Текст книги "В путь за косым дождём"
Автор книги: Андрей Меркулов
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)
Они склонились над темным осколком, как склоняются над источником, и вот для них, посвященных в тайны конструкции, осколок заговорил. Им сразу многое стало ясно из того, что случилось и что придется делать теперь. И будет снова большая работа и дополнительные полеты на заводе, где испытателю придется намеренно вызывать на себя опасность. Ну что ж, он к этому привык. Главное, что они постигли тайну.
И снова испытатель вспомнил о молодом пилоте – он сам не любил красивых сравнений, но этот парень показался ему большой измученной птицей с поврежденным крылом – то же недоумение и тот же тоскливый взгляд за горизонт, который еще вчера был привычно доступным... Сравнение рождалось сходством привычек, незабываемых для тех, кто хоть раз взлетал самостоятельно.
Уже поздно вечером молодой пилот вышел из дома и долго смотрел на темный лес, над которым снова взлетит он завтра. Вечерняя звезда над дальним строем деревьев показалась ему знакомой и близкой... Ему опять доверили машину, на которой он так внезапно попал в аварию. Завтра он снова пойдет в полет, потому что испытатель ему поверил.
Человек начал летать из-за непреодолимой зависти к птицам. Когда-то, поднявшись на вершины гор, он ощутил опьянение свободой, которая открывается с большой высоты. Когда ты видишь, как большой, темного пера орел бросает вниз с горного склона свое сильное и точное тело и медленно плывет над широкой равниной, свободный, и недоступный, и легкий, как ясный горный воздух под его тугими крыльями, ты вспоминаешь с невольным уважением, что орел даже самолету не уступает дороги; натуралисты пишут о надменном вызове, который таится в его пристальном и остром, немигающем взгляде. Полет дает ему четкое ощущение независимости. Когда беркут в степях воспитывает своих птенцов, он поднимает их на крыло, все выше и выше, зная, что только так они научатся летать. И мощное, безжалостное и твердое крыло его – доверие к их будущему. Ему не нужны птенцы, которые по слабости могут разбиться.
ТАМ, ГДЕ Я НЕ БЫЛ
Не облатками желтыми путь наш усеян, а облаками.
Не больничным уйдем коридором, а Млечным Путем.
Ярослав Смеляков
Как часто я смотрел на небо с тайной завистью! В ясный день, когда нет ни ветра, ни принесенных им облаков, оно кажется таким бездонным; вдруг тонкая белая полоса разрежет высь, как твердым росчерком, проведенным по линейке. Я вижу опять: сверкающий под солнцем след протянется за быстро передвигающейся почти невидимой точкой... Он снова там – и это не дает мне покоя.
Быть может, мне легче было бы думать, как думали еще в прошлом веке, что высота недоступна и кто мечтает о ней – извечный безумец, стремящийся прочь от твердой земли, к такой же зыбкой и смутной, как облака, фантазии? Но каждый вечер, когда я работаю в тишине, ровный гул, нарастая, опять уверенно проносится в темноте, тень крыльев скользит по звездам, и, глядя на этот маленький мир полусонных пассажиров, украшенный трехцветными бортовыми огнями или искристой рубиновой вспышкой опознавательного проблеска, внизу говорят: «Пролетел самолет» – и смотрят равнодушней и безразличней, чем если бы проехала в запряжке лошадь. Как раз над нами проходит трасса. Путь к причалу, который по земле еще далек, а для него – уже заход на посадку. И небо над нами так велико и просторно, что каждый день поднявшийся где-то маленький, свирепый в своем стремлении вверх истребитель виден нам так же, как и сотне окрестных сел, – пока не исчезнет в крутом наборе высоты...
Каждый день я слежу за его инверсией: иногда мне кажется, что, стоит только за нее схватиться, она унесет с собой, в тревожный мир других измерений и невесомости; этот белый след изменчив, как все живое, – полосой конденсации пара за разогретым двигателем каждый день самолет чертит над нами новые штрихи пейзажа, такие же выразительные, как угловатые фигуры электропередач. Почерк века. Его инициалы.
