Текст книги "Ностальгия"
Автор книги: Андрей Тарковский
Соавторы: Паола Волкова
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 26 страниц)
Глава третья
1-й ЩИПКОВСКИЙ ПЕРЕУЛОК,
ДОМ 26, КВ. 2
«Здесь дом стоял…»
А. Тарковский
«Глаголь добро есть…»
Русский алфавит
I
1-й Щипковский переулок, дом 26, квартира 2 – адрес в Москве, по которому в двух маленьких комнатах цокольного этажа старого двухэтажного дома проживала в советской коммуналке семья Тарковских. Стужным декабрем 1934 года сюда, «на Щипок», переехали с Гороховского переулка Арсений Александрович с женой Марией, новорожденной Мариной, закутанной ватным одеялом, двухлетним Андреем и скудным скарбом.
Сегодня «дома на Щипке» уже нет. Но лет десять назад можно было видеть его руины, жалкий остов, «бомжатник». И что толку писать о неслучившемся, о том, Сколько слез, слов и крови было пролито, чтобы создать на основе еще не исчезнувшего дома Музей поколений с мемориальным Музеем-квартирой, где жили Тарковские. Не случилось…
Жизнь семьи, когда-то неотличимой от многих, с «пропиской» по адресу: 1-й Щипковский, отлетев, стала иным бытием – национальной памятью, художественной формой, творчеством отца и сына, Арсения и Андрея.
«Я бессмертен, пока я не умер,
И для тех, кто еще не рожден,
Разрываю пространство как зуммер
Телефона грядущих времен».
Прошлое, став временем, соединилось с будущим через поэзию Арсения и философско-поэтические ленты Андрея Тарковских.
Сегодня эти имена у всех на слуху, а почти восемьдесят лет назад худой, нищий Арсений, похоронив отца, приехал в Москву. В Елисаветграде осталась мать, еще живое прошлое, переломный 19-й год, первая любовь. Двадцати одного года от роду он был открыт и мудр одновременно и, кажется, сохранил до конца дней это чудесное свойство, равно как и присущее ему с юности осознание в себе поэта. «Жизнь поэту следует особенно любить… не бросать же поэзию, с которой родился, как дети рождаются в сорочке» [14]14
Что входит в мое понимание поэзии. Арсений Тарковский. Собр. соч., т. 2, с. 206. М., 1991.
[Закрыть].
Тогда, в 1925 году, будущий поэт скитался по углам, работал распространителем книг и для продолжения образования поступил на Высшие государственные литературные курсы, которые давали диплом о высшем образовании.
Поступление на курсы, все, что тогда с ним случилось, какие жизненные узлы завязались, следует назвать толчком судьбы или поворотом колеса. Там случилось все: приближение к поэзии, встреча с друзьями, знакомство с единственной матерью его детей. Молодой Тарковский принадлежал к среде, живущей культурой и поклоняющейся науке (знаниям), о чем мы уже рассказывали. Но на Курсах преподавали тогда лучшие умы России: философ Густав Шпет, историк искусства Алексей Сидоров, литературовед-пушкинист Михаил Цявловский и знаменитый тогда Петр Коган, ученый-архивист. Здесь полагали так, что выше поэзии, искусства и литературы нет и не может быть ничего.
Метод преподавания сочетал глубокую эрудицию с чувством сопричастности прошлому, единого братства творческих личностей всех времен.
«Пускай меня простит Винсент Ван Гог
За то, что я помочь ему не мог,
За то, что я травы ему под ноги
Не постелил на выжженной дороге».
Было очень молодое время. Учителя и ученики были одинаково молоды, несмотря на разницу лет. А девочка из французской деревни Жанна, лорд Байрон, Эсхил и многие другие ощущались в том особом «поэтическом» времени современниками. Авангард художественной, литературной, философской, научной мысли делал Россию начала XX века страной Возрождения, миром коллективной гениальности. Концептуализм Казимира Малевича, Велимира Хлебникова, Владимира Вернадского, Константина Циолковского мог бы и не совпасть, но совпал с первым десятилетием Советской власти. Модные в то время идеи перманентной революции предполагали планетарный охват. Вспомним хотя бы «Ленинский план монументальной пропаганды», «Председательство Земным Шаром» Хлебникова, «Ноосферу» Вернадского – все глобальные идеи России.
Эта идея захватила все стороны искусства. Она имела бесспорный результат, например, в гуманитарном образовании или театральной жизни, но и свои издержки, доходящие до абсурда. Считалось, что можно продать картины Эрмитажа – Тициана или Ван-Эйка, Веласкеза, Боттичелли, – они же все равно к нам вернутся, когда с нашей помощью… Далее без комментариев.
Может быть, именно в силу общей такой атмосферы и на Курсах соединились люди, близкие в творческих и жизненных устремлениях. Вместе с Арсением учились поэты Мария Петровых, Юлия Нейман, Семен Липкин, сын писателя Леонида Андреева, мученик-сиделец, автор «Розы Мира» Даниил Андреев. Но особое значение в жизни и судьбе Арсения Тарковского имеет преподаватель экзотического курса «Энциклопедия стиха» Георгий Аркадьевич Шенгели. «Я никогда не изменял моей лирической присяге» – выбито на памятнике поэту на Ваганьковском кладбище. Тарковский вспоминает, как он впервые увидел Шенгели на вступительных экзаменах в качестве экзаменатора. На нем был профессорский длиннополый сюртук и обрезанные до колен из-за крайней изношенности штаны, на ногах солдатские обмотки и профессорское пенсне со шнурком на носу. Шенгели (1894–1956) родом из города Темрюка на Кубани, он сочетал в себе практически несочетаемые, но исключительно положительные качества. Талантлив, деятелен, не тщеславен, кабинетный ученый. Обладая вулканическим темпераментом, Шенгели никогда никого не предал, начиная с самого себя. Его жизненное кредо может стать девизом любого из упомянутых нами поэтов: «Мне довольно, чтобы была крыша над головой, стол, на нем пишущая машинка, а слева полка со словарями». Кажется, так, внебытно, он прожил всю свою жизнь.
Работая в издательском отделе литературы народов СССР, Шенгели привлек к переводческой деятельности практически всю «компанию» Курсов: Семена Липкина, Марию Петровых, Арсения Тарковского (которого особенно любил) и многих других, создав великую плеяду переводчиков и в какой-то мере определив их судьбу в литературе. Переводы были тогда очень нужны. Поэты – переводчики же таким образом оберегали свою нежную, «не совсоциальную лиру» от страшной смерти. И, может быть, это в первую очередь относилось к Марии Петровых, которую Арсений очень любил и дружба с которой продолжалась всю жизнь вплоть до ее смерти в 1979 году. Она была первой из первых. Ее стихами восхищались Мандельштам, Пастернак, Ахматова. С ранней юности и до конца жизни она никому и никогда не подражала. Была застенчива, скрытна. При жизни сборник стихов «Дальнее дерево» был издан лишь раз армянскими поэтами, и то в секрете от автора. Она считалась лучшим переводчиком армянской поэзии и имела в Армении много друзей и учеников.
Ее стихи невесомы, они скользят бесплотно, чисто:
«Сказать бы слов своих не слыша,
Дыханья, дуновенья тише,
Беззвучно, как дымок над крышей
Иль тень его – по снегу тень
Скользит, но спящий снег не будит, -
Сказать тебе, что счастье будет,
Сказать в безмолвствующий день».
«Ее душа подлинного поэта, вооруженная сильным дарованием и, казалось, столь беззащитная, вела сама с собой бесконечный спор. Последнее слово в этом споре принадлежало поэзии» – такие слова написал ее друг поэт Арсений Тарковский в маленьком эссе «Тайна Марии Петровых».
Шенгели переводил Верхарна, Гюго, Вольтера, поэтов времен Парижской коммуны и, главное, Байрона. В поэме Шенгели «Пушки в Кремле» (1926) есть такие строки:
«Он верен – путь ветра, огня и металла:
Победой была я, и песней я стала,
И жребий всего, что есть в мире, таков:
Стать песенным сердцем у розы веков!»
Самым большим сокровищем для Георгия Аркадьевича был томик его стихов, простреленный немецкой пулей и найденный в кармане погибшего на фронте солдата.
«Дано и вам мою цикуту пьющим,
пригубить немоту и глухоту.
Мне рубище раба не по хребту,
Я не один, но мы еще в грядущем»,
– писал Арсений Тарковский в стихах «Сократ». Эта группа поэтов-переводчиков не была привержена какому-либо литературному манифесту, но единодышащей была. И о переводах Арсения Тарковского мы еще будем говорить, поскольку эта сторона его поэтической жизни переросла свои рамки, став некоей миссией.
В период учебы на Высших литературных курсах Тарковский, как все студенты, старался кое-как зарабатывать на жизнь. Судьба направляет его в легендарную газету «Гудок». Ну что это за биография литератора 20-х без «Гудка»? Он пишет фельетоны, репортажи под разными псевдонимами, в том числе под кичевым именем Тарас Подкова. История «Гудка» истаивает и забывается, так и не обретя летописца. Кто был его основателем или главным редактором? Говорят, некий троцкист Сосновский, но именно в этой газете одновременно в 20-е годы работали Юрий Олеша, Михаил Булгаков, Валентин Катаев, Илья Ильф, Евгений Петров и многие другие. Судьбы их в дальнейшем разошлись. А в «Гудок» Арсений попал благодаря тому же Шенгели.
«Шенгели связал мою жизнь с газетой, чтобы – если он с Ниной Леонтьевной уедет из Москвы на лето – я не умер с голоду и увидел, что такое работа и настоящая жизнь.
Он делал много добра людям и никогда не говорил об этом».
Арсений Тарковский, работая в газете вплоть до ее неожиданного закрытия в 1928 году, знаком был со всеми, но близок ни с кем не был. Он всегда внешне жил как все, но по сути иначе. «Мне кажется, для поэзии очень важно, чтобы поэт был двойником лишь своих стихов» [15]15
О поэтическом языке. Арсений Тарковский. Собр. соч., т. 2, с. 186. М., 1991.
[Закрыть].
II
Годом позже, в 1926-м поступила на «Высшие литературные курсы» Мария Ивановна Вишнякова, приехавшая в Москву из Кинешмы. Хрупкая, тоненькая, с двумя длинными светлыми косами, красивым строгим лицом. Она была способна, с достоинством и с характером.
Юлия Нейман (поэт и переводчик, однокурсница Арсения) вспоминает: «Женился он на чудесной девушке с тяжелыми золотыми волосами – Марусе Вишняковой. Она училась у нас, на младшем курсе. Но мы как-то мало встречались.
Помню, с каким волнением шла я в первый раз в Гороховский переулок, где в одной комнате коммунальной квартиры поселились молодые». Юлия очень волновалась в ожидании знакомства. Как-то ее встретят? – «И тут оказалось, что все наши опасения – напрасны. Маруся от всего своего чистого и смелого сердца обрадовалась мне».
Происхождением Мария Ивановна была из обедневшего, как говорили тогда, «ситцевого» дворянства. Старинный род Дурасовых, к которому принадлежала ее мать Вера Николаевна, к началу века оскудел. От брака с юристом Иваном Ивановичем Вишняковым родилась дочь Мария Ивановна. Брак был несчастливым и вскоре распался. Зато второй брак с земским врачом Николаем Матвеевичем Петровым был счастливым. Судя по сохранившимся воспоминаниям, Николай Матвеевич был просто замечательный человек. Провинциальный доктор, интеллигент, знакомый нам герой русской классической прозы – Николай Матвеевич имеет в дальнейшем прямое отношение к истории семьи Тарковских.
Зимой 1928 года Мария Ивановна и Арсений Александрович поженились и жили, как все тогда: в духовном парении и борьбе за выживание.
Работа в «Гудке» подкармливала, как и работа на радио. О жизни молодых мы знаем из писем Марии Ивановны к свекрови Марии Даниловне в город Зиновьевск, дважды переименованный в ту пору Елисаветград.
Письма Марии Ивановны подробны. Она хочет, чтобы мать Арсения знала о их жизни все.
Жизнь описывается в деталях, которые наверняка волнуют мать. Мария Ивановна пишет ясно и просто красивым, четким почерком. Мария Ивановна была женщиной домашней, заботливой, любящей и хорошей хозяйкой, но ни в коем случае не мещанкой. Организованный ею быт никогда не делал ее «бытовой», не затупил талантливость души. Такое вот сочетание.
К началу 30-х годов Арсений Тарковский, человек спокойный, книжный, очень красивый, вошел в литературно – поэтическую среду Москвы. Она нужна была ему как среда обитания, хотя и был несколько дистанцирован, поглощен семьей и своей Марусей.
