Текст книги "Полукровка. Эхо проклятия"

Автор книги: Андрей Константинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)

Но полицейских такие подробности уже не интересовали.

– Вам необходимо пройти с нами, – сказал один из них, должно быть, старший, после чего оба твердо взяли ее под руки с обеих сторон и повели прочь от стойки.

Последним, что она увидела, был понимающе-осуждающий взгляд толстухи, в котором читалось: «Вот к чему всегда и приводит легкая беспринципная жизнь!».

Отделение полиции, всегда связывавшееся у Самсут с прокуренной заплеванной комнатой, с деревянными скамейками и хамоватыми физиономиями, совсем неожиданно оказалось уютной комнатой, уставленной вьющимися растениями, и даже с небольшой иконкой в углу рядом с трогательным кипрским флагом, напоминающим застигнутую в полете белку-летягу.

Ей учтиво предложили сесть и на плохом английском поставили в известность о том, что по заявлению администрации отеля «Афродита» она обвиняется в том, что скрылась из отеля, не оплатив проживания в течение трех суток.

«Господи, спасибо, что не в убийстве!» – мысленно воскликнула Самсут.

– Что вы можете сказать по поводу этого заявления? – так же вежливо и едва не улыбаясь, спросил полицейский.

– Я… это недоразумение… Я и не должна была платить за номер. Все расходы брал на себя организатор тура.

– У вас есть его координаты?

– Нет… – проговорила Самсут. Не могла же она продиктовать им мобильный телефон Льва, чтобы тот приехал за ней в участок.

– Но название фирмы вы сказать можете? Мы свяжемся с ними, их представитель подъедет, отрегулирует финансовый вопрос – и вы свободны.

Самсут молчала, глядя в пол.

Полицейские переглянулись.

– Вот что, миссис Гхоловина, – проговорил один из них. – Есть и другой вариант. Вы могли бы внести деньги, четыреста пятьдесят долларов, на счет отеля прямо здесь, в аэропорту, а уже дома предъявить этой вашей фирме квитанцию к оплате. В таком случае вы еще успеете на ваш рейс.

– Да-да, конечно, – вскинулась Самсут. Привычным жестом она повела левым плечом, на котором всегда носила свою сумочку, и… похолодела от ужаса. Сумочка осталась на вилле, и, соответственно, там же осталась и банковская карточка – подарок отца.

– Но у меня наличными осталось всего семьдесят долларов… – жалко пролепетала Самсут. – Понимаете, у меня есть деньги, честное слово. Но они на карточке. А карточку я потеряла.

– Вы обращались в банк с заявлением о пропаже?

– Еще нет.

– То есть у вас была кредитная карта. Какого банка?

– Не знаю. Там было написано VISA.

Полицейские удивленно покачали головами. Похоже, они ей не особо поверили.

– Что ж, в таком случае мы предлагаем вам проследовать обратно в отель и не покидать его до полного выяснения обстоятельств.

Самсут не отвечала.

– Вы поняли наше предложение? Вы с ним согласны?

– Да-да… то есть нет, я хочу советского посла!

Полицейские снова переглянулись.

– Вы хотите сказать, российского консула?

– Конечно!

– В таком случае мы вынуждены задержать вас до допроса следователем. Идемте.

И с теми же победными улыбками на загорелых лицах два полицейских распахнули перед ней одну из трех металлических дверей, выходивших в увитую растениями комнату.

Внутри было прохладно и достаточно светло. На откидной сверкающей кровати смутно белело одноразовое белье, и, только присев, Самсут вдруг почувствовала, как она устала, как хочет спать и как все-таки ноет от вынужденного прыжка со второго этажа тело.

Она легла, закинув руки за голову и глядя в синее небо за крошечным окном наверху.

«Вот и прокатилась к морю! И как я теперь расплачусь за этот чертов тур? А ведь придется платить, ведь после того, что случилось на вилле, эти гады не только не заплатят ни гроша, но и, пожалуй, взыщут все то, на что тратились, включая шампанское в „Европейской“… Как там говорила бабушка, долг – огненная рубашка? Но ведь огонь стихия очищающая… Стихия, стихия… Какие там стихи были про Пафос? „Не розу хиосскую, не розу пафосскую…“» – Тут мысли ее окончательно запутались, и Самсут сама не заметила, как заснула.

Санкт-Петербург, 15 июня, ночь

Ближе к полуночи к Габузову неожиданно пришла не шибко оригинальная, но все-таки идея – срочно лететь на Кипр. Но… как пришла, так и ушла. Потому как: виза – это время, и время немалое; виза – это деньги, и деньги тоже немалые. Вслед за этим ему вдруг вспомнилось давешнее желание обзавестись короткостволом. И поскольку сейчас оно уже не представлялось Сергею чем-то абсурдно-гипотетическим, он решил позвонить знакомому жестянщику Славе, давно предлагавшему приобрести габузовскую «копейку» на запчасти.

Слава, несмотря на заполночный звонок, предложению обрадовался, но, будучи человеком деловым, тут же принялся извлекать из сложившейся ситуации максимальную выгоду.

– Ты пойми, Серый, я ж не отказываюсь, сказал – пятьсот бачков, значит, пятьсот и есть. Но через месяц. С баблом, понимаешь, временные трудности, аренда, то-се…

– Сколько можешь дать сразу?

– Когда?

– Завтра, максимум – послезавтра.

– Ну… сотни две, думаю, наскребу.

– Три, – на том и порешили…

Чтобы попасть к десяти утра в «Пулково», Габузову нужно было выходить из дому не позднее восьми. Сна не было ни в одном глазу, однако Сергей заставил себя лечь, дабы попытаться если не выспаться, то хотя бы забыться во сне. Но забыться предсказуемо не получалось.

В голову лезли мысли и образы самого дурного содержания. И все – «одно другого хужее». Все они, так или иначе, были связаны с Самсут Головиной. «Что, запала в душу армянская красавица?» – очень четко и верно сформулировала Карина. Именно что «запала». И «запала» в том числе и потому, что была во всей этой истории еще одна очень занятная, хотя и второстепенная деталь. Похоже, что собственно к французскому наследству она никакого отношения не имела, но между тем была чрезвычайно интригующа и важна для Габузова лично.

Имя. Имя, сначала названное Кариной по телефону, затем обнаруженное в компьютере Шверберга под номером «два» в списке наследников Луговуа, и, наконец, всплывшее из глубин памяти и тогда-то заставившее маленького Сережу крепко сжать свои еще совсем дохленькие кулаки.

Самсут. Редчайшее, насколько ему было известно, армянское женское имя, которое в сочетании с отчеством «Матосовна» порождало совпадение уже слишком невероятное, чтобы быть просто совпадением. Не случайно ведь тогда, в конторе, ему припомнилось проклятие прадеда Левона, повторенное дедушкой Тиграном в качестве заключительного аккорда его печального рассказа.

Рассказ этот Сергей слышал всего один раз, в девятилетием возрасте, и, казалось бы, должен был давно и прочно забыть. Однако ж, врезалось…

В то лето он гостил у деда в деревне и как-то после воскресного обеда, слишком сытый, чтобы тут же бежать на улицу к соседским ребятишкам, Сережа рассматривал фотографии из большой жестяной коробки, что обычно стояла в шкафу за стеклом. Дед Тигран сидел рядом и с улыбкой отвечал на расспросы любознательного внука: «А это кто? А это где?» И вот тогда Сережа достал из коробки очередную фотографию, наклеенную на картонку с красивой золотой виньеткой. Фотография была совсем старая, желтая, но изображение на ней все еще не потеряло своей четкости.

На фотографии, на фоне плотного сборчатого занавеса, стояли, лихо подбоченившись, два бравых джигита, один с короткой густой бородой, другой с пышными, закрученными, как у Буденного, усами. Одеты джигиты были в какие-то странные, очень длинные светлые кители с большими карманами. На поясе у каждого висели огромные деревянные кобуры, на груди – перекрестные патронташи. Голову бородатого украшала черная курчавая папаха, усатый держал такую же папаху в руке. Между ними, скромно опустив глаза, стояла совсем молодая девушка в белом платье.

– Деда, а это кто?

Дед Тигран взял у внука фотографию, долго и хмуро вглядывался в лица.

– Деда, ну деда… – нетерпеливо заныл Сережа.

Дед вздохнул, ткнул узловатым пальцем в усатого джигита:

– Это Дживан, мой старший брат…

– Дживан? Ты не рассказывал мне про такого брата.

– Это долгая история, джан. Долгая и очень грустная…

– Грустную не хочу… А этот? – Сережа показал на бородатого.

– Этого звали Геворк. Геворк Казарян. Лучший друг Дживана.

– Он, наверное, очень храбрый.

– Да, Геворк был доблестный и бесстрашный. Не случайно его прозвали Эллеон, по-вашему Лев… Вах, погибнуть так глупо!..

– Как он погиб, деда?

– Его убил Дживан…

– Ты ж сказал – они были лучшие друзья?!

– Так случилось, бала…

Дед Тигран замолчал, а Сережа, не унимаясь, потер пальчиком изображение девушки.

– А это кто?

– Это… – Дед опять замолчал, ноздри его гневно трепетали. – Тебе лучше не знать ее проклятого имени…

– Это из-за нее твой брат убил лучшего друга? Они что, оба любили ее? – Несмотря на юный возраст, Сережа прочитал уже немало книг из родительской библиотеки и почерпнул оттуда несколько историй о любви, соперничестве, ревности и мести.

– Эх, бала, эта история не про любовь… Это история про предательство… Ладно, слушай, знаю, что не отстанешь…

И дед Тигран начал свой рассказ:

– В чудесном городе Ван, похожем на райский сад, жили два друга-товарища Дживан и Геворк. И было у Дживана три брата и три сестры, а у Геворка не было никого, но жила в их доме девочка-сирота, которую, по доброте своей, приютили родители Геворка. Росла она тихой, скромной и благонравной, никто и подумать не мог, что в этой юной груди бьется черное, змеиное сердце… Шло время, Геворк и Дживан выросли сильными и храбрыми воинами, а девочка превратилась в красивую девушку. И вот в один воистину черный день Геворк объявил ее своей невестой. А стоял город Ван в чужой стране, населенной врагами, и, когда началась война, Геворк и Дживан взяли в руки оружие и, как сотни других молодых армян, пошли защищать свой город. А пока они воевали, в город пришли русские…

– Неужели русские и были наши враги? – прервал Сережа рассказ деда.

– Нет, враги были турки и курды, а русские были друзья, они пришли защищать нас. Но один молодой русский офицер стал заглядываться на невесту Геворка, а она – на него…

– Ага, понимаю, – закивал начитанный Сережа. – Это называется измена.

Дед только хмыкнул и продолжил рассказ:

– …Через несколько дней русские ушли гнать врага дальше, а дружина, в которой воевал Дживан, вернулась в город. А вскоре пришли вести о том, что враги обошли русское войско и скоро нападут на наш город. Тогда собрались самые мудрые люди города и решили, что мужчины останутся обороняться, а женщины, старики и дети покинут город и пойдут на север, в Россию…

Здесь усталость дня нынешнего, в первую очередь психологическая, все ж таки решила заявить о себе и, не спрашивая на то габузовского дозволения, легким пинком толкнула его в объятия Морфея. Вернее, в тепло рук какой-нибудь Морфины или Марфуши. Ибо Габузов был человеком старой формации, и ко всем этим содомитским штучкам относился с плохо скрываемой брезгливостью…

Ларнака, Кипр, 15 июня, ночь

…Вокруг царил колючий, коварный хаос, ее окружала хитрая чаща горных склонов, и с каждой секундой она делалась все выше и гуще. Деревья разрастались, ветки хлестали ее по лицу, ползучие растения обвивали ноги, и вдруг где-то наверху вспыхнул огонь, пробивая сияющую брешь в кромешной тьме. На Самсут торжественно падали длинные тени, а огонь все разгорался, обозначая черный гребень горы в нежно-розовом зареве. Огонь шел вниз, пламенные шеренги неумолимо двигались вперед, все вокруг трещало и гудело, но Самсут почему-то не было страшно. Наоборот, удивительное чувство общности и слиянности охватывало ее все сильнее, и скоро она сама превратилась в один из жарких языков пламени, дрожащим раскаленным воздухом поднимавшийся туда, к высокой горе…

Разбудил Самсут непривычный оклик, на который она долго никак не могла отреагировать: «Миссис Гхоловина, миссис Гхоловина!» Наконец она потянулась, чувствуя, что после этого странного сна во всем ее теле преобладает не усталость, а бодрость.

– Вас ждет следователь, пройдемте.

Самсут скосила взгляд на часы – начало четвертого. «Ночные допросы запрещены законом», – вспомнилась ей вдруг фраза из какого-то старого советского детектива. А впрочем, сейчас ей было все равно…

И вот Самсут снова оказалась перед желтой белкой-летягой, парящей над скрещенными зелеными веточками. Но теперь вместо полицейского за столом сидела невысокая молодая девушка в изящной серой форменной курточке.

– Здравствуйте, я следователь Овсанна Симеоне, садитесь, пожалуйста, – сказала она спокойным ровным голосом на чистом английском, с любопытством разглядывая вошедшую Самсут. И той вдруг показалось, что перед ней сидит не кипрский следователь, а она сама, какой могла бы быть, если бы… если бы… – Имя, фамилия? – все с тем же любопытством спросила девушка, отводя с лица непокорные, иссиня-черные волосы.

– Самсут Матосовна Головина.

– Может быть, Головин? – неожиданно посмотрев прямо в глаза Самсут, спросила следователь.

– Нет, Головина. У меня только имя и отчество армянские, а фамилия русская, – вдруг сообразила Самсут и снова, уже как в зеркало, посмотрела на жгучее лицо девушки. – У меня бабушка была чистая армянка, Маро Тер-Петросян, – сама еще не совсем понимая, зачем это говорит, добавила она.

Однако, вопреки ее ожиданиям, тон следователя сделался гораздо суше, и Самсут стало даже обидно за так не к месту потревоженную память ее любимой бабушки.

Выполнив формальную часть допроса, девушка почему-то отложила ручку и откинулась на стуле с таким видом, будто ждала, что теперь Самсут сама начнет рассказывать о случившемся.

«Но что я расскажу ей, кроме того, что написано? Как, вообще, можно объяснить этой элегантной западной девушке то, что она, тридцатидвухлетняя женщина, школьный учитель, мать двенадцатилетнего сына, словно последняя дура, купилась на анонимное письмо, на бесплатную путевку, поверив в какой-то глупый детский розыгрыш. Причем еще подвела под него какую-то сомнительную базу из идейных соображений об армянских корнях… И, уж если быть честной до конца, увлекшись красивым кобелем-мошенником… А потом отказалась платить по счету».

Самсут сидела молча, чувствуя, как вся она с ног до головы заливается краской, что ей стыдно как человеку, как женщине, как русской, как армянке… И она не находила в себе сил поднять голову и посмотреть в ясные, наверное никогда не ведающие сомнений, глаза этой прекрасной служанки Фемиды. Внезапно Самсут закрыла лицо руками. Нет, никогда ни с кем из ее знакомых не могло бы приключиться подобной истории! Или, по крайней мере, они вышли бы из нее с достоинством. Они бы… И Самсут стало настолько жаль себя, жаль свою загубленную глупостью жизнь, настолько обидно за всю эту свою глупую наивность, что она упала на стол и откровенно разрыдалась.

Уткнувши зареванное лицо в руки, она не могла видеть, как на загорелом лице девушки мелькнуло мимолетное сострадание.

– Успокойтесь, успокойтесь, прошу вас, – и в следующее мгновение у губ Самсут зашипела веселыми пузырьками минералка в высоком стакане. – Успокойтесь, Самсут Матосовна. Выпейте воды и расскажите мне все чистосердечно. Чистосердечное признание смягчает вину не только в России…

Самсут судорожно дернулась, расплескав воду. Не могла же она ослышаться!

– Да-да, вы не ослышались, и презумпция невиновности тоже действует по всему миру, – на хорошем русском языке повторила следователь.

Самсут уже спокойней сделала несколько глотков, перестав стучать зубами о край стакана, и тыльной стороной ладони вытерла слезы.

– Но как я расскажу вам все? Да вы мне просто не поверите. Меня сейчас вообще никто не поймет!

– Ну что вы, отчаяние – плохой помощник в любом деле Просто расскажите мне все как есть – это всегда самое правильное решение, – спокойно ответила девушка – Если вам трудно, когда я сижу перед вами так официально, то я могу сесть рядом, – одними глазами улыбнулась она и, пододвинув стул, села почти касаясь Самсут плечом.

Самсут зажмурилась, как в детстве перед дверью зубного врача, но тут перед ней снова всплыло круглое веселое лицо Нели – ведь тогда смогла же она ни с того ни с сего рассказать ей все. И ей помогли. Надо верить людям, и вообще, надо всегда верить… и Самсут схватилась за свою последнюю соломинку.

Понять рассказ Самсут по-английски, вероятно, было бы совсем сложно, и она, чутьем понимая это, неожиданно для себя, после множества несообразностей, плохо передаваемых английским, а тем более не англичанину, вдруг перешла на русский. Овсанна даже не повела бровью, продолжая слушать столь же внимательно. И по мере рассказа выражение недоверия и сомнения на ее юном лице постепенно менялось сочувствием и состраданием Правда, несколько раз она вполне профессионально прерывала Самсут, задавая уточняющие вопросы, удивлявшие точностью понимания и психологической подоплеки. Когда же рассказ, наконец, подошел к финалу, девушка участливо склонилась к Самсут и положила маленькую руку ей на плечо:

– В первую очередь хочу вам сказать, что не надо так обвинять себя в наивности и глупости – здесь, на Кипре, подобные истории у нас, к сожалению, не редкость. Так что, если вас это утешит – вы не единственная, расплачивающаяся таким образом за свое… легкомыслие Что же касается сути дела, то, мне кажется, я все поняла Но мне надо кое с кем переговорить, а вам пока придется вернуться в ваше временное обиталище. У нас, конечно, не Голландия, где я проходила практику, но тоже вполне терпимо, – с этими словами черноглазый следователь сама проводила Самсут обратно в камеру. – Главное – успокойтесь и пока ни о чем плохом не думайте, – улыбнулась девушка и оставила Самсут наедине со своими мыслями…

* * *

Самсут свернулась на койке, словно маленький, уставший от рискованных игр котенок. И время перестало существовать для нее. Впрочем, у человека, пока он еще жив, всегда остается надежда. И Самсут, уже не удивляясь себе, тихонько запела:

 
Счастье на весь мир,
Царям – лад и мир.
Покойникам – любовь.
Хлебушку – дешовь,
Добрым – много дней,
Мир – душе твоей…
 

В эти странные часы без сна, но и не наяву в душе Самсут действительно поселилось какое-то хрупкое подобие умиротворенности. Она то и дело вспоминала то неподдельное участие, которое светилось в черных глазах Овсанны, и от этого ей становилось легче. Как бы ни обернулась вся эта история в дальнейшем, все-таки и здесь есть человек, который не считает ее ни проституткой, ни воровкой. Здесь ей вдруг вспомнилась одиссея Матоса Головина, и Самсут невольно усмехнулась: похоже, фамилия Тер-Петросян действительно словно магнитом затягивала ее носителей в тюремные застенки…

Минуты текли, а время шло. Самсут так и сидела на сверкающей койке, глядя в окно уже сухими глазами. «А если я обманулась и тут? – невольно стали закрадываться к ней в душу малодушные мысли. – Молоденькая девчонка, что она может сделать? И если она поверила мне, то это совсем не значит, что поверят и ей… Впрочем, пока меня никто не ждет и никто не волнуется. Каринка в курсе. Но ведь если бы меня собирались оставить здесь надолго, то перевели бы в какую-нибудь тюрьму… или, по крайней мере, дали бы поесть…» – от этой неожиданной мысли о еде у Самсут вдруг даже свело в животе, поскольку последний раз она ела сутки назад, если и вообще пару кадаифи в кафе можно считать едой.

Она на цыпочках подошла к двери и стала прислушиваться, но то ли в кабинете было пусто, то ли двери были из какого-то хорошего звукоизоляционного материала, и она услышала лишь звенящую тишину. Неужели ее забыли здесь, и она так и просидит до следующего утра?

Санкт-Петербург, 15 июня, утро

…Линейный околоток в здании международного аэропорта Пулково-2 состоял из двух комнат – одну занимал «обезьянник» примерно на пять посадочных мест, другая отводилась под дело-протокольное производство и релакс. За последний отвечали кожаный диван, телевизор, компьютер и неопределенного цвета электрочайник.

Когда Габузов вошел в отделение, в комнате, помимо Толяна, находились еще двое ментов в форме – сержант, с початой бутылкой пива в руке, и сидящий за компьютером вполоборота старлей. При этом левым своим полушарием старлей поддерживал нить беседы с Толяном, а правым следил за тем, чтобы падающие на экране монитора жабы, падали не абы куда, а именно в специально подставленные бочки. Это было важно, поскольку за каждое точное попадание в углу экрана счетчик начислял бонусы. Словом, оперативно-розыскная деятельность носила самый что ни на есть деятельный характер.

– Чего в дверях жмешься, заходи, – весело приветствовал Габузова Толян. – Вот, господа транспортники, рекомендую: это господин Габузов, бывший следователь городской прокуратуры, а ныне преуспевающий адвокат. Рекомендую разжиться у него визитками, ибо хороший адвокат хорошему менту завсегда пригодиться может.

– Сплюнь, – поморщился сержант и, приняв позу горниста, ополовинил бутылку.

– Так тут плюй не плюй, не поможет. Все под богом ходим, а он, как известно, не фраерской масти.

– А какой? – уточнил сержант.

– Синей, естественно, – подал голос старлей.

– А почему «естественно»? – удивился Сергей.

– Потому что «в законе», – объяснил старлей. Он с явным сожалением свернул свою игрушку и протянул Габузову руку: – Александр, можно просто Шура. Кстати, а визиточкой я бы и в самом деле разжился. Если в течение ближайших дней теща не уберется обратно, в свое родное село Мимишкино, Рязанской губернии, боюсь, может совершиться смертоубийство. Минимум – членовредительство.

– Да пожалуйста. – Габузов полез в свое портмоне.

– Ну, тогда и мне давай, что ли, – пробурчал сержант. – Меня Витей зовут.

– Теперь, когда вверительные грамоты вручены и официальная часть церемониала закончена, предлагаю упромыслить кофейку, – поднялся с дивана Толян, который, похоже, чувствовал себя в этих стенах абсолютно по-свойски. – Ты как, амиго, вписываешься?

– Нет, благодарю. Я с утра уже выпил три чашки, чтобы проснуться, и сейчас меня от одного вида кофе просто мутит, – отказался Габузов, с трудом подавляя очередной зевок.

– Тогда можешь пойти чутка покемарить в «обезьяннике», – предложил Толян. – Минут сорок-пятьдесят у нас еще есть. Самолеты, в отличие от поездов, раньше не прилетают.

– Всякое бывает, – философски заметил сержант Витя – Да ты не смущайся, адвокат, у нас там чисто. Можно даже сказать – стерильно. Это на «земле», где сплошь бомжи да наркоты, «обезьянники» хуже свиноферм. А у нас тут контингент приличный.

– Я смотрю, его у вас вообще нет, – удивился Сергей, заглядывая в соседнюю комнату-клетку.

– А это потому, что все ниже растет кривая преступности, – хохотнул сержант, допивая свое пиво.

– Толян, пошептаться бы, – кивнул Габузов в сторону клетки, приглашая войти.

– Ну пойдем, пошепчемся, – чуть поморщился опер, уточнив на всякий случай: – Витька? Мы там точно ничего не подхватим?

– Обижаешь, начальник. Проверено – насекомых нет.

Приятели вошли в «обезьянник». Толян плотно прикрыл за собой дверь, и Габузов принялся сбивчиво пересказывать ему события последних дней.

* * *

– …Не обижайся, амиго, но вот что я тебе на всё это отвечу, – выслушав рассказ приятеля, резюмировал Толян. – Во-первых, мудила ты, что и говорить!

– Послушай…

– Не перебивай старших по званию. Во-вторых, мудила ты редкостный… Что, соскучился по сыскной работе? В детектива поиграться захотел? – все больше заводился Толян. – Ты следак, Серый! Бывший хороший следак. Причем с ключевым словом «бывший». Твое дело – стратегия, бумажки и перпендикулярность палочек. Так какого хрена ты сунулся не в свои бутылки?

– Я тебе русским языком объясняю, – виновато принялся оправдываться Габузов. – Изначально эта история представлялась мне вполне заурядным делом о поисках прямых наследников.

– Заурядными поисками прямых наследников занимается Инюрколлегия. А уж никак не адвокат мафии господин Шверберг… А ты, амиго, в своих поисках французского наследства наследил так, что… Ладно, поздно пить лимонад «Буратино»… «Жука» у кого покупал?

– Какая разница?

– У Антона?

– Не суть.

– Значит, у него, – мрачно констатировал Толян. – «Не суть»… Именно что «суть». По моим сведениям, за этого твоего кустаря-самоучку сейчас плотно взялись ребята из Большого дома. Не исключена посадка. Прикинь, если он начнет сдавать им свою клиентуру? Как тогда будешь выкручиваться?

– Антон не станет сдавать клиентуру. У него репутация.

– У ребят из отдела «БТ» тоже репутация… Ну да, бог-то с ним, с Антоном… Времени упущено до хрена, вот что обидно. А «жуки» в служебный телефон – это такая кустарщина, что просто смешно… Эх, если бы ты, Серега, не крысил информацию, мы еще несколько дней назад могли бы оформить «ПТП» на все телефоны Шверберга, включая трубки его сожительниц. – Толян был явно раздосадован. Причем раздосадован искренне, поскольку одним из самых нелюбимых им человеческих качеств был именно «непрофессионализм». – Ну как ты не понимаешь, амиго, что серьезные переговоры не ведутся по незащищенным городским телефонным линиям?! Тем более когда речь идет об убийстве!

– Между прочим, один такой разговор я все-таки записал, – парировал в принципе верный аргумент приятеля Габузов.

– Это всего лишь исключение из общего правила. В том числе характеризующее киллера как не самого грамотного человека. Тем более, ты сам сказал, что в конце разговора Шверберг дал команду звонить исключительно на «трубу»… Слушай, неужели он действительно так ни разу и не назвал его по имени?

– Нет, ни разу.

– М-да, а вот сей пассаж как раз характеризует господина Шверберга как человека грамотного… Ладно, ты мне запись эту вечерком подкати. Посижу-покумекаю: может, голос какой знакомый, или еще там что…

– От киприотов ваших пока ничего? – напряженно поинтересовался Сергей.

– Сегодня на связь еще не выходили. По состоянию на вчерашний вечер обращений в полицейские участки не было. Неопознанных трупов, тьфу-тьфу, тоже… Серый, ну хотя бы сейчас ты понимаешь? – все никак не мог успокоиться опер. – Понимаешь, что с самого начала ты повел себя как полный идиот? И что этого самого киллера мы вполне могли успеть вычислить и снять еще на шведском пароме?

– Сейчас понимаю, – тяжело выдохнул Габузов.

– Уже неплохо… Всё, амиго, отныне никакой самодеятельности. Еще не хватало, чтобы они вычислили тебя. Как эту самую Карину… Вообще, если по уму, то и «жука» твоего следовало бы из кабинета Шверберга убрать. Потому как просканировать помещение на предмет радиозакладок – дело плёвое… Сколько там у тебя по ресурсу осталось?

– Часов сорок.

– Полутора суток значит? Ладно, черт с ним, рискнем. Не думаю, что за это время ты услышишь из уст Шверберга еще что-либо столь же искрометное, но всякая работа, пусть даже и бесполезная, должна быть доведена до конца… Витька, чего тебе? – среагировал Толян на приоткрывшуюся дверь «обезьянника», из-за которой показалась всклокоченная голова сержанта.

– Я же говорил, что всякое бывает.

– В каком смысле?

– Самолет из Ларнаки только что приземлился, – пояснил сержант.

– Так ведь еще целых двадцать минут?! – быстро бросил взгляд на часы Толян.

– О чем и толкую. Диалектика.

– Блин, а что, мои архаровцы так и не объявились?

– Звонили минут пять назад. Говорят, плотно стоят в пробке на Пулковском.

– Твою мать! – выругался Толян. – Серый, ноги в руки, двинули. Только заруби себе на носу: я – ведущий, ты – ведомый. Делать только то, что я скажу. И – без глупостей! Уяснил?

– Уяснил, – кивнул Габузов, поднимаясь.

– Я, мужики, тоже с вами прогуляюсь, – беззаботно заявил сержант Витька.

– Оно тебе надо, брателло? – уточнил Толян, деловито вынимая «ПМ» из кабуры и перекладывая его во внутренний карман пиджака.

– Так ведь скуШно.

– Крыть нечем, пошли…

Ларнака, Кипр, 15 июня, утро

…В тот момент, когда «томящаяся в застенках» Самсут отчаялась было окончательно, дверь бесшумно открылась, и новый, но точно так же ослепительно улыбавшийся полицейский жестом показал ей, чтоб она выходила. «Ну и вид у меня, наверное», – смутилась, увидев красавца-киприота, Самсут, но поспешно вышла. Рядом со столом, где ее уже два раза допрашивали, стоял ее чемодан.

– Осмотрите и убедитесь, что все в порядке.

– Да, все в порядке, я вам верю, – улыбнулась Самсут.

– Прошу вас, таков порядок.

Она для виду пошарила в чемодане.

– А теперь распишитесь вот здесь. Вот ваш паспорт. И счастливо! Хайре. [14]14
  Греческое приветствие, буквально переводящееся как «радуйся».


[Закрыть]

– Спасибо, спасибо, – Самсут от избытка чувств даже слегка поклонилась этому островному Аполлону. – Скажите, а как мне теперь обменять билет?

Но не успел тот ничего ответить, как из-за стеклянной двери появилась Симеоне. На сей раз она оказалась уже не в форме, а в элегантном полосатом платье, неуловимо напоминавшем национальную одежду Кипра. Волосы ее непокорными прядями падали на узкие плечи, и снова что-то мучительно родное почудилось Самсут в выразительных глазах и печальном очерке губ девушки.

– Ну как, все в порядке? – снова улыбаясь только глазами, спросила Овсанна.

– О, да, – просияла в ответ Самсут. – Я даже не знаю, как вас благодарить… – «Не покупать же ей бутылку „Ахтамара“?! Который я, кстати, так и не отдала за паспорт Каринкиному знакомому!»

– Это моя работа, она достаточно оплачивается государством. Но вы доставите мне удовольствие, если немного побудете со мной, так сказать, в неформальной обстановке.

– О, конечно, конечно, мне будет только приятно. Но мой просроченный билет… А денег у меня…

– Насчет денег не беспокойтесь. Мы связались с вашим отцом, он продиктовал номер счета и название банка. В настоящий момент ваша потерянная карточка заблокирована. Сейчас мы подъедем в отделение банка, и там вам выдадут новую. Правда, четыреста пятьдесят долларов в пользу отеля с нее все-таки придется снять… А насчет билета не беспокойтесь, с авиакомпанией мы договоримся.

– О, господи! Вы даже не представляете, как я вам благодарна!

– Перестаньте! Еще раз повторяю – никаких особых подвигов мы не совершили, просто исполнили свою работу. Ну так что, принимаете мое приглашение?

– Конечно. Правда, я в таком виде…

– Ничего страшного. Пара гэмэра, [15]15
  До послезавтра (греч.).


[Закрыть]Зенон, – махнула она рукой полицейскому. – Если что – я на связи.

– Зенон?! – удивилась Самсут.

– Ну да, ничего удивительного – у нас половина мужчин Зеноны, он же уроженец Ларнаки.

Они вышли в кипящее нутро аэропорта, и Самсут с наслаждением окунулась в море человеческих лиц и звуков.

– Я думаю, вы голодны, и потому не зову вас в ресторан, а просто предлагаю поехать сейчас ко мне домой. Там нас уже ждут.

– Но это… как-то неудобно…

– Почему? Разве не первая заповедь армян – приютить и накормить гостя?

– Но при чем тут армяне?

Овсанна рассмеялась и открыла дверцу синенькой малолитражки:

– Садитесь. По дороге расскажу… Дело в том, что в первый момент вы всё почувствовали правильно… То есть я хочу сказать, что не зря же вы сказали мне о вашей бабушке. У меня армянка даже не бабушка, а мать. К тому же она еще и русская армянка, отец привез ее из Ленинграда… Петербурга, когда учился там в аспирантуре. Он – кардиолог. А мамина девичья фамилия – Шатахян.