Над ближним лугом было много возможностей изучать с земли инверсию, которую не так уж часто замечаешь в городе, и вспоминать, что все начиналось на таких вот простых травяных аэродромах. Среди высоких луговых цветов, качавшихся на ветру, все казалось особенно тихим и мирным, таким, каким было всегда, почти неизменным и вечным, как до авиации. Но часто над нами пролетали самолеты.
По тропам населенного неба они пробирались каждый по своему делу и своей дорогой – в них никогда не было бесцельности. Ведь самолеты не летают просто так. И мы привыкли к тому, что крылатое рыцарство теперь пролетает над нами с постоянством поездов, с размеренностью смен обычного завода.
Мы узнаем их теперь с тем же ленивым равнодушием, с каким в приречных селах судят по гудку о пароходе, прежде чем он покажется из-за мыса. Свистящий звук отставал от ТУ-104, когда он, делая разворот, безмолвно, как видение, плыл в закатном небе над лесом на посадку, и было уже видно выпущенное переднее колесо, с нетерпением путника перед привалом протянутое навстречу невидимому нам аэродрому; прямой и резкий на фоне аспидного облака крест крыльев означал ИЛ-18. Уходя, они ложились на курс, и тогда долго и прямо летели в тающей голубизне, – маленькие, но точно очерченные птицы, белые ослепительной четкостью металла, пока не растворялись незаметно в необъятности своего расширенного горизонта... Точно, в один и тот же час, откуда-то из-за сплошной облачной пелены приближался медленный давящий гул, звенели стекла – где-то вверху надвигался на наш тихий поселок ТУ-114 и проходил походкой мамонта, оставляя над печальным свистом диких уток в маленьком сонном озерке впечатление своего величия... Над самым лесом шли тропы поменьше: старенький ЯК-12 иногда уютно тарахтел по своим сельскохозяйственным делам; жужжа, быстро, как жаворонок, пересекала небо чешская «морава» с двумя винтами; или сверчком, со своей мелькающей от костлявых длинных лопастей тенью, проходил вертолет, к странной форме которого я никак не мог привыкнуть... Откуда-то из-за леса выше всех поднимался истребитель – и белая нитка, как с катушки змея, быстро разматывалась за ним. Он был всегда прекрасен, этот белый след, вносящий в клубящуюся ленивую стихию облаков властный росчерк человека. Я наблюдал его изгибы – сначала линию, прямую, как выстрел, потом плавные петли разворотов или вьющийся след пилотажа. Его освещение – остро сверкающее под солнцем или жемчужно-серое, от тучи к туче, или черное, уже ночью, как дымный след, на фоне луны и кипящих бледным светом облаков. Его колеблющееся отражение в реке и его расплывы в небе, когда он вплетается в облако, медленно тая и размываясь, – последний отблеск движения уже ушедшего самолета. Его бесконечные пересечения – с облаками, дальним дымчатым лесом, старинной колокольней или радугой. Осенью, в хрустальной синеве, инверсия самолета сливалась с тонкой блестящей ниткой проводов над лугом и казалась паутинкой бабьего лета – такой хрупкой и такой живой, в дрожащем холодном небе. И день ото дня я по-прежнему вижу белый след над лесом. Он снова там – и это не дает мне покоя...
В начале всего было небо. Голубое, каким мы его видим днем, или вечноночное, черное в звездах, – за пределами атмосферы. Оно было раньше Земли и пребудет вовеки. И было желание взлететь, естественное для человека с его беспокойством и стремлением за пределы собственного мира.
На испытательном аэродроме Сергей Анохин больше всех был известен своей неутомимой склонностью летать на всем, что только летать может. Узнав однажды, что есть самолет, на котором никто даже взлететь не хочет, Анохин взялся за это дело. Когда он, примериваясь, сидел высоко в кабине, приятели его спросили:
– Взлетишь, Сергей?
– А может быть, и взлечу, – ответил он довольно флегматично и через несколько дней взлетел. Самолет оказался неудачным, как и предполагали, но старый испытатель не мог отказать себе в попытке.
Все начинается с желания. Желание – это великая вещь, говорил Пастер. Ибо за Желанием всегда следует Действие и Труд, а Труд почти всегда приводит к Успеху.
* * *
Когда мы пишем об испытателях, то иногда почему-то больше говорим о риске, чем о творчестве, которое важнее всего в этой самостоятельной – особенно в минуты напряженного единоборства в воздухе – экспериментальной по всем задачам профессии.
Лучше всего я запомнил и понял Щербакова в тот тревожный вечер, когда внезапно, как это у них бывает, ему пришлось испытать и холод опасности, – она прошла близко, как темная тень чужого крыла, предвещающая все превратности боя, – и радость сбывающейся надежды...
Мне он показался непривычно рассеянным и слишком спокойным, как будто ничего не случилось... Мы встретились и пошли к знакомым смотреть альбом, где были самые разные репродукции, – одни очень хороши по цвету, а в других ни черта не поймешь, и все это было в общем любопытно: альбом только что привезли из Венеции, с выставки живописи... Потом мы пили чай, попрощались и пошли. На бульваре было уже темно, духота городского дня отступила, притаилась в каменных подворотнях, и под широкой листвой густых деревьев стало совсем прохладно. Сначала мы молчали, потом я спросил:
– Ну как некролог?
– Спасибо. Завтра будет. – Перед этим Щербаков позвонил мне и спросил телефоны редакций. – Ты знаешь... Ведь Паршин разбился на моей машине...
И в голосе его чуть прорвалось, наконец, сдержанное напряжение.
В тот день утром, после многих месяцев ожидания, ему, наконец, сказали, что он может заменить заболевшего пилота на новом опытном истребителе – до сих пор приходилось летать только на киносъемку, с его машины снимали, как работают другие. И много раз он летал на съемку. Его машина давно не считалась новой. Их было трое: пилот, радист и кинооператор. И вот в этот день утром он пошел к истребителю, волнуясь, хотя этого не было видно, оттого, что первый раз поднимается на новой машине, пусть еще в самый простой полет. Значит, его допустили. Значит, он теперь будет к ней привыкать, а потом получит свою программу. Он был очень внимателен и собран, и, Кончив полет, почувствовал, что все прошло правильно и теперь можно надеяться на будущее.
На земле, все еще полный своим полетом, он узнал, что только что разбился Паршин.
Паршин был опытный летчик, дважды Герой, он заменил Щербакова на киносъемке, машина была из тех, что давно уже испытаны, – и вот, поднявшись над аэродромом, она перевернулась и стала падать; Паршин пробовал ее выровнять, но земля оказалась слишком близко, от удара двигатели вылетели на двести метров, а от троих людей нашли только билет в театр на сегодняшний вечер. Баки были полны горючим, и взрыв выбил в земле большую воронку.
– Мы толковали с Володей Ильюшиным насчет того, что могло быть, – сказал он слишком спокойно, как будто речь шла не о его самолете, с которым не смог сегодня справиться старый мастер, ветеран воздушной войны.
Он начал перечислять возможные варианты. Я понял, что в нем говорит не только человек, глубоко потрясенный тем, что его машина погибла в руках более опытного летчика, а он по случайности остался жив, вечером идет смотреть каталог живописи и завтра будет хоронить Паршина и свой экипаж. В нем говорил настоящий инженер: стиснет зубы, но не отступит, пока не узнает все, что машина еще прячет.
Это было вступление в строй. Пришло его время, его зрелость, его возможность померяться силами с тем, чего никто еще не знает и будут знать только после его полетов...
Его представления о романтике были с юности, с дней войны, связаны с авиацией. Но в летном училище, куда он попал, для романтики не было ни места, ни времени. Маленький старый город на Клязьме, тоскливый и тихий. Учились плохо и наспех. Ускоренный выпуск. Год вместо трех. Кормили не так, как обычно летчиков, хотя все же лучше, чем в пехоте. Для полетов имелись одни унты на двоих.
Все, что он знал до тех пор, – это полет пассажиром на открытом ПО-2, удививший своей медлительностью. Самолет просто висел в воздухе и почти не двигался вперед.
Их начинали учить на старом истребителе И-16, потом, как только освоятся, сразу пересаживали на ЛА-5, без «спарки», без двойного управления; курсант оказывался без инструктора и вынужден был выжимать из себя все способности. За сотни километров к западу, как пружина боевого спуска, беспощадно разворачивалась война, и тень ее доходила до каждого городка... В тихие Вязники на Клязьме тоже стали прибывать колонны пленных немцев из-под Сталинграда – их было так много, что пришлось размещать по разным местам России.
День был целиком загружен полетными заданиями и учебой. Надо было не только осваиваться в воздухе, но и успевать заучивать довольно сложную с непривычки материальную часть. Зима. Черные голые ветви деревьев в старых садах. Тоска войны, когда сам еще не воюешь, а только думаешь, что на фронте будет интересней.
Он решил стойко сносить всю рутину учебной казармы – ведь где-то там, впереди, его ждет завидная самостоятельность летчика. Но однажды инструктор вдруг проворчал: «Сегодня полетишь самостоятельно».
Он растерялся – совсем еще не чувствовал себя готовым. «Ладно, я тебя лучше знаю», – сказал инструктор. В полете пришла уверенность, он ощутил послушность машины, и это понравилось. Теперь он был один, как хотел, сам отвечал за себя. И он вспомнил, что было время, когда даже радио не могло помочь и с земли только показывали руками, что делать, считая, что настоящий летчик в любом случае справится сам. Для этого только надо быть настоящим летчиком.
Потом наступил перерыв в полетах, и он все забыл, и начал делать ошибки на взлете и при посадке, так что инструктор, отличный летчик, его однофамилец Щербаков, хотел уже отчислить его в бомбардировочную школу, но раздумал, потому что Саша хорошо и уверенно делал высший пилотаж. Они летали над большими лесами и над болотами, где поневоле приходилось учиться хорошо ориентироваться, чтобы вернуться на аэродром.
Когда их стали распределять, многие попали под Орел и Белгород, немало из них погибло в больших боях, а Сашу Щербакова направили в ПВО Москвы, где боев уже не было. Сам москвич, он хорошо представлял первые дни воздушных сражений над темным городом, дни мужества и мастерства, когда с неравными силами летчики закрыли Москву собой. По ночам в притихшую столицу, у пригородов которой стояла чужая армия, шли эшелоны машин, грузных от бомб, надрывно завывающих, и опытные экипажи, тренированные над Европой, отлично владеющие прицельным пикированием, каждый раз по планшету с подробной картой делали безошибочный расчет, готовясь осветить темные провалы улиц подвешенным на парашюте бакетом с холодным белым светом зловеще опускающейся звезды; они знали свое дело и шли самоуверенно, тяжелым гудящим стадом, упорные и настойчивые. Город поднимал к ним навстречу тонкие бледные руки прожекторов, ловил их, заслоняясь, глухо хлопали зенитки, и все ожидали воющего свиста приближающейся бомбы, но снова что-то происходило в небе, высоко и тонко гудел истребитель, казавшийся таким одиноким, и строй распадался у окраин, тяжелые машины отворачивали, и флагман чертил через небо горящий огненный след, а остальные где-то вдали поспешно сбрасывали бомбы, и бывало, что один из наших истребителей, израсходовав боекомплект, шел на таран...
Здесь сражался испытатель Супрун. Здесь половина летчиков стала мастерами высшего класса, и Саше оставалось только остро чувствовать свою летную неполноценность. В январе 1945 года ему удалось выпроситься на фронт.
Он попал ведомым к своему учителю и однофамильцу – инструктору Ивану Щербакову. В действующей, армии, под Демблином у Варшавы, он опять ощутил разочарование – газетная романтика снова не вязалась с жизнью. Боев не было. Жили в тихой деревне, ходили в гости к леснику, на охоту. На фронте стояло затишье – готовились к наступлению.
Когда начались бои, война, наконец, вошла в сознание – прежде всего постоянным невозвращением друзей. Они уходили так реально и живо, но на другой день становились воспоминанием. Не вернулся с задания друг, цыган Бачило. Каждый день теперь на их аэродроме кто-то не возвращался.
Однажды его разбудил сержант: у самой их землянки, едва ее не задев, тяжело свалился на поле весь простреленный наш бомбардировщик из другой части и замер бессильно после пробега. Экипаж бросился к задней кабине, где сидел спасший их в бою стрелок, молоденький паренек, даже не в летной куртке, а в простой армейской шинели; белый, как воск, он смотрел застывшим взглядом, как будто видел сквозь прицел заходящий с хвоста истребитель. Он был прикрыт стальным щитом, но руки приходилось держать на пулемете впереди щита, и бывало, что стрелки инстинктивно убирали руки за щит, увидев слишком близко перед собой истребитель... Этот парень держал руки впереди щита, не слыша, как его окликают. Когда его вынимали из кабины, руки отвалились напрочь – они были отстрелены последней очередью сбитого им истребителя. Это была война.
Уже много лет спустя, однажды, после тяжелых полетов, Саша прилег отдохнуть на диван в летной комнате с большими окнами, и сквозь зыбкий сон ему отчетливо послышался едкий запах пороха в кабине, как после отстрела пушечной очереди. С усилием он проснулся. Вдали над взлетной полосой шел черный дым, горела чья-то машина, и ему снова вспомнилась война: по утрам, уже перед рассветом, мучительное настороженное ожидание вызова, когда его все время будило частое случайное звяканье полевого телефона и сразу отчетливо ощущался щиплющий пороховой дым. Это был мгновенный рефлекс – в первые дни на фронте он стеснялся признаться в этом старшим товарищам, пока не узнал, что они так же мучаются во сне, только внешне держатся спокойней...
Он долго ждал первого боя и думал с обидой, что его ведущий с ним хитрит: на сложные задания, на свободную охоту он брал ведомым более опытного летчика. Первый бой он встретил уже над самым Берлином – армия теперь двигалась быстро, и самолеты все перебазировались, пока не попали на аэродром в узком коридоре наших войск, пробившихся к городу с востока. Поднялись вдвоем. Видимость была смутной, весь горизонт застлан дымкой пожаров, облака висели низко. Внизу под ними догорала Германия. Вдруг он заметил «мессершмитт» и крикнул по радио Ивану. На стабилизаторе немца они увидели подкос – это был старый самолет серии «ф», и стало ясно, что тому не уйти, потому что скорость у них была выше. Глядя только на «мессершмитт», возбужденный первой встречей в воздухе, Саша уже не мог следить за направлением полета и ориентирами. Иван догнал и дал очередь – было видно, как у того над капотом поднялся пар от пробитого радиатора, – и сам резко отвернул, уходя в сторону. Но «мессершмитт», казалось, все не падал, и тогда Саша, догоняя его, чтобы добить, отчетливо заметил на фюзеляже чужой машины разрывы своих снарядов. Перевернувшись, немец раскинулся крестом – на фоне крыши какого-то многоэтажного здания. И тут сквозь дымку Саша увидел под собой огромный город в черных рубцах войны, и он перестал следить за немцем и понял, что потерял из виду ведущего и уже не сможет восстановить ориентировку на свой аэродром. Горючего оставалось только на двадцать минут при экономной крейсерской скорости. Он заблудился среди всей этой огромной войны в первом же бою над самым Берлином. Здесь даже железные дороги с их густой перепутанной сетью не могли быть ориентиром. Тогда он вспомнил про предыдущий их аэродром, расположенный на берегу Одера, и пошел на восток на небольшой высоте из-за низкой облачности, а снизу непрерывно били зенитки, свои и чужие, – слишком быстро и низко он появлялся над ними, чтобы успеть разобраться, кто летит. Ему казалось отчетливо и ясно, как это бывает видно летчику при обстреле с земли, что нити трассирующих снарядов тянутся прямо к нему. И, ощущая всю прямоту направленного выстрела, он все же каждый раз успевал проскочить, возникнув над батареями слишком неожиданно. И только вид зловещей трассы позволял отличить, где свои, где чужие: наши били цветным светящимся пунктиром, а немцы дымным следом... Чувствуя себя дичью, за которой свирепо и по праву охотится весь участок фронта, он пересек, наконец, всю зону, увидел Одер и здесь нашел аэродром.
В этом бою Иван Щербаков сбил пятнадцатый самолет, что давало право на звание Героя. А Саша снова остро ощутил свое летное несовершенство – так легко заблудился над чужой территорией, а ведь не всегда знакомые аэродромы найдутся на берегу большой реки, и только одно могло спасти на будущее: настойчивое желание скорей стать классным летчиком.
И это чувство, когда до конца уже отдан делу, но сознаешь свою молодую беспомощность перед настоящими мастерами, особенно если ты их знаешь, любишь и даже видишь рядом, это чувство заставляло его напрягаться до предела, чтобы не оказаться последним в полку. А полк был особым. Он состоял из асов и был на отличном счету, добившись особого положения не благосклонным приказом, а в боях. Обычно молодой ведомый, подучившись, становится ведущим и учит следующего, но у них часто бывало и так, что по три года летали в одной паре, ведомый и ведущий, оба Герои, как Александрюк и Васько. И это было большой неожиданностью для встречных немцев. Из полка не соглашались уходить даже на высшие должности. Они занимались свободной охотой – парами уходили за линию фронта искать встреч. Под Берлином полк охотников нес потерь в два раза меньше других. Здесь было у кого поучиться. Сначала командиром был Шестаков, погибший у Проскурова случайно, от взрыва сбитого им бомбардировщика, потом Чупиков, который пришел на полк с командования дивизией, а заместителем был Кожедуб. Их корпусом командовал Савицкий – он как-то сел к ним, только что сбив по пути самолет. Саша увидел его впервые, когда генерал, стоя у своей машины, показывал руками, как делают все летчики, как проходил воздушный бой... Сейчас Савицкий – единственный в мире маршал, который в пятьдесят с лишним лет сам летает на реактивных. В их полк в первую очередь приходила новая техника, и они первые проверяли ее в бою. Здесь в землянках в свободное время Саша впервые услышал рассказы о самых высоких мастерах полета – испытателях, о том же Супруне, который яростно и умело бился над Москвой, об испытательной работе Громова и Чкалова. Однажды, еще в московской ПВО, Саша видел севшего на их аэродром испытателя Шиянова, спокойного, уверенного, с крутыми плечами, как-то особенно твердо стоявшего на земле у своего самолета. А сам он по-прежнему был новичком, не умевшим даже хорошо ориентироваться при слабых тогда средствах аэронавигации, и ему грозил не только воздушный бой; он знал, что один летчик, заблудившись, сел вынужденно на незнакомую площадку, опрокинулся, врылся в мокрый грунт и трое суток замерзал под самолетом... И он не нашел романтики на войне, где вместо нее главным была необходимость: война была навязана и теперь шла к концу, от черных ночей Москвы к горячим ночам Берлина. Летчикам почти не приходилось видеть трупы. И только однажды, сев на только что занятый пехотой аэродром, они увидели еще не убранных мертвых, сложенных штабелями. Это была война, но не романтика авиации с ее перелетами через полюс и покорением высоты... В полку военных асов Саша осваивал летное мастерство, но было еще неясно, где придется применить его вскоре, потому что война уже кончалась.
И он пошел в инженерную академию. Какое-то предчувствие говорило ему, что теоретическая грамотность и понимание аэродинамики могут оказаться для него нужнее строевой подготовки в военных частях мирного времени. Война началась и прошла на поршневых моторах, но в начале ее у нас и в Германии были испытаны на взлете первые реактивные самолеты, а к концу войны аэродинамики столкнулись с необходимостью создания опытных машин для полетов у границ звукового барьера, к которым уже подходили боевые истребители во время пикирования. Летчики принесли лабораториям первые вести об этой преграде, которая считалась при старых моторах предельной и непреодолимой. Но реактивный двигатель открывал возможности почти безграничных скоростей – если выдержит самолет.
Странно было ему сначала в академии, где, как и во всей авиации мира, еще по привычке считалось, что летчик и инженер – это две разные профессии. Еще казалось, что выполнение полетов больше зависит от физических и спортивных талантов пилота, а данные для науки точнее принесут приборы, если летчик достигнет заданного режима. Приборы одевали в бронированные колпаки и при аварии говорили: «Сам еле жив, а калоши целы». Но уже контуры будущей авиации были видны, и в академии он встретил единомышленников – Степан Микоян, Сергей Дедух, Виталий Алтухов. В их кружке были также Георгий Баевский, Игорь Емельянов и Владимир Ильюшин. Почти все они стали потом испытателями. Профессор Борис Тимофеевич Горощенко, преподававший динамику полета, аэродинамический расчет и методику летных испытаний, организовал этот кружок для тех, кто хочет стать летчиком с инженерной подготовкой или инженером с практикой пилота. Вскоре они добились для себя дополнительной практики – летной.
Диплом Щербаков защищал под руководством конструктора Ильюшина, и на всю жизнь запомнился строгий, требовательный подход, суровая целеустремленность в деле: конструктор был всегда занят работой – тогда он только что создал один из первых в мире реактивных бомбардировщиков ИЛ-28 – жестко ценил время, вся жизнь была расписана по контурам будущих самолетов, как у Бальзака, который говорил, что все его время рассчитано на много романов вперед... Но Саша успел показать ему свой придирчивый, дотошный •характер, вступая в споры. Приглядевшись, Ильюшин простил ему споры и даже дал пропуск в свое ОКБ. Саша знал, что хочет стать испытателем, но не знал еще толком как. Ильюшин не подтверждал тогда определенно, что испытатель должен стать инженером, но у него было особое, крайне бережное отношение к летчикам, которое сказалось в том, что за все тридцать лет работы с Коккинаки у них на «фирме», единственной в мире, не было ни одной катастрофы и гибели летчика – рекорд безопасности.
Авиация переживала второе рождение. Новые возможности скоростей и высот, околозвуковых полетов на стреловидных крыльях казались будущим испытателям такими же манящими и призывными, как казались когда-то волнующе-недоступными попытки первых взлетов на полотняных крыльях, теперь отданных в основном спортивным самолетам и планерам... Но Щербаков уже знал – все, что кажется таким романтичным, будет где-то далеко впереди, а пока надо учиться и еще много лет учиться.
После академии он стал работать на испытаниях, как и хотел, но не самых новых и необычных машин, а легкомоторных и спортивных. Он провел госиспытания модификации ЯК-18 – учебной машины. После этого конструктор Ильюшин помог перейти в только что созданную впервые по инициативе Громова школу летчиков-испытателей. У школы была тесная связь с ЛИИ – летно-испытательным институтом, центром всей научной экспериментальной работы в воздухе. Школу кончали многие из будущих ведущих летчиков. Здесь учились будущие рекордсмены – Владимир Ильюшин и Георгий Мосолов. Юрий Гарнаев занимался в ней, уже будучи испытателем, и сам обучал других новому делу пилотирования вертолетов.
То было время, когда теоретикам для изучения новых сложных явлений уже не хватало аэродинамических труб и оставалось создавать скоростные экспериментальные самолеты с самопишущими приборами на борту и направлять их в огромную лабораторию неба. Другие летчики уже проходили и, наконец, прошли звуковой барьер, за таинственной и опасной преградой которого открылись перспективы, восходящие к космическим...
На аэродроме ЛИИ, после школы, разрешая приглядываться к работе ведущих испытателей, таких закаленных бойцов с небом, как Анохин, Шиянов, Седов, больших заданий Щербакову еще не давали. В день гибели Паршина он подсчитал: в сущности, десять лет предварительной учебы и тренировки, включая училище и фронт. А на сколько лет будет работы? Что ждет его завтра? Если профессия не всегда ведет к долголетию, то почти никогда она не ведет к сложным полетам до преклонных лет: небольшой перебой в организме – и летчика уже переводят на пенсию или ограничение.
О работе испытателя еще немало неточных представлений. Одни не понимают, почему, если это опасно, почти как на войне, находятся одержимые, которые добиваются этой профессии так упорно. В них склонны видеть иногда искателей приключений, любителей ощущений, острых, как смертная судорога, или, наоборот, железных роботов, лишенных вовсе естественного чувства страха, как можно быть лишенным музыкального слуха... Искусство уже не раз поддавалось соблазну изображать их как профессию самоубийц, рано или поздно обреченных на катастрофу.
Но бывает и так, что вместо излишнего драматизма впадают в другую крайность: хотят видеть испытательную работу совсем без опасности и летных происшествий, отнимая у летчика право на мужество, на борьбу, на риск и даже гибель во имя дела. «К сожалению, все эти опасности невозможно предвидеть заранее, – сдержанно пишет об испытательной работе Громов, – какими бы достоверными научными данными ни располагали талантливые конструкторы...» И летчик-испытатель по природе своей всегда останется исследователем и борцом.
...Рано утром зимний день бывал еще смутным, и трудно было понять, как установится погода. Как всегда, он долго и тщательно делал гимнастику с гирями и эспандером и полоскал горло водой с йодом и солью: он все боялся ангины, которой одно время был подвержен, хуже всего заболеть не вовремя. Потом он завтракал – основательно, но с расчетом, – при постоянной физической нагрузке ему было трудно есть слишком мало, но и нельзя прибавить в весе, и вот он рассчитывал внимательно, как боксер, всегда оставаясь немного голодным. На улице еще горели фонари. Снег под ногами был уже притоптан – и город весь шуршал шагами и шевелился смутно. Местами, у троллейбусных остановок, чернели проталины около сугробов на набережной, пока Щербаков шел в одно и то же свое время к гаражу, где, прогрев мотор, не спеша выводил машину, вливаясь в городской поток, уже однообразно шелестевший шинами по желтым, разъезженным в снегу колеям... Ездить каждый день приходилось далеко за город. Машина была необходимостью. Шоссе выбиралось за город, и начинались белые поля, с лесом, черневшим вдали, и темными смутными грудами строений, которые почти непрерывно разбросаны вдоль пути на сто километров от города... Он ехал, как всегда, очень хорошо, но небыстро, – не любил лихой езды без надобности, острых ощущений ему и так хватало. Ему приходилось в эти дни ждать работы слишком долго и каждый день готовиться к ней заново. И он внимательно следил за дорогой: в тот день, когда с Володей Ильюшиным случилась беда, они как раз шли друг за другом, а навстречу, делая двойной обгон, на узком шоссе выскочила машина с пьяным за рулем, свернуть Ильюшину уже было некуда, и летчик, ни разу не доводивший самолет до аварии, почти год пролежал в гипсе.
