Текст книги "Книга путешествий по Империи"
Автор книги: Андрей Битов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 44 страниц)
– Все врет, – со злостью говорит сосед.
– Наманган. Наманган! Четвертая.
Свинство слушать, думаю я.
Читаю на стенке: «Предметы, запрещенные к пересылке по почте… Во всех почтовых отправлениях запрещается…»
Скоро ли… Скоро ли! Чего они тянут!
«Пользуйтесь стандартными текстами поздравительных телеграмм… Всем семейством поздравляем, счастья в жизни вам желаем. Форма 5а.
…дальнейших успехов в работе…
…Новый год… Первое мая…
…Форма 6 г…»
Ожидание нагнетается и становится невыносимым. Что-то препротивно закручивается внутри. Намерение еще чем-то отвлечь внимание не приводит ни к чему. Чуть не рычу. Ни о чем не подумать…
Я думаю о таком странном состоянии, когда что-то закручивается внутри. Такое же нетерпение бывало в детстве… Потом я думаю о детстве. Насколько все получилось не так, как думалось в детстве. И я думаю, что совершенно не могу себе представить, что будет со мной через столько же лет в будущем…
– Ленинград, первая: Ле-нин-град! Поспешите в первую кабину…
Я отряхиваюсь, понимаю, где я и что я, успеваю в какую-то секунду облиться с ног до головы потом и бросаюсь к кабине.
– Алло, – кричу я. – Алло!
– Это ты?.. – Голос далек и слаб. Совсем искаженный голос.
– Да, это я, – говорю я и молчу.
– Ну, как ты там?
– Да что я… ты о себе расскажи, – говорю я.
– Да что мне рассказывать: все так же, все как знаешь. Ты о себе расскажи – это главное.
– Да что мне говорить, – говорю я. – Все, как я уже в письмах писал. Тут надо о том, о чем только сказать можно…
– Ты же все знаешь…
Стесняется она, что ли? Вечно кто-нибудь торчит в этом коридоре!
– Как все там живы-здоровы? – говорю я.
– Все в порядке. Все живы и все здоровы.
– А Катя как?
– Хорошо Катя.
– А мама?
– И мама здорова.
– А как твои?
– Хорошо.
– На даче?
– На даче.
– А Петька?
– Петя тоже на даче.
– Ну, а как же все-таки ты?
– Я… также я. Приезжай скорее. – Голос тихий-тихий. И вдруг обрадовался голос: – У меня рожа.
– Что? Пфу! Пфу-у! – дую я в трубку. – Алло! Алло! Пф-фу-у! Пф-у-у! Алло, Ленинград!
Да что же это такое! Неужели все? Ничего и не сказал…
– Пф-фу! Пфу! Алло!!! – ору я.
– Что у тебя там за помехи?
– Сам не знаю, – говорю я.
– А сейчас их нет.
– Так это я, наверно, трубку продувал, – догадываюсь я.
Смеется.
– Так что же с тобой? Я не понял, – говорю я.
– Рожа.
– Что такое! Ты не треплись: времени-то мало…
– Я и не треплюсь. Это кожное заболевание такое.
– И очень пострадало лицо? – озабоченно спрашиваю я.
– Лицо? – смеется. – Вовсе не лицо, а на руке. Я мыла кости для собаки – уж такие достала вонючие, что мне их даже даром отдали, – мыла и поцарапалась. Теперь ни купаться, ни мыться не могу. От воды вздувается просто Ужас!
– А как собака? – Что?
– Как собака?!
– Говори громче, ничего не слышно.
– Как собака? – ору я.
– Что, очень устаешь, да?
– Да нет же, я про собаку!!!
– Хорошо, хорошо. Что ты так громко кричишь?
– Да ты же сама говоришь, – не слышно.
– Все в порядке с собакой. Ей-то прекрасно…
– А тебе от нее достается? Все так же лает? – Что?
– Так же лает, говорю!
– Ничего не слышу.
– Лает!!! – ору я.
– Кто лает?
– Собака лает… – говорю я и чувствую себя окончательно идиотом.
– Ну конечно, что же ей еще делать… Сережа, ну при чем тут собака?
– Конечно, ни при чем, – соглашаюсь я.
– ЗАКАНЧИВАЙТЕ. ЗАКАНЧИВАЙТЕ.
– Я все не то говорил? – кричу я. – И я.
– Правда? Скажи.
– РАЗГОВОР ОКОНЧЕН.
Я еще некоторое время ору в немую трубку… Может же быть так, что только я ее не слышу, а она меня слышит?..
Потом вываливаюсь из будки. Какая духотища! Это надо суметь так взмокнуть! Как мышь. Осторожно, двумя пальцами, отлепляю от тела рубашку и брюки.
А тут сидят и ждут люди и делают вид, что не замечают меня. Мне неловко этих людей: ведь они все слышали… И я выскакиваю на улицу как пробка.
Так хорошо! Жара уже спала. Потянуло холодком. Набираю полную грудь. Иду. Только сейчас и замечаю, что кулак судорожно сжат. Еле разжимаю: затек. Там совсем мокрая бумажка с пунктами. Какие глупости!.. Выбрасываю.
А в ушах и внутри долго еще звучит ее смех.
А больше ничего и не надо.
Я улыбаюсь девушкам. Помогаю старушке поднести кошелку с базара. У нее сын недавно женился… А невестка хоть и хорошая девушка, но попробуйте с ней поживите… Все будет прекрасно, говорю я ей. И иду дальше. Помогаю мороженщице катить тележку.
Покупаю лотерейный билет.
Долго беседую с дежурной в гостинице и с узбеками, соседями по комнате.
И засыпаю.
ГАДЫ И ФРУКТЫ
Глядите – хо! – он пляшет как безумный. Тарантул укусил его…
Эдгар По
ЭНЦИКЛОПЕДИЯ
Больше всего я боялся, что меня кто-нибудь укусит. Я расспрашивал знакомых, которые бывали в Средней Азии. Ровно половина рассказывала страшные истории, и ровно половина говорила, что все ерунда и легенда. Я так толком и не мог понять, что мне делать: бояться или не бояться. Неразрешимых вопросов, впрочем, нет. Есть Большая Советская Энциклопедия.
«ФАЛАНГИ, или сольпуги, или бихорхи… Тело членистое, подразделено на головогрудь и десятичленистое брюшко… Конечностей шесть пар: верхние челюсти – для нападения и защиты, нижние челюсти, или ногощупальца, третья пара – для осязания, 4-6-я пары – ходильные… Раздельнополы, яйцекладущи, развитие без метаморфоз… Более 600 видов…»
«СКОРПИОНЫ… Тело длиной до 18 см… Две ядовитые железы открываются на конце острого крючковатого шипа– жала… Ног 4 пары, глазков 3–6 пар… Известно около 500 видов… Уколы С. очень болезненны, а уколы крупных С. могут оказаться смертельными».
Не знаю, из каких соображений именно так кончалась статья о скорпионах. Почему бы не сообщать об этом где-нибудь в середине?
Но все это пустяки. А вот что меня потрясло, так это каракурт! Самка превосходит самца в 2,5 раза и в 160 раз более ядовита. Если попробовать представить, что такое быть в 160 раз более ядовитым, чем уже ядовитый каракурт-папа, – это кружит голову, как астрономия. Но этого мало: оплодотворившись, самка убивает самца и пожирает его…
И кто может мне гарантировать, что я буду иметь дело только с мужчинами?
ЗМЕИ
Они попадаются сравнительно редко.
Однажды уж совсем заморились за смену… Еще был с нами мальчишка Петя, приехал из города к брату погостить. За компанию с нами на смене был.
Сидим дремлем. Вдруг он как заорет:
– Змея!
Вскочили, конечно. Где змея! Как змея! А змея испугалась – под настил забилась. Так мы чуть все доски по очереди не содрали, пока поймали… Ну, прибили змею – и все.
Только мальчишка все с ней забавлялся. Поразила она его очень.
А нам почти до конца смены пришлось доски обратно приколачивать.
Притомились.
– Давай-ка уху заделаем!
Ухой мы чай зовем. Подзываем Петю:
– Петя, сбегай за водой…
Петя – в одной руке котелок, в другой – змея – помчался, прыгая и улюлюкая, вниз, к роднику. Вернулся, поставил котелок. Грустный какой-то.
– Что с тобой? – спрашиваем.
– Змею-ю потеря-я-ял…
– Как же это ты так?
– Да вот, взялся за хвост, раскрутил над головой – даже засвистело. И вдруг хвост оторвался, а змея улетела… Искал-искал – нету.
– Непрочная какая… – сказали мы.
СКОРПИОН
Надо сказать, и каракурт и фаланга, в общем, благородные звери. Так, за здорово живешь, они тебя не тронут. Будут ползать по тебе, а не тронут. Разве что придавишь.
Скорпион – другое дело. До чего уж подл! Так и норовит цапнуть. Не успеешь слова сказать – он уже бьет.
И зря утверждают, что они самоубийством кончают. Это для них слишком романтично. Сколько раз мы их ловили – и ни разу. И такая уж была обстановка: дураку ясно – пора кончать. Нет, ни разу.
Но вообще-то все эти гады – дело здесь привычное.
Даже развлечение.
Сидишь на вышке. Станок крутится, гудит. И так в сон клонит – мочи нет. Особенно в ночную смену. А тут изловишь скорпиона да фалангу… Ночью их много на свет набегает. Поймаешь – или ниточкой за лапки свяжешь, или так стравишь. Зрелище – хоть куда. Уж до чего злы!
И надо сказать, фаланга, как правило, скорпиона забивает.
ФАЛАНГА
Пакость это, прямо скажем, ужасная. То есть от одной мысли, что такая тебя может укусить, стошнит. Такой зеленый, толстый и мохнатый паук. С черным клювом.
Одно слово – гад.
Вернулись как-то мы со смены. Пообедали. И присели покурить на ступеньке столовой. Вдруг бежит к нам Санька с таким видом, словно он жемчужину нашел. Подбежал – видим, между двумя щепочками держит фалангу. Да такую здоровую, что мы таких никогда и не видывали. С ладонь. Сучит своими толстыми и мохнатыми, словно в штанишках, лапами.
– Вот, в уборной поймал, – радостно говорит Санька, Присел рядом с нами, сложил фалангу у наших ног. Только щепочкой придерживает, чтоб не убежала. Сидим решаем, что с ней дальше делать. То ли сжечь,
то ли лапки оторвать, то ли попугать кого-нибудь. И тут видим: курица за нами наблюдает. Стоит скромно в сторонке и все голову к нам кривит.
– Стравим ее с курицей, – говорит Санька. Дружное одобрение.
Отшвырнули мы фалангу чуть поближе к курице и смотрим.
Фаланга стоит на месте, еще очухаться не может-озирается.
А курица робкими шажками и как-то по кривой, но уже подбирается к ней. И все боком поглядывает и головой так смешно и сосредоточенно подергивает. Обошла фалангу и остановилась в полметре сзади. Чтоб та не видела. Потом, словно ее подменили – куда только девалась недавняя вкрадчивость, – как прыгнет к фаланге, тюк-тюк ее клювом в самую середку и снова отскочила.
– Так ее, так! – закричали мы.
Фаланга покрутилась на месте и снова остановилась. Курица опять зашла к ней с тыла, подскочила – тюк-тюк-тюк! Приподняла голову, посмотрела, выжидая. А фаланга уже и не шевелится. Тут курица подхватила в клюв фалангу и как понеслась во всю прыть, кокетливо раскидывая ноги. Забежала за угол. А туда уже другие куры бегут: жирная добыча. А курица с фалангой от них. И все скрылись.
Уж мы хохотали! Столько они нам удовольствия доставили…
– Да, – сказал вдруг Толик раздумчиво и серьезно, – курицам тоже нужно мясо… Для них это мясо.
КАРАКУРТ, ЧТО В ПЕРЕВОДЕ ОЗНАЧАЕТ «ЧЕРНАЯ СМЕРТЬ»
А это один из знаменитых рассказов Толика. Вот как оно бывает с каракуртом на самом деле…
Вечером Толик выпил. И не то чтобы выпил – просто встретил приятеля. Ну, выпили. Выпили в честь того, что выпутались из переделки, в которую впутались, когда выпивали третьего дня.
Толик пришел домой не то чтобы пьяный. Пришел и рухнул в постель под причитания жены. Во сне он икал, рыгал, клокотал, ворочался, раскидывался, задыхался, ругался, плакал, храпел – в общем, спал неспокойно. Потому что, во-первых, он все-таки выпил, во-вторых, была отвратительно душная ночь и, в-третьих, с утра было на
смену.
Однако к смене он не проспал. Он даже проснулся раньше обычного: было всего часов шесть. Все гудело, саднило, трещало, ломало, горело – в целом, много неприятных ощущений. И все бы ничего особенного, если бы не было еще чего-то не совсем похожего в ощущениях. Так он лежал неподвижно, переживая похмелье, пока не выделил необычное беспокойство в единицу: особенно горело плечо, и вообще он был полупарализован. Он отвел плечо и увидел трупик каракурта.
«Придавил, значит, беднягу…»– подумал он, пряча каракурта в портсигар.
Он даже испугался, но потом вспомнил, что первое средство (а в больнице ему быть не раньше, чем через два часа)… первое средство – наспиртоваться. А в этом отношении ему повезло.
Но и еще не мешало бы…
Обдумав все это, он растолкал жену.
Жена, уснувшая сердитой, проснулась тоже сердитой. С криком.
– Беги к Бобру, неси пузырек, – сказал Толик, по– суммировав в этой краткой фразе свои предыдущие рас суждения.
Жена, конечно, возмутилась и сочла, что Толик потерял всякую совесть. Что ему уже мало выпить тайком, так он уже ее саму нахально за водкой посылает, да еще с утра…
– Хватит, – сказал Толик. – Поспеши. Меня каракурт укусил.
Та, конечно, не поверила – и нет предела его наглости… Но Толик – он только молча раскрыл папиросницу и ничего не сказал. Жена быстренько выскользнула из палатки в предрассветное утро.
Она растолкала Бобра (нашего завмага), объяснилась с ним и, пока тот шел открывать свою лавочку, сбегала к начальнику, добудилась и его, а тот растолкал шофера и велел срочно собираться в город и везти Толика в больницу.
Через пять минут гудел весь лагерь. Жены, вставшие раньше своих мужей, чтобы приготовить завтрак, узнали о случившемся, и от их крика проснулись мужья, много раньше обычного. Следом проснулись дети.
К Толику потянулись паломники. У палатки образовалась очередь. А Толик допивал лежа свою бутылку, открывал и закрывал портсигар и рассказывал, уже туманясь и заплетаясь, как он его, голубчика, того…
Толик не удовлетворил еще и половины заинтересованных, как бутылка кончилась.
– Тащи еще пузырек! – крикнул он жене. – Да живее – для жизни опасно…
Он выпил еще с полбутылки, когда шофер собрался. Толика с великими почестями, на руках, отнесли к машине. Он что-то горланил, размахивая почему-то не парализованными руками: в одной было полбутылки, в другой портсигар.
Ехать было далеко. Толика растрясло, он уснул и очнулся уже у самого города, на подъезде к мосту. Проснулся и почувствовал, что, пока он спал, каракурт не дремал. Пожалуй, что он, Толик, почти уже не мог пошевелиться. Однако он сделал над собою усилие и допил водку, а бутылку вышвырнул в реку.
Шофер сгрузил его у больницы, хотел проводить, но Толик прогнал его.
– Я сам! – кричал он, путаясь в турникете, что немудрено, если человек укушен каракуртом и уже почти полностью парализован.
В приемном покое несколько удивились. И даже не хотели принимать. И даже хотели вызвать милиционера. Что естественно, если в чистых, тихих покоях вдруг появляется такая колеблющаяся фигура, что даже не разглядеть. Словно фотография не в фокусе. Но эта тень орет, гремит, опрокидывает стулья, матерится и хватает за грудки, а грудки – это белоснежный крахмальный халат.
Но фокус с портсигаром, в котором был красненький паучок, удался Толику и тут.
Как-то его умыли и переодели, что-то ему впрыснули, и он проснулся на следующее утро, ничего не понимая, в этой чистоте. Хотел закурить и ничего не нашел. И вообще обозлился.
Явилась чистенькая, аккуратная сестра, чтобы сделать ему укол.
Толик категорически отказался. Слишком категорически…
Конечно, скандал. Конечно, слезы.
Увещевали. Стыдили. Приходил главврач.
Кое-как успокоили. Приготовились к уколу.
– Надо же, – рассказывал Толик, – разве ж это врачи! Мясники. Ка-а-ак она мне всадит!.. Игла – с полметра. Не шприц – бутылка. Да еще у нее не сразу получилось, так она меня раза три тыкнула. Что там каракурт – ерунда. Я как вскочил, шприц разбился, а ее словно ветром сдуло. Опять появились всей бандой. И что-то мне еще вклеивают… А сами уколов делать не умеют.
– Выписывайте, говорю, меня… А не станете – удеру! И удрал.
– У приятеля в городе переоделся. Ну, полечились мы немного…
Толик вернулся на следующий вечер. Хорошо выглядел… А наутро вышел на работу.
ФРУКТЫ
Ну а фрукты – совсем другое дело!
ФОРМЫ ТЕПЛА
ЖАРА
Я сплю на крыше. Поперек ущелья. В ногах хребет и в головах хребет. Солнце восходит из-за моей головы, вернее, из-за тех гор, что у меня в головах. Оно высовывается из-за острого гребня: долька, половинка… И вдруг встает на гребень, румяное и круглое, как колобок. Кажется, крикни, и оно покатится вниз по склону. До самой нашей базы. Солнце высовывается из-за гребня, и начинается перестановка, перераспределение света и тени. Лучи падают на вершины противоположного гребня, того, что у меня в ногах. Линия, разделяющая освещенную верхнюю часть гребня и теневую нижнюю, сползает вниз. А солнце поднимается вверх. Вот и весь склон освещен. Тени бегут. И даже на дне, где находится наш поселок и особенно застоялась тень, даже тут светлеет. Свет занимает окраинные дома поселка и стремится к центру. Подобрался к моей крыше, осветил ноги. Ногам становится жарко под ватным одеялом, сон слабеет. И вот свет ударяет в лицо, будит. Помычишь, покрутишь головой – проснешься. Делать нечего – солнце.
А если сон так крепок, что не проснешься от первых лучей, то все равно проснешься вскоре. Но проснешься разбитый, мятый, смурной. И целый день будешь ползать как муха.
А солнце стоит где-то над нами. И освещает уже и левый склон, и правый, и дно ущелья. А ведь еще так рано… и ты совсем не выспался.
Куда деться от солнца?
Дома накаляются, в комнатах душно и набиваются мухи. А деревьев тут нет. Ни сени, ни шума листьев. Нету деревьев. Единственная тень – от домов. Выносишь койку, приставляешь к стенке, в тень. А тень уменьшается, тает. И становится шириной в полкровати. Больше не поспишь… Можно еще так полежать. Но вдруг сетка под тобой начинает ходить ходуном. Оказывается, под кровать забился козлик и пытается устроиться поудобнее. Под кроватью – тень. Выгонишь козлика – там спрячутся куры: им там достаточно тени и места.
А настырное солнце лезет и лезет вверх.
Весь поселок вымер. Даже непонятно, куда все попрятались. Начинаешь слоняться по поселку. Никогда в жизни не приходилось бродить так медленно. Зайдешь на кухню: что будет на обед? Уйдешь из кухни: мыслимое ли дело стоять в такую жару у плиты? Зайдешь в клуб, шуганешь шара, он замечется по бильярду… Выйдешь из клуба… Тот же назойливый, надоедливый свет. После темного клуба ломит глаза. Та же жара.
Вдоль домов узкая, полуметровая тень. В ней, прижавшись мохнатым боком к стене, выстроились козы, нос в хвост. Они стоят тихо-тихо, как неживые. Если бы они встали поперек, им бы уже не хватило тени.
Три часа. Самая жара. Пора на смену.
Я подхожу к трубе, из которой узкой струйкой журчит в бочку вода. Подставляю голову. И направляюсь в гору. С волос течет по груди, за шиворот, по спине: приятно. Два километра вверх, в гору, до нашей вышки. Через полкилометра голова суха, а тело мокрое, но уже от пота.
Доползешь – и полчаса отходишь в тени вышки. И пьешь, пьешь…
Но вот с гиком и улюлюканьем побежала вниз предыдущая смена. Их смена кончилась.
Наша началась.
Вставай к станку. Жара…
А там, в глубине, где мы не видим, куда рвемся, – прохладно. Там наша цель – в глубокой и твердой прохладе руды: медь.
И от слова «медь» – еще жарче.
ТАШКЕНТ
В данном случае это не город. Это костер.
Ночью в горах холодно. Пробирает до костей. И темно, конечно. Особенно если луны нет. А луны, как ни странно, все больше нет. Из-за гор, может быть, не видать?
Ночная смена. Пока подымешься – разогреешься, взопреешь. А вышка на гребне – со всех сторон ветер. И сразу начинаешь зябнуть. Натянешь ватник все равно. Станок крутится. Сидишь и стынешь.
– Заделаем Ташкент? – говорит Толик.
– Заделаем, – говорю я.
Насобираем вокруг вышки негодных ящиков, досок, Щепок – этого барахла всегда скопится за день. Соберем это в кучу, плеснем солярки…Горит!
Жарко, ярко. Сразу как-то веселее на душе. Огонь мечется, пляшет, подставляя бока ветру. Куда кинется язык, отступает ночь. А вокруг она сгущается еще больше, еще чернее. Мы с костром – словно это весь мир, площадь которого – свет костра. И больше ничего никогда не было.
Лежим у костра, смотрим в огонь. Иногда на станок: как он там крутится? И снова в огонь. Разговариваем. Говорим словно не друг другу, а костру. Подбрасываем в огонь слова…
– Какая она была красивая!.. – Это Толик. – Она была главврач поликлиники, а я шофер. Возил ее. Однажды она сказала: «Сегодня нам никуда не надо – поехали купаться». А я был молодой, красивый – не то что сейчас. Веселый был. Поехали мы купаться. Красивая была… Покупались, потом она говорит: «Поехали к тебе, хочу посмотреть, как ты живешь». Ну поехали… Я еще по дороге домой позвонил: хозяйка моя, такая старушка, – все понимала… Приезжаем – уже столик накрыт, коньяки, закусочка. Деньги у меня тогда водились. Холостой был – зарабатывал неплохо. Выпили мы хорошо… Песни попели. Я на гитаре. Она так… Эх, сейчас бы гитару!
– И я помню. – Это говорю я. – У меня тоже…
– Вот какие дела. – Толик словно не слышит и про должает: – И еще была… Дочка директора театра. Я тогда в Куйбышеве работал. Какая была! Одевалась… каждый день новое платье. Ну каждый день. Я сначала и не думал. Служил шофером в театре. Ну, возил ее иногда, конечно… Она сама меня пригласила: у меня, мол, день рождения, то да се…
И так полночи. Про красивую жизнь, про красивую любовь… Не иначе.
Вдруг замолчим. Смотрим в костер. Подбросим досочку, плеснем еще солярки. Развеселится, зашуршит огонь. Выплеснет в небо сноп искр.
– Ты посмотри за станком, я вздремну немного, – говорит Толик.
Натягивает воротник на голову, а голову втягивает в воротник. И, спящий, становится каким-то маленьким.
Я слежу за станком: гудит, крутится. Посмотрю на приборы: показывают.
Я лежу на животе. Подбородок на кулаках. Передо мной мир – пятно. Камешки. А за камешками – стена огня. И в этом мире развертываются свои события…
Огневки слетаются на свет. Вот одна, большая, уже опалив крылья, упорно ползет по камням к костру. Когда подползает слишком уж близко, испуганно бросается обратно, неуклюже взмахивая полуобгоревшими крыльями. И снова ползет к костру. Упорно делает одно и то же как заведенная.
Выпрыгнул из темноты кузнечик. Сел на камешек под самым моим носом. Сидел, грелся, шевелил усами. Смотрел на костер. Неподвижно, завороженно. Вдруг заволновался. Собрался: хорошо тут с вами… – и прыгнул обратно в темноту. Свои дела…
Выползла фаланга. Ее я казнил.
Смотрю на огонь… И вспоминаю, что уже было так. На берегу озера. Между озером и лесом. Тоже костер. И тоже палились на нем огневки! Только фаланг там не было. И так же, вобрав голову в плечи, спала моя жена…
Или как полз муравей по песку. Мы сделали в песке воронку и посадили на дно муравья. Он сразу же побежал по склону. Он очень торопился, но продвигался крайне медленно, потому что песок осыпался под ним. Но в конце концов он добирался до самого края воронки, и тут край обваливался… И он начинал все сначала. Он даже не медлил, чтобы собраться с силами, – сразу бросался по склону, вверх, вверх. И снова падал вниз, вниз… И все-таки выбрался. И побежал в том же направлении, словно ничего и не было, серьезный и организованный.
Мне бы так!..
Как редко видишь этот мелкий мир… Странно. За всю жизнь можно пересчитать по пальцам. И хватит одной руки.
Вот тоже было… Обиделся я как-то на всех и на все. Мир почернел. Я сел на электричку и уехал. Потом слез, шел, шел. Уже утихший, сладко жалел себя. Вышел на луг. И бухнулся в траву. Лицом вниз. Огромный, мощный лес встал перед моими глазами – трава. И жители этого леса
огромные звери. Я смотрел, смотрел… И как-то все встало на свои места. Я потом все собирался еще раз съездить. Все собирался.
Непонятно только, когда мы успели ко всему привыкнуть?
Самые обычные вещи: раннее утро, заход солнца, звездная ночь, зимний лес, костер, лунный свет на снегу, небо… Родной город, родной дом, любимые люди… Все-то мы знаем. А что мы помним? Два-три рассвета, запавшие в память на всю жизнь. Четкие, словно это было вчера. Одна-две лунных ночи. Всего одна-две.
Один раз (а то и ни разу) мы увидели небо над головой. Не так: «Смотри, какое небо!» – или: «Ах, какая голубизна!» – не так. А так, чтобы не уметь говорить – и небо, небо над головой, – все небо! Как увидел его князь Андрей на Праценской горе.
Почему мы не видим? Не удивляемся?
Может, некоторым выпало чего-то больше. Чего-то меньше. А у некоторых чего-нибудь вовсе не было. Это не важно. Важно, что все эти вещи чрезвычайно редки в каждой жизни…
Проснулся Толик. Растерянное, измятое лицо. Протягивает руки к костру, словно гладит.
Размывается чернота над хребтом. Светлеет. Догорает костер.
ПИШУТ ПИСЬМА
Забавное соображение приходит вдруг в голову: мне же гораздо ближе в Индию, чем домой. Во много раз ближе.
Над нашей вышкой пролетает самолет в Китай, Ту-104. В полдень. Как раз полсмены. Еще пять минут – и он за границей. Вышка стоит на месте.
Нам приходят письма.
По этому поводу – тоже странное соображение. Письма… ведь это поразительно бессмысленное дело!
Представьте себе, что вы далеко: письмо до вас идет неделю или больше. И ваше туда – неделю. Вот вы читаете, волнуетесь и, безусловно, воспринимаете все сегодняшним днем. В этом вся соль письма. Вы представляете, как именно сейчас движется, думает тот, кто вам пишет, что с ним случилось, что происходит вокруг… И в жизни как говорят? «Что он вам пишет?», «Вот, смотри, друг мне пишет…» В настоящем времени говорят. А на самом деле писал он неделю назад. Уже и забылось ему то, что волновало его в тот день. Но вы отвечаете ему так, как будто он вам только что все сказал. «Ты совершенно правильно написал, что… Я, пожалуй, согласен с тобой насчет… На твоем месте я бы так не поступил…»
Вы отправляете письмо. И оно идет туда неделю. Две недели, полмесяца, а то и больше разделяют вопрос и ответ.
Ваш адресат получает письмо и с трудом вспоминает, о чем же он таком писал, что вы с ним не согласны или, наоборот, хвалите. Все это было так давно. Сегодня свои заботы, мысли, другие, чем тогда.
Но он вас любит, он ищет в письме прежде всего, что же вы написали о себе. Находит. Волнуется. И отвечает вам точно так же, как вы ему.
В разлуке все приукрашается: город, дом, люди. И письма отражают это, а отразив, идут дальше – уводит вашу память, – все прекраснее, прекраснее становится то, что вы покинули.
Письмо, мягко говоря, – не совсем правда.
Но, может, мне это только кажется? И я сам искажаю все? Потому что ревную ко всему, что оставил…
Как они нужны, эти письма! Пусть не то, пусть неправда, пусть прекраснее, чем на самом деле.
Как мы их ждем!
Пишите нам.
НАШЕ МОРЕ
ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ НЕ ВИДЕЛ МОРЯ
Отработал неделю в утро – воскресенье. Неделю в вечер – воскресенье. Неделю в ночь… снова воскресенье. – Вот так всю жизнь, – говорит Саня.
Снова семьдесят километров по желтым раскаленным горам. В кузове. А сегодня еще жарче, чем вчера. Пропылились, пропеклись…
Пить!
Скоро уже, скоро город. Там и попьем…
А вот и река. Широкая, гладкая, такая прохладная на вид. Зеленые берега.
А вот и город. Сады, улицы.
А вот и мост.
– Приехали!
Сейчас сразу – и купаться.
Выпрыгиваю из машины и чуть не падаю: ноги какие-то не свои. Тут же у моста раздеваюсь, а с моста – в воду. Течение быстрое, подхватывает и несет. Плаваю, плаваю… Так бы и плавал всю жизнь! Но еще больше я хочу пить. Стоило чуть освежиться, и стало ясно, что больше всего на свете я хочу пить. Пиво. Ларек на том берегу.
Одеваюсь, бегу через мост.
Еле дожидаюсь своей очереди. Кружка. Еще кружка. Холодное…
– Дай-ка еще кружечку, Миша, – говорю я. Все его так зовут, все кричат ему: «Миша, Миша!» – этому толстенькому усатому таджику, и я говорю: Дай-ка еще кружечку, Миша…
Куда пойти: на базар или в ошхону? Все становится каким-то замедленным. Желания тоже.
– На, – Миша подает мне кружку, – ты с горы?
– С горы…
– Вот видишь, я сразу увидел!
– Как это ты?
– Так… Я человек опытный. Здорово я отгадал?
– Здорово, – говорю я. Пиво ударило в голову. – Здорово, – говорю я, хорошее у тебя пиво… Но больше всего хочется есть, – говорю я.
Как-то я совсем затормозился: ни идти, ни двигаться…
– О, в нашем городе можно съесть что хочешь! Нравится тебе наш город?
– Река у вас чудесная, – говорю я.
– Река – да. А ты был на нашем море?
– Море?
– Нуда, море. Он не был на нашем море… Эй, слушай– он не видел моря!
– Кто? Кто?
– Вот этот человек.
– Бывает же…
– Там человек, который не видел моря!.. – Где?
– Нет, это вы серьезно? – Что?
– Вы не видели моря?!
– Ну да.
– Так нельзя.
– Надо показать ему море.
– Гурам! Немедленно гони сюда свой мотоцикл.
Мы идем. Сзади эскорт. Прохожие попадаются навстречу, не понимают:
– Куда ведут этого человека?
– Так его! Так!
– Что он сделав?
– Этот человек не видел моря.
– Не видел моря?..
– Моря-а-а… Меня ведут.
Вот и Гурам с мотоциклом.
Садимся, едем. Толпа машет нам вслед:
– Увидите наше море!
– Прекрасное наше море!
– Наше голубое…
– Наше синее…
Город – зелень. И от города, вверх по реке, по пути нашего следования тоже зелень. Но вот последняя глинобитка, кончились люди, и даже по берегам реки – пустыня. Словно все устелено шкурами верблюдов, желтое и многогорбое.
Мчатся слева и справа многогорбые желтые верблюды…
Я в коляске – почетный гость.
Мои проводники: за рулем Гурам, за Гурамом – Мурад.
Едем. Мои проводники перекрикиваются о чем-то по– своему.
– Сейчас мы немножечко остановимся, – говорит мне Мурад.
– Зачем? – спрашиваю я.
– Мы немножечко поборемся, – говорит Гурам.
– А море?
– Море? Какое море?
– Куда мы едем? – спрашиваю я невольно. (Кругом пустыня, и мотоцикл я водить не умею.)
– Ну конечно, на море. Вот немножечко разомнемся и дальше поедем.
Мотоцикл стоит у обочины. Я сжался в коляске.
Гурам и Мурад кружат друг вокруг друга. Полусогнувшись, на полусогнутых ногах. Вытягивают руки, пытаются ухватить друг друга.
– Суди! – кричат они мне.
Гурам ухватил Мурада. Нет, это Мурад ухватил Гурама. И Гурам и Мурад ухватили друг друга, полетели. Упали. Свалились. Мурад сверху. Нет, это Гурам сверху. Гурам. Нет, Мурад, Гурам – Мурад. Мурад – Гурам…
Ничего не разобрать! Пыль столбом.
Но вот они возвращаются. Обнявшись. Все в пыли, желтенькие. Довольные. Раскрасневшиеся.
– Гурам!
– Мурад! – похлопывают они друг друга по плечам. Едем дальше. Изумительная дорога. Прямая как стрела.
Автострада! Удивительно приятно ехать на мотоцикле… Жара, пустыня. А тебя продувает, обдувает. Еще бы!.. Сто. Сто двадцать. Да… что и говорить, прекрасный мотоциклист.
Но дорога– это чудо. Такая мертвая пустыня… А в ней – такая дорога.
– В прошлом году построили, – говорит Гурам: – Теперь есть где гонять на мотоцикле.
– Для этого строили… – говорит Мурад. – Смешно сказать: строили, чтобы Гурам гонял на мотоцикле!
– И для этого, – настаивает Гурам.
– Я строил – я знаю.
– Только он и строил, – говорит Гурам. – Один Мурад построил всю дорогу!
– Не один.
– Вот именно. Я тоже строил.
– Мы оба строили эту дорогу, – соглашаются Гурам и Мурад.
Дорога – что и говорить! Но и Гурам мотоциклист что надо… Спорит на скорости сто двадцать километров. Как дома!
Мертвейшая пустыня вокруг.
– Это наша целина, – говорит Мурад.
– В будущем году тут будет хлопок! – говорит Гурам.
– Да, теперь у нас есть вода. Теперь у нас есть море… – кивает Мурад.
Впереди, посреди пустыни, вдруг вырастает юрта.
– Сейчас мы немножечко остановимся, – говорит Гурам.
– Снова бороться?
– Тут наш друг один живет. Ничего, ничего, думаю я.
Подъехали. Встали. Из юрты вышел молодой узбек. Долго обнимались. Тщательно.
– Останьтесь у меня немножко. Как раз плов поспел. Чаю попьем. Послезавтра вернетесь.
– Нам нельзя, – сказал Гурам.
– Зачем обижать! Кого обижать! Больше я вас не знаю. И вы меня не знаете. Все.
