355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Андрей Тарковский » Ностальгия » Текст книги (страница 24)
Ностальгия
  • Текст добавлен: 24 сентября 2016, 07:12

Текст книги "Ностальгия"


Автор книги: Андрей Тарковский


Соавторы: Паола Волкова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 26 страниц)

М ать (на глазах ее показываются слезы). Ты прекрати цитировать и объясни. Я не понимаю.

Елизавета Павловна (входя в раж). Да вся твоя жизнь – это «принеси воды» да «подавай башмаки». А что из этого выходит? Видимость независимости?! Да ведь ты же пальцем шевельнуть попросту не умеешь… Если тебя что-нибудь не устраивает – ты или делаешь вид, что этого не существует, или нос воротишь. Чистюля ты!

М ать (заливаясь слезами). Кто меня бьет? Что ты такое городишь?

Елизавета Павловна. Нет, я просто поражаюсь терпению твоего бывшего муженька! По моим расчетам, он гораздо раньше должен был бы убежать! Опрометью!

М ать (озираясь, в полной панике). Я не понимаю, что она от меня хочет?

Елизавета Павловна. А ты разве сознаешься когда-нибудь в чем, даже если сама виновата? Да никогда в жизни! Нет, это просто поразительно! Ведь ты же собственными руками создала всю эту ситуацию. Господи! Да если ты не сумела довести своего дражайшего супруга до этого твоего бессмысленного эмансипированного состояния, то будем считать, что он вовремя спасся! А что касается детей, то ты определенно сделаешь их несчастными! (Плачет.)

М ать (успокаиваясь). Перестань юродствовать!

Берет из ящика стола мыло, мочалку, полотенце и направляется к двери.

Елизавета Павловна. Маша! Ну что ты, ей-богу!

М ать (захлопнув дверь). Оставь меня в покое!

Елизавета Павловна ( неуверенно, вслед). «Земную жизнь пройдя до половины, Язаблудился в сумрачном лесу».

Совершали ли Вы ошибки в своей жизни? Какие это были ошибки?

Всегда ли Вы говорите правду?

Чему бы Вы смогли сейчас больше всего обрадоваться?

Что такое счастье? Были бы Вы удовлетворены, если бы те, кого Вы любите, были счастливы, но вопреки Вашему пониманию счастья? Если нет, то почему?

Вас не пугает высота, или мороз, или гроза, или темнота?

Простите за несколько бестактный вопрос. Было ли в Вашей жизни нечто, чего Вы стыдитесь даже сейчас? Что это было?

Вы были в Москве, когда кончилась война и был праздничный салют? Что Вы делали в этот вечер? Если сможете, припомните поточнее.

Вы думали о том, что большая, может быть, лучшая часть жизни прожита и что Вы уже пожилая женщина? Или Вы старались никогда не думать о таких вещах?

Был ли когда-нибудь такой Новый год, который Вы проспали? Или были не дома, а где-нибудь в дороге?

Радует ли он Вас больше сейчас или больше радовал в молодости или в детстве?

Какие Ваши самые любимые стихи? Или строчка, или четверостишие?

Вам никогда не казалось, что когда люди веселятся, то Вы чувствуете себя среди них лишней? Вы умеете быть веселой?

Вы никогда не желали смерти кому-нибудь из людей, которых Вы знали? Я не говорю там о Гитлере, или о каких-нибудь убийцах, или садистах.

Вы завидуете молодости? Естественной, здоровой молодости, легкости, красоте, беззаботности, с еще почти детскими представлениями о мире, наивными, но почти святыми?

Огромная запущенная квартира в одном из арбатских переулков. У зеркала – Наталья, бывшая жена автора. В глубине коридора, у книжной полки, – Игнат, их сын. Тихо.

Автор. Ты что, забыла? Явсегда говорил, что ты похожа на мою мать.

Наталья. Ну, видимо, поэтому мы и разошлись. Яс ужасом замечаю, как Игнат становится все больше похожим на тебя.

А втор. Да? А почему же с ужасом?

Наталья. Видишь ли, Алексей Александрович, мыстобой никогда не могли по-человечески разговаривать.

Автор. Даже когда я просто вспоминаю! И детство, и мать, то у матери почему-то всегда твое лицо…

…Кстати, я знаю почему. Жалко вас обеих одинаково. И тебя, и ее.

Н аталья ( обиженно) . Почему жалко?

В дверях со стаканом вина в руках появляется Игнат.

Автор. Игнат, не валяй дурака. Поставь стакан на место. (Наталье.) Ты что-то хотела сказать?..

Наталья. А ты ни скем не сможешь жить нормально.

Автор. Вполне возможно.

Наталья. Не обижайся. Ты просто почему-то убежден, что сам факт твоего существования рядом должен всех осчастливить. Ты только требуешь…

Автор. Ну это, наверное, потому, что меня женщины воспитывали. Кстати, если не хочешь, чтобы Игнат стал таким же, как я, выходи скорей замуж.

Наталья. За кого?

Автор. Ну, это уж я не знаю, за кого. Или отдай Игната мне.

Наталья. Тыпочему с матерью не помирился до сих пор? Ведь ты же виноват.

А втор. Я? Виноват? В чем? В том, что она внушила себе, что лучше меня знает, как мне жить? Или что, в конце концов, может сделать меня счастливым?-

Наталья (саркастически улыбаясь) . Тебя? Счастливым?

Автор. Ну, во всяком случае, что касается матери и меня, то я острей все это чувствую, чем ты со стороны.

Наталья. Что, что, что? Что ты чувствуешь острей?!

Автор. А то, что мы удаляемся друг от друга и что я ничего не смогу с этим сделать. (Пауза.) Слушай, Наталья, я сейчас должен буду уйти.

Н аталья. Хорошо, ладно. Я вот о чем тебя попросить хотела. У нас сейчас в квартире ремонт. Игнат очень хочет с тобой пожить неделю. Как ты на это смотришь?

Автор. Ну, конечно, с удовольствием. Буду очень рад.

Наталья усмехаётся.

Мы идем по скользким и твердым тропинкам. Ноги мои в постоянных цыпках и невыносимо чешутся. Тропинки бегут рядом среди высокой крапивы, запутанной в паутину с прилипшими к ней листьями облетающей черемухи. По соседней тропке, сложив руки на животе и прижав локти, идет моя мать. Время от времени она беспокойно поглядывает в мою сторо» ну. Над нами тучей носятся комары.

Мы выходим на вытоптанный скотиной выгон. Сгорбленная старуха в намокшем ватнике ковыляет к деревне, погоняя взбрыкивающего телка.

Мать спрашивает у нее дорогу. Старуха суетливо проводит ладонью под платком и с интересом оглядывает нас с головы до ног. Ее маленькое лицо с живыми глазками забурело от солнца, и только глубокие морщины остались белыми.

– Или захворала? Сами-то откель?

– Да нет, мы знакомые просто, – поправляя промокший воротник кофты, отвечает мать. – В гости. По делам то есть… – Она улыбается и, отвернувшись, смотрит в сторону деревни.

– Дык ведь и дошли уж, вон, под березами-то, пятистенка, крайняя, по-над берегом… Только поспешите, а то, я слыхать, доктор – он вроде в город собрался.

– По-над берегом так и идти? – стараясь говорить по – деревенски, оживляется мать.

– Во-во, так и дойдете, – теряя к нам интерес, бормочет старуха. – Какой щас городи.

Мы направляемся в сторону рощи, маячащей впереди над поворотом реки.

– Ма, а что такое пятистенка? – спрашиваю я.

– Просто большая изба с пятью стенами, – отвечает мать и, неожиданно поскользнувшись, оступается. – Черт побери, – злится она.

– Как это с пятью? – спрашиваю я.

Мать поднимает с земли прут и чертит на тропинке прямоугольник.

– Что ты на меня смотришь? Смотри сюда. Здесь четыре стороны в этом прямоугольнике. Это обычная изба, а если посередине есть еще одна стена, то это уже пятистенка, – мать пересекает прямоугольник прутом.

Я ухмыляюсь.

– Чему ты радуешься? – говорит она и зябко запахивается кофтой. – Ох, Алексей, Алексей… – вздыхает она. – Ну, теперь ты понял? Понял, что такое пятистенка?

– Угу, – отвечаю я, – я и сам знал, только забыл.

Мы долго стояли на мокром крыльце. На осторожный стук матери никто не отозвался.

– Может, их нет никого? – с надеждой пробормотал я.

Уже смеркалось, и все вокруг погружалось в холодный туман, сквозь который едва различались широкая, мелкая в этом месте река и замершие в безветрии березы.

– Алексей, ну-ка сходи посмотри с другой стороны. Может быть, там кто-нибудь есть?

Мать озабоченно посмотрела на меня и поняла, что мне ужасно не хочется никуда идти и смотреть, потому что я очрнь боялся увидеть «кого-нибудь». Меня бросило в жар, и'я потер и без того расчесанные ноги намокшим рукавом курточки.

– Боже мой, перестань чесаться, я тебе тысячу раз говорила! – сказала мать.

– Давай лучше постучим погромче. Один раз стукнула еле-еле… Думаешь, они так сразу и прибегут, – ответил я, умоляюще глядя на мать.

– Тогда постой здесь, а я пойду с другой стороны.

И снова я испугался. Я представил себе, что, когда мать скроется за углом, дверь отворят и я, не зная, что сказать, буду глядеть на появившегося на пороге доктора Соловьева.

Мать спустилась с крыльца и уже шла по блестящей в тумане тропинке, и когда неожиданно загрохотал железный засов, я бросился за ней, догнал ее и сказал задыхаясь:

– Ма, там открывают…

– Что с тобой? – стараясь быть спокойной, спросила она, возвращаясь к крыльцу…

В освещенном проеме двери стояла высокая белокурая женщина в голубом шелковом халате. Я взглянул на мать и проглотил слюну.

– Здравствуйте, – сказала мать и улыбнулась так, как будто нас ждали.

– Здравствуйте… – недоуменно ответила женщина в халате. – Вам кого, собственно?

– Вас, наверное, – игриво улыбаясь, ответила мать. – Вы Надежда Петровна?

– Да, а что? Я вас раньше…

– Видите ли, – перебила мать, – я падчерица Николая Матвеевича Петрова. Они, кажется, дружили с вашим мужем. А уж там не знаю… – смутилась она.

– Николай Матвеевич? Какой Николай Матвеевич? – женщина в халате насторожилась.

– Петров… Николай Матвеевич… Врач. Он раньше жил здесь, в Завражье, а потом переехал в Юрьевец. Там он стал судебно-медицинским экспертом, – навязчиво объясняла мать.

– А-а-а… А сами-то вы откуда? Из города?

– Мы, в общем-то, из Москвы. Но в Юрьевце у нас комната, – объяснила мать торопливо.

– Москвичи, значит? – неодобрительно буркнула Надежда Петровна.

– Да. Мы эвакуировались прошлой осенью. Бомбежки в Москве начались. А у меня двое детей. А здесь все-таки у мамы старые связи. И потом, я ведь тоже в этих краях выросла.

– Дмитрия Ивановича сейчас дома нет… Он в городе… – вдруг разочарованно протянула Надежда Петровна и убрала руку с косяка. Я даже заулыбался от радости.

– Да мне, собственно, вы нужны. У меня к вам маленький дамский секрет, – как-то некстати ввернула мать. В глазах Надежды Петровны мелькнуло не то недоверчивое любопытство, не то страх.

– Ну, проходите, что же здесь-то стоять… – вдруг позволила она. Вслед за Надеждой Петровной мы вошли в дом. Вместо сеней я увидел нечто вроде прихожей с блестящими полами и зеркалом, висящим на стене в овальной раме. В углу стояли старинные сундуки, а над входом в кухню висела керосиновая лампа с красивым абажуром какого – то почти оранжевого цвета. Громоздкие поблескивающие шкафы с медными ручками и замками. Вешалка у дверей с непонятным кругом внизу. На одной из гладких стен висела картина в тяжелой раме.

– Вытирайте ноги только, Маша мыла полы, – сказала Соловьева.

Мы аккуратно вытерли ноги. Мать, чтобы подбодрить меня, сделала это с нарочитой старательностью и, как ей, видно, казалось, не без веселой иронии. Больше всего я боялся, что хозяйка заметит, что мы босые.

Надежда Петровна открыла дверь на кухню и, зябко поеживаясь в своем халате, обернулась к нам.

– Алексей, ты посиди здесь пока, я сейчас вернусь. Мы недолго, – преувеличенно бодро сообщила мать Соловьевой.

Я остался один, сел на стул против зеркала и с удовольствием увидел в нем свое отражение. Наверное, я просто отвык от зеркал. Оно казалось мне предметом совершенно ненужным и поэтому драгоценным. Мое отражение не имело с ним ничего общего. Оно выглядело вопиюще оскорбительным в резной черной раме. Я встал со стула и повернулся к зеркалу спиной.

До меня доносились неразборчивые голоса, звяканье дверок буфета, потом неожиданный смех Надежды Петровны. И мне почему-то стало хорошо.

Я подошел к кухонной двери и осторожно приоткрыл ее. У зеркала, кокетливо поглядывая на себя то с одной, то с другой стороны, стояла Надежда Петровна и примеряла сережки, весело поблескивающие золотом и чем-то голубым.

Я тихонько отошел к двери и сел на сундук.

– Бросили мы тебя тут, да? Тебя как зовут? – неожиданно появляясь в дверях, спросила Надежда Петровна.

– Алексей, – ответил я.

– Вы знаете, – сказала она, обращаясь к матери, – а у меня тоже есть сын. Не такой большой, конечно. Ой, господи, трудно сейчас с детьми, война все-таки. А мне еще хочется, – засмеялась она, – дочку. Он сейчас в спальне. Спит. Хотите посмотреть?

– А мы его не разбудим? – испугалась мать.

– Ничего, мы тихонько. Он у нас чудный! Он туг вдруг подошел к отцу и спросил – а почему пять копеек больше, а десять меньше. Дмитрий Иванович так и не ответил ничего. Не смог! Ему ведь поначалу дочку хотелось. Он даже имя ей придумал – Лора. А я приданое розовое приготовила: и конверт, и ленту. Пришлось все перешивать. Наделал нам хлопот, разбойник. Мы уж ведь уверились в дочке-то.

Предвидение это передалось моей матери…

Надежда Петровна осторожно открыла дверь в спальню.

Это была огромная и совершенно пустая комната. Было почти темно, синели только окна, и тихий свет ночника отражался в сияющем паркете. Прямо посреди, между окнами и дверью, откуда мы смотрели, стояла не то кровать, не то еще что-то из красного полированного дерева, с потолка падали каскады чего-то похожего на легкий голубой дым, а под шелковым, тоже голубым одеялом, весь в кружевах, спал розовый курчавый ребенок, положив на щеки длинные вздрагивающие ресницы.

Вдруг малыш вздрогнул и открыл глаза.

– Разбудили мы тебя все-таки? Да? Вот у тебя мама-то болтает да болтает, – продолжала петь Надежда Петровна. – Кто к нам пришел-то? А? Незнакомые? Ну что же ты? Э-э? Не проснешься никак! Ну и ладно, ну и спи тогда. Усни, моя ягодка, спи.

Я смотрел на него, раскрыв рот и вытянув шею. В тишине раздался счастливый смех Надежды Петровны. Я обернулся и посмотрел на мать. Глаза ее были полны такой боли и отчаяния, что я испугался. Она вдруг заторопилась, шепотом сказала что-то Соловьевой, и мы вышли обратно в прихожую.

– А они идут мне, правда? – спросила ее хозяйка, закрывая за собой дверь. – Только вот кольцо… Как вы думает, оно не грубит меня, нет? Как вы думаете?

Мать молча бросилась в кухню. Надежда Петровна за ней.

Надежда Петровна . Что с вами?

Мать. Вызнаете, что-то нехорошо…

Надежда Петровна. Господи, вы, наверное, с дороги устали? Я сразу как-то не сообразила… Вот, выпейте пока… Согрейтесь. Заболталась я совсем. Ведь ужин готовить надо. Из дома-то, небось, когда вышли?

М ать. О, спасибо. Да вы не беспокойтесь, пожалуйста.

Надежда Петровна. Ну как же я вас так-то отпущу.

Мать. Да мы ведь поели перед уходом, недавно.

Из прихожей доносится кашель Алексея.

Надежда Петровна. Ой, что-тоу него кашель какой нехороший.

Мать. Да бегает везде, дети, знаете…

Надежда Петровна. Нужно обязательно, чтобы его Дмитрий Иванович послушал. Кстати, он сейчас приедет.

Мать. Нет, спасибо. Мы не сможем подождать. Нам ведь два с лишним часа идти.

Надежда Петровна. А как же сережки? Деньги – то у мужа. Смотрите, как мальчик-то устал. А мы сейчас петушка зарежем. Только у меня к вам просьба маленькая. Сама-то я на четвертом месяце. Тошнит меня все время. Даже когда корову дою, подступает прямо. А уж петуха сейчас… сами понимаете. А вы бы не смогли?

М ь (в полной растерянности). Понимаете, я сама…

НадеждаП етровна. Что, тоже? Мать. Нет, не в этом смысле. Просто мне не приходилось никогда.

Надежда Петровна. А… Так это пара пустяков… В Москве-то, небось, убитых ели.

А я вот все это делаю здесь, на бревнышке. Вот топор. Дмитрий Иванович утром наточил. Мать. Это что, прямо в комнате? Надежда Петровна. А мы тазик подставим. А завтра утром я вам с собой курочку дам. Вы не думайте, это как презент.

Мать. Вызнаете, я не смогу.

Надежда Петровна. Вот чтозначит наши женские слабости-то. Может, тогда Алешу попросим? Мужчина все-таки.

Мать. Нет, ну зачем же Алешу…

Надежда Петровна ( приносит петуха, кладет его на бревнышко ). Тогда держите, держите. Крепче держите, а то вырвется, всю посуду перебьет. Ну-ка. Ой, что-то мне все-таки… Ну!..

Петух забился под руками у матери…

Наш уход был словно побег. Мать отвечала невпопад, не соглашалась, говорила, что она передумала, что это слишком дешево, почти вырвалась, когда Соловьева, уговаривая, взяла ее за локоть.

Когда мы возвращались, было совсем темно и шел дождь. Я не разбирал дороги, то и дело попадал в крапиву, но молчал. Мать шла рядом, я слышал шлепанье ее ног по лужам и шорох кустов, которые она задевала в темноте.

Вдруг я услышал всхлипывания. Я замер, потом, стараясь ступать бесшумно, стал прислушиваться, вглядываться в темноту, но ничего не было слышно.

В то далекое довоенное утро я проснулся от счастья. В окна бил праздничный свет. Солнце, пронзительно вспыхнув, капризно преломлялось в граненом флаконе и радугой разбрасывалось по белизне фаянсового умывальника, стоявшего в углу. За открытой дверью никого не было. Я сел на кровать и свесил ноги. Прислушался.

Звонкий отзвук железной дужки о ведро, плеснувшаяся на закачавшуюся лавку вода, свежий, глуховатый шум с улицы, доносящийся через открытое окно, сквозь кружевные занавески и кусты с домашним жасмином на подоконнике Я посмотрел сквозь раскрытую дверь в соседнюю комнату и, на полу, около дивана, увидел туфли. Туфли с тонкими перемычками и белыми пуговками. Рядом стоял чемодан. Я мгновенно все понял, бросился к дверям и, обалдев от радости, остановился на пороге.

Около зеркала, освещенная белым солнцем, стояла моя мама.

Она, наверное, приехала ночью, а теперь стояла у зеркала и примеряла серьги, поблескивающие золотыми искрами и матово сияющей бирюзой.

Вы когда-нибудь голодали? Вы и Ваша семья?

Вы гордились своими успехами на работе? Были ли у Вас друзья на работе, близкие, с которыми Вы и сейчас считаете необходимым и естественным делиться своими заботами и радостями? Что Вы ощутили, когда уходили на пенсию и последний раз выходили из здания типографии?

Скажите, когда было слишком трудно, Вы находили силы жить дальше только из-за того, что у Вас на руках двое детей? И старая мать?

Почти у всех людей вид проходящих поездов вызывает грусть… А у Вас? Почему?

Вам никогда не казалось, что Вы честолюбивы? Вы никогда не думали: «Если бы я была главой государства, я бы сделала…»? Что бы Вы хотели сделать? Или Вы считаете, что это свойственно только мужчинам?

Квартира автора. Наталья и Игнат собирают рассыпанные на полу вещи из ее сумки.

Н алья. О господи! Вечная история, вот спешишь… Да ты не складывай, давай прямо так, некогда.

Игнат (отдергивая руку от сумки). Ой, током…

Н аталья . Ч то?

Игнат. Током что-то бьет.

Наталья. Каким током?

Игнат. Как будто это уже было все когда-то. Тоже деньги собирал. А я вообще тут первый раз.

Н алья. Давай сюда деньги и перестань фантазировать, я тебя очень прошу. Ну ладно, слушай, собери тут, чтобы грязи не было, ладно? Ты здесь, пожалуйста, ничего не трогай. И потом, если придет Мария Николаевна, скажи ей, чтобы она никуда не уходила. Хорошо?

Наталья уходит. Неожиданно Игнат слышит звяканье посуды и поворачивается. В комнате – две женщины. Одна из них сидит за столом и пьет чай. Кто они и как сюда попали – неизвестно.

Незнакомка. Входи, входи. Здравствуй. (Второй незнакомке.) Евгения Дмитриевна! Еще одну чашечку для молодого человека, хорошо? (Евгения Дмитриевна выходит.) Достань-ка, пожалуйста, тетрадь, там, из шкафа (Игнату), на третьей полке с края. Да, да. Спасибо. Ну-ка, прочти мне страницу, которая лентой заложена.

Игнат (читает). «Руссо в Дижонской диссертации на вопрос, как влияют науки и искусства на нравы людей, ответил – отрицательно».

Незнакомка. Нет, нет. Читай только то, что подчеркнуто красным карандашом. У нас мало времени.

Игнат. «Несмотря на то…» – ой, нет. —

«Нет сомнения, что схизма (разделение церквей) отъединила нас от остальной Европы и что мы не принимали участия ни в одном из великих событий, которые ее потрясали, но у нас было свое особое предназначение. Это Россия, это ее необъятные пространства поглотили монгольское нашествие. Татары не посмели перейти наши западные границы и оставить нас в тылу. Они отошли к своим пустыням, и христианская цивилизация была спасена. Для достижения этой цели мы должны были вести совершенно особое существование, которое, оставив нас христианами, сделало нас, однако, совершенно чуждыми христианскому миру…

…Вы говорите, что источник, откуда мы черпали христианство, был нечист, что Византия была достойна презрения и презираема и т. п. Ах, мой друг, разве сам Иисус Христос не родился евреем и разве Иерусалим не был притчею во языцех? Евангелие от этого разве менее изумительно?..

Что же касается нашей исторической ничтожности, то я решительно не могу с вами согласиться…

…И (положа руку на сердце) разве не находите вы чего-то значительного в теперешнем положении России, чего-то такого, что поразит будущего историка?..

Хотя лично я сердечно привязан к государю, я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя; как литератора – меня раздражают, как человека с предрассудками – я оскорблен, – но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам бог ее дал».

Из письма А. С. Пушкина П. Я. Чаадаеву
19 октября 1836 года.

Звонок в дверь.

Незнакомка. Иди, иди , открой.

Игнат открывает дверь. На пороге стоит Мария Николаевна.

Мария Николаевна. Я,кажется, не сюда попала.

Игнат захлопывает дверь и возвращается в комнату. В ней никого нет. Игнат испуган.

Звонит телефон. Игнат снимает трубку.

И гн . Да?

Авто р. Игнат? Ну как ты там? Все в порядке?

И гнат. Ага.

Автор. Мария Николаевна не приходила?

Игн ат. Да нет… Приходила какая-то, не в ту квартиру попала.

Автор. Тыбы там занялся чем-нибудь. Только хаоса не устраивай. Или позови кого-нибудь в гости… У тебя есть знакомые: ребята, девочки?

Игнат. Изкласса?.. Они… Да ну их…

А втор. Ну что же ты? А я в твоем возрасте уже влюблялся. Что ты хмыкаешь? Во время войны. За ней еще наш военрук «бегал», контуженый. Такая рыжая-рыжая… И губы у нее все время трескались… До сих пор помню… Ты меня слышишь? Игнат! Наш четвертый класс «Б» маршировал в сторону городского сада, где находился осоавиахимовский тир. Командовал нами деревенский парень, тяжело раненный на войне. Он был нашим военруком. У него не хватало куска черепа, и поэтому он носил на голове розовую целлулоидную чаплашку с дырочками, похожую на дуршлаг. И мы, конечно, дали ему прозвище – простое и незамысловатое – Контуженый.

Класс наш делился на две группы – местных и эвакуированных из Москвы и Ленинграда.

– Левой! Левой! – командовал Контуженый, помахивая полевой дерматиновой сумкой. Одет он был всегда одинаково – в кирзовые сапоги, вылинявшую гимнастерку и длинную солдатскую шинель, видавшую виды. На голове у него была надета ушанка из искусственного меха. – Запевай! – вдруг крикнул он.

Это относилось ко мне. У меня тогда был пронзительный дискант.

«До свида-анья, го-рода и ха-аты!

Нас доро-ога дальняя зове-от!

Молодые и смелые ребя-ата,

На заре уходим мы в похо-од!..»

– завизжал я что было мочи. Остальные подхватили:

«Мы разве-ем вражеские ту-учи,

Размете-ом преграды на пути-и!

И врагу-у от смерти немину-учей,

О-от своей могилы не уити-и!..»

Контуженый улыбался. Прохожие с умилением глядели нам вслед.

Навстречу, во главе с учительницей физкультуры Ниной Петровной, с лыжами на плечах, шли ребята из четвертого «А». Нина Петровна была высокая тучная блондинка с широко расставленными серыми глазами и вздернутым носом.

Пока мы входили в калитку открытого тира с земляной насыпью позади дощатой стенки, на которую наклеивали мишени, Контуженый с невыразимой тоской, вызывающей издевательское хихиканье учеников, смотрел вслед Нине Петровне. Почувствовав на себе его взгляд, она обернулась, пожала плечами и, усмехнувшись, пошла дальше.

– Контуженый! – крикнули из четвертого «А».

– Тили-тили тесто! – присовокупил кто-то из наших.

– На месте-е! Стой! Раз, два! – зло скомандовал Контуженый.

Все приставили ногу, кроме ленинградца Асафьева, дистрофичного длиннолицего подростка.

Стоя на месте, он продолжал топать по снегу огромными валенками. Валенки у него были разного цвета – один черный, а другой серый. Мы захохотали.

Контуженый оскалился, махнул рукой и крикнул:

– Стой! Стой, была команда. Оглох, что ли?!

Асафьев перестал топать и посмотрел на военрука своими прозрачными глазами.

На снегу лежало несколько матов. Старик в защитного цвета ватнике положил на каждый из них по мелкокалиберной винтовке и протянул военруку коробочку с патронами.

Группа из пяти человек выстроилась спиной к матам, и Контуженый крикнул:

– Кру… гом! Раз, два!

Все повернулись лицом к расклеенным в пятидесяти метрах мишеням. Только Асафьев повернулся вокруг собственной оси и, вернувшись в прежнее положение, посмотрел в глаза военруку.

– Кругом была команда! – сказал тот.

– Я и повернулся кругом, – тихо ответил Асафьев.

– Устав строевой службы проходил? Проходил или нет?!

Асафьев пожал плечами и сказал:

– Кругом по-русски означает кругом, именно то, что я и сделал. Поворот кругом, как мне кажется, означает поворот на 360 градусов…

– Каких еще градусов?! Кажется ему! Крру… гом!!!

Асафьев повернулся вокруг себя и снова оказался лицом к лицу с Контуженым. Снова все захохотали. Военрук побледнел, сжал кулаки и опустил голову.

– На огневые позиции – марш! – сказал он тихо.

Ребята стали укладываться на маты. Асафьев не трогался с места.

– Я тебя за родителями отправлю… – подойдя к нему вплотную, сказал Контуженый.

– За какими родителями? – у мальчишки показались слезы.

– За такими, какими надо!

– Что за огневая позиция? Не понимаю… – еле слышно сказал Асафьев.

– А ну, ложись на мат! – вдруг дернув шеей и побагровев, заорал военрук. – Огневая позиция – это… это огневая позиция, понял?!

Асафьев лег на мат и взял винтовку.

Военрук отвернулся.

– Егоров! – вдруг вызвал он.

– Здесь! – вскочив с мата, ответил Егоров.

– А меня не интересует, что ты здесь.

– А не интересует, так зачем же тогда вызываться? – спросил Асафьев.

Военрук и глазом не моргнул.

– Ложись! – снова приказал он Егорову. – Положено говорить «я», а не «здесь», понял? – И выкрикнул снова: – Егоров!

– Я! – снова вскочив на ноги, ответил Егоров.

– Определи основные части мелкори… мельколь… винтовки ТОЗ номер 8.

– Приклад…

– Ну…

– Дуло…

– Сам ты дуло.

– А чего же тогда? Дуло… – упрямо повторил Егоров. – Дуло…

– Какое же такое дуло?

– А что же тогда такое дуло? – спросил я с места.

– Дуло это дуло, понял?

– А я и говорил, что дуло, – промямлил Егоров.

Военрук только рукой махнул.

Каждый получил по пять патронов. Я уперся локтями и стал целиться. Мушка прыгала, и черная мишень плавала за ней мутным пятном. Мы сделали по пять выстрелов.

Контуженый снял со стенки мишени и подошел к нам. Внимательно просмотрев их, он поморщился, порвал все, кроме одной, в клочки и бросил на снег.

– Если бы на фронте мы вот так стреляли… – начал было он.

– …то вам бы не сделали дырку в голове, – спокойно закончил Асафьев.

Ребята затихли. Контуженый вдруг улыбнулся.

– Это точно… – Он расправил оставшуюся непорванной мишень и посмотрел на меня. – Молодчик! – похвалил он. – Сорок девять из пятидесяти возможных очков. А вы – мазло, – пренебрежительно бросил он остальным. – Вот ты, ты куда стрелял? Я видел, думаешь, не видел? – обратился он к Репейкину, до ужаса рыжему малому.

– Ты вверх стрелял! За это… за это знаешь, что тебе?..

– А чего я сделал? – пробормотал провинившийся.

– Как это чего?!

– Там ведь нет никого.

– А если бы был?

– Где? Там ведь деревья…

– А если бы кто-нибудь залез на дерево?

Мы посмотрели на верхушки голых берез с пустыми гнездами и захихикали.

– Мазло… – ухмыльнулся военрук, вырвал у меня из рук малокалиберку, лихо выбросил затвором стреляную гильзу и перезарядил. Потом поднял голову, вскинул винтовку и выстрелил. На снег, трепыхаясь, упала подбитая галка. Все в восхищении замерли.

– Во? так… Понял? – удовлетворенно сказал он.

Контуженый вынул из кармана шинели чуть смятые бумажки-мишени и пошел к стенке.

Не ожидая команды «На огневые позиции – марш!», я, дурашливо-разгоряченный похвалой, упал на маты и поэтому дальнейшее видел с уровня земли, отчего все показалось мне особенно неожиданным, опасным и нелепым.

В руке Асафьева мелькнула темно-зеленая нарезная граната-«лимонка». Через секунду она была уже у кого-то другого… Казалось, что не ребята отнимали ее друг у друга, а она сама скачет, как живая, от одного к другому.

Военрук скорее услышал или догадался, чем увидел, что происходит за его спиной.

Он поймал взглядом гранату в тот момент, когда Асафьев сдернул с нее кольцо и сунул в руку анемичному Зыкину, который, пораженный испугом, сжимал ее изо всех сил, зачем-то прижав к животу.

– Бросай! – надрывно, хрипло крикнул Контуженый и прыгнул в сторону, надеясь успеть вырвать у него «лимонку».

Зыкин не бросил, а скорее выронил гранату, и она покатилась к стенке.

– Ложись!!! В угол!!! На землю! – услышал я дикий крик военрука и почувствовал, как надо мной пронеслось его тело, задев лицо полой колючей шинели.

Мгновение была тошнотворная темнота и лезущий в горло частый-частый стук сердца. Потом я услышал короткий, похожий на девичье хихиканье смех и открыл глаза. Военрук лежал, вдавившись телом в угол между стенкой с мишенями и землей.

В его позе было такое напряжение, будто он не закрывал собой гранату, а душил кого-то живого и сильного.

– Она же без запала, – тонким заикающимся голосом сказал Асафьев. – Разбираться надо.

Ребята снова захихикали, нестройно и выжидательно..

Контуженый приподнялся и посмотрел на Асафьева. От прыжка у него слетела шапка и целлулоидная чаплашка. Не без настороженного интереса ребята смотрели на розовую выемку за левым виском, где пульсировала нежная кожа.

– А еще… пионер, – беззлобно сказал военрук и отвернулся, ища шапку. Было так тихо, что мы слышали каждый тяжелый и хрипящий вздох Контуженого, Говорили, что все легкие у него порезаны осколками.

Асафьев поднялся, резко повернулся в своих нелепых валенках и направился в сторону выхода.

Он шел по городу медленно, как человек, знающий цену затраченному на каждый шаг усилию. В канун Нового года в Юрьевце выпало столько снега, что по городу было почти невозможно ходить… По улицам в разных направлениях медленно двигались люди, неся на коромыслах ведра, полные черного пенистого пива. Асафьев с трудом расходился с ними на узких, протоптанных в снегу тропинках и не слышал, как они поздравляли друг друга с наступающим праздником. Никакого вина в продаже, конечно, не было, но зато в городе был пивной завод, и по праздникам жителям разрешалось покупать пиво в неограниченном количестве.

Мне с удивительной постоянностью снится один и тот же сон. Будто память моя старается напомнить о самом главном и толкает меня на то, чтобы я непременно вернулся в те до горечи дорогие мне места, где я не был вот уже более двадцати лет. Мне снится, что я иду по Завражью, мимо березовой рощи, покосившейся, брошенной бани, мимо старой церковки с облупленной штукатуркой, в дверном проеме которой видны ржавые мешки с известью и поломанные колхозные весы. И среди высоких берез я вижу двухэтажный деревянный дом. Дом, в котором я родился и где мой дед Николай Матвеевич принимал меня на покрытом крахмальной скатертью обеденном столе сорок лет тому назад. И сон этот настолько убедителен и достоверен, что кажется реальнее яви.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю