Текст книги "Ностальгия"

Автор книги: Андрей Тарковский

Соавторы: Паола Волкова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 26 страниц)

А пока, вспоминая то время, у меня перед глазами встает короткое, как вспышка, воспоминание… Узенький, солнечный Барышевский переулок: я вижу идущих почти посередине улицы Иру и Андрея… Они держат, как бы перетягивая друг к другу, большую синюю спортивную сумку, полную белья… Смотрят друг на друга, чему-то смеясь и никого больше не замечая на всем белом свете. И оба такие юные, такие счастливые, что они вместе… Счастливые оттого, что еще все возможно… Я, незамеченный ими, не стал окликать их, а только повернулся и долго смотрел им вслед, пока они не завернули в прачечную.

Ира Тарковская была тогда в самом расцвете своего женского очарования… Вернувшись из Казани несколько располневшей и измученной после родов, она быстро пришла в форму – похудела, оправилась и стала просто прелестной молодой женщиной. Высокая, стройная, с легкими светлыми волосами, с серо-голубыми большими глазами, с очаровательной улыбкой и ямочками на щеках, она была естественна, по-умному проста, образованна, хотя все это она как бы микшировала при людях. Тогда она имела огромное влияние на мужа. Они были сокурсниками, и Андрей оставался для нее не взлетевшей на европейский небосклон «звездой первой величины», а простым, очень понятным… И что главное – очень любимым человеком. Иногда она решительно возражала ему в житейских и творческих вопросах, иногда называла его идеи завиральными (впрочем, они такими и были), но так же горячо поддерживала его в главном – в его цельности в творческой целеустремленности.

Я никогда не помню, чтобы она жаловалась на какие – нибудь денежные или бытовые неурядицы, считая все трудности нормальным, естественным явлением жизни. Сам Андрей гораздо больше переживал из-за своего непонятного положения – больше года без зарплаты, дом пуст, перспективы неясны…

Мне тоже было легко общаться с Ирмой Рауш (таковы ее настоящие имя и фамилия), мы быстро перешли на «ты». Она тогда плохо выговаривала букву «р», и я в шутку издевался над ней: «Скажи слово «Риорита»!!

После неудачной попытки она смеялась и говорила: «Да ну тебя!»

У нее было своеобразное образное мышление, очень далекое от андреевского. Она жила как бы в себе – в своем замкнутом мире. Но этот ее собственный мир был добр, полон каких-то невероятных предчувствий, сказаний, чудесных историй, небывалых фантазий… она была, конечно, прирожденный детский кинорежиссер… Или сказочник… Или человек, живущий среди древних мифов, преданий…

Я навсегда запомнил ее широко открытые, удивленные глаза, когда она была поглощена какой-нибудь необыкновенной историей. И в то же время у нее был почти безукоризненный художественный вкус – даже на то, что было внутренне, далеко от нее. Она могла принять и понять сюжеты, замыслы, вроде бы противоречащие ее собственной сущности…

Частенько, в ожидании Андрея, мы сидели вдвоем на их кухне, и она много мне рассказывала – про свое детство, про школу, которую не любила, про своего отца – поволжского немца, очевидно, очень способного и необыкновенного человека…

Мы довольно быстро подружились, но это была другая дружба, чем была у меня с Андреем. Ира была гораздо более одинока, чем Тарковский, и, наверное, поэтому она больше ценила наши отношения.

Из желания сделать ей что-то приятное и произошел конфуз – первая наша ссора с Андреем.

В день рождения Иры, в конце апреля, я зашел в цветочный магазин в Измайлово и увидел там удивительную по красоте (никогда в жизни я не видел ничего подобного!) небольшую корзину цветов – из молодых белоснежных калл и почти черных разнокалиберных роз…От этого великолепия нельзя было оторвать глаз!

Я купил букет и преподнес его Ире: она просто расцвела от такого подарка, поставила цветы на видное место. И тут вернулся Андрей…

– Это что такое?! Как ты посмел моей жене преподносить такую корзину цветов?..

Его лицо буквально перекосило от ярости.

Мы вдвоем с Ирой начали его успокаивать: «Ну что тут такого?» Но Андрей был неумолим – его буквально трясло. Ира же твердо стояла на своем: «Это подарок мне. И цветы просто фантастические! Я очень… очень Саше благодарна!»

Она подошла ко мне и демонстративно чмокнула меня в покрасневшую щеку!

– А тебе не нравится, Андрей?

Андрей встал, обошел несколько раз вокруг корзины, погрыз ноготь правого пальца, дернул плечами раз-другой, потом поднял брови в недоумении, снова посмотрел на цветы и вдруг выпалил:

– Это я должен был тебе ее подарить… А не Сашка! Да… Глубоки, оказывается, корни шамхалов Тарковских! Больше я цветов Ирке Тарковской никогда в жизни не дарил. А ну их к лешему!

А потом пришла беда… Сначала встреча Н. С. Хрущева с художниками в Манеже, потом вскоре первое собрание членов Политбюро и правительства с интеллигенцией, дальше вторая… Тут же была образована Идеологическая комиссия ЦК КПСС во главе с Л. Ф. Ильичевым. И пошла «писать губерния»…

«Формалистов, идеологических диверсантов, политических двурушников» искали во всех областях литературы и искусства, от театра до архитектуры, от кинематографа до прикладного искусства… Составлялись черные списки, на многих именах поставили большой жирный крест… Кто-то заболел, кто-то ждал арестов – от Сталина было совсем недалеко…

Наш приятель – редактор из Министерства культуры – сказал нам с А. Вейцлером: «Теперь минимум год мы даже авансовый договор не можем с вами заключить!»

Все идущие наши с Андреем Вейцлером пьесы были сняты, репетирующиеся постановки закрыты за один день. Из преуспевающих, известных драматургов мы стали нищими и гонимыми…

Единственным, кто не испугался всего этого бардака, оказался наш старый друг Н. П. Охлопков. Как-то сумеречным осенним днем мы встретили его – огромного, барственного, в бобровой шапке – около театра. Поздоровались довольно вяло.

– Ну что такие кислые? – наклонился он к нам. – Что – денег нет?

Мы пожали плечами. Он хитро улыбнулся – словно не он сам снял месяц назад наш премьерный спектакль!

– Идите в литературную часть и оставьте мне заявку, а я в два часа ее подпишу, и вы тут же получите аванс!

– Какую заявку? О чем? – наши физиономии остались недоуменно кислыми.

– Напишите одну фразу: «Это будет пьеса… о советских людях» – и подписи!

Он хитро улыбнулся нам и прошествовал в театр.

Мы посмотрели друг на друга… Пожали плечами. Зашли в литературную часть и написали заявку из одного предложения. В два часа мы уже получили аванс…

Пьесы мы так никогда и не написали. Аванс никто с нас назад так и не потребовал…

Тарковский был на встречах интеллигенции с правительством. Возвращался поздно, ничего не рассказывал. Впрямую его как бы не критиковали, но весь тон, вся атмосфера конца хрущевской оттепели не обещала для него ничего хорошего.

Прекратились телеграммы из ЦК. Там было не до него…

Вскоре у него в квартире поставили телефон, но тот молчал.

Мы, теперь свободные от каких-либо дел, виделись практически каждый день. Над всеми нами как будто нависла тяжелая грозовая туча, и, что будет дальше, было абсолютно неизвестно.

Полгода стояла абсолютная тишина. Власти, проведя кампанию, казалось, сами не знали, что делать. Сделали ряд новых назначений на ключевые фигуры… Генеральным редактором «Мосфильма» был назначен бывший следователь по особым поручениям Л. Р. Шейнин, что позволило одному из остроумцев сказать: «Каждый переходит на новую работу со своим чином». Повылезли на высокие кресла и другие одиозные фигуры.

Запускались только пропагандистские, низкопробные сценарии, возникли странные фигуры из бывших ассистентов режиссеров, просто проходимцев…

Андрей Тарковский целыми днями лежал на раскладушке в халате и читал… Это была «Война и мир». Он словно бы искал в великом романе силу для будущего. Он был неожиданно спокоен, очень доброжелателен, – казалось, все вокруг не касалось его…

Именно за эти полгода мы особо сблизились с ним. Почему-то у всех нас, троих, было прекрасное настроение, или только так казалось. Словно гроза уже прошла, худшее позади… А может быть, мы были просто очень молоды и сама жизнь дарила нам уверенность в лучшем. Была даже какая-то спортивная злость: «Мы все равно победим!»

Мы много говорили о Толстом, об этой загадочной фигуре в русской культуре, поразительной, как бы воплощающей в себе весь русский мир. Андрей знал, что С. Бондарчук собирается ставить картину по великому роману, и я чувствовал, что он сам не прочь сделать фильм по «Войне и миру». Но впрямую он этого не говорил…

Эти «вымороченные» полгода мы провели в беседах об искусстве в самом широком смысле этого слова. Андрей много рассказывал о своем детстве… Об отце, читал его стихи… Вообще много стихов звучало за это время в их квартире. Мандельштам, Ахматова, Пастернак, Гумилев, Цветаева, Анненский, Ходасевич, Мария Петровых… И снова Арсений Тарковский… В те дни прошел первый, скромный вечер Арсения Александровича в Малом зале ЦДЛ. Мы с Андреем Вейцлером, тоже в душе поэтом, блестящим знатоком поэзии, сидели не шелохнувшись. Успех был огромный… Арсений Александрович был необыкновенно взволнован и всех благодарил. Андрей подвел меня с А. Вейцлером к отцу и познакомил нас. Арсений Александрович был трогательно мил с нами, всегда с радостью дарил потом выходящие сборники своих стихов или переводов.

После этого вечера мне многое открылось в Андрее нового, ранее для меня непонятного… И еще то, как он любит своего отца, как он гордится им… И как переживает, что его так долго не было с ним рядом…

Весь следующий день мы обсуждали прошедший вечер, и Андрей много и проникновенно читал отцовские стихи.

– Тебе они действительно нравятся? Точно? Ты не кривишь душой? – пытливо заглядывая в глаза, все спрашивал и спрашивал меня Андрей.

В тот день мы с ним словно перешли еще на один рубеж… Рубеж душевной близости и доверия.

Я видел, что Тарковскому было интересно разговаривать со мной. Довольно начитанный, а вернее, «довольно нахватанный» в разных сферах мальчик был и сообразителен и восприимчив… Наверное, я знал не меньше Андрея, а читал – скопом – без разбора…

Но была огромная разница в том, как он и как я понимали все прочитанное. Он никогда не учил меня, он делился своим видением прочитанного. Он был как бы внутри происходящего, а я вовне… У него была какая-то магическая способность «присваивать», делать своими героев, и время, и пейзаж, и самые потаенные мысли автора произведения. Озаренный идеей, он мгновенно преображался, вскакивал, начинал ходить по кухне, периодически выкрикивая какие-то предложения уже изнутри происходившего… То, что было для меня только страницами, вдруг буквально оживало в мельчайших подробностях, уточнялось, добавлялось, догадывалось и становилось более живым, более реальным, чем та кухонька, в которой мы говорили о Толстом или Прусте, о Томасе Манне или о «Мастере и Маргарите»…

Андрей буквально фонтанировал этой второй, его собственной реальностью, которая потом могла быть и фильмом, и спектаклем… Или вообще другим, но родившимся из прочитанного текстом. Но, конечно же, он был кинорежиссером… Он видел, видел (и я вместе с ним) будущий фильм… Другую – необязательно кинематографическую! – но реальность.

Эти импровизации, этот выброс творческой созидательной фантазии мог длиться и час и полтора… Он как бы заводился сам от себя, и воображаемая жизнь становилась все конкретнее – до проезжавшей мимо пролетки, до большого валуна у ворот монастыря, обвитого зеленой ряской ближнего пруда, до слегка приподнявшей подол девушки, перепрыгивающей через лужу (то, были «Соборяне» Лескова)…

Наконец он останавливался – всегда как бы споткнувшись – и отстраненно смотрел на меня, чуть виновато улыбаясь.

Через какое-то время я невольно стал поддакивать ему, как бы пускаясь не в соревнование, а в уточнение его картины. Он подхватывал мою подсказку и говорил дальше, все увереннее и шире.

(Сколько же фильмов мог бы сделать Андрей Тарковский, если бы его судьба сложилась иначе?!)

Иногда мы начинали спорить – например, о Томасе Манне. Тогда я очень увлекался им. Андрей пожимал плечами…

– Плетет что-то… Не знаю, не знаю…

Прошло пару месяцев, и Андрей сам заговорил о Манне.

– Да-а… Плетет-то – плетет, да доплетается. Туда, куда почти никто не доходит.

С тех пор Томас Манн – особенно его «Волшебная гора» и «Леверкюн», стали любимыми книгами Андрея. Много позже мы не раз подавали заявки в Госкино, чтобы нам разрешили экранизировать хотя бы одну из этих книг. Но, как десяток других заявок, они были отвергнуты.

Но это было много лет позже…

Потекли долгие месяцы неопределенности… Правда, молодость брала свое – надежда не оставляла нас.

За это время я перезнакомил Тарковских со своими друзьями – художником Алексеем Шмариновым и его женой Кариной, с поэтом Леонидом Завальнюком и Натальей Бухштаб, будущей женой поэта, с сестрами Арбузовыми, дочерьми известного драматурга, актрисой Таней Лавровой, физиком Виталием Гольданским и его женой Милой, дочерью великого физика Н. Н. Семенова… Появлялись и другие интересные люди, они то вливались в нашу компанию, то исчезали.

Это время вспоминается как счастливое, дружное, очень молодое, веселое время. Конечно, были и рестораны, и большие «посиделки» – то у Шмариновых, то у Арбузовых. Летом все это содружество переезжало в Абрамцево, где у Шмариновых была дача. Рядом с ними сняли комнату Андрей и Ира с маленьким сыном Арсением.

Никто не сомневался, что все наладится, что власти наконец сдадутся… Конечно, не сразу, но постепенно жизнь пойдет дальше.

Однажды Андрея вызвали в ЦК к Г. И. Куницыну. Он вернулся часа через два с половиной, возбужденный, волосы дыбом, глаза растерянные.

– Ну что?

– Предлагают экранизировать Леонида Леонова.

– Как? А что именно?

– «Бегство м-ра Мак-Кинли». Горы обещают… любые деньги… несколько месяцев съемок в Америке!

– Ну, и ты что?

– Я, конечно, отказался!

И смотрит испытующе на нас, прав ли он.

Сценарий Леонида Леонова с месяц как был напечатан в самой газете «Правда». Конечно, как все у Л. Леонова, это была не подделка, не пропагандистская халтура. (Что гораздо позже проявилось в фильме М. Швейцера.) Но при чем тут Андрей Тарковский?

– Я сказал им, – пояснил Андрей, – что буду я сдать сколько угодно, пока они не поймут, что «Рублева» надо снимать! Категорически…

Лицо его было покрыто красными пятнами, глаза как у безумного… Он чувствовал себя как идущий на эшафот. А ведь действительно он уже два года как не снимал ничего!

Мы с Ирой, конечно, поддержали его, поддакивали, успокаивали. Но он никак не мог придти в себя. Он, как и мы, понимал, что пошел на новый виток конфликта с отделом культуры ЦК. Теперь они везде будут кричать: «Он зазнался… Мы ему не что-нибудь навязываем, а самого Леонида Леонова! Ну и пусть сидит без работы… Нужда заставит…»

Что оказалось недалеко от истины.

Жить было буквально не на что, сплошные долги! Андрей даже почернел лицом, но на людях держался гордо, с вызовом, выпрямив спину – настоящий боец за подлинное искусство.

(Недавно один господин сказал мне, что помнит меня вместе с Андреем в те годы: «Вы же были – «золотая молодежь»!»)

Я подумал, что мы тогда действительно были молодые люди из «золота»… Но чего стоило это понятие для каждого из нас… Больше года без работы, без денег, без реальных перспектив… Мы были просто несдающаяся, опирающаяся только на свою веру небольшая группа «вчерашних знаменитостей». Верящих, что не только «вчерашних», но и завтрашних…

Андрей решил обратиться к главным режиссерам страны. Со своим учителем М. И. Роммом он уже давно вел переговоры, просил помощи. Тот обещал, но как-то неопределенно. Казалось, что ему не очень нравились ни эта тема, ни сам киносценарий. К другим кинематографическим «бонзам» Тарковский не очень хотел обращаться. Но тут на каком-то высоком пленуме к нему подошел С. Ф. Бондарчук и сам завел разговор о «Рублеве»… Хвалил, обещал поговорить в ЦК… Андрей тогда очень воодушевился. В те годы он был еще достаточно доверчив и легко верил любому доброму слову.

Наконец, оставался еще главный «советник партии в советском кинематографе» – С. А. Герасимов. Он был человек умный, дальновидный… Так как сам особенным талантом кинорежиссера не блистал, то любил окружить себя высокоодаренными учениками и последователями.

Примерно месяц Андрей пропадал по вечерам на квартире у Герасимова и его жены актрисы Т. Ф. Макаровой… Приходил задумчивый, отмалчивался…

– Поговорили?

– Поговорили…

– Ну как – он поддерживает сценарий?

– А бог его знает…

И Андрей только пожимал плечами и вскидывал брови.

– Вообще-то говорит, что нравится…

Потом встречи стали реже. Тарковский на время – месяца на полтора – затих… Стал ждать результатов. Никаких движений от ЦК не было.

Наконец Андрей решился на крайность.

– Я сам звонил сегодня Георгию Ивановичу (Куницыну) и просил принять меня для окончательного разговора. Завтра в одиннадцать, – сказал он мне и посмотрел испытующе…

– Правильно, – поддакнул я. – Как говорится: «Упасть с коня, так с хорошего!».

Он улыбнулся и почти весело добавил:

– А мне-то что терять?! Сценарий есть… Все о нем знают! Это уже их дело – выкручиваться!

На следующий день мы ждали его с Ирой, поминутно глядя на часы… Наконец хлопнула дверь… Андрей стоял на пороге.

– Ну?!

– Сейчас, сейчас… только разденусь…

Уселись, как всегда, на кухне. Я достал бутылку водки. Разлили, молча выпили.

– Эти сволочи… Эти… – Андрей сквозь зубы бросил ругательное слово о «бонзах». – Ни один в ЦК не говорил ни обо мне, ни о «Рублеве»! А я-то ждал!

– Ну а Куницын что… Он-то что сказал?

– Хороший мужик! Стоящий!

Андрей был явно на подъеме, весь в надеждах.

– О чем мы с ним сегодня только не говорили. И о Достоевском… И о Сибири – он ведь оттуда. И о Василии Васильевиче Розанове. Он такой образованный человек, оказывается…

– Ну а конкретно что… Что обещал?

Андрей замолчал, словно вспоминая, а чем же кончился разговор. Потом, словно издалека, посмотрел на нас и изрек:

– Просил две недели. Будет говорить сам. С секретарем ЦК.

– С Ильичевым?

– Наверно, – не очень уверенно ответил Тарковский. – А с кем же еще?

Да, от Ильичева хорошего чего-либо ждать не приходилось!

Прошло еще недели две – молчание. На осторожные звонки Тарковского в ЦК – ни ответа ни привета. Куницын не брал трубку.

«Да Ильичев есть Ильичев!» – говорили мы друг другу.

Неожиданно Андрея вызвали к директору «Мосфильма». Он пробыл на студии до позднего вечера. Когда вернулся – на нем лица не было.

– Приказ о запуске «Рублева» в производство… подписан. Сегодня же… при мне!

Мы втроем чуть ли не в пляс пустились. Откуда-то появилась бутылка. Перебивая друг друга, сразу же начали расспросы: «А кто будет играть Андрея Рублева?! Ну, Дурочку, конечно, Ирка… Кто оператор? Кто художник?» и т. д. и т. п.

Когда на следующий день Тарковский дозвонился до Г. И. Куницына со словами благодарности, тот отчужденно, без эмоций ответил:

– Леонид Федорович посчитал нужным поддержать мнение отдела культуры…

И на долгое время они с Андреем перестали общаться.

Только через многие годы, давно уже отставленный. из ЦК профессор Г. И. Куницын, ставший чуть ли не диссидентом, рассказал нам в ЦДЛ, как прошел их тогдашний разговор с Л. Ф. Ильичевым.

– Он долго-долго мялся, уходил в другие вопросы, но я снова и снова возвращался к «Рублеву», – рассказывал разгоряченный Георгий Иванович. – Наконец Леонид Федорович вдруг чуть ли не вспылил на меня: «А почему какой-то еврей должен снимать фильм про великого… величайшего русского художника?» Он аж побагровел… А я растерялся и только развел руками: «А откуда вы взяли, что Тарковский – еврей?» – «Да мне многие кинематографисты говорили!» И он назвал несколько довольно уважаемых фамилий… Ну, я тут вскочил, начал чуть ли не орать на него: «Да он русский! Понимаете, русский… Я как коммунист вам говорю – русский!»

– Да? Вы проверяли? – теперь уже опешил секретарь ЦК.

– Сказано вам – русский!

Ильичев замолчал, не зная, на что решиться. А потом, искоса глянув на меня, спросил: «А когда фильм-то выйдет, если сейчас запустить?»

– Ну… году в шестьдесят шестом. Не раньше…

Лицо Леонида Федоровича просияло: «Ах, в шестьдесят шестом! Тогда пусть запускают…» И он махнул рукой. Его уже к этому году давно забудут в ЦК… Он сам уже чувствовал, что сидеть ему в своем кресле оставалось несколько месяцев…

Так странно и очень по-советски решилась судьба запуска сценария «Андрея Рублева»…

Андрей ушел с головой в работу… Мы стали реже встречаться, и я почувствовал себя одиноким…

Прошло два года, как мы познакомились. Стали приятелями, друзьями, почти родными людьми… Я уже не представлял свою жизнь без Тарковского. Но в качестве кого? Я не был кинематографистом… Работать над картиной я не мог… Не мое это было дело.

Новых пьес мы с Андреем Вейцлером не писали. Кинофильм «Серая болезнь» был приостановлен из-за того, что наш режиссер Яков Сегель попал в тяжелейшую автокатастрофу и было непонятно, выживет ли вообще… Денег не было, в Союз писателей нас не приняли… Пришлось мне с А Вейцлером идти работать в отдел радиотеатра на Всесоюзное радио. Это было полурежимное предприятие, и вначале я себя чувствовал там очень неуютно… Но потом пришли новые люди – Феликс Кузнецов, Алла Гербер и другие молодые, талантливые люди, и все как-то стало поинтереснее. Нас очень поддерживал главный редактор Константин Степанович Кузаков, внебрачный сын И. Сталина, человек умный, образованный, тонкий. Он давал свободу – конечно, в рамках Гостелерадио, – но жизнь становилась более интересной, более творческой. Мы привлекали к написанию оригинальных радиопьес как талантливых молодых авторов, так и старых мастеров. Даже М. И. Ромм в соавторстве с Сергеем Чудаковым писал для нас пьесу…

Обо всем я рассказывал при встречах Тарковскому. Брал с него слово, что когда он освободится, то сам поставит для нас радиоспектакль. Он с интересом выслушивал меня. «Да, на радио можно было бы попробовать – это тебе не телевидение. Мелкое кино…»

Но главное, что помогло мне в работе на радио, это уроки Андрея. Его бескомпромиссность, его уровень вкуса, его умение добиться своего, несмотря на все препятствия…

Ведь за два с лишним года дружбы с Андреем я многое увидел в этом ставшем мне родным человеке. Он был для меня как старший брат. Разница в восемь лет убирала во мне чувство неполноценности, соперничества. «Когда мне будет тридцать два, я буду, может быть, еще умнее, талантливее, чем он!» – иногда думалось мне с юношеской самонадеятельностью. Он был очень хорошо воспитанный человек и никогда не давал понять мне разницу между нами. А потом он просто любил меня – будучи человеком закрытым, очень настороженным к людям, когда он убеждался, что его любят по-настоящему, он открывался полностью навстречу. Становился таким же мальчишкой, каким тогда был я. Он мог, например, вдруг вскочить и чмокнуть меня в щеку… Мог напиться со мной как безрассудный… Мог спорить чуть ли не до утра… Он чувствовал себя со мной, как в своей юности – очевидно, трудной, зажатой и одинокой. Он рано ощутил себя ответственным за мою судьбу, и поэтому я, благодарный, почти с каждым мало – мальски серьезным вопросом бежал к нему, и он всегда находил время и силы разбираться – уважительно и обстоятельно – во всех моих жизненных перипетиях.

И с какого-то времени я почувствовал, что за моей спиной есть любящий, умный, сильный старший друг. Которого я считаю лучшим, талантливейшим из всех знакомых мне людей. И я благодарен ему за это. И он чувствовал мою благодарную, пусть мальчишескую, но глубокую привязанность.

Для меня было понятно, кто и что такое Андрей Тарковский!

Для меня это было воплощение мой мечты, предел моих грез, то, чем я хотел когда-нибудь стать… И поэтому я понимал, что мне выпал счастливейший билет, сведя нас с Андреем. Моя судьба круто переменилась после нашего знакомства…

Но и для него я был зачем-то нужен. Теперь, через многие годы, я бы сказал просто: я понимал его… Понимал не только сложившиеся замыслы, будущие заготовки. Я понимал главное – малейшее движение его еще не определившихся фантазий, только-только наметившуюся идею, колебания далекого предвидения… И не только понимал, но мог что-то подсказать, чувствуя его настроение, даже что-то развить, загореться вместе с ним его же волнением предчувствия…

Понимал, как никто другой… И за это Андрей был благодарен и рад такому намечающемуся союзу. Творческому, а пока только человеческому.

Я и не мечтал работать вместе с Тарковским. В общем, до этого было еще далеко… Но что-то в наших отношениях очень осторожно, приглядываясь друг к другу, но медленно – медленно шло к этому… Хотя оба мы еще не отдавали себе в этом отчета.

И этот момент однажды наступил…