Текст книги "Валентин Распутин"

Автор книги: Андрей Румянцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 39 страниц)

Литературное поле Абрамова

Очерк Распутина о Фёдоре Абрамове, уже ушедшем к тому времени из жизни, – это, скорее всего, душевное воспоминание о человеке необыкновенном и близком. Представьте себе, как молодой прозаик познакомился с мастером. Во время перерыва в работе писательского съезда, в толчее у книжного развала Валентин, выбираясь, столкнулся с Фёдором Александровичем, и тот обронил – с подтекстом:

– Зачем так бьёшься? Без чего жить не можешь?

«Я засмеялся, счастливый от такого внимания…» – объяснял Распутин своё состояние в ту минуту. «Много раз и у меня, и при мне, – позже рассказывал Валентин, – он спрашивал: есть молодые? есть молодые? – для него было чрезвычайно важно, в чьи руки после нас попадёт литература, которая в великих мучениях, в том числе и в его мучениях, снова соединилась с совестью и правдой».

А то, что Абрамов неустанно и бесстрашно помогал ей «соединиться с совестью и правдой», Распутин хорошо видел. И старался быть в тех же рядах, что и Фёдор Александрович. В 1982 году на юбилее Василия Белова кто-то из «московских литературных гурманов» в отсутствие Абрамова заявил, что он «известным письмом к односельчанам оклеветал русский народ». Напомню читателям: в открытом письме «Чем живём-кормимся», опубликованном в 1979 году в районной «Пинежской правде», Фёдор Абрамов с болью, без обиняков сказал землякам-веркольцам, что кроме высокого начальства и они сами повинны в разорении деревни, его родины. «Меня, – пишет Распутин о приговоре „гурманов“ в очерке „Его сотворённое поле“, – возмутили не тон и не формулировка, даже не присвоенное право говорить от имени народа… но то, как высоко поднялось это патронажное мнение: на юбилей к Василию Белову случайные люди попасть не могли. Позднее в других, не менее авторитетных устах я слышал его и в адрес Юрия Бондарева, и в адрес Виктора Астафьева по поводу „Игры“ и „Печального детектива“, и всякий раз, когда с непререкаемостью высшего судьи произносилось это „оскорбление интеллигенции“, „оскорбление народа“, всякий раз вспоминал я слова Фёдора Александровича о том, что правде, входящей в литературный салон, где любят толковать о правде, обидней всего быть неузнанной».

С такими старшими соратниками легче шагалось. И чтобы пояснить другу-читателю или недоброжелателю свою позицию, хотелось напомнить их судьбу, опыт, пример. А у Абрамова было что перенять. «Это был художник и труженик проникающего, мускулистого ума, что чувствовалось даже в разговорах, – свидетельствовал Распутин. – Вместе с ним говорить было трудно, он вёл мысль как борозду, распахивая её из глубины, выворачивая из-под слоя поверхностного и случайного, и, как всему, что достаётся в трудах, знал ей цену, умел добиться, чтобы его слушали».

И в нашем сознании, кроме нетускнеющего впечатления от эпопеи «Пряслины», других произведений Абрамова, останется и рассказ о нём Распутина – бережный и красочный:

«…в том, что происходит теперь по возрождению русского поля в широком смысле, есть и его работа, в которой он себя не жалел, и его правда. Так и вижу: стоит, только что услышав радостную весть об окончательном прекращении работ по переброске (северных и сибирских) рек, Фёдор Александрович посреди вновь распаханной запусти и говорит, обращаясь в родные просторы упрямо и уверенно: „А как иначе? Так и должно быть! Или мы не великий народ?!“».

«Талант астафьевской мощи…»

Наше поколение взрослело и творило свои судьбы с книгами Виктора Астафьева. Казалось, что во вчерашнюю литературу, высившуюся путеводными вехами, оставленными Шолоховым и Леоновым, Твардовским и Ахматовой, другими корифеями, пришёл мастер, которому сама народная душа поручила безбоязненно говорить о милосердии и жестокости, богатстве и убогости нашего бытия. Валентин Распутин будто бы и от лица поколения сказал Виктору Петровичу благодарные слова в своей статье о писателе «Все краски жизни»:

«Талант астафьевской мощи и страсти – явление редкое, в нынешней литературе по точности, красоте и эпическому полнозвучию народного языка он не имеет себе равных. Не слишком ли? Нет, не слишком. Писателей, обладающих народным словом, у нас немало, но для них оно, как правило, – профессиональный инструмент для наиболее верного и полезного выполнения мыслей, для Астафьева же оно – его жизнь и стихия. Когда читаешь его книги, такие, как „Последний поклон“, „Ода русскому огороду“ (а выше Распутин назвал и „Царь-рыбу“, „от начала до конца наполненную нежной и дерзостной любовью к родной земле“. – А. Р.), трудно отделаться от впечатления, что он как автор не извне брал, приискивая слово за словом в общем хранилище языка, а обходился могучими собственными недрами, и основная работа состояла в том, чтобы в интересах доступности и простоты повествования отбрасывать лишнее. Словно бы безбрежная, словно бы языческая наполненность, играющая всеми красками подлинной жизни, – таково письмо Виктора Астафьева. Слово его телесно и чувственно, образ его, что называется, кровь с молоком, людей в его книгах как-то не с руки называть героями или действующими лицами, они люди и есть, к которым трудно что-либо прибавить».

Правда, не знающая боязни. Вот что лежало в основе творческого характера писателя-фронтовика и что, без сомнения, принималось как завет его младшими сподвижниками. Далее Распутин писал:

«Такой дар мог быть дан, казалось, лишь для того, чтобы славить жизнь. Это талант праздника, торжества раздольной осанны. Астафьев её и славит, но его утверждение человеческого и природного бытия с немалыми трудами продирается сквозь боль и сомнения. Мироощущение наталкивается на практику жизни с её несправедливостью, неправедностью, совесть не всегда соглашается с натурой. И писатель подчиняется совести. Астафьев отнюдь не ломает голос, когда говорит и об одном, и о другом, и о здоровом, и о больном…»

Можно сказать, что в трезвом взгляде на жизнь, на литературу Валентин Распутин был схож с Виктором Петровичем. И слово иркутянина в данном случае воспринималось как их общее раздумье. Но прежде всего оно звучало как откровение самого автора статьи:

«Достигают ли цели усилия литературы по нравственному и духовному выправлению человека – сомнения такие навещают многих из нас. И всё-таки: не по племени освободившихся от души и от совести, от Родины и от веры следует судить о работе литературы… Огромный и неспокойный талант Виктора Астафьева – это талант действия и убеждения, нескончаемых хлопот по обретению человеком своей лучшей сути. Он не может мириться с заржавевшей правдой бытия, говорящей, что всегда и во все времена были добро и зло, поровну того и другого. Он против зла в любых долях. Однако литература – это не „шприцевание“ добра, а только его предложение и доказательство. Чтобы оно стало частью человека, необходимо потрудиться и ему, человеку.

Над этим и бьётся неустанно писатель Виктор Астафьев, для этого и созданы все его книги. И бьётся с немалой пользой».

Это написано в начале восьмидесятых годов. Пройдёт только десять лет, и жесточайшая ломка народного бытия – житейских, нравственных, общественных устоев – разведёт двух писателей, оценивших по-разному трагедию Отечества. У каждого найдутся свои устные и письменные слова в эти дни, но уважение к таланту друг друга останется как огонь под пеплом новых суждений. И скорбное посещение Распутиным могилы Виктора Петровича в Овсянке останется в памяти соотечественников как пример благородства писательского сердца…

«Евгению Носову можно верить…»

Думается, произведения писателей-фронтовиков Валентин Распутин читал чуткой душой, поверяя каждую строку рассказами своего отца. Неудивительно, что он не во всём согласился с автором романа «Прокляты и убиты», написанного Виктором Астафьевым уже в новейшие времена. Уж очень коробили сцены зэковских порядков и правил, которые будто бы увидел в воинской части призывник первых дней Отечественной войны – герой этого романа. В статье «Мой манифест» Распутин без обиняков высказал своё мнение: «Теперь нашлись баталисты, которые и ратную службу в Великую Отечественную описывают как службу рабскую. Люди прекрасно понимали, что за Россию, за свою Россию, можно заплатить и чрезмерную цену…»

Это замечание попутное. А подробнее на тему, без преувеличения, кровоточащую Распутин высказался в очерке «Последнее… К девяностолетию со дня рождения Евгения Носова» о друге Виктора Петровича, фронтовике, тоже не согласившемся с автором романа «Прокляты и убиты».

«Уверен, – заметил Распутин, – что в рассказе „Памятная медаль“ Евгений Носов продолжил негласный спор со своим другом Виктором Астафьевым о том, как следует им, фронтовикам, писать войну. После публикации романа „Прокляты и убиты“ он отправил Астафьеву большое письмо, по пунктам разъясняя, где и почему он расходится с автором романа. К чести Астафьева, он напечатал это письмо в своём собрании сочинений. Но не согласился с Носовым. В войну они были окопниками, знали её нутро, помнили каждой клеточкой своих израненных тел, и вдруг оказалось, что в нравственной оценке событий их воспоминания расходятся, будто один наблюдал их только глазами, а второй ещё и сердцем. Война – штука жёсткая, самая жёсткая из всего, что существует в мире. Евгений Носов испытал её на своей шкуре не менее, чем Астафьев, и описывал её не однажды, а в конце описал и в „Памятной медали“».

И дальше разговор, очертивший предмет разногласий двух близких людей, продолжен Распутиным как зрелым художником, твёрдо уяснившим для себя, что́ есть правда в литературе и как писатель отвечает за неё:

«Война ожесточает людей. Но по нравственному статусу писателя бывший воин не имеет права ожесточаться и переходить на грубый язык, в скверну окопного бытия, отдаваться, как клятвенный свидетель, тому низкому и звериному, без чего никакая война не обходится, и потом делать из этого окончательные выводы. Правда события не есть ещё историческая правда. Тем более не духовная правда и не художественная. Смертью персонажа можно грубо, как дубиной, пришибить читателя, а можно его и вдохновить. Такую ответственность и чтил Евгений Носов, автор „Усвятских шлемоносцев“, повести, несомненно, самой пронзительной и печальной о начале войны, известие о которой застаёт жителей деревни Усвяты за сенокосной страдой, но и самой вдохновенной, духоподъёмной повести, когда парни и мужики вынуждены переодеваться из крестьянского в ратное. Оратай, то есть пахарь, и ратник, то есть воин, – слова однокоренные, так случалось прежде в крестьянской России множество и множество раз: сегодня ты с сохой, а завтра – с мечом. Они уходят, эти усвятские шлемоносцы, далеко-далеко от родных околиц, но уходят не с обречённостью пушечного мяса, а со священной решимостью отстоять землю предков».

Распутин всегда связывал сочинения автора и его человеческую, духовную сущность. Для него это едино, одно дополняет другое, создавая образ цельный, живой. Вот и беседуя с читателем о творчестве Евгения Носова, он стремился передать и своё впечатление от встреч с писателем, и самочувствие вчерашнего солдата, и его взгляд на нынешние события, и его творческий настрой:

«Невольно вспоминаю, как в году 1989-м или 90-м, когда вовсю правили бал в нашей стране пустые и злобные люди, когда окаянство, как государственный флаг, витало над улицами и площадями, мы с Евгением Ивановичем оказались в одной московской гостинице и по вечерам сходились у меня на чай. Жалобы и требования, разоблачения и ультиматумы, угрозы и подлости – едва ли не одни только эти „жанры“ и были тогда в обществе в ходу. И вдруг Евгений Иванович показывает мне массивную общую тетрадь с вклеенными в неё газетными вырезками и собственноручными записями о благородных человеческих поступках, которые, несмотря на непогоду, не попрятались в укрытия. Думаю, эта тетрадь с особой летописью добросклонности нашего народа сохранилась где-нибудь среди бумаг Носова. А может быть, и не одна. „Помогает?“ – спросил я тогда в гостинице, перелистывая тетрадь. Евгений Иванович покряхтел, покряхтел и отвечать не стал. А ответил он на него всей своей работой в последнее десятилетие».

Какие же качества выделил Распутин в «последних работах» старого мастера? Как всегда, главные, сохраняющиеся и в его собственной душе, неотменяемые. О них и говорить-то он привык как об отцовском завете:

«По этим рассказам видно, в какой прекрасной писательской форме до последнего дня оставался Евгений Иванович Носов. А ведь ему было 77. „Уже к последним рядкам укос подобрался: к двадцать пятому да к двадцать шестому году“ – это из рассказа „Памятная медаль“, одного из прощальных, завещательных, написанных под занесённой косой. Но как написанного, как выпетого, с какой щедростью сдобренного золотой россыпью русского языка! Подобное долгожительство неувядающего таланта, даже в одном ряду с классиками, случается редко. Такое впечатление, что его творческий запас и не мог убыть, его духовная и нравственная чуткость, его мудрость и добродушие и не могли иссушиться, потому что личное, индивидуальное находилось в нём в непрекращающейся связи со всем лучшим, что сохранилось в нашем народе. Творческий источник писателя Носова, наделённого таким „сообщением“, был неиссякаем. Невольно любуешься: сколько добрых, светящихся ласкательных слов находит он для самой суровой военной поры, – и когда находит? – почти в подобное же лихолетье! Но без них, считал он, нельзя. И пока не надышит он каждое слово добром и теплом – не поставит».

И как нравственное правило для каждого художника, выделяет Распутин в своём старшем собрате его незыблемое правило: «Писателю Евгению Носову можно верить. Никогда ничего, не утвердившись в своей правоте, он не сказал».

Музыка жизни – музыка литературы

В книге «Георгий Свиридов в воспоминаниях современников» есть очерк Ивана Вишневского, который начиная с 1986 года работал сотрудником музыкальной редакции Всесоюзного радио и ко времени выхода в свет названного сборника, в 2006 году, оставался на той же должности и на том же (конечно, изменившем свой статус) радиоканале. Собственно, текст воспоминаний самого автора невелик, но ценность очерка заключается в том, что в нём он воспроизвёл магнитофонную запись своей беседы с великим композитором – о его сочинениях, о классической и современной русской музыке, о литературе, словом, разговор на темы самые разные, волновавшие Георгия Васильевича. Чувствуется, что каждое рассуждение его было искренним и выношенным.

В преамбуле Ивана Вишневского для начала стоит выделить такие строки:

«Свиридов был первым на том пути, по которому потом пошли многие – например, композитор Гаврилин или писатели Шукшин, Распутин, Белов. С 1936 года, с пушкинских романсов, продолжив в 1949 году „Страной отцов“, в 1955-м бёрнсовским циклом, а ещё отчётливее в 56-м году „Поэмой памяти Сергея Есенина“, Свиридов вернул русскому национальному искусству права гражданства в собственном отечестве, вырвав его из обыденных хоровых подделок под русское и выведя на ту орбиту, откуда светят нам „Страсти по Матфею“ Баха и „Сказание о невидимом граде Китеже и деве Февронии“ – русская мистерия Римского-Корсакова. <…>

Я остро ощущал себя русским в стране размываемой русскости, и Свиридов был моим поводырём и наставником».

Я обращаюсь к записи Ивана Вишневского, поскольку в ней есть размышления Георгия Свиридова о литературе и писателях, в том числе о Распутине.

«И. В.: Георгии Васильевич, мне кажется, что есть очень близкие к вам сейчас писатели-прозаики – по духу, по направленности своих сочинений – это Астафьев, Белов…

Г. С.: Распутин…

И. В.: Крупин…

Г. С.: Да, конечно, Крупин… Это люди, которых я высоко чту, очень уважаю и люблю их. Это замечательные люди. Без них наша жизнь лишилась бы очень многого.

И. В.: Не кажется ли вам, что они и вы делаете практически одно и то же, преследуете одни и те же цели в разных областях искусства? Вы видите эту близость?

Г. С.: Они близки моему сердцу, да. Я с восторгом их читаю. Это правдивая, замечательная литература. Но они и как люди – замечательные. С ними наслаждение общаться, разговаривать – это глубокие, страстные люди, живущие не для себя. К сожалению, многие люди сейчас живут только для себя. Либо они совсем зашибленные жизнью, либо, например, занимаются искусством и любят его только для себя. Честолюбие играет очень большую роль… А эти люди, о которых мы говорим сейчас, живут даже не то что сознательно, а всем существом своим живут для высшего. Без них наша жизнь была бы ужасна».

Невольно думаешь: как интересно притяжение людей друг к другу. Они чувствуют, что близки по духу, тянутся один к другому, становятся друзьями, единомышленниками. И в итоге о Распутине можно говорить словами, сказанными о Свиридове, и наоборот. Размышления композитора и писателя окажутся очень созвучными.

Примеров этому в книге воспоминаний о Георгии Васильевиче не счесть.

Валентин Распутин писал в очерке «Рядом с Мастером» после кончины Свиридова о сути его творчества – и слышится, что он исповедуется о своём:

«Свиридов сам дал и объяснение своему феномену, богатству и высоте своего дара: „Для меня Россия – страна простора, страна песни, страна печали, страна минора, страна Христа“. И всему этому он внимал так пристально и вдохновенно, что в духовных этих „упражнениях“, повторяемых ежедневно и ежечасно, щедро напитал и мускулатуру ума, и дивные переливы души <…>…как пахарь, засевающий и убирающий поле, творящий беспрестанно кормную работу, знает только одну Россию и этим знанием, этой работой не даёт ей распасться, так и Георгий Васильевич во все периоды своего творчества слагал лишь одну Родину – с тысячелетней историей, песенную, светлую, бессмертную…

Всю жизнь Свиридов писал не по принципу „несмотря на…“ – несмотря на суровую эпоху, заказные ритмы, грубое вмешательство в святая святых творческого процесса и т. д., а, напротив, „смотря на…“ – смотря на всё лучшее и святое, не подвластное никаким запретам, что сохранялось в человеке и жизни. Такие у него были глаза, такой слух. И такова была мощная и красивая устремлённость его раздольного светозарного таланта, под которым только греться да греться, ощущая своё счастливое восхождение к красоте».

А теперь слова композитора, записанные И. Вишневским, – не о Распутине ли они:

«Великое искусство обращено к людям. Мусоргский или, например, Бетховен, который написал Девятую симфонию: „Обнимитесь, миллионы!“ Он обращается к миллионам людей. И все настоящие, большие композиторы обращаются, говоря торжественно, к человечеству. Но они не то чтобы специально хотят понравиться. Настоящий художник не пишет для того, чтобы понравиться. Он пишет о том, что его волнует, но он хочет, чтобы его слышали. Он хочет что-то людям сказать, убедить их в чём-то».

И как совместное заявление двух художников, как общее мнение о своём служении искусству – высказывание Георгия Свиридова из записанной беседы, которую И. Вишневский озаглавил в своём очерке очень точно: «Заветное слово»:

«Часто у нас ведётся разговор об искусстве традиционном, об искусстве новом, новаторском и так далее. Искусства не нового не бывает! Не бывает искусства не нового – тогда оно не воздействует, если это повторение. Оно быстро отмирает, потому что есть всегда перед глазами лучший образец. Значит, искусство может быть только новым. Но искусство без традиции также не существует. Не бывает. Каждое искусство имеет свою генеалогию. Оно от каких-то корней развивается, растёт, – оно как дерево растёт. Другое дерево может быть рядом, от других корней растёт. И мне кажется, что сейчас для нашего искусства, которое очень много испытывало разнообразных влияний, особенно в двадцатый век, – самое, мне кажется, новое и самое ценное – это возврат к своим глубоким отечественным традициям. Это, мне кажется, самое свежее. Это самое новое сейчас. Музыка такого характера – её не так много, но она звучит очень свежо. Этот язык очень свеж, очень убедителен, и мне кажется, что это было бы самым ценным, если бы наше искусство возвратилось к глубоким национальным традициям».

Сравните: не о том же ли говорил Валентин Распутин в статье «Мой манифест» – по-своему, не повторяя никого и не потрафляя никому, но так же выстраданно, с той же художнической убеждённостью:

«…когда принимаются уверять с наслаждением, что русская литература приказала долго жить, – не там высматривают нашу литературу, не то принимают за неё. Она не может умереть раньше России, ибо, повторю, была не украшением её, которое можно сорвать, а её выговаривающейся духовной судьбой.

Не она умерла, а мертво то, что выдаёт себя за литературу, – приторная слащавость, вычурная измышлённость, пошлость, жестокость, рядящаяся под мужество, физиологическое вылизывание мест, которые положено прятать, – всё, чем промышляет чужая мораль и что является объедками с чужого стола. Таким обществом наша литература брезгует, она находится там, где пролегают отечественные и тропы, и вкусы.

…у национальной литературы нет и не может быть другого выбора, как до конца служить той земле, которой она была взращена».