Текст книги "Полукровка. Эхо проклятия"

Автор книги: Андрей Константинов

Глава девятая
…Как лев терзает добычу

Стокгольм, Швеция, 11 июня

Представители компании «Петрофон» продолжали держать свое слово: по возвращении в Стокгольм в условленном месте и ровно в условленный час ей передали авиабилеты – один на сегодня до Ларнаки и второй, на 18-е число, из Ларнаки в Санкт-Петербург. Одним словом, чудеса продолжались.

До вылета оставалось еще около пяти часов, и Самсут, у которой за сегодняшний день, помимо отцовского кофе, не было во рту маковой росинки, решила шикануть и отметить свое столь недолгое свидание со Швецией обстоятельным ужином в одном из местных ресторанов.

Держа ориентир на упомянутый экскурсоводом высоко торчащий над крышами лифт «Катарина», Самсут добрела до него пешком минут за пятнадцать и смело направилась в подвешенный под лифтом, как гондола, панорамный ресторан. Он, кстати сказать, так и назывался – «Гондолен». Кухня здесь, как и ожидалось, оказалась весьма недурна, хотя цены, мягко говоря, кусались. Но теперь, когда у Самсут неожиданно появилась «куча денег», она, будучи заядлым «рыбоедом», без стеснения заказала себе местное фирменное блюдо – gravlax. [7]7
  Gravlax – лосось в маринаде. По-русски «грав», что в переводе звучит не слишком аппетитно – «могила». А все потому, что в былые времена это блюдо готовили исключительно под землей.


[Закрыть]Слава богу, что она не знала точного перевода этого названия, ибо аппетит в данном случае вполне мог быть и испорчен. А так и рыба, и салат с неизменным добавлением брусники, и запеченная картошка у изголодавшейся путешественницы пошли на ура. А еще сервис в этой ресторации оказался настолько высок, что, когда Самсут, остановив фланировавшего по залу администратора, поинтересовалась: «Не знает ли он поблизости места, в котором можно было бы распечатать текст с дискеты?» – тот учтиво предложил взять этот труд на себя, воспользовавшись компьютером в кабинете менеджера. «Госпожа может быть уверена в полной конфиденциальности», – почел за должное объявить галантный представитель шведской кухни, и Самсут, улыбнувшись, без опасения протянула ему дискету.

В ожидании компьютерной распечатки и финального кофе она уставилась в окно, из которого открывался потрясающий вид на город. Но мысли все равно невольно возвращались в Кепинг, к отцу. Какое счастье, что она решилась на эту поездку! И как же она благодарна телефонному шутнику Хоровацу, благодаря которому стала счастливой, нет, не обладательницей каких-то там призрачных миллионов – она вновь обрела отца! Да за одно только это по возвращении в Петербург она обязательно должна заняться поисками таинственного незнакомца-благодетеля, дабы, разыскав его, низко-низко поклониться в ноги. «Господи, как же обидно, как же невыносимо больно осознавать, что бабушка не дожила до этого дня, не узнала всей правды о своем любимом Матосе!» – невольно подумалось ей сейчас.

Бабушка Маро… Самсут прикрыла глаза, и из памяти тут же выплыл знакомый до каждой черточки-царапинки бабушкин портрет, с незапамятных времен висевший в их самой большой комнате на голой стене, слева от окон. С затаенной улыбкой смотрела с него молодая строгая женщина, одетая по предвоенной моде в пиджак с высокими плечами. Чуть вьющиеся волосы, нежный, но строгий рот и невыразимая печаль в тяжелых темных глазах… Самсут вздохнула: в конце концов, именно бабушке она была обязана едва ли не всем своим воспитанием.

* * *

Жизнь ее родителей всегда была похожа на цыганский табор. Сколько себя помнила Самсут, их большая, но совершенно нелепая квартира с комнатами по кругу, начинавшимися и замыкавшимися крошечным коридором, всегда была полна громкоголосых приятелей отца и матери, певших, пивших, писавших и превращавших дом в бедлам. И бабушка Маро, весьма отрицательно относившаяся к театральным и антисоветским закидонам своего сына, а еще хуже – к провинциальным замашкам малороссийской невестки, быстро поняла, что маленькая Самсут должна стать только ее внучкой. И первые годы, пока Маро не вышла на пенсию и работала на своей опытной станции в ЦПКиО, она с утра забирала девочку с собой. Самсут до сих пор любила высокие травы парка, заброшенную колоннаду на тенистом берегу, скрип уключин по прудам и легкость дворца, в котором, как утверждала много позже бабушка, Екатерина впервые отдалась Потемкину. Парк стал ее детской, а потом и школой, поскольку Маро с шести лет водила ее на детские курсы английского, расположенные в том же самом дворце.

Ах, как тогда Самсут, затаив дыхание, скользила по лаковым полам первого этажа, стараясь проникнуться ощущением величия, исходившего от древних статуй! С каким рвением занималась она в крошечных, белых как сахар, комнатках наверху, с какой нежностью кормила с ладошки сорванными листьями двух чугунных львов – и с каким превосходством смотрела на остальных детей, чьи бабушки и дедушки битый час просто так сидели на лавочках и болтали о всякой ерунде. Ее же бабушка, всегда с легкой насмешкой отзывавшаяся об этой аллее старых женихов и невест, в это время работала на своей станции, и все там глядели на нее с любовью и уважением!

Маро много разговаривала с внучкой. Обычно они говорили обо всем, однако были две темы, которых старая Маро касалась крайне неохотно: это Армения и блокада. Бабушка вообще не любила вспоминать войну, которая отняла у нее двух самых дорогих людей – маму, Самсут Матосовну (да-да, именно от своей прабабки унаследовала она свое имя, не слишком благозвучно сочетающееся с дубленой и неоригинальной русской фамилией – «Головина»), скончавшуюся блокадной весной 1942 года, и младшего брата, Алешу, год спустя погибшего в боях за Сталинград. И кто возьмется теперь укорить ее, Самсут нынешнюю, за то, что в своей детской, а затем и юношеской безмятежности, когда думаешь, что у тебя еще впереди целая жизнь, она совсем не расспрашивала бабушку об этом? Равно как и о еще очень многих вещах, ставших по-настоящему важными только теперь. И лишь перед самой смертью, когда Маро была уже почти в беспамятстве, она попросила внучку снять с иссохшей шеи деревянный крестик, с которым она никогда не расставалась, и сберечь его. Бабушка пыталась сказать что-то еще, явно что-то важное, мучившее, однако внятные слова, а тем более фразы ей уже давались с огромным трудом. С усилием Самсут смогла разобрать лишь слова про каких-то людей, которым следовало этот самый крестик вернуть, иначе «проклятия не снять», и еще про какую-то тетрадку, где «про все это написано».

А потом Маро умерла. А эту самую тетрадку тогда так и не нашли, хотя в ее поисках Самсут и перерыла весь дом. И остались у нее только бабушкины книги по биологии да разные красивые, но утилитарно бесполезные вещи, навроде раковин, засохших стволов сахарного тростника и стручков гигантских акаций, которые только усугубляли царивший в квартире хаос и являлись дополнительными сборниками бесконечной и неистребимой петербургской пыли. А еще портрет на стене и смутные детские воспоминания о том, как красиво и быстро писала Маро армянские буквы, казавшиеся девочке какой-то волшебной вязью, сказочным узором. Они были похожи то на конские подковы, то на очертания женского тела, то на церковные кресты, и казалось, что их можно взять в руки, настолько они были зримы и вещественны. Впрочем, нет, осталась еще и песенка, которую Маро пела ей в детстве, когда та заболевала, и в ранней юности, когда видела, что внучка чем-то сильно расстроена. И вот сейчас Самсут, вспоминая бабушку и, как всегда, мысленно прося у нее прощения неизвестно за что, тихонько-тихонечко запела сама себе:

 
Молодая, молодая, обновленный серп!
В полноте ала, зелена в ущерб!
Ты стара зашла, ты млада взошла,
С края света что нам ты принесла?
– Счастье на весь мир,
Царям – лад и мир,
Покойникам – любовь,
Хлебушку – дешовь,
Добрым – много дней.
Рай – душе твоей.
 

Самсут полезла в сумку и бережно вытащила из нее отданную отцом тетрадку. Отец оказался прав – разобрать прабабушкин почерк, в котором вперемежку чередовались фразы как на армянском, так и на русском, было весьма непростым делом. Шершавые серо-голубые разлинованные листки были испещрены ломкой, прерывистой вязью армянских букв, напоминавших причудливо изогнутые сухие прутики. Буквы, старательно выведенные химическим карандашом, местами стерлись, местами расплылись. Самсут вздохнула – в детстве бабушка Маро учила ее армянскому алфавиту, но дальше названий букв дело не пошло, а потом началась школа, нагрузки… Правда, на розовом обороте картонной обложки ей удалось разобрать несколько слов, написанных явно той же рукой… Она отчетливо увидела перед собой эту руку – тоненькую, высохшую, как птичья лапка, с острыми бугорочками суставов…

В этот момент к Самсут подошел администратор заведения и чуть ли не с поклоном вернул дискету, присовокупив к ней тонкую офисную папочку, внутри которой лежали несколько отпечатанных на принтере листочков с текстом-переводом, и с достоинством удалился. «Надо будет оставить им чаевых побольше», – подумала Самсут и, невзирая на то, что сама всегда ругала Вана, когда тот норовил пристроиться за обедом с книжкой перед носом, с нетерпеливой жадностью принялась за чтение.

Лейтенанту Тер-Петросян Алоше Петровичу, моему сыну

Дорогой сынок Алоша!

Вот уже полгода, как нет от тебя вестей – вести, особенно добрые, не спешат в наш осажденный город. Каждый день возношу молитвы Господу нашему и его ангелам за тебя и твоих товарищей, доблестных русских воинов.

Пишу в надежде, что когда-нибудь…

Здесь в распечатанном тексте в скобках стояла пометка «дальше неразборчиво».

У нас все хорошо – спасибо сестре твоей Маро. У себя на работе она растит еду, кормит город – и немножко нас. Всю зиму мы варили на буржуйке ее сладкие прутики, ели бурый питательный порошок, так и пережили голодную страшную зиму. Теперь полегче. Маленький Матос – совсем джигит, он удивляет и радует…

Вновь несколько строк с пометкой «неразборчиво»:

…в окно на все еще скованную льдом Невку, я вспоминаю родной свой Ван, теплый, зеленый, город-рай. И за какие грехи Господь изгнал нас из нашего рая?..

Третья пометка про неразборчивость относилась к довольно большому фрагменту текста. Самсут заглянула в тетрадку – действительно, весь следующий лист оказался чем-то залит, и буквы расплылись в одно фиолетовое пятно. Читались лишь две строчки внизу первой страницы.

…и не вернулся. Мама не пережила горя. Тетя и дядя, о которых знала лишь по рассказам, жили далеко, в Константинополе. Так, семи лет от роду, я оказалась в доме Гурген-паши и его уважаемой супруги, мадам Ана…

Следующий переведенный фрагмент начинался с середины фразы:

…уже не оставалось – наши дружины изгнали турок и сожгли турецкую часть Вана дотла. Все ходили радостными, воодушевленными, только и разговоров было, что о единой Великой Армении под покровительством Белого Царя. Русских воинов ждали, как спасителей и избавителей, как Ангелов Небесных. И вот 6 мая 1915 года они пришли с севера. Это были казаки.

В шестом часу в мою комнатку вошла мадам Анаит и велела быстро переодеться в костюм для танца…

Неразборчиво…

Я и еще пятнадцать девушек должны были танцевать перед русскими офицерами на ужине в доме Арама-паши, нашего городского головы. Мы очень волновались, и я помню, как…

Тут было выпущено несколько предложений; Самсут нетерпеливо сверилась с оригиналом: действительно, карандашная запись совсем выцвела и почти слилась с бумагой.

…только на его лицо – гладкое, голубоглазое, с пышными усами цвета пшеницы. Это был хорунжий 1-го Кавказского полка Петр Лопатин, твой отец, Алеша, и отчим нашей Маро. И лишь несколько мгновений спустя я нашла в себе силы отвести взгляд. При первой же возможности я убежала домой.

Спустя два дня Петр сам подошел к нам после благодарственного молебна и почтительно поклонился Гургену-паше, поцеловал руку мадам Анаит и – о чудо! – мне. Представился он на недурном французском, мы же, произнеся в ответ те немногие русские слова, что могли в тот момент вспомнить, и тоже перешли на французский. Дядя Гурген пригласил обаятельного офицера на ужин в наш дом – и сердце мое пропало, без остатка утонув в его голубых глазах. Разумеется, я не могла признаться ему в моих чувствах, этого не позволяли ни обычаи, ни воспитание, но главное – я как могла боролась с этой нежданной любовью, казавшейся мне нечистой. Ведь в эти самые дни где-то в ледяных горах бок о бок со своим легендарным командиром Азамаспом сражается с нелюдями-курдами мой суженый, сын моего благодетеля Гургена-паши, бесстрашный Геворк по прозванию Эллеон.

Через три дня Кавказский полк ушел дальше, на юг. А еще через неделю в Ван вернулась дружина Азамаспа и с нею – мой Геворк-Эллеон. Наша встреча не была встречей влюбленных после долгой разлуки, Геворк был холоден и немногословен – должно быть, доброхоты успели нашептать ему о том, как его невеста заглядывалась на русского офицера.

Однако ночью он пришел в мою комнату и потребовал любви по праву будущего супруга. Идет война, говорил он, а в войну правила и обычаи меняются сами собой – завтра его дружина вновь уходит в бой, и если его убьют в том бою, то должен остаться ребенок, продолжатель рода Казарянов. А если не убьют – он вернется с победой, и тогда мы сыграем свадьбу, какой еще не видывал наш прекрасный город. После этих слов он навалился на меня, и я закричала. На мой крик прибежала мадам Анаит. Окинув хмурым взглядом нашу недвусмысленную сцену, она строго приказала мне прекратить шум и удалилась. Определенно, между сыном и матерью все было решено. Что же до меня – мои мнения и мои чувства никого здесь не интересовали. Умирая от боли и стыда, я уступила. Жених мой терзал меня, как лев терзает добычу, и я молила о смерти, как об избавлении.

В эту страшную ночь, Алоша, была зачата твоя сестра Маро…

Самсут закрыла глаза. Из темноты под веками отчетливо проступила старая фотография из бабушкиного альбома. Хрупкая женщина в простеньком платье, а по бокам – ее дети. Кудрявая черноволосая девочка серьезно, сосредоточенно смотрит в объектив такими же, как у матери, огромными темными глазами, а светловолосый мальчишка в матросском костюмчике состроил озорную рожицу.

Мысли Самсут тут же перескочили на собственного сына. Такой трудный возраст начинается, а ведь в нем, как в коктейле, смешаны три крови, и каждая тянет в свою сторону. И больше всего беспокоило Самсут то, что мальчишка хитрит: с русскими здесь, в Питере, он русский, с украинцами в Ставище – украинец, а с несколькими армянскими мальчиками в классе и на у-шу выдает себя за чистокровного армянина. Самсут пугала эта приспособляемость сына, но сейчас она неожиданно подумала: «А что если он прав? Он – современный, настоящий гражданин мира, а я – просто запутавшаяся в себе да еще и отставшая от жизни неудачница. Ведь я тоже порой виню в одном своем просчете – русское безделье, а в другом – армянскую покорность судьбе…»

Самсут потянула руку к чашке с давно остывшим кофе, и ее взгляд упал на часы. «Мать моя женщина!» – вырвалось у нее невольное, так как по всем подсчетам она должна была отправиться в аэропорт десять минут назад. «Не хватало еще опоздать на самолет!» – отругала она себя и, собирая одной рукой разложенные «в творческом беспорядке» листки, второй принялась призывно махать официанту, требуя счет…

* * *

Конечно же, она успела! Еще бы – ведь давешний услужливый администратор любезно заказал для нее такси. «Интересно, подобный сервис распространяется на всех посетителей этого заведения? Или исключительно только на таких вот армянских красавиц, а?»

Глава десятая
Новая Афродита

Пафос, Кипр, 12 июня

Из аэропорта Ларнаки в Пафос Самсут добиралась на рейсовом микроавтобусе. Побывав в Швеции, сейчас она казалась себе уже бывалой туристкой, а потому считала, что ее уже ничем не удивишь: ну море, ну люди, ну достопримечательности… Но уже в самом аэропорту в глазах у нее зарябило от множества совершенно непривычного вида людей и экзотического окружения. Это был какой-то калейдоскоп. Особенно сильным было это ощущение, когда Самсут смотрела на мелькающие в окно автобуса «заморские» пейзажи. Казалось, что, как в детстве, вдруг взяла и попала прямо в фильм. И только через несколько минут Самсут поняла, за счет чего это достигается. Здесь все было открыто. Двери и окна стояли распахнутыми настежь, и было видно, как живут люди, смотрят телевизор, завтракают, читают. Машины тоже никто не закрывал. Минут через пятнадцать они въехали в город, и ощущение калейдоскопа сменилось у Самсут впечатлением голливудской деревни, выстроенной специально для съемок какого-нибудь экзотического киношоу…

Но вот, проехав высокую деловую часть города, автобус остановился в нижней – Като, и они оказались перед сверкающим отелем. Пальмы росли как причудливые цветы или свечи, вода синела, словно подкрашенная чернилами, стены сверкали белизной. Словом, это никак не могло быть реальностью. Уютный ресепшен, улыбающиеся приветливые люди вокруг, наконец, небольшой, но удивительно стильный отдельный номер с роскошной кроватью, халатами, тапочками, джакузи и балконом.

Самсут, раскинув руки, упала на спину прямо поверх пушистого пледа-покрывала. Все тревоги, сомнения и переживания минувших дней как рукой сняло. Она осталась просто человеком, просто женщиной, перед которой вдруг открылась нега безделья и собственной красоты. Она лениво подошла к зеркалу, боясь обмануться, но все оказалось правдой: по ее лицу, даже по всему ее телу разливалась манящая прелесть зрелой женщины, не потерявшей, однако, романтики и свежести восприятия. Самсут успокоенно упала обратно в пушистый плед. «Должно быть, я все-таки сплю, – мечтательно подумала она, глядя на играющие на потолке блики световых волн, – и мне снится сон. Пусть он совсем иной, не тот, который снился мне так часто, но он реальней и живее. Но неужели это происходит все-таки со мной?»

Нет, все в этом мире происходит благодаря тончайшим связям событий, которые, казалось бы, не имеют друг с другом ничего общего. Они, выстраиваясь в причудливую цепочку, колыхаясь как водоросли под водой, рождают такие невероятные последствия, о каких трудно даже порой и помыслить. И счастливая Самсут пожелала удачи и счастья всем встретившимся ей до сих пор на пути и приведшим в это райское место людям – и Хоровацу, и Карине, и Льву, и отцу…

Сколько времени пролежала она в грезах, Самсут не смогла бы определить – но ей чудилось, что она может пролежать так еще неизвестно сколько, и уже это одно будет счастьем. А ведь впереди были еще море, гроты, монастыри…

Но вот в дверь постучали, и этот реальный звук вмиг вернул Самсут на землю, она испуганно вздрогнула и осторожно откликнулась на всякий случай по-английски:

– Come in, please.

Дверь приоткрылась, и к ней в комнату заглянула одна из тех, что ехали вместе с Самсут из аэропорта.

– Мы сейчас отправляемся на экскурсию по городу. Не желаете? – по-русски спросила улыбающаяся толстушка, и по ее выговору стало ясно, что она даже не петербурженка.

– Спасибо, – растерянно пробормотала Самсут, которая еще со школьных лет очень не любила все эти групповые гуляния по достопримечательностям, приемлемые только для полных профанов. Но тут к ней протянули свои цепкие лапки воспоминания советских времен о представителях славного племени комитета безопасности, сопровождавших любую группу за границей, в результате чего всякое нестандартное поведение, всякая попытка оторваться от коллектива потом, по возвращении на родину, выходили обычно боком. Впрочем, это все-таки было давно. Гораздо хуже, что ей тут же вспомнились слова того самого приятеля, что говорил про швинглиш. Как-то при перелете из Швеции таможенники перерыли ему весь чемодан, и на его возмущение, что сейчас не застойные годы и никакого Советского Союза уже нет, подошедший к нему человек в плаще бесстрастным голосом сказал: «Зря шумите, юноша, все есть» Правда, приятель не испугался, наоборот, после этого он стал класть в чемодан поверх всех вещей грязные носки и трусы, причем как можно в большем количестве. Тут же всплыл и рассказ отца… Однако сейчас Самсут все-таки заколебалась. Но идти не хотелось смертельно, тем более – неизвестно с кем.

– Знаете, сегодня я хотела бы просто отдохнуть… – с легкой смущенной улыбкой выдавила она.

– Ничего, ничего, – сразу же тоже смутилась толстушка. – Я только поинтересовалась, может быть, вы хотите…

– Спасибо за заботу, – облегченно улыбнулась Самсут.

– Вы можете в любое время…

– Разумеется…

– Хорошего вам отдыха.

– И вам тоже.

Толстушка ушла, но грезы исчезли. Впрочем, волшебное ощущение свободы и полного права распоряжаться собой пьянили не менее сладко, и Самсут решила пойти погулять по городу одна.

На улице волшебное ощущение ирреальности происходящего нахлынуло на нее с новой силой. Узкие улочки, открытые окна, приветливые улыбки. Между домами неведомые растения, высокие пальмы, фонтанчики. И невероятно чистый, голубоватый, физически ощутимый воздух, словно вливается в грудь само синее небо. Недаром название Пафос толкуется как «площадка для игр богов».

Она прошла все, что можно: виллу Диониса, мозаики, волшебно преображающиеся под прикосновением воды, грот святой Соломонии с его тряпочками, повязанными на деревьях вокруг так, что самих деревьев уже не видно, монастыри, музей вина. Но все чаще она стала ловить себя на том, что среди пестрой толпы туристов глаза ее что-то ищут, и несколько раз она вздрагивала при виде короткостриженой кудрявой головы. К несчастью, таковых здесь было слишком много…

* * *

Близился вечер, но не вымученный и усталый, как в Питере, а накрывающий море и город светящейся вуалью, не размывающий очертания предметов, а, наоборот, делающий контуры четкими, как на гравюре. Пора было возвращаться в отель, но только сейчас Самсут поняла, что давно потеряла направление. Она остановилась и несколько растерянно огляделась, пытаясь понять, в какую же сторону теперь двигаться. Но со всех сторон ее окружали живые камни, почти прозрачные от тепла и вечернего света.

Но стоило ей на мгновение задержаться, как прямо над ухом раздалась английская речь с диковатым акцентом:

– Куда желаете? Отель? Ресторан? Пляж?

Обернувшись на голос, Самсут увидела улыбающееся лицо таксиста.

– Ох, – растерянно воскликнула она, сразу вспомнив, что такси – удовольствие дорогое, что таксисты – племя пренеприятнейшее и опасное и что, вообще, и так чуть ли не все наличные деньги она уже истратила на музеи и заказанное в каком-то кафе мезе.

– Не беспокойтесь, я могу подвезти бесплатно, – видимо, по растерянности мгновенно угадав в ней русскую, с таким же диким выговором по-русски сказал таксист и снова улыбнулся.

Однако такое предложение обрадовало Самсут, немало наслушавшуюся про всякие штучки таксистов в России, еще меньше. В нем явно крылся какой-то подвох.

– Спасибо, я доберусь сама, – сухо ответила она.

– Как хотите, – спокойно отреагировал таксист вместо того, чтобы продолжать приставать или обругать непокладистого клиента. – В какой отель вам надо? Я подскажу, как пройти.

– Отель «Афродита», – со смесью любопытства и благодарности ответила Самсут, уже заинтригованная дальнейшим развитием событий.

– Это отсюда не так близко. Вам надо идти вон в том направлении. Минут через двадцать спросите еще у кого-нибудь.

– Спасибо, – искренне поблагодарила Самсут.

– А то все-таки давайте подвезу. Я возьму недорого, всего десять фунтов.

– Но у меня денег нет вообще, – почему-то с облегчением рассмеялась Самсут и вывернула на ладонь кошелек, откуда звякнули три жалкие монетки. – Все потратила на ваши музеи.

Таксист тоже рассмеялся, пробормотал что-то на неизвестном языке и сказал:

– А, ладно, давайте на счастье что есть, поехали!

И Самсут открыла дверцу желтого «Крайслера» семидесятых годов.

– Вы, конечно, впервые в Пафосе? – сразу же спросил парень, осторожно пробираясь по заставленной автомобилями улочке.

– Да, – со вздохом ответила Самсут. – И вообще на Кипре впервые, – добавила она, едва удержавшись, чтобы не признаться, что и за границей тоже только второй раз.

– Пафос – это наша древняя столица, и вы правильно сделали, что начали знакомство с островом именно отсюда. Здесь дышит еще Рим. Вы уже были в Одеоне и на Агоре? Нет? Обязательно посмотрите – впечатляет даже нас, киприотов, которых ничем не удивишь.

– Спасибо, обязательно постараюсь посмотреть, – обрадовалась Самсут, всегда питавшая тайную страсть к римской истории.

– А еще, – хитро улыбнулся парень, – именно у нас находится место, где вышла на берег из морской пены богиня любви и красоты Афродита.

«Начинается, – испугалась Самсут. – И зачем я все-таки села? Как это про профессора Плейшнера, „пьяный воздух свободы делал свое дело“?»

