Текст книги "Ядерные материалы"

Автор книги: Андрей Молчанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц)

– Сейчас не могу тебе сказать ничего, – признался Крохин. – Поскольку просто ничего и не знаю.

– Тогда так... В порядке информации. "Протащить" – это тридцать процентов стоимости товара и моя забота. Так и сообщи своим деятелям. Услугу я не навязываю, скажи. Просто так мне будет спокойнее. – Он замолчал: к столику подходили, волоча пакеты с покупками, всецело довольные жизнью качки, как явствовало из выражений их физиономий, не обезображенных интеллектом.

"По-моему, они родились под созвездием Близнецов", – подумал Крохин.

– Ну чего, был я сегодня в этом твоем алкогольном эмирате, – начал качок Алексей, присаживаясь рядом с ним. – Цирк вышел! Беру такси, водила-индус спрашивает: куда? Я ему – согласно твоим указаниям: Аджман, дворец шейха. Он так это... смотрит на мои пляжные шорты и футболочку – и с уважением, значит: едете к шейху, мистер? Врать не люблю, отвечаю уклончиво: ну... рядом там, в общем... А, говорит, вы – в магазин! Причем – по-русски!

– Эта догадливость на ба-альшом опыте общения основана! – заверил Крохин.

– Подъезжаем, – продолжил рассказчик, – два доллара он всего запросил... Гляжу – заборчик, в нем – провал, захожу туда, а там – прошлая социалистическая родина: амбразура раздаточного оконца, толпа бушует, купюры через головы сует... Пробился я к амбразуре, взял ящик пивка, виски, пру все это обратно к тачке, а таксер на меня посмотрел и говорит: гуд бай, мистер! Как это? спрашиваю. А обратно? Он тут ручонками замахал – и в полный, понял, отказ! Если, пищит, по дороге нас остановит полиция... Я ему: но тут же нет никакой границы, а отель – вон... Показываю ему на пирамиду "Холидея" нашего, в небе голубом торчащую, а он лепит с апломбом: полиция, мол, знает, где проходит граница! Выпейте здесь, я подожду. Здесь, говорит, можно. Ага! Три литра виски и ящик пивка! Говорю: на тебе, сука, пять долларов сверху. Вздохнул, погоревал, падла, но подписался. Загрузили спиртное в багажник и поперли назад. И тут усекаю я, что трасса уже не трасса, а минное поле! И водила под руку ноет: если остановят, то вас, мистер, в тюрьму, а меня – на корабль и на родину! Как прибыл – не помню, но вылез – мокрый, будто та жаба, от пота нервного!

– Нарваться на ментов можно, – согласился Крохин. – Но они в основном на оптовиков нацелены. А так бы – уже давно всю свою каталажку битком бы забили...

– Уже в отеле ныряю в бассейн, – продолжил контрабандист, – вокруг все наш народ плещется, базар-вокзал... Ну, я и говорю публике: есть тут, оказывается, один клевый эмиратец под боком... С подходящей торговой точкой. И чувствую, у всех как-то моментально тяга к здоровому отдыху на воде испаряется, на глазах то есть... Бац, и я в бассейне уже один... А на обед прихожу, мне один из купальщиков, значит, докладывает: выношу благодарность, в этих Эмиратах прекрасно, оказывается, можно отдыхать!

Крохин, со смешками внимая Алексею, покончил с десертом, положил деньги на стол. Сказал, обращаясь к Игорю:

– Отлучусь к неизвестному тебе лицу, а через часок-друтой встретимся.

Тот рассеянно кивнул.

Созвонившись из уличного телефