Текст книги "Валентин Распутин"

Автор книги: Андрей Румянцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 39 страниц)

Не ищи оправданий, сильный и честный!

Однако есть люди, не имевшие понятия о номенклатуре, люди обыкновенные, рабочие, и таких миллионы. Переворот, устроенный новыми хозяевами страны, ударил их больнее, да что там – смертельнее! Они тоже хотели бы разобраться: как же произошло, что владельцами всего нажитого страной стали не те, кто её обустраивал, строил заводы и электростанции, города и железные дороги, а ловкачи, воспользовавшиеся приватизацией и превратившие её в «прихватизацию».

Двое из миллионов пострадавших – герои рассказа «В ту же землю».

Пашута, женщина с городской окраины, всю жизнь трудилась в столовой, причём шла по служебной лестнице не вверх, от посудомойки к заведующей общепитовской точкой, а в обратном направлении: в двадцать лет, бойкой и симпатичной комсомолкой, служила заведующей, а с годами, при убыли сил и женского обаяния, дошла до посудомойки. Её друг, Стас Николаевич, бывший инженер на алюминиевом заводе, статный и сильный, был в своей профессии не последним человеком. Новые порядки, установившиеся в стране, принесли им нищую, бесправную старость.

И вот как оценивают эти двое «рай», приуготованный им реформаторами России. Первые растерянные слова тяжкого разговора вырываются у Пашуты, которая не знает, как, на какие деньги похоронить мать:

«Чего тут путать, Стас Николаевич? Не мы с тобой стали никому не нужными, а все кругом, все! Время настало такое провальное, всё сквозь землю провалилось, чем жили… Ничего не стало. Встретишь знакомых – глаза прячут, не узнают. Надо было сначала вытравить всех прежних, потом начинать эти порядки без стыда и без совести. Мы оттого и прячем глаза, не узнаём друг друга – стыдно… стыд у нас от старых времён сохранился. Всё отдали добровольно, пальцем не шевельнули… и себя сдали. Теперь стыдно. А мы и не знали, что будет стыдно. – Она помолчала и резко повернула, видя, что уводит разговор в сторону, где только сердце надрывать. – Дадут! – согласилась она. – Если просить, кланяться – дадут. Те дадут, кому нечего давать. Из последнего. Ну, насобираю я по-пластунски, может, сто тысяч. А мне надо сто раз по сто. Нет, не выговорится у меня языком – приходить и просить. А чем ещё просить – не знаю…

Стас осторожно напомнил:

– У тебя ведь дочь есть.

– Дочь мне неродная, – глухо сказала Пашута. – И живёт она с мальчонкой в последнюю проголодь. Девочку мне отдала в учёбу. Живёт одна, без мужика. Это вся моя родня. Дальняя есть, но такая дальняя, что я её плохо знаю. Нас у матери было четверо, в живых я одна. Всё ненормально – верно ведь, Стас Николаевич?

– Не паникуй. Куда твоя твёрдость девалась?

– Остатки при мне. И то много. С нею-то хуже. Она не для воровства, не для плутовства у меня, скорей в угол загонит».

Не такой Распутин писатель, чтобы недодумать главную мысль, не отыскать ответы на вопросы, которые задаёт нынешняя подлая жизнь. Вот и его Стас Николаевич, сильный человек, загнанный в угол, но ещё не сломленный, объясняет Пашуте, как всё случилось, вспомнив их недавний, предзимний разговор:

«Я тебе скажу, чем они нас взяли, – не отвечая, взялся он рассуждать. – Подлостью, бесстыдством, каинством. Против этого оружия нет. Нашли народ, который беззащитен против этого. Говорят, русский человек – хам. Да он крикун, дурак, у него средневековое хамство. А уж эти, которые пришли… Эти – профессора! Академики! Гуманисты! Гарварды! – ничего страшней и законченней образованного уродства он не знал и обессиленно умолк. Молчала и она, испуганная этой вспышкой всегда спокойного, выдержанного человека.