– Да-да, я догадалась, у нее ведь есть еще имя Киприда, – поддакнула она.

– Верно, а еще – Каллипига, – усмехнулся парень.

– Калли?.. – неуверенно попробовала повторить Самсут.

– Каллипига, Каллипига, – со смехом повторил шофер, – что в переводе с греческого означает Прекраснозадая.

Самсут смутилась еще больше. Опасения ее начинали принимать определенную форму. Парень же с наслаждением полюбовался произведенным эффектом, выдержал некоторую паузу и вновь заговорил:

– Родилась тут у нас и еще одна известная дева, которой я не советовал бы вам уподобляться, хотя она и была очень красивой, прямо как вы. Звали ее Анаксарета. Не слышали о такой?

– Нет. А чем она знаменита?

– Своей необыкновенной красотой. Влюбился в нее бедный юноша Ифий, а гордая красавица только смеялась над всеми его мольбами и слезами. И бедный юноша повесился прямо у ее дверей. Но она и тогда только смеялась и, с улыбкой глядя в окно, провожала похоронную процессию. За это Афродита прогневалась на нее, коснулась своей божественной рукой и навсегда превратила в каменную статую. Она и по сей день стоит, скрестив руки на груди, и улыбается.

– Какая печальная история.

– Конечно. А если вы и в самом деле в первый раз в этих краях, то я позволю себе дать вам еще несколько полезных советов.

– О, конечно, конечно! Я буду очень вам за это признательна.

– Если сильно проголодались, то не берите мезе, а то все равно все не съедите, а деньги потратите. Лучше попробуйте муссаку и хориатики.

– А я уже брала мезе, – печально призналась Самсут, вспоминая, что съела всего чуть-чуть из того, что ей принесли, будто она не человек, а Робин-Бобин.

– Понятно, – усмехнулся парень. – Мезе ведь не блюдо, а целое меню. Вам могут принести понемножку вообще все, что есть в ресторане.

– Надо же, а я и не знала, – вздохнула Самсут.

– Не расстраивайтесь. Вечером зайдите в какое-нибудь кафе. Здесь обычно посетителям, зашедшим впервые, выставляют от заведения бесплатную бутылочку вина. Вы обязательно попробуйте местное вино. Согласно преданию, царь Соломон уподоблял его поцелую женщины.

– Да что вы говорите! – удивилась Самсут, уже не зная, как вести себя при этих настойчивых намеках на тему плотской любви. И, чтобы сменить тему, спросила о сувенирах.

– Сначала лучше увидеть как можно больше предметов искусства в музеях, а уж потом искать сувениры, которые продают на рынках. Там бывают действительно хорошие вещи… Ну, вот мы и приехали. Это точно ваш отель?

– Точно он, спасибо.

– Желаю вам выйти из здешней пены новой Афродитой, вы тоже красивая женщина. Но ни в коем случае не уподобляйтесь Анаксарете, иначе беда… – улыбнулся парень на прощание, и Самсут вдруг стало смешно и стыдно за свои подозрения. Вот ведь как трудно избавиться от «совка» даже за столько лет! Даже за столько километров!

Но «совок» оказался гораздо прилипчивей, чем она думала, ибо он не отстал даже в джакузи, где Самсут решила провести вечер. «И все-таки – хорошо бы понять, за что мне вдруг такое везение? – размышляла она, напрочь позабыв простую истину, что везение оно на то так и называется, что дается ни за что, а просто так. – Ведь в этом мире дыма без огня не бывает. Говорят, за все надо расплачиваться. А тут – такие деньги! Что ждет меня впереди? Или этот Эллеон и впрямь шашлык – Хоровац? Но почему же тогда он молчит и чего выжидает? А вдруг это бандиты, и они специально упрятали меня подальше, дабы я не мешалась под ногами? А наследство тем временем достанется кому-нибудь другому? А может быть, и нет никакого наследства? Но что же в таком случае происходит? И чего мне теперь ждать? Какой расплаты?»

И мысль о расплате, к которой так долго приучала народ минувшая власть, еще долго отравляла Самсут ее первую ночь на Кипре, ибо ей и в голову не приходило, что подобными мыслями она не только портит себе настроение, но и сама притягивает к себе возможные неприятности. А в окно светила непривычно огромная, фосфоресцирующая луна Средиземноморья.