4 апреля 1932 года у Тарковских родился сын, первенец – Андрей Арсеньевич Тарковский. Рожать Мария Ивановна поехала в село Завражье, где Николай Матвеевич Петров был врачом, он и стал восприемником Андрея. Крестили его в затопленной ныне церкви Рождества Богородицы. Крестной матерью была Вера Николаевна, а крестным отцом Лев Владимирович Горнунг [16]16
Лев Горнунг – преданный, любящий друг семьи, остававшийся таким до последнего дня своей жизни в горе и в радости. Это он автор знаменитых фотографий Марии Ивановны в украинской рубашке, у зеркального шкафа Андрея и Арсения и многих других
[Закрыть].
Село Завражье находится неподалеку от города Юрьевец Ивановской области, с которым вся семья была тесно связана на протяжении многих лет. Летом 1933 года Мария Ивановна с Андреем жила уже в Юрьевце, и к ним приезжал Арсений Александрович. Именно в Юрьевце во время Великой Отечественной войны с 1941 по 1943 год жила Мария Ивановна с матерью и двумя детьми и домработницей Аннушкой по адресу: улица Энгельса, дом 8 [17]17
Сегодня в этом доме по ул. Тарковского, д. 8 открыт Музейный центр Андрея Тарковского
[Закрыть].
Юрьевец – старинный русский город, ему более семисот лет. До революции он был богатым купеческим городом, нарядным, изобильным, культурным. Сегодня, вспоминая Юрьевец, твержу Блока:
«Ты, как младенец, спишь, Равенна,
У сонной вечности в руках».
Та же судьба, те же образы. Только Равенна осталась одним из центров туризма Италии, а до Юрьевца доберись. Да и жить там туристам негде. А посмотреть есть на что. Ландшафт дивной красоты со знаменитой колокольней на площади у торговых рядов. Город деревянный, без новостроек. Здесь в церкви XVI века с сохранившимися изразцами бит был и ушел по этапу, оставив в Юрьевце семью, великий писатель, религиозный мыслитель протопоп Аввакум. Сколько великих теней бродит по холмам «сказочного Берендеева царства» этого города, описанного не единожды киносказками Александра Роу, сына ирландского инженера и гречанки. Именно этот город – родина архитекторов и художников великих братьев Весниных. Здесь были текстильные и деревоперерабатывающие заводы немца Брауна, и никто не боялся тогда засилья немцев, ирландцев – сами были с усами. Да и сегодня еще что ни двор – то художник. В городе и сегодня старожилы помнят Веру Николаевну, доктора Петрова и Тарковских.
Андрей Арсеньевич очень любил город Юрьевец, восхищался его тишиной, его волжской уникальной красотой.
«Плыл вниз от Юрьевца по Волге
звон пасхальный,
И в легком облаке был виден город дальний,
Дома и пристани в дыму береговом,
И церковь белая на берегу крутом».
1932
Прост, да не прост и не пуст этот город. Когда совместными невероятными усилиями Фонда Андрея Тарковского и властей города Иванова в Юрьевце был подготовлен для музея дом на Энгельса, 8 и выехали жильцы, которым были предоставлены другие квартиры, этими бывшими жильцами были оставлены «не их вещи». В пустом доме на стенах остались только зеркала, принадлежавшие Тарковским. В их глубине до сих пор живут далекие тени. В 1975 году Андрей Арсеньевич закончил съемки фильма «Зеркало», часть действия которого проходит в Завражье и в Юрьевце. Есть сведения, что он приезжал в город для выбора натуры. Город в шестидесятых так отличался от города его детских воспоминаний, что пришлось отказаться от Юрьевца в пользу Тучкова, где дети также жили летом на даче. Никогда нельзя возвращаться после долгой разлуки в места, где рос, был молод или счастлив. Но Юрьевец дал фильму нечто большее, чем место съемки. Там на вершине холма, возле дерева, где птица села на голову мальчику, открывается вид на город, точно совпадающий с ландшафтом картины Питера Брейгеля «Охотники на снегу». Эта странная игра зеркальных отражений микро – и макровселенной. Родины (места, где родился человек) в зеркальном планетарно-сферическом подобии пятисотлетней давности.
Не будем отвечать на вопросы, не имеющие ответов, объяснять необъяснимое. Юрьевецкий ландшафт – действительное подобие тому, что на картинах Брейгеля. Это открытие поэтически сплавило воображение Андрея. В детстве на доске зимой он не раз съезжал с того холма к замерзшей Волге, видел силуэты людей, деревьев, домов, странно теряющие объем в заснеженной бесконечности.
Благодаря поэзии отца и фильмам сына Юрьевец из провинциального русского города разрастается до размеров вселенной, заполняясь образами мира и времени.
Рождение сына – счастливое событие в семье. «4 апреля. У меня родился сын Андрей», – записывает Арсений Тарковский в дневнике. В письме из Юрьевца к Марии Даниловне 4 июля 1932 года он пишет: «Дорогая мамочка и бабушка! Маруся себя называет мама Мусишка»… – и далее следует нежное описание малыша, его ручек, чмоканья, зевания, аппетита… Это естественное умиление, очень понятное любому человеку.
Но свою ответственность перед сыном Арсений Александрович понимает и на ином уровне. В 1934 году он пишет цикл из пяти стихотворений – поэтическое «Завещание» Андрею Тарковскому, продолжая семейную традицию духовных, в прямом смысле слова, «завещаний».
Александр Карлович завещание сыну Валерию написал на «Манифесте» 1905 года. Он завещал сыну «борьбу за свободу». Вы помните слова его завещания: «Я измучился, исстрадался, но я счастлив сознанием, что ты, мой дорогой, второе поколение Народной воли». Александр Карлович был абсолютно тождественен своему времени. Валерий, в той же мере, – завещанию отца и своему времени. Результат – его гибель в 1919 году. Арсений любил брата, оплакивая его и вспоминая всю жизнь. Но служил Арсений Александрович лишь своему призванию поэта. Вот почему его завещание сыну совершенно конкретное поэтическое определение. Его кредо поэта, человека высокого этического долга. Себя и свою жизнь он судит прежде всего с позиций творчества, «затем, что я дышал, как дышит слово»…
«И я учился говорить, как в детстве,
Своим косноязычием томим.
А если дети вспомнят о наследстве,
Все, что имею, оставляю им».
Он исповедует те же ценности, что отец, но акценты расставлены совершенно по-другому.
«И каждый вспомнит светлый город детства,
Аул в горах, станицу над рекой,
Где от отцов мы приняли в наследство
Любовь к земле, навеки дорогой».
Полнота памяти, любовь, горечь, разочарования, очарования и особая неотделимая, неотторжимая связь в миром природы («Приди, возьми деревья у меня»), Арсений Александрович жил в «над» и «вне» бытовом мире, но зато чувствовал себя частью мировой художественной культуры.
Андрей Тарковский понял, принял и приумножил наследство отца, оно стало неотъемлемой частью его творчества, способом мышления, переведенного на язык кино. Бинтик на шее Сталкера и Малыша – многослойный образ трудной речи, больного горла, преодоления косноязычия. Вспомним знаменитую фразу «Я могу говорить» в прологе к «Зеркалу». Арсений Александрович был отцом, не просто передавшим сыну фамилию рода, но и духовным. Андрей Арсеньевич был сыном, принявшим фамилию и духовное завещание.
«Я первый гость в день твоего рожденья,
И мне дано с тобою жить вдвоем,
Входить в твои ночные сновиденья
И отражаться в зеркале твоем».
Арсений Тарковский
Его картина «Жертвоприношение» – завещание уже своим сыновьям и нам, зрителям. Неизвестно, сможет ли кто-то стать его наследником… Сможет ли принять завещание прадеда, деда, отца… «Я претендую на игрушки внука, Хлеб правнука, праправнукову славу», – писал Арсений Александрович, как бы и не рассчитывая на идущее вослед поколение.
Первая публикация его стихов в печати состоялась в 1926 году четверостишием «Свеча»:
«Мерцая желтым язычком,
Свеча все больше оплывает,
Вот так и мы с тобой живем —
Душа горит, и тело тает».
От первой публикации до выхода в издательстве «Советский писатель» первой книги стихов в 1962 году проходит более 35 лет, в течение которых душа горела и таяло тело. Сборник 1962 года назван «Перед снегом». Официальное признание поэта в своей стране пришло в годы «убеленности». В 1926 году дети еще не родились. В том году, когда две последние цифры передвинулись и 26 поменялись на 62, его сын Андрей получил мировое признание и мировую славу в Венеции, Гран при за фильм «Иваново детство». Поэтическое признание на родине и мировое признание отец и сын получили в один год. Долгий промежуток между 26 и 62 публиковали лишь переводы Арсения Александровича. Шенгели привлек его к переводческой деятельности в начале 30-х годов, а в 1934 году вышла первая книга переводов А. Тарковского. С этого времени поэт Тарковский переводит на русский язык поэзию народов СССР. Вот их приблизительный и неполный перечень: поэты Туркмении XVII–XIX веков, Махтумкули и Кемине, армянские поэты от XVIII века до современности, т. е. антология – Саят-Нова, Ованес Туманян, Егише Чаренц… Антология поэтов Грузии: народная поэзия, Эристави, Важа Пшавела, Симон Чиковани, Григол Абашидзе. Из арабской поэзии X–XI веков. Поэты Дагестана и Чечено-Ингушетии и т. д. Мы не будем говорить о том, что переводы его кормили. Это безусловно. Мы не будем говорить о том, что это было позицией в тоталитарном государстве, где любое творчество подвергалось цензуре. Тарковский просто не мог писать, насилуя поэтическую волю («Веленью Божьему, о Муза, будь послушна»). В «Завещании» Андрею есть такие строки:
«Я не был слеп. Я видел все, что было,
Что стало жизнью сверстников моих,
Что время подписью своей скрепило
И пронесло у сонных глаз слепых».
Он не был слеп. Его опыт был ранним и горьким. Но есть в переводческой деятельности что-то еще, что не входит в перечисленные обстоятельства, – создание единого литературного поля, единого пространства поэзии. Читающих Махтумкули или Эристави на родном языке много меньше, чем на языке русском, приобщенном великой мировой поэзии. Тираж антологии переводов 1982 года – 25000 экземпляров. Это немало для книги. Какой великий цивилизационный подвиг совершил востоковед Владимир Щуцкий, сделав доступной отечественному читателю и ученому миру древнюю китайскую «Книгу перемен». С ней появился для нас новый слой культурного сознания. Примерно такую же работу за свою жизнь проделал Арсений Тарковский. Тарковский не просто переводчик – он приобщитель и объединитель. Друзья советовали Арсению (так долго не печатались его произведения) подсовывать в качестве переводов его собственные стихи. Но он никогда не шел ни на какой подлог из-за священного почитания своего и чужого слова. Когда по воле случая, ставшего судьбой, Тарковский начал заниматься переводами, он не мог представить финала. Говоря высокопарно – миссии, проводником которой стал.
Над переводами он старался работать там, где жили поэты. В 1938 году в Туркмении переводил Кемине. В 1939-м – в Тбилиси и Чечено-Ингушетии. В 1945 году – снова Тбилиси и Армения, в 1947-м – в Ашхабаде и Фирузе работал над переводами Махтумкули, в 1949-м – опять Туркмения. В 1971 году Арсений Александрович получает как переводчик Государственную премию Туркменской ССР им. Махтумкули [19]19
Поездки перечислены далеко не все.
[Закрыть].
Как странно закольцовывается история. В какой незримой вышине объединяет поздний потомок шамхалов Кавказ и Среднюю Азию с Россией. В духе поэзии – это навсегда. Политика и медицина всегда расходятся в диагнозе с искусством.
Поэты, которых переводил Тарковский, становилась близкими, их судьба соизмерялась с собственной, их радости и страдания несомненно влияли на внутренний мир поэта. Он обращает к Комитасу слова:
«Вся в крови моя рубаха,
Потому что и меня
Обдувает ветром страха
Стародавняя резня».
В его жизни две реальности одинаково важны, они бегут параллельными путями, но в разных измерениях: высокое общение с Эсхилом, Данте, Байроном и житейские диалоги с близкими в двух десятиметровых комнатах «на Щипке».
«Вы, жившие на свете до меня,
Моя броня и кровная родня
от Алигьери до Скайарелли,
Спасибо вам, вы хорошо горели».
И вот что странно: обе жизни равно реальны. Вопрос в другом: которой из двух он более дорожил? Которая из двух была важнее?
III
В октябре 1934 года в семье Тарковских родилась девочка Марина. А в декабре все при содействии друга семьи Льва Горнунга [20]20
Фотографии Льва Горнунга – золотой фонд «Семейного альбома» Тарковских – известны сегодня во всем мире.
[Закрыть]переехали «на Щипок». Жизнь в двух маленьких сырых комнатах цокольного этажа, стирки, кормление, купания, соседи, коммунальная кухня, керосинки, продукты… перечень бытовых ежедневных забот можно продолжать бесконечно. Мария Ивановна была многоодаренной личностью. И одним из ее дарований была способность поддерживать древний культ очага, дар богини Весты. Сегодня непонятно, как она справлялась с жизнью, уделяя особое внимание воспитанию детей, с умением «держать форму». Она мало следила за собой, но природа наделила Марусю не только красотой, но и особой, врожденной, естественной стильностью, которая видна на любой фотографии, а в «Зеркале» точно угадана и передана пластикой Риты Тереховой. Изящество, тяжелый пучок волос, папироса, что-то своевольное и независимое в любой черте лица, любом движении. Мне рассказала Ира Рауш-Тарковская, первая жена Андрея (она училась с ним в одной группе во ВГИКе), как увидела Марию Ивановну. Чтобы попасть в комнаты, надо было пройти через коммунальную кухню. В кухне на столе, закинув ногу за ногу, сидела Мария Ивановна и чистила картошку. Немолода, в обычном сером платье в мелкую клеточку, которое сидело на ней отлично и, кажется, было на все случаи жизни, она все еще сохраняла свою породистую стильность.
Не нам судить, что случилось тогда в 1937 году, когда детям было пять и три года и когда Арсений Александрович ушел из дома к другой женщине. Жизнь семьи была дисциплинарно разделена на мелкие промежутки времени кормлений, готовок, мытья. А жизнь человека творческого хоть и требует дисциплины, но другой. Однако из своего тяжелого быта он ушел, быть может, в еще более тяжелый. Антонина Александровна Бохонова (1905–1951). Тоня – так ее называли – жила с мужем и маленькой дочкой. Арсений Александрович ушел как бы из своей трудной, но родной ситуации в еще более трудную и совсем не родную. Значит, сверчок на печи завел свою песню раньше.
Летом 1935–1936 годов семья Тарковских живет в деревне Игнатово (эпизоды того лета вошли в фидьм «Зеркало»). Именно к 1935 году относятся стихи «Игнатьевский лес»:
Друг семьи Тарковских, уже упоминаемая Юлия Нейман, вспоминает:
«И он ушел. От Маруси. И от детей, которых как будто нежно любил. Да и Марусю он любил. Сердце у него разрывалось – от жгучей жалости…
…Конечно, мы, друзья, осуждали его за уход. Но, по правде сказать, не слишком строго. Может, он и правда «ничего не мог поделать», он ведь был поэт, а поэты, как сказала потом Ахматова, «ни в чем не повинны – ни в том и ни в этом»… И сын его – Андрей – глубоко понимавший отца, оправдал его в своем «Зеркале»» [22]22
Юлия Нейман. «Особая примета» в книге воспоминаний «Я жил и пел когда-то». Томск, 1999, с. 15–17.
[Закрыть].
Тоня, или, как называл ее Арсений Александрович, Сирена, была прямой противоположностью Марии Ивановне. Франтиха-щеголиха прекрасно одевалась, всегда «по моде и к лицу», весела, добра, великодушна. Надо справедливости ради сказать, что все заработанные деньги делились поровну. Тоня за этим следила. Андрей и Марина ее любили, а в дальнейшем, когда Арсений Александрович покинул и ее, Мария Ивановна очень поддерживала Тоню. Но все это будет потом… А пока в 1938 году ситуация была тяжелой. Мария Ивановна устроилась на работу в Первую образцовую типографию корректором посменно. Жизнь хоть и легче не стала, но была сохранена гордость: мужу сама уложила чемоданы и теперь сама зарабатывала деньги.
В их жизнь вошла переписка, т. к. Арсений Александрович много разъезжал, болел и лежал в больницах, была война и послевоенные годы. Они переписывались даже в Москве. Доступная нам переписка – собственность архива А. А. Тарковского, принадлежащая Пушкинскому Дому в Санкт-Петербурге. Письма Марии Ивановны, детей, их рисунки он бережно хранил. Эти документы не требуют комментариев – так ясно, безыскусно, искренно описаны жизнь и отношения этих людей [23]23
Приведенную в издании «Арсений и Андрей» (М., 2002) переписку приходится опустить по причинам уже упомянутым. Что бесконечно жаль. Переписка объективнее любого текста обнажает до дна бытовую и духовную опрятность и нежность, с которой дети и родители относились друг к другу.
[Закрыть].
IV
В «Завещании» сыну Андрею есть такие строки:
«Я, как стихи, предсказываю свойства,
Присущие и людям и вещам».
Так, в самом начале 1940 года, когда до войны еще года полтора, были написаны стихи «Близость войны»:
«Кто может умереть – умрет,
Кто выживет – бессмертен будет,
Пойдет греметь из рода в род,
Его и правнук не осудит».
Мы не приводим всего текста стихотворения, но автор называет грядущую войну «предпоследней».
«На предпоследнюю войну
Бок о бок с новыми друзьями
Пойдем в чужую сторону.
Да будет память близких с нами».
Поэт – пророк, провидец. «Поэт всегда прав», – говаривала не раз Ахматова. Что сказать, «Кассандра, вещая Кассандра», а с обычной жизнью справляться не умели. В том же году происходит два серьезных события для Тарковского поэта. Его принимают в Союз писателей СССР, и он знакомится с вернувшейся из эмиграции Мариной Ивановной Цветаевой.
«Все наяву связалось – воздух самый
Вокруг тебя до самых звезд твоих,
И поясок, и каждый твой упрямый
Упругий шаг, и угловатый стих».
А. Тарковский
Приехала она в тяжелом состоянии, почти вынужденно, из-за мужа, и все ее самые скверные предчувствия оправдались. Арсений Тарковский – поэт, дворянин, красавец – произвел на нее сильное впечатление, на ее взрывную, увлекающуюся душу. «Я ее любил, но с ней было тяжело», – признание, ничем не удивляющее. С ней было тяжело. Они много гуляли, и Марина Ивановна показывала ему свою Москву: Трехпрудный, музей, построенный отцом, Ржевский…
Однажды она позвонила в четыре утра: «Вы знаете, я нашла у себя Ваш платок!» – «А почему Вы думаете, что это мой? У меня давно не было платков с меткой». – «Нет, нет, это Ваш, на нем метка «А.Т» Я его вам сейчас привезу!» – «Но… Марина Ивановна, сейчас четыре часа ночи!» – «Ну и что? Я сейчас приеду». И приехала и привезла мне платок. На нем действительно была метка «А.Т.».
Они познакомились до знакомства. Марина Ивановна прочитала книгу переводов Кемине. Ее уникальное, тонкое поэтическое естество сразу отозвалось на автора и на переводчика, откликнулось немедленно письмом незнакомому молодому человеку:
«Милый тов<арищ> Т<арковский,>
Ваша книга – прелестна. Как жаль, что Вы (т. с. Кемине) не прервал стихов. Кажется <…>: У той душа поет – дыша. <Да кости – тоньше> камыша… (Я знаю, что так нельзя Вам, переводчику, но Кемине было можно и должно). Во всяком случае, на этом надо было кончить (хотя бы продлив четверостишие). Это восточнее – без острия, для <неразб.> – все равноценно.
Ваш перевод – прелесть. Что Вы можете – сами? Потому что за другого Вы можете все. Найдите (полюбите) – слова у Вас будут.
Скоро я Вас позову в гости – вечерком – послушать стихи (мои), из будущей книги. Поэтому – дайте МнеВаш адрес, чтобы приглашение не блуждало – или не лежало, – как это письмо.
Я бы очень просила Вас этого моего письмеца никому не показывать, я – человек уединенный, и я пишу – Вам, – зачем Вам другие? (руки и глаза) и никому не говорить, что вот, на днях, усл. мои стихи – скоро у меня будет открытый вечер, тогда все придут. А сейчас – я Вас зову по-дружески.
Всякая рукопись – беззащитна. Я вся – рукопись. М.Ц».
Какое удивительное письмо незнакомому, но уже близкому человеку. Сколько тайн, карманов и карманчиков, От последних фраз – мороз по коже.