Он добавил, пытаясь объяснить:

– Я алюминиевый завод вот этими руками строил. От начала до конца. А двое пройдох, двое то ли братьев, то ли сватьев под одной фамилией… И фамилия какая – Чёрные!.. Эти Чёрные взяли и хапом его закупили. Это действует, Пашута! Действует! Будто меня проглотили!

– Стас Николаевич, да ты оправдания себе ищешь… Не может того быть! Чтобы взяли… всех взяли! Ты же не веришь в это?

Стас улыбался и не отвечал. Странная и страшная это была улыбка – изломанно-скорбная, похожая на шрам, застывшая на лице человека с отпечатавшегося где-то глубоко в небе образа обманутого мира».

Зря, зря ведут себя столь спокойно и уверенно нувориши. Почаще бы они вчитывались в строки неподкупных писателей. Не случайно мы вспоминали о толстовских рассказах и очерках начала грозового XX века – тоже ведь имевшие уши не услышали. И чем это кончилось?

Выстоять под грозовыми тучами

Вместе с тем рассказы Валентина Распутина не только высвечивали чреватые грозой русские тучи. И в новых жестоких условиях писатель находил и показывал нам тот русский характер, который сложился за века существования нашего отечества, – выносливый, трудолюбивый, праведный, непокорный. Такой характер не надо было долго разыскивать. Какой же ещё характер мог устоять в глубинах пошатнувшейся, исковерканной русской жизни девяностых годов?

В рассказе «Изба» два героя, не потерявшие душевного света даже в сумраке бесовских времён: Агафья и Савелий – старые односельчане.

«Агафья до затопления нагретого людьми ангарского берега жила в деревне Криволуцкой, километрах в трёх от этого посёлка, поднятого на Елань, куда, кроме Криволуцкой, сгрузили ещё пять береговых деревушек. Сгрузили и образовали леспромхоз. К тому времени Агафье было уже за пятьдесят…

Была она высокая, жилистая, с узким лицом и большими пытливыми глазами. Ходила в тёмном, по летам не снимала с ног самошитые кожаные чирки, по зимам катанки. Ни зимой, ни летом не вылезала из телогрейки, летом – закутываясь от мошкары, от которой не было житья, пока не вывели её, чтоб не кусала наезжих строителей Братской ГЭС. Всегда торопясь, везде поспевая, научилась ходить быстро, пробежкой. Говорила с хрипотцой – не вылечила вовремя простуду и голос заскрипел; что потом только ни делала, какие отвары ни пила, чтобы вернуть ему гладкость, – ничего не помогло. Рано она плюнула на женщину в себе, рано сошли с неё чувственные томления, не любила слушать бабьи разговоры об изменах, раз и навсегда высушила слёзы и не умела утешать, на чужие слёзы только вздыхала с плохо скрытой укоризной. Умела она справлять любую мужскую работу – и сети вязала, и морды для заездков плела, беря в Ангаре рыбу круглый год, и пахала, и ставила в сенокосы зароды, и стайку могла для коровы срубить. Только что не охотилась, к охоте, даже самой мелкой, её душа не лежала. Но ружьё, оставшееся от отца, в доме было. Невесть с каких времён держался в Криволуцкой обычай устраивать на Ангаре гонки: на шитиках от Нижнего острова заталкивались наперегонки на шестах против течения три версты до Верхнего острова, и дважды Агафья приходила первой. А ведь это не Волга, это Ангара: вода шла с гудом, взбивая нутряную волну, течение само себя перегоняло. На такой воде всех мужиков обойти… если бы ещё 250 лет простояла Криволуцкая, она бы это не забыла».

А что потеряла эта вечная труженица, подлинная хозяйка отеческой земли? Что у неё отняли, когда, отдав родной берег для великой электростанции, она в конце жизни оказалась без света по вечерам, без чистой воды, без опеки государства – без всего малого, которого лишили её свалившиеся откуда-то хищники? Поперёд всего у неё отняли душу. Ту, что жила на миру:

«Ну как тут было на вечорках не подать начин песни, как было не подхватить её, печальную и сладкую для сердца, и не растаять в ней до восторженного полуобморока, не губами, не горлом выводя слова, да и не выводя их вовсе ничем, а вызваниваясь, вытапливаясь ими от чувственной переполненности. Ничто тогда, ни приёмник, ни телевизор, этого чувства не перебивало, не убивало родную песню чужеголосьем, не издевалось над душой, и души, сходясь, начинали спевку раньше голосов. Считается, что душа наша, издёрганная, надорванная бесконечными несчастьями и неурядицами, израненная и кровоточащая, любит и в песне тешиться надрывом. Плохо мы слушаем свою душу, её лад печален оттого лишь, что нет ничего целебнее печали, нет ничего слаще её и сильнее, она вместе с терпением вскормила в нас необыкновенную выносливость. Да и печаль-то какая! – неохватно-спокойная, проникновенная, нежная».

И как она ушла из жизни, эта «кремнёвая» русская женщина? Что толкало её к кончине?

«– Во мне, парень, скажу я тебе, Криволуцка по сю пору стоит. Здесь я не дома. И мало кто, кажется мне, дома. Я как эта… как русалка утопленная, брожу здесь и всё кого-то зову… Зову и зову. А кого зову? Старую жисть? Не знаю. Чё её, поди-ка, звать? Не воротится. Зову кого-то, до кого охота дозваться. Когда бы знала я точно: не дозовусь – жисть давно бы уж опостылела… Я русалкой-то бродить здесь буду, кого-нить ишо покличу…

Скончалась она со спокойным лицом. Скончалась ночью в постели, а утром разгулялся ветер и громко, внахлёст бил и бил ставнем по окну, пока не обратили внимание: что ж это хозяйка-то терпит? Стали окликать её, а она уж далёко».

Теперь о Савелии.

«Был он старше Агафьи лет на пять… ещё крепок, не истрёпан жизнью. Про него нельзя было сказать, что он среднего роста, – рост в нём не замечался, а замечалась ладная, вытянутая точно по натягу фигура, ловкая и удобная. Ему, должно быть, близко было к шести десяткам, при шаге он заметно вдавливал ногу в землю, не снимал брезентовой самошитой кепки пролетарского покроя, придающей вид мастера своего дела, вглядываясь, щурил глаза, имел привычку ладонями натирать лицо, взбадривая его, во всём же остальном, не показывая усталости, тикал да тикал как часы…

Сойдя с трактора, взялся Савелий столярничать, попробовал себя в тонкой работе, которая ведома краснодеревщикам, и смастерил себе буфет на загляденье, не надо и фабричного: точно пойманный по размеру и рисунку, аккуратный, ладный, светящийся отшлифованной белой доской, игриво пестрящий, под хозяина, конопушками сучков, сверху с остеклёнными узкими дверцами, снизу с дверцами глухими, но изукрашенными по краям лепной змейкой. Смастерил и поставил его в чистой комнате в красном углу, Агафья, увидев красавец-буфет в первый раз, так и ахнула:

– Нет, парень, тебе в рай-ён надо, в рай-ён, – „райён“ выговаривался у неё с таким почтением, точно указывалось прямо на райское обитание. – Об таких руках тебе тут делать нечего… – И несколько раз за вечер подходила погладить буфет, понежить руку.

Агафье Савелий заменил на новые все табуретки и лавки, вся изба пропахла сладким смоляным духом. Потом, не спрашивая, привёз курятник. Агафья к той поре решила не знаться больше с курицами – возни и без них доставало. Но привёз Савелий курятник – с широкой столешницей, на которой удобно вести стряпню, с узорной, радующей глаз, решёткой, с длинным и узким корытцем, долблённым из берёзы, придерживаемым берёзовыми же красиво раскоряченными лапками, с двумя круглыми седалами внутри, одно выше, другое ниже – ну и что? – ну и запросил у клохчущей от растерянности бабы курятник куриц, ну и завозились они опять, как при старом житье, ну и не вышло куриного облегчения».

Над такими судьбами плачешь, как над близкими, и всякий раз с обидой выставляешь счёт жизни: что же ты, жестокая, попускаешь насильникам и нечестивцам, которые обездоливают таких честных и чистых людей? Почему же и все мы, любовавшиеся ими, равнодушно отпустили их до времени в миры иные, хотя они могли бы греть нашу жизнь и дальше. Ведь Россия-то из них состоит, а не из тех, проклинаемых многими, – те, посланцы князя тьмы, презираемая народом нечисть!

Как «сочинители» картошку сажали

Начало девяностых годов было трудным временем для Распутина и в житейском смысле. Вспоминаю, как в иркутском издательстве «Письмена» готовилась к выпуску книга его публицистики «Россия: дни и времена». Средств, выделенных на это издание областным Комитетом по культуре, хватило только на типографские расходы. О достойном гонораре автору не могло быть и речи. Остались короткие письма той поры, которые решаюсь опубликовать как свидетельства о повседневной жизни девяностых.

11 февраля 1993 года.

«Дорогой Андрей!

Прости, что задержал с таким пустяком, как название[26]26
  Письмо отправлено из Москвы, где В. Г. Распутин в 1990-е годы и позже проводил зиму. Название сборника «Россия: дни и времена» писатель сообщил незадолго до отправки письма.


[Закрыть]. Но всё кажется, что никому это сейчас не нужно – ни мы, ни книжки наши.

О твоем несчастье[27]27
  15 января 1993 года от рук грабителей в подмосковном Хотькове погиб мой сын Евгений, редактор городской газеты.


[Закрыть] узнал только недавно. Сочувствия опоздали, да и дело не в сочувствиях, а в той главной истине, которая выражается проще некуда: надо жить. В горе мы каждый один-одинёшенек, а в жизни можно держаться вместе.

С делами не торопись, пока не придёшь в себя. Но если дойдут до моей книжки руки – хорошо бы расположение статей и компоновку (I, II, III) оставить, как я указываю[28]28
  К письму был приложен перечень произведений, составивших три раздела книги.


[Закрыть].

Статью, которую собирался добавить, не сделал, весь последний месяц занятый болезнью.

Держись, Андрей. Жене поклон и те же слова. В. Распутин.

P. S. Когда буду в Иркутске, не решаюсь предполагать. Впереди (буквально завтра) операция, а там – как Бог позволит. В. Р.».

Предположительно весна 1993 года.

«Андрей,

я пробежал тексты слишком наскоро[29]29
  Имеется в виду корректура сборника «Россия: дни и времена». Записка написана, вероятно, в связи с тем, что писатель ненадолго отлучался из Иркутска.


[Закрыть]. Хорошо бы, если есть второй экземпляр, оставить его до моего возвращения. В. Распутин».

Ещё одна записочка Валентина Распутина касается готовившегося к выпуску в издательстве «Письмена» коллективного сборника избранных произведений прозаиков и поэтов области «Солнце в аистовом гнезде. Иркутские писатели – школьникам».

Предположительно лето 1993 года.

«Андрей,

оставляю тебе книжки для расклейки „Уроков…“[30]30
  Речь идёт о рассказе «Уроки французского», который вместе с рассказом «Рудольфио» вошёл в названный выше сборник (выпущен в начале 1994 года). По просьбе издательства авторы представляли тексты напечатанными на машинке или расклеенными на листах (если произведения издавались ранее).


[Закрыть]. Извини, что не расклеил сам, но дотянул до последнего часа и чуть не забыл. Попроси кого-нибудь из девочек, а я потом сочтусь. В. Распутин».

От тех времён остались воспоминания, в которых бытовая жуть фантастически перемешалась со смешными приключениями. Например. Взлетевшие цены на продовольствие заставили нашего брата перейти на «подножный корм». На одной из «сходок» писатели дружно решили взять участки и сажать картошку. Валентин Григорьевич присоединился ко всем. Мы с ним пошли за помощью к начальнику Управления сельского хозяйства Иркутской области. Хозяин кабинета радушно встретил Распутина и с ходу решил пустяшную для него задачу: включил писателей в список управленцев, тоже решивших взять участки. А уж для его подчинённых земля выделялась отлично удобренная и вблизи города. К тому же наш благодетель обещал, что писателей, как и сотрудников Управления, на поле будут доставлять ведомственными машинами. И семена для посадки подвезут, и урожай доставят каждому на дом, и пропалывать да окучивать картошку свозят на автобусе.

И вот ранней осенью мы сидим на мешках, затаренных картофелем (а урожай выдался отменный!), ждём, когда до нас дойдёт очередь грузиться на управленческую машину. И только неугомонная Эля, завхоз нашего Дома литераторов, суетится:

– Неужели мы будем ждать дотемна? Я пойду к распорядителю, попрошу, чтобы нас отвезли в первую очередь!

– Ну, сходи, сходи, вид у тебя представительный, – смеясь, говорит ей Распутин.

Эля направляется к дороге, где уже стоит небольшая колонна грузовиков и автобусов и где, по её расчёту, должен быть «распорядитель». Через несколько минут она возвращается с видом триумфатора:

– Договорилась, сейчас подъедут! – и обращаясь к Распутину: – Правда, пришлось козырнуть вашим именем, Валентин Григорьевич.

– И как же ты козырнула?

– А я сказала: «Отвезите писателей в первую очередь. Не может же Валентин Григорьевич Распутин быть в вашей очереди последним!»

– Не по-божески, конечно, но что с тобой поделаешь?.. – ответил он примирительно и добавил: – Тут мне рассказывали, как один наш прозаик отправлял из дачного посёлка родственника. Оба пришли на остановку «под градусами». Автобус был последним. Дачников у машины столпилось много. Прозаик толкал вперёд своего гостя и кричал: «Товарищи, товарищи, давайте посадим сначала Валентина Распутина, а уж потом – сами!..»

Под смех кто-то спросил Валентина Григорьевича, вправду ли был ещё и такой случай: будто бы он пришёл к глазному врачу, занял очередь и сел в сторонке. Три-четыре старушки, ожидавшие приёма, перешли на шёпот. Одна из них спросила на ухо соседку:

– Это, кажется, Распутин?

– Да что вы? – прошелестела та. – Будет Распутин сидеть в очереди! Стоит ему позвонить врачу – его встретят и проводят. Нет, это не он!..

Рассказчик переспросил:

– Было такое?

– Наверно, было, – пожал плечами Валентин Григорьевич. – Не все же сочинители, как мы…

В моей библиотеке на одной из книг писателя остался автограф, напоминающий о рассказанной эпопее: «Румянцевым Гале и Андрею. Как хорошо было, когда мы вместе учились и ещё – когда мы вместе копали картошку. Что-нибудь ещё бы вместе, чтобы жизнь не прошла. В. Распутин. 6.10.1996 г.».

Наперекор всему – «Сияние России»!

Осенью 1994 года в Иркутске впервые прошёл праздник русской духовности и культуры «Сияние России». Это красочное торжество обязано своим рождением Валентину Григорьевичу. Он поделился замыслом – ежегодно проводить в областном центре праздник «Сияние России» – с епископом Иркутским и Ангарским (позже архиепископ, затем митрополит. – А. Р.) Вадимом и мэром города Борисом Александровичем Говориным.

Его Высокопреосвященство был человеком близким писателям-землякам. Он хорошо знал творчество многих из них, бывал на встречах в областном Доме литераторов. Высокочтимый духовный пастырь, он завораживал страстными проповедями. Среди его многолетних благих дел в Восточной Сибири были и восстановление десятка разрушенных храмов, и открытие православной женской гимназии, и помощь в создании интересного сценического коллектива – Театра русской народной драмы. Владыка постоянно благословлял совместные начинания епархии, писательской организации, благотворительных фондов.

Подлинным патриотом края проявил себя и Б. Говорин. К тому времени он уже несколько лет руководил администрацией города и, коренной иркутянин, инженер-энергетик по образованию, сделал немало для того, чтобы столица Приангарья выглядела истинным культурным центром региона. Реставрировались театры и музеи, в зданиях, украшающих Иркутск, размещались вузы, библиотеки, творческие союзы писателей, художников, архитекторов.

Оба – владыка и мэр города – поддержали предложение писателя.

«Сияние России» – празднику с таким названием нужно соответствовать. Было решено приглашать на встречи с иркутянами известных в стране православных деятелей, философов, писателей, выдающихся артистов, даже целые коллективы – хоры и ансамбли. И отвести для встреч и концертов целую неделю. Выбрали начало октября, когда закончены работы на дачах, отпуска в театрах и филармонии, а трудовой люд вернулся в город после отдыха вблизи или вдалеке. Организация праздника требовала немалых средств, и администрация города находила их. А каких именно гостей нужно пригласить на праздник – это решал Распутин.

За два десятилетия многие знаменитости побывали на празднике в Иркутске. Из австралийского Сиднея приезжал оперный певец Александр Шахматов, русский по крови и глубоко православный по духу. Любимицами сибиряков стали подлинно народные певицы Татьяна Петрова и Евгения Смольянинова. О своих фильмах рассказывал режиссёр Николай Бурляев, о ролях в кино – Василий Лановой и Александр Михайлов. Из глубины веков принёс церковные распевы выступавший в городе на Ангаре хор Свято-Данилова монастыря. Словно бы у Тараса Бульбы и его побратимов занял богатырские, возвысившие русскую душу песни Кубанский казачий народный хор и высек слёзы у многих зрителей в огромном зале Иркутского музыкального театра. Толпы людей собирались в залах областной и городских библиотек, Восточно-Сибирского научного центра, сельских домов культуры послушать Василия Белова, Юрия Кузнецова, Владимира Крупина, Станислава Куняева, Владимира Личутина, Александра Проханова.

«Лицо» праздника определялось постепенно. После того как мэр города Борис Говорин был избран губернатором, праздник стал областным. Мне, как руководителю писательской организации, хотелось, чтобы наши поэты и прозаики принимали участие во встречах с земляками, чувствовали себя хозяевами этого «смотра» разнообразных талантов. В каждую группу, отправлявшуюся в городскую или сельскую аудиторию, мы включали вместе с гостями из Москвы, Санкт-Петербурга, других городов России иркутских писателей. И Валентин Григорьевич всячески содействовал этому.

У меня хранится несколько его записок того времени. Приведу одну из них:

29 августа 1995 года.

«Андрей,

свяжись, пожалуйста, сразу же с Домбровской С. И.[31]31
  Начальник Управления культуры города Иркутска.


[Закрыть] Она уже готовит для печати окончательную программу праздника, хотелось бы, чтобы ты на неё взглянул. В. Распутин».

Об атмосфере праздника подробно и живо писали иркутские газеты. А о впечатлениях, оставшихся после встреч с сибиряками, – сами гости в благодарных отзывах и воспоминаниях. И каждый автор прежде всего говорил о Распутине.

Прозаик Александр Сегень отозвался в газете «Российский писатель»: «В иркутском аэропорту наш „московский десант“ встречал Валентин Григорьевич со своими друзьями. Его сердечность стала камертоном всех других встреч с любителями литературы в городах и сёлах области. Мне эта поездка запала в душу на всю жизнь, подарила радость открытия заповедного и богатырского края, душевных и отзывчивых людей. Распутин опекал каждого из нас. Там я заново открыл для себя сокровенные русские черты его героев…»

Александр Щербаков, поэт и прозаик из Красноярска, которого мы считали своим, как выразился Распутин, «тутошним», написал о встречах в Иркутске: «…в 2009-м Валентин Григорьевич пригласил меня на яркий иркутский Праздник русской духовности и культуры „Сияние России“, основателем и душою которого он был на протяжении двух десятков лет. И мне довелось общаться с ним целую неделю на встречах с читателями, местными писателями, на приёмах у зам губернатора и министров. Но однажды он пожелал побеседовать со мною отдельно. Пришёл в штаб праздника, работавший в гостинице, пригласил меня, и мы проговорили с ним с глазу на глаз около часа. Я понимал, что его интересовала не столько моя персона, сколько жизнь города на Енисее, где начался его литературный путь. И я, как смог, постарался удовлетворить его любопытство, перебрав имена и судьбы общих приятелей и знакомых. Валентин просил передать всем поклоны, а мне подарил свой прекрасно изданный фолиант „Земля у Байкала“ с тёплой надписью: „Саше Щербакову – дружески издавна и навсегда. Спасибо за приезд в Иркутск. В. Распутин. Окт. 2009“».