Текст книги "В путь за косым дождём"

Автор книги: Андрей Меркулов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

Без самолета нет метеослужбы, только с ним пристальная современная оптика обеспечила изумительно точные карты, на съемку которых раньше уходили годы. С самолета на специальной пленке фиксируют состав леса, отличая по интенсивности излучения цвета одну породу деревьев от другой. Археологам с воздуха открылись пути древних караванов, забытые города, контуры старинных крепостей и даже сплошь заросшие могильники, на которых при взгляде сверху трава отличается оттенком. Самолет удобряет поля и опрыскивает сады, ускоряет весеннее таяние снега, показывает гидрологам изменения берегов, течений и речного русла, открывает геологам с воздуха структуры, скрытые глубоко в земле, проводит во льдах корабли, рыбаков наводит на рыбные косяки, ученых высаживает в джунглях, а альпинистов – у вершин самых неприступных гор. Самолет почти в любую погоду вылетает к больным в санрейсы или на помощь заблудившимся, пострадавшим от стихий и несчастных случаев, – могли ли добровольные мученики первых перелетов предвидеть все эти благие последствия своего отчаянного энтузиазма?

Ты тоже не мог знать, когда уходил в морскую пехоту, какой станет авиация после войны, как много ей будет дела, – ты знал одно: для нас не будет ничего, если они пройдут, ни жизни, ни крыльев, ни света, ни хлеба. Но они не прошли. И я вижу, как ты летишь теперь над тайгой и льдами, над огнем лесных пожаров и садами в цвету – всюду, где работают теперь молодые наши летчики... Недаром перед войной мы пели: «Любимый город может спать спокойно, и видеть сны, и зеленеть среди весны».

После войны авиация взяла рубеж, преодоление которого по своему значению можно сравнить с великими попытками самых первых взлетов.

В дни войны конструкторы разных стран вплотную столкнулись с тем, что при пикировании истребитель с поршневым мотором достигает скорости, близкой к таинственному барьеру звука. Новые двигатели с их неограниченными возможностями могли позволить развить такую скорость и при горизонтальном движении... Рождалась новая, реактивная авиация, принципиально отличавшаяся от прежней.

В 1942 году, в самое тяжкое время, летчиком Бахчиванджи у нас был испытан впервые самолет с реактивным двигателем.

За этой попыткой создать для самолета новый двигатель стояла целая школа русских ракетчиков – как воплощение дерзкой мысли поднять человека гораздо выше, чем на крыльях за пределы земного тяготения. Здесь говорил уже разум века, с его неуклонной поступью в мировое пространство. И каждый шаг здесь был отмечен истинной поэзией творчества, – мы видим отчетливо прежде всего чистоту и величие первых дерзостных замыслов, бескорыстный порыв мечтателей, безудержных романтиков и фантазеров, вдруг оказавшихся пророками уже для современников.

Создатели первых проектов ракет связывали покорение космоса не только с техническим подвигом, но и с необходимостью переустройства всего общества, и у истоков ракетного дела стояла мученическая тень народовольца Кибальчича. Сквозь глухие стены каземата, до конца не думая о жизни своей и помиловании, он стремился донести до сведения ученых изобретение, сулившее великое будущее России. Последние свои формулы он писал на железной тюремной двери, сам не зная, когда они смогут выйти на простор.

Его проект погребли в жандармском архиве, но мысль о полетах настойчиво искала выхода: вскоре после того, как молодой учитель физики Жуковский стал создавать основы аэродинамики и теории полета, другой школьный учитель, в Калуге, совсем еще безвестный, начал на собственные средства выпускать книгу за книгой, на обложках которых предлагал всем желающим принять участие в создании летательных и межпланетных аппаратов... Недаром основатель немецкого ракетного дела Герман Оберт писал потом Циолковскому из Германии: «Вы зажгли этот огонь, и мы не дадим ему погаснуть».

