшим деревьям какой-нибудь сарайчик или жалкий домишко. Мелькнет за сеткой дождя похожая на тень фигура человека, что копается в огороде – авось выроет чудом оставшийся в земле клубень картошки. И снова дождь, и жиденький туман, и тишина, которую время от времени робко нарушает клаксон автобуса, медленно ползущего, по Горнобанскому шоссе.

Одиночество, осенние дожди и туманы – вся эта слякоть пробуждает к жизни мрачные мысли; окруженный такой мутью человек начинает по-настоящему задумываться над смыслом бытия. Если же он вдобавок ко всему ест один-единственный раз в день, то после размышлений о смысле бытия у него темнеет в глазах и он готов послать к чертям и себя, и весь свет.

А поскольку посылать к чертям кого-либо и тем более весь свет не стоило, я старался заняться каким-нибудь делом, а по вечерам, когда печурка моя светилась во тьме, рисовал в воображении разные картины – одни я видел раньше, а другие сочинял сам, то есть я „писал” их мысленно, в уме. Например, мне вспоминалась „Рученица” Мырквички. Сначала я видел картину, ее персонажей, обстановку в застывшем, неподвижном состоянии, как они были изображены рукой художника, потом его герои приходили в движение. Я слышал выкрики, притопывание, видел как поблескивают золотые монеты на колыхающейся груди девушки, скрещиваются взгляды, искрятся глаза, как на стене напротив, корчатся в пляске святого Витта тени каких-то двуногих чудовищ, искаженные моргающим огоньком керосиновой лампы. Или же я представлял себе равнину за нашим селом, раскинувшуюся во всю свою зеленую ширь до самого горизонта. Аист, распластав крылья под синим куполом неба, парит в лазури, он кажется неподвижным, а его тень плывет над зеленым полем. Она вызывает в воображении строй боевых кораблей: флагман, рассекая носом волны, идет впереди, оставляя за кильватером два чуть заметных следа… Мне вспоминались знакомые прежних, школьных лет. Раз в памяти всплыло удивленное личико девушки, которую я впервые в жизни осмелился обнять за талию. Ее лицо, казалось, смотрело на меня со старой выцветшей фотокарточки, время стерло отдельные черты. Но глаза, темные, осененные длинными ресницами, сияли, четко выделялись пухлые яркие губы и ямочка на подбородке, похожая на вмятину от пальца.

Однажды вечером, когда дождь усилился, похолодало и запахло снегом, появилась Снежана. На ней было то самое платье, в котором я увидел ее впервые – белое, в синюю крапинку. Я не ждал ее и не думал о ней, но, увидев, как она входит в дверь, воскликнул: „Наконец-то!”, будто она не покидала моих мыслей и я то и дело посматривал на дверь – не идет ли она. После происшествия с поцелуем я сказал себе, что между нами все кончено и что больше нечего думать, грядет ли она и будет ли приходить вообще. В конце концов, если ей честолюбие дороже, чем я, то придется поставить точку на этой истории, и пусть каждый идет своей дорогой. Так поступают все люди на свете, и ничего – жизнь себе течет.

Но если связь можно прекратить по решению или, как говорится, оборвать, то воспоминания не вытравить из души ничем; ластика, который бы магически стирал воспоминания, не существует. Снежана, вероятно, воспользовалась тем обстоятельством, что магический ластик еще не изобретен, и будто ни в чем ни бывало явилась, как являлась и раньше.

Та, которая грядет, вновь была со мной. Она озаряла мою комнату тихим золотым сиянием, она излучала тепло, и это было прекрасно, потому что огонь в моей печурке догорал, а на дворе выл ветер и в оконное стекло стучал дождь. В такую ночь страшно оставаться наедине с собой, особенно если ты живешь, окруженный пустыми огородами и почерневшими садами. Мне нужно было поблагодарить ее за то, что она принесла мне свет и тепло, но я вспомнил сценку на тротуаре – тогда тоже шел дождь – и не решился, не стоило второй раз испытывать судьбу. Чего доброго, возьмет да исчезнет опять, свернет за угол или скользнет в толпу, как в пасть кита. Тогда ищи – свищи!

– И все-таки, – сказал я ей, – я очень благодарен тебе за то, что ты опять пришла!

– Ну что ты! – она улыбнулась. – Ведь я – Та, которая грядет.

Так начались наши встречи в моей новой квартире.

Приятели из клубной библиотеки, которых беспокоило мое одиночество, принялись регулярно снабжать меня книгами. Стоило мне сказать, к примеру, что я люблю Толстого и Чехова, как мой стол оказывался заваленным книгами этих авторов. Хорошо, что я не называл имен некоторых других писателей, которых тоже любил, это помогло мне сохранить свободным краешек стола, за которым я делал зарисовки пером и тушью.

Я не соврал, сказав о любви к Толстому и Чехову. Эту любовь я унаследовал от отца, сельского учителя. Он читал их книги и в переводе, и в оригинале, как придется. У Толстого его больше всего пленяли рассуждения о скромности, „Скромность и Простота, – твердил отец, – вот что спасет мир!” В те времена он еще не давал себе отчета, что сильные мира сего просто так, само собой не станут скромными и не приучат себя к умеренности желаний, если общественный порядок не принудит их к этому силой.

Я читал и мечтал о новом мире, который стоял у порога. Представлял себе его устройство и даже раздумывал о вещах, которые на первый взгляд могут показаться чересчур прозаическими. О том, как будет оплачиваться труд, как можно добиться, чтобы не было ни облагодетельствованных, ни обиженных… А как будет жить человек этого нового, счастливого общества, в чем будет выражаться его благородство, как он добьется той высшей нравственности в отношениях между людьми, которая составляет главную цель Революции?

Я читал, думал и мечтал о новом мире. А Снежана приходила часто.

Когда не было дождя, мы гуляли, и я любовался ею на фоне почерневших садов. Мы ходили гулять и тогда, когда начал падать первый снег, и я смотрел на нее, сияющую сквозь рой снежинок.

Это было так здорово!

Раз я попросил ее:

– Уведи меня в свое царство – ведь ты Та, которая грядет, ты знаешь дорогу в иные края!

– У меня нет царства и нет постоянного местожительства, ведь я без конца путешествую, я все время куда-нибудь еду. Странствовать по свету – мое призвание, – сказала она.

Но все-таки согласилась побродить со мной.

Весь день шел снег, а вечером мы заперли дверь бывшего склада и отправились в путь. У меня был теплый шерстяной шарф крупной вязки, мама связала его на толстых спицах. Я обмотал им шею Снежане, чтобы она не простудилась. Расправляя края шарфа, я чуть было ее не поцеловал, но после случая на тротуаре я зарубил себе на носу, что это опасно, и воздержался.

ПУТЕШЕСТВИЕ СО СНЕЖАНОЙ. Неоконченные Заметки.

Когда мы прибыли на границу, ночь осталась по ту сторону демаркационной линии, а впереди было светло, занимался день. Не успели мы сойти на перрон, как к нам подбежала улыбающаяся подтянутая девушка в форме.

– Вы привезли этого гражданина из Страны вздохов? – спросила она Снежану.

Снежана кивнула головой.

– Бедняжка! – промолвила девушка, окинув меня сочувственным взглядом. Потом лицо ее вновь приняло прежнее жизнерадостное выражение. Она протянула мне руку для приветствия и торжественно сказала: – Добро пожаловать в Страну завоеванного счастья!

– О, благодарю вас! – воскликнул я и чуть не прослезился от умиления.

– Я поведу его в ресторан, он должен позавтракать, – сказала Снежана девушке, – а ты, милая, сходи в Управление и принеси ему продовольственные карточки. Он художник, зовут его Димо Димов. Оказывает предпочтение жанровой живописи, старается найти свой почерк в фольклорной мифологии. Запомнила?

– О! – воскликнула девушка и взглянула на меня с горячим интересом.

– Я буду ждать в зале ресторана на первом этаже! – сказала Снежана.

Она взяла меня под руку и повела к красивому двухэтажному зданию, облицованному розовым мрамором. Перед его главным входом сверкала в лучах восхода просторная площадь с фонтаном посередине. Мимо фонтана непрерывным потоком неслись электробусы – желтые и красные, они останавливались перед рестораном, принимали пассажиров и, бесшумно сорвавшись с места, катили в город. Заметив, что я с любопытством таращу глаза на; электробусы, Снежана тронула меня за локоть, чтобы я поторапливался. Зал, в который мы вошли, сверкал чистотой, обстановка была подчеркнуто скромная. Сказав „скромная”, я тут же спешу отметить, что в Стране завоеванного счастья понятие скромность пользуется огромной популярностью, я убедился в этом с первых же шагов. Но о скромности – как-нибудь потом. Не успели мы сесть, как к нам подошла официантка, улыбающаяся, словно красное солнышко. Она сказала нам: „Добро пожаловать!” – и, должен признаться, – недаром я живу в Стране вздохов, где ценят скромность только на словах, – должен признаться, что ее „добро пожаловать” предназначалось главным образом мне, причем оно только в слабой мере выражало чувство, сквозившее во взгляде.

Как бы то ни было, официантка принесла каждому из нас две горячие сосиски, глазунью из пары яиц, стакан молока, рогалик с орехами и красное яблоко.

– Мы должны гордиться! – сказала Снежана. В ее голубых глазах светилось глубокое удовлетворение. – Представляешь, нам подали завтрак первой категории!

– А что означает „завтрак первой категории”? – удивленно спросил я.

– Что означает? – она отодвинула в сторону свои сосиски и яичницу, словно боялась, как бы они не обидели ее недобрым или неприличным словом, и деликатно принялась есть рогалик, запивая его молоком.

– Завтрак первой категории, – сказала она, – подают президенту республики, премьер-министру и передовикам производства.

– Ишь ты! – воскликнул я. – Интересно. Для меня, конечно, это царская еда, но личности поважнее в нашей Стране вздохов назвали бы подобный завтрак dejeuner miserable.

– А что еще нужно? Разве этого мало?

– Дело не в количестве! – сказал я. И брякнул без обиняков: – Дело в том, что для наших богачей, для сливок общества этот завтрак слишком однообразен, элементарен и беден – ему не хватает живописности и фантазии.

– О, да! – согласилась она. – В Стране вздохов так. Знаю. Но ведь тут после скромности в самом большом почете простота. Слова Скромность и Простота здесь пишут с большой буквы. Завтрак питательный, но простой. Вот увидишь, люди здесь и одеваются со вкусом, но скромно. – Она посмотрела на меня строго и тут же мило улыбнулась. – Ты разве не согласен, что эти слова нужно писать с главной буквы? ;

– Согласен – не тысячу, а сто тысяч раз! – сказал я. Сосиски и яичница пришлись мне по вкусу, и я вдохновенно добавил: – Я уверен не стократ, а тысячекрат, что после Революции слова Скромность и Простота и у нас будут писать с большой буквы.

Она в знак одобрения протянула мне свою белую ручку, и я, не долго думая, весело поцеловал ее.

Зарубки на носу больше не было. Ведь мы не стояли на тротуаре и не мокли под дождем, как тогда. День был светлый, лучезарный, в огромные окна мне было видно, как лучи солнца играют в брызгах фонтана, образуя радуги.

Девушка в форме, встретившая нас на вокзале, появилась с таким же торжествующим блеском в глазах, словно ее повысили в должности не знаю на сколько ступенек и вдобавок ко всему в кармане ее лежал билет на кругосветное путешествие.

– Поздравляю! – воскликнула она и ее лицо озарилось сияющей улыбкой. – Вот! – Девушка положила на стол два красных картонных талона. – Вам выданы продовольственные карточки первой категории!

– О! – вырвалось у Снежаны.

– Я очень рада! – сказала девушка и опять улыбнулась. – Желаю приятно провести время в нашей прекрасной стране!

Она махнула нам рукой в знак привета и удалилась.

– Надо было ее угостить, – сказал я.

– В здешнем языке слово „угощение” в этом смысле не употребляется, – заявила Снежана и вроде бы слегка нахмурилась.

Я пожал плечами. Мне не хотелось заводить спор на эту тему, и потому я спросил:

– Что в сущности, представляют собой эти красные талоны, может, они открывают доступ во дворец президента?

– Дворец президента! – Большие прекрасные глаза Снежаны смотрели на меня с явным состраданием. Помолчав, она сказала: – В Стране счастья люди получают три вида вознаграждения. Лучшие, те, кто дает продукцию на уровне мировых стандартов, а также выдающиеся ученые, писатели, художники получают красные талоны. Средние производственики – синие, а слабые – желтые. Министры получают тоже красные, синие или желтые в зависимости от того, как обстоят дела в их министерствах. Ты, наверное, спросишь, о реальной стоимости этих карточек. Желтый талон дает право на самые необходимые продукты питания и одежду. По синему талону можно получить в изобилии блага среднего порядка – как материальные, так и духовные. А красный предоставляет возможность обладать всем самым красивым, самым изящным, самым редким.

– Например, – сказал я, – золотыми украшениями, фешенебельной машиной, виллой в два этажа с садом?

– Чепуха! – засмеялась Снежана. Мой вопрос не рассердил ее, а рассмешил. – Чепуха! – повторила она. – В Стране счастья золото и серебро используют не на изготовление украшений, а на развитие науки, медицины, для пополнения валютного фонда государственного банка. Здесь изготовляют замечательные украшения из искусственных камней, хрусталя, белых и желтых сплавов. Что же касается машин и вилл, то твое предположение просто смехотворно! В этой стране весь транспорт принадлежит государству, виллы тоже государственные. Единственное частное средство передвижения– это велосипед. Здесь в каждой семье – минимум два велосипеда. А для загородных прогулок и дальних путешествий государство предоставляет удобные и комфортабельные поезда. Вот почему в Стране счастья никто не испытывает надобности в частных автомобилях.

После этой лекции, которая меня взволновала и заставила смутиться, мы вышли на улицу.

Мы остановились у входа в ресторан. Мне бросилось в глаза, что все автобусы украшены красными флажками и букетами пышных алых роз. Через три минуты прибыл электробус, который должен был доставить нас в центр города. Внутри было чисто, пахло розовой водой, из репродуктора лилась тихая музыка.

Тут я обратил внимание, что у всех пассажиров в петлицах красуются бумажные розы и алые ленты. К моему превеликому смущению, одна молодая дама, увидев, что у меня нет украшения, не задумываясь, протянула мне свою розу; ее примеру последовал молодой мужчина, сидевший по другую сторону прохода, – только он, разумеется, подарил свой цветок Снежане и даже приколол его булавкой ей на грудь.

Я тихонько спросил Снежану, что означают все эти флажки, розы и ленты, она шепотом мне объяснила, что в этот день Страна счастья отмечает свой национальный праздник, символом которого является Алая роза. День Алой розы считается государственным праздником страны.

Мы приехали на большую площадь. На нескольких помостах были выстроены духовые оркестры. Отливавшая золотом медь инструментов сверкала так ярко, что пришлось приложить ладонь к глазам. Ну и ну! С окрестных зданий свешивались огромные флаги, пунцовые, как жар, украшенные посередине золотыми розами; в воздухе носились разноцветные шары, их были тысячи; несмотря на раннюю пору, оркестры уже начали играть.

Я с большим интересом наблюдал за подготовкой к предстоящему торжеству и даже направился было к одному из павильонов, у которых девушки в белом разгружали ящики с пирожными, но Снежана легонько потянула меня за руку.

– Потом будем угощаться пирожными, – сказала она, – раньше надо сходить в первый попавшийся дежурный магазин, купить подходящую одежду. Не то люди, глядя на наш зимний наряд, будут диву даваться, почему мы так одеты.

– А деньги? – спросил я.

– Ты разве забыл о красных талонах? – засмеялась Снежана.

Мы нашли дежурный магазин на одной из соседних улиц. Он размещался в четырехэтажном здании, на каждом этаже продавалась одежда, подходящая для соответствующего времени года. Мы поднялись на второй этаж, чтобы выбрать себе костюм для весеннего сезона. Преобладала одежда, сшитая из плотных хлопчато-бумажных и более тонких плащевых тканей, попадались костюмы из вельвета и бархата, причем покрой одежды был в основном спортивный. В меня сразу вцепилась худенькая смуглая продавщица, она не оставила меня в покое до тех пор, пока не увидела, что я одет с иголочки от головы до пят. Когда я в конце концов вышел из примерочной расфранченный, она воскликнула: „Поздравляю!” и звонко чмокнула чуть ли не в губы. Я заметил, что этот поцелуй не по душе Снежане, на ее лицо набежала тень – не берусь утверждать, что эта тень была светла. Выходит, и в Стране счастья небо не всегда безоблачно, а некоторые мои коллеги готовы биться об заклад, что в грядущем будет сплошное сверкание и сияние.

Как бы там ни было, Снежана в своем ослепительно белом муслиновом платье сияла подобно утренней звезде.

Мы вернулись на площадь.

Президент республики открыл праздник краткой речью о неувядающей красоте символа – Алой розы. Потом он перерезал шнур и над головами медленно поплыл, поднимаясь все выше к лазурному своду, огромный воздушный шар. Этим жестом президента праздник был открыт. Грянули на помостах все четырнадцать духовых оркестров. На площади вихрем закружились четырнадцать хороводов по тысяче душ в каждом. Появились вертолеты, они осыпали площадь тоннами конфетти – золотистых, голубых, зеленых, красных. Воздух стал пестрым: он отливал золотом и синевой, а местами был пурпурный. Новые стаи вертолетов принялись сбрасывать на площадь тонны карамелек и мятных леденцов. Люди подставляли кепки, шляпы, ладони, девушки ухитрялись ловить конфеты в подолы платьев. Вся площадь бурлила смехом.

Потом оркестры заиграли бальный танец. „Наконец-то!” – сказал я и положил руку на талию Снежаны. Но не успел я приобнять ее другой рукой, как один нахал увел мою даму прямо из-под носа. У нас в Стране вздохов подобные проделки так просто не сходят с рук, нахалы получают по заслугам. Я весь ощетинился, сжал кулаки – и в ту же минуту очутился в объятиях тоненькой красавицы с миндалевидными глазами. В первый момент я был ошарашен. Она была похожа на ожившую лилию. Только лилии растут неподвижно, а эта извивалась, как угорь, и к тому же еще от нее веяло ароматом розы. Но я быстро опомнился – каких только чудес не бывает на свете! – обнял девушку за талию, подумал: „А, к чертям!”, и мы поплыли в вихре танца по ликующей площади. Мне даже стало весело. Перед глазами мелькнула Снежана с ее кавалером; она сделала вид, будто не замечает меня. Я тоже притворился, что не вижу ее, – пускай себе танцует.

Потом музыка на время умолкла, и мы со Снежаной отыскали друг друга. Я поспешно взял ее за руку, чтобы меня случайно не опередил какой-нибудь ликующий счастливец. Мы прогуливались по площади, как вдруг к нам подошла милая девушка в белом халатике. Она несла поднос, он держался на розовых лямках, надетых на шею. „Отведайте шоколада, граждане!” – предложила нам девушка, а другая, рядом, тут же с улыбкой запела: „Кому мороженого?! Сливочное, миндальное мороженое!”

– И все без денег? – спросил я Снежану.

– Конечно же, без денег! – ответила она.

Мы взяли по шоколадке, угостились мороженым.

Затем мы сели в автобус, украшенный гирляндами. Автобус неторопливо доставил нас в большой парк. Там были аттракционы – всевозможные качели, карусели с лошадками и гондолами, гигантские шаги. Мы со Снежаной катались на лошадках, плавали на гондолах, гонялись друг за дружкой на гигантских шагах. Было так здорово!

К четырем часам дня автомобиль отвез нас в аэропорт. Там нас дожидался небольшой самолет с красным флажком нарисованном чуть выше мотора. Пилот помог нам устроиться, пропеллер завертелся, и мы полетели над полями и лесами, над большими и малыми городами, утопающими в зелени селами. С земли нас приветствовали взмахами шляп, платков, криками „ура!” Мы тоже кричали „ура”. Снежана махала платком, а я – рукой.

Самолет приземлился на ровной широкой лужайке. К нам подбежали незнакомые женщины и мужчины. Они стали радостно обнимать нас, потом повели на большую поляну, где праздновали День Алой розы труженики села. На гигантских кострах жарились на вертелех туши телят, баранов, в стороне хозяйки готовили салаты, жарили пирожки и пончики. Вокруг гремели барабаны, попискивали кларнеты, доморощенные музыканты лихо наяривали плясовые мелодии на радость деревенским парням и девушкам…

Мы ели, пили, веселились, пока на небесном своде не засияла кротким светом Большая Медведица.

Когда мы вновь поднялись в воздух, внизу еще горели костры, сверкали огни праздничных городов, лучи прожекторов ощупывали небо, ракеты рассыпали над ликующим народом мириады разноцветных искр.

Наш самолетик приземлился у вокзала. Мы простились с пилотом, а потом и с девушкой, той самой, в форме, – она встретила нас у самолета, чтобы проводить до поезда. Как грустно стало на душе, когда праздничные огни остались далеко позади! Нас поглотила ночь. Еще немного – и оконные стекла залепило снегом…