Влияние идей Циолковского с ранних лет испытали на себе многие будущие практики и пропагандисты реактивного движения – Ф. Цандер, ученик Жуковского профессор Н. Рынин, Ю. Кондратюк. В первые годы Советской власти им помогали крупнейшие теоретики авиации – Ветчинкин, Стечкин... То было время контрастов и взлета освободившейся от рутины беспокойной мечты: в заснеженной Москве, где по кривой Тверской на санках еще пробирались извозчики, уже тогда устраивались выставки межпланетных аппаратов и читались – с огромным успехом! – лекции о полетах на другие миры... Вышедший тогда роман Алексея Толстого «Аэлита» зорко подметил этот контраст голодной еще действительности с размахом молодой революционной фантазии, за которую Герберт Уэллс назвал Ленина «кремлевским мечтателем». По словам самого Цандера, Ленин обещал ему поддержку. Ленин отнесся к ракетному делу не скептически, как это делали обыватели, прозвавшие первых энтузиастов «лунатиками». На Садово-Спасской в доме № 19 «лунатики» уже отыскали подвал, где устроили свои первые мастерские ГИРДа – секции Осоавиахима, занимавшейся постройкой ракет. Из этого кружка вышел генеральный конструктор космических кораблей Сергей Павлович Королев. Они не жалели себя, годами проводя ночи в бессоннице, и в 1933 году Цандер, выехавший, наконец, отдыхать в Кисловодск, скоропостижно скончался там от тифа, так и не увидев взлета их первой ракеты.

В тридцатые годы вместе с ракетчиками стали работать артиллеристы, и за ходом работ следил Тухачевский, как это раньше делал Фрунзе, лично занимавшийся авиацией. В боях под Халхин-Голом первые огненные струи реактивных снарядов сорвались с крыльев наших истребителей, а 14 июля 1941 года первые залпы реактивных минометов смели переправу и остановили наступление немцев под Оршей.

Теперь мы уже привыкли к тому, что каждый год приносит новости, которые раньше составили бы гордость целого десятилетия. Пусть люди нашего возраста в большинстве своем останутся зрителями, но для молодых уже не так далеко время массового проникновения человечества на орбиту, постройки там «дрейфующих» межпланетных станций, космических заводов и городов, на которых профессия инженера-космонавта станет такой же частой, какой сейчас стала специальность авиамеханика...

У колыбели машин, на которых летчик выходит испытывать их качества, себя и свою судьбу, стоят конструкторы. Самая большая машина в основных чертах всегда рождалась прежде всего в голове у человека. Вся богатая история авиации до сих пор прошла в пределах одной человеческой жизни. Ведь Туполев помнит еще самые первые полотняные крылья, которые были растянуты на расчалках, дрожавших и гудевших в полете, как снасти парусного корабля. На его глазах и при его постоянном творческом участии были созданы десятки типов самолетов. Учебные и спортивные, специальные, с пожарными цистернами или для перевозки лошадей, морские и полярные, военные и гражданские, особенно быстрые или особенно большие, с треугольными крыльями или взлетающие совсем без разбега, – они тревожат воображение авиационного конструктора своей серебристой архитектурой, чтобы, промелькнув, уступить место другим, более совершенным: ведь авиация развивается так стремительно!

Но переход к реактивной технике был нелегким. Самолет стал быстро усложняться по сравнению с поршневым. Обилие устройств, облегчающих работу летчика на больших скоростях, в свою очередь, требует большого внимания. И современный самолет превратился в подобие целого предприятия высокой стоимости. Смелые непривычные формы, вес, выражающийся в десятках тонн, мощная силовая установка, километры проводов и трубопроводов – его нервная система и кровообращение; специальная тонкая и устойчивая окраска, радиооборудование, множество разных приборов – глаза и уши самолета, которых становится все больше; гидравлика – искусственные мускулы, которые не должны отказать. Аварийные устройства, спецаппаратура, особенно если это экспериментальный самолет, который еще не приспособлен для удобств полета. Оборудование и системы наведения для вынужденной посадки – на большой скорости, в любую погоду. И, как прелюдия к взлету, общее напряжение на полосе, где об одном самолете думают теперь целые бригады инженеров и механиков, отвечающих за то, чтобы ничто из многого не могло отказать.

У Джимми Коллинза есть маленькая новелла – «Мое достояние».

«Стоял яркий солнечный день, когда мой самолет выкатили на линию. Свежая красная с белым окраска самолета, его чистые плавные линии представляли в лучах калифорнийского солнца действительно прекрасное зрелище. Того же мнения был, очевидно, и маленький мальчик, перелезавший через забор, невзирая на надпись «Вход воспрещен». Он не сводил с самолета восхищенных глаз, больших, как серебряные доллары.

– О, мистер, – спросил он, – это ваш самолет?

– Нет, сынок, – ответил я. – Я только на нем летаю. Я нахожу, что это значительно дешевле и гораздо приятнее».

Но именно летчик который, рискуя жизнью, испытывает машину, так же как и конструктор, – а не владелец! – вправе сказать: «Это мой самолет». Тем более что всех самолетов все равно не купишь. Недаром Джозеф Конрад писал о любви моряка не к морю, а к кораблям, любви, которая не запятнана, как любовь к домам, тщеславием собственника. И быть может, иной раз конструктор, когда бывает, как и все, свободен от служебных дел или когда он увлечен уже новой своей заботой, случайно взглянет на маленькую, сверкающую белым металлом точку, которая уверенно пересекает небо, уже давно вошедшую в серию и ставшую привычной всем машину, – и тогда его охватит спокойное сознание творца, которое делает человека подобным библейскому богу...

Послевоенное племя реактивных машин теперь прочно населило мир, знаменуя в быстро растущей современной технике начало второй половины нашего бурного века. О том, как реактивные самолеты выходили на недоступную до тех пор высоту, за рубежом и у нас написаны теперь книги... Две американские – «Один в бескрайнем небе» Бриджмена и «Человек, который летал быстрее всех» Эвереста – вышли в переводе: это записки самих испытателей о первых полетах на экспериментальных машинах с реактивными или ракетными двигателями, прошедших барьер скорости звука.

«Знающий, опытный летчик-испытатель, – пишет М. Громов в предисловии к книге Бриджмена, – должен уметь с предельной точностью и железной последовательностью воспроизводить в своем воображении не только те действия, которые отработаны для выполнения данного полетного задания, но и действия, необходимые для вывода самолета из любой аварийной ситуации».

Летчик больше всех заинтересован в воплощении идеи конструктора, никто не предвидит с такой проницательной остротой возникновение опасных явлений. Готовясь задолго к полету, он изучает теорию, самолет и двигатель. Действия его при испытаниях должны быть быстры и строго последовательны – переключение десятков тумблеров, своевременное включение записывающей аппаратуры, наблюдение за приборами и сигналами различных устройств. Что-либо забыть – это значит сорвать задание или даже оказаться перед катастрофой. Ошибки летчика – это ошибки его памяти и внимания. Поэтому испытатель стремится к автоматизации действий, чтобы освободить свое сознание для основных решений. Он заранее тренируется в кабине и строит полет в воображении, как строят художественные образы. Летчик должен иметь готовые решения до аварии, в полете его размышление затруднено недостатком времени и необходимостью мгновенной координации многих точных движений. Пожар, внезапная вибрация – бафтинг, флаттер; или неожиданный срыв в штопор, обледенение, отказ управления или двигателя – все это подстерегает новый самолет при испытаниях.

Особенность испытателя – его одиночество, вынужденность самостоятельных активных решений. В эти секунды нельзя разговаривать. Мысль едва опережает действие. Сосредоточенность и чувства так сильны, а развязка так близка. Летчик иногда только успевает сказать об аварии и может умолкнуть совсем. Однако одиночество его не абсолютно – земля все время следит за ним, пытаясь помочь... При всем этом задача испытателя не только в том, чтобы обнаружить признаки новых опасных явлений в работе машины, но и доказать, что эти явления существуют.

В книге Эвереста (в то время второго летчика США после Чарльза Игера), как говорит в своей вступительной статье заслуженный летчик-испытатель СССР Г. Седов, также с знанием дела, ярко и образно описаны экспериментальные полеты при освоении еще не изведанных тогда скоростей и высот. В новой, современной авиации испытатель неизбежно становился инженером, умеющим свои ощущения переводить на язык цифр и формул. Без глубокого понимания того, что может произойти, теперь нельзя готовиться к полету, который, в особенности на истребителях, длится недолго, – и действия во время него должны быть очень быстрыми, но разумными. Самый сложный и дерзновенный полет при особенно тщательной подготовке может уже показаться летчику обычным, будничным; если же летчик чувствует, что идет на подвиг, – значит, он к полету еще не готов. Работа испытателя всегда противоречива: ему необходимо не только быстро обследовать самолет, не затягивая передачу его в серию, чтобы конструкция не устарела, но и сохранить до конца эту машину, обычно доверенную ему в одном экземпляре, не увлекаясь опасной срочностью испытаний... От глубины инженерных знаний летчика, приобретенных во время специальной учебы или на практике, зависит теперь максимальное расширение границы безопасности испытаний: чем дальше эта граница, тем больше результат полета и меньше срок всей работы.

Первая встреча с реактивными машинами с самого начала увлекала летчиков, не знавших тогда предшественников и не имевших еще опыта в обращении с новой техникой. Их поражал уже сам непривычный вид конструкции: самолет напоминал теперь белую окрыленную пулю. Первым из пилотов испытатель начинал привыкать к совершенно новым ощущениям полета и к иному восприятию самой машины: полоса пламени за самолетом теперь означала не пожар, а обычную работу двигателя, маленькие крылья откинулись назад, придав машине облик жадного порыва к большой скорости. Некоторые экспериментальные самолеты пожирали жидкий кислород, и заправка их проходила с напряженной осторожностью, а летчик, шутя, говорил при этом, что не знает, взлетит машина или он сам. В сопровождении целого каравана автомобилей с инженерами самолет после долгой подготовки вывозили к старту, который изо дня в день мог отменяться для исправления какой-либо из многих новых систем, – ведь теперь вся машина была набита специальным оборудованием, не считая нескольких сот килограммов испытательной аппаратуры. Все управление было теперь приспособлено для мгновенной ориентировки летчика в нем, все диктовалось новой высокой скоростью. Создатели первых сверхзвуковых самолетов сами еще не знали всех особенностей двигателя, стреловидного или треугольного крыла, фермы рулей и деталей оперения, управляемости и устойчивости машины на необычных скоростях и высотах. Двигатель, мощностью не меньший, чем у морского крейсера, должен был уместиться в фюзеляже и выдержать тепловой перепад – от температуры сгорания топлива до минус 55 градусов наружной атмосферы на больших высотах, – что потребовало создания новых, легких, прочных и жароустойчивых сплавов. Быстрый расход топлива не должен был нарушать в полете равновесия машины, а подачу его надо было производить все время под давлением. Летчика необходимо было обеспечить герметичностью кабины и обогревом, кислородом для дыхания, специальным костюмом для сохранения нормального давления, к которому можно было привыкнуть только после особой тренировки, катапультой и новым, особенно прочным парашютом для спасения при внезапной аварии; а также гидравлическими бустерами для преодоления огромных усилий при управлении в мощном встречном потоке.

Новые впечатления полета сразу захватывали летчика: острое ощущение огромной скорости при взлете и посадке, когда испытатель видит, как привычные ориентиры аэродрома стремительно уходят назад, – самолет как будто плыл по воздуху, земля тонула внизу, быстро удаляясь, и белая стрела уносилась вверх, все дальше от сопровождающих ее самолетов старой конструкции, в беспредельное небо, становившееся на большой высоте темно-синим...

* * *

В тот день меня позвали на именины. Приятель, с которым вместе провел я детство, стал теперь авиационным инженером, – в тот день он пригласил меня и своих друзей с работы. «Тебе интересно познакомиться», – сказал он. Мне было интересно, но еще за час до встречи я и не думал, что буду писать рассказы об авиации, которую мне все равно не видеть близко, не испытать по-настоящему всех ее волнений.

Помню, старый интеллигентный уют давно знакомой мне квартиры Глеба Георгиевского: изящный фарфор, потрескавшийся от переездов, от жизни, не приспособленной для фарфора, все эти тарелочки по стенам, картина Клевера в тяжелой раме, изображавшая зимний темно-красный закат в лесу, все так мило, по-семейному, – но именин не было, и уюта тоже больше не было. Говорили очень сбивчиво, возбужденно, под ярким впечатлением только что обрушившегося события. Погиб Алексей Перелет. И было так отчетливо и беспощадно ясно, как он погиб. Мне все казалось, что вдруг разбились окончательно все тарелочки и стало сразу видно, как ненадежна в этом мире старенькая гнутая мебель с ее привычным уютом, как все это не может нас прикрыть от мощного ветра жизни, от века. Я все видел одинокую фигуру в пилотском кресле, большом, тяжелом, где-то там, сквозь весь длинный фюзеляж, в прозрачной своей кабине, за штурвалом до конца.

И тогда для меня настало беспощадное ощущение, что не рассказать о них, об испытателях, нельзя. Вся авиация проходила через их руки: большая и малая, военная и мирная, скоростная и дальняя, – они прикасались к ней первыми и жили на много лет вперед, испытывая то, что даже для других летчиков показалось бы чудом. И каждый самолет, в который мы теперь поднимаемся по трапу так же просто, как в прошлом веке садились в кибитку, обязан своим существованием испытателю – это он дает ему серебряную ложку на счастье в будущей жизни и вместе с ним переживает все первые трудности роста.

Теперь на стенде у большой туполевской машины на Выставке достижений народного хозяйства среди портретов создателей самолета, лауреатов Ленинской премии, вы можете увидеть фотографию Алексея Перелета, которому было присвоено это звание уже посмертно.

День, когда Алексей Перелет с утра пришел на аэродром для одного из последних полетов перед тем, как уже сдать машину, был для него обычным днем. И он, как всегда, заполнял полетный лист, ходил, как положено, к врачу, шутил с экипажем – задание не было сложным, и в машину вместе с ними поднялись инженеры: она и летела только для того, чтобы можно было проследить за работой приборов. Но в новорожденной авиации беда приходит, когда ее не ждут, и там, где все кажется спокойным. На обратном пути в большой машине вдруг возник пожар двигателя – в сложном переплетении патрубков что-то случилось, а" противопожарное устройство не помогло. Но летчик, как сдержанно говорят они сами, неохотно покидает свой самолет, тот, что знал еще в чертежах, в течение долгих месяцев следил за всем его производством, впервые отрывал от земли и отрабатывал его будущую безопасность во многих других, гораздо более сложных полетах; тот доверенный ему единственный экземпляр еще неведомой миру, небывалой машины, потеря которого может вызвать задержку на долгий срок... И Перелет привел ее домой, на аэродром, но посадить ее здесь уже не удалось, и он пошел тогда подальше от жилья и поселков, а экипаж и инженеры один за другим покидали самолет; он ждал своей, последней очереди, один, как бывает в такие минуты, не покидая управления до конца; он был за штурвалом все время, когда самый молодой из его спутников, впервые попавший в напряженную обстановку катастрофы, почти потеряв сознание, не мог сразу прыгнуть с парашютом, а Перелет все ждал; потом он увидел луг около деревни – он шел уже низко, и не было у него дальнего обзора с высоты, – но сказал по радио: «Посадка небезопасна для жителей». Он знал, что может быть, если самолет взорвется при посадке близко от домов. И он взорвался за деревней над лесом с яркостью падучей звезды, и взрыв раскидал машину на огромном пространстве.

Это было давно, но пассажиры дальних трасс уже много лет обязаны своим спокойствием в уютных салонах многолетнему и безотказному труду Перелета. Первые годы освоения реактивной техники были нелегкими для всей авиации мира – и теперь не все уже помнят, что не только военная авиация, но и будущая высокая безопасность пассажирских лайнеров требовала выполнения летчиком долга до конца...

Двадцатый век со своей небывалой насыщенностью событиями и взлетом техники приучает нас удивляться лишь немногому – мне как-то даже не верится, что немногим больше чем десять лет назад новые реактивные лайнеры и первые вертолеты только еще выходили на трассы, а испытатели, о которых почти ничего не писали, работали в тишине, как за звуковым барьером; и мир еще не знал о том, что человек способен выйти в космос, хотя к этому уже прилагались все усилия... Еще только наступало время, когда география великих открытий в пространстве вдруг резко переместится по вертикали: если раньше стратостаты Пикара и Прокофьева годами боролись за каждый километр высоты над землей, то последнее десятилетие рванулось вверх с неудержимой ракетной скоростью. Рождалось новое племя – небопроходцы, – которому дел предстоит не на одно поколение. Еще только вскрыты, но не освоены высоты от потолка современных самолетов до орбиты, по которой уже проходили космонавты, еще создаются и испытываются сотни устройств, необходимых для жизни на высоте. И прежде чем космонавт входит в лифт, который поднимет его в кабину корабля, все оборудование для его полета испытано летчиками, парашютистами, врачами, специалистами по двигателям и электронике...

Юности свойственно стремление к идеалу, ко всему необычному, тоска по крыльям. В лучах рассвета нам кажется, что весь мир вырвется сейчас из клетки меридианов и любая дорога ведет так далеко – за горизонт... Теперь весна покойно стоит над городом, и нет войны, и там, где мотались по ветру аэростаты воздушного заграждения, безмятежно рисуются на дымке вечерней зари силуэты высотных зданий. Но так же, как и в дни нашей молодости, тот, кто уходит навстречу жизни, решает по праву юности главное для себя, независимо от выбора профессии, – не кем быть, а каким быть.

Когда в большом парке над рекой я вижу прямые аллеи разросшихся деревьев, я вспоминаю о том, кто их сажал. Он не мечтал стать Героем Советского Союза, лауреатом Государственной премии, полковником, он просто хотел летать и жить не мог без полетов. Он этого добился и сейчас уверенно может сказать: никто не привел его в авиацию за руку. Он сам захотел и пришел. Жизнь Сергея Анохина стала уроком целеустремленности.

В дни войны он испытывал десантный танк с крыльями планера – тяжелая машина, по форме далекая от аэродинамики, с узкой, без всякого обзора, смотровой щелью, поднималась в воздух на буксире за бомбардировщиком. Потом в очень сложных условиях он вывозил на планере из тыла противника раненых партизан. В мае 1945 года, едва кончилась война, он испытывал истребитель, но внезапно при пикировании у самолета отломилось крыло, началось беспорядочное падение, при котором летчика сильно ударило о кабину. Он приземлился на парашюте со сломанной рукой и сильным ушибом головы. Как видно, война для него так и не кончилась – после этой аварии ему удалили левый глаз. Казалось, летная работа потеряна навсегда. Но сразу же после больницы, с первого дня в крымском санатории, на той земле, где он начинал когда-то планеристом свой путь летчика, он стал упорно тренироваться для возвращения в строй; целыми днями подбрасывал и ловил камушки, как в детской игре, только чтобы вернуть себе нормальное глубинное зрение, столь необходимое при посадке, и в конце концов научился снова видеть одним глазом, как двумя. Весь сложный переход к послевоенной реактивной технике, нелегко доставшийся даже абсолютно здоровым людям, он совершил уже с одним глазом и вопреки всем трудностям в числе самых первых испытателей начал летать на всех возможных типах новых, необычных самолетов.

Он много сделал для авиации – сотни всевозможных машин прошли через его недрогнувшие руки, и он летал на всех типах самолетов до рекордно предельного возраста – пятидесяти трех лет. И для молодой космонавтики, тренируя первых космонавтов на невесомость. И для пассажирского транспорта – проверяя безопасность ТУ-104 и доказав, что эта большая машина не имеет склонности входить в штопор и даже сама выходит из него: он испытывал ее тогда без катапульты, которой она не была оборудована, и в случае необходимости должен был выпустить шасси – временное устройство подтянуло бы кресло пилота к люку, откуда пришлось бы выбираться своими силами.

Его необычайно долгая летная жизнь насыщена многими сильными впечатлениями, но в своей небольшой книге «Путь в небо» он очень скупо и коротко говорит о себе и много – о своих товарищах по работе. О том, как Георгий Михайлович Шиянов, теперь уже сам испытавший больше сотни самолетов, учился у старейшего испытателя Козлова, летавшего с 1917 года, первого года революции; о том, как Валентин Васин внезапно остался на большой высоте без подачи кислорода и вынужден был, задыхаясь, пикировать вниз, туда, где можно сбросить фонарь с кабины самолета и дышать обычным воздухом; или о том, как Григорий Александрович Седов, спасая машину, садился на опытном скоростном реактивном истребителе с разрушенными рулями высоты; Амет-хан пикировал до звуковой скорости на планере, а Николай Нуждин по заданию ученых прошел через центр грозового облака...

Когда я вижу в безмятежно-ясном небе их белый след, я всегда вспоминаю о том, что эта хрупкая седая нитка – лишь случайный эффектный штрих, как тающий след за кормой корабля, на долгом пути нелегкого труда... Как и все, по утрам они выходят на работу. И в метро их не отличишь от остальных москвичей – если бы они носили каждый день все свои ордена, летная комната была бы похожа не на рабочее место, а на Парад Победы. Но для них это просто цех, отсюда, из больших окон, видна взлетная полоса и стоящие на поле их крылатые станки.

Анохин, Перелет, Коккинаки, Седов, Шиянов, Рыбко, Шелест, Опадчий, Юганов, Амет-хан, Паршин, Верников, Гарнаев, Машковский, Алашеев, Нефедов, Степан Микоян, Владимир Ильюшин или Олег Гудков – все они приходили в испытательную авиацию своими путями, каждый со своим характером, но профессия неизбежно вырабатывает у них общий комплекс поведения, необходимый испытателю. Они привыкли к долгому изнурительному ожиданию опасности и к осторожности наверняка – в таком серьезном деле всегда делают только небольшой, постепенный шаг вперед. Они привыкли к своим летным будням, но испытательный полет все равно сам по себе никогда не станет будничным, слишком велико напряжение. Чувство опасности со временем все больше поддается контролю, но оно все равно не доставляет большого удовольствия, как и физические перегрузки, несмотря на привычку к ним; а нервные перегрузки иногда вдруг сказываются в быту неожиданной рассеянностью: однажды Гарнаев, который ничего не забывал в полете, оставив на улице свой автомобиль, положил ключи на его крышу, а потом долго искал их дома, и это естественно, потому что, по его собственным словам, круглые сутки самолет продолжает идти за летчиком, неотвязно, как тень... Они отправляются в полет задолго до того, как застегнут на себе ремни в машине, – так шел Анохин на испытание реверса элерона, так шел Ильюшин на достижение мирового рекорда высоты или Мосолов на рекорд скорости.

Разные пути ведут в испытатели. У Шиянова был дядя, улан, ставший затем пилотом. В то время в летчики охотно брали желающих из кавалерии, как наиболее тренированных для быстрых реакций. И это яркое воспоминание детства об улане, охотно оседлавшем аэроплан, помогло самому Шиянову, работавшему авиамехаником в ЦАГИ, решиться просить старейшего испытателя Ивана Фроловича Козлова взять к себе в ученики. Анохин сначала был планеристом, Гарнаев – истребителем и любителем парашютного спорта, Юганов – воспитанником авиационного полка, Ильюшин – выпускником инженерной академии, Перелет – военным летчиком, знающим тяжелые машины разных типов. Важнее всего, очевидно, то, что дало название нашему фильму, – цель жизни. «Нет иной свободы, кроме свободы человека, стремящегося к какой-либо цели», – сказал Сент-Экзюпери.

Если ты стремишься к цели, ты обретешь свободу, но, если ты предпочтешь стоять на месте, ты обретешь безопасность... Они предпочли свободу. Иным она раньше времени стоила жизни – так или иначе, они уходят от нас не больничным коридором, а Млечным Путем. Преждевременная смерть на боевом посту в испытательной авиации – это не символ профессиональной обреченности, а ступени героической лестницы в небо, не гибель армии, а неизбежные потери при штурме. Доблесть их шрамов и потерь означает только то, что война с небом для них продолжается, и слава им, не знавшим мира в борьбе за будущее! Они уходят в свое небо, как зачарованные навсегда, как в детстве мечтали уйти в путь за косым дождем, а ведь косой дождь бывает только при сильном ветре...

И снова я вспоминаю о нашей юности и о тебе, как будто ты по-прежнему жив, а не погиб в самом начале войны в морской пехоте, – ты тоже всегда стремился в путь, за косым дождем, в погоне за ветром, все выше в небо, вслед свободным птицам и дальше их... И я не знаю, кем пришлось бы тебе быть в теперешнем нашем возрасте, но дорога в истребители, а затем в испытатели была твоей дорогой...

Я часто думаю о том братстве по духу, в котором, как я убежден, единственно вечно продолжается жизнь, – на кого из наших летчиков, тех, что после всех боев остались живы, ты больше всего был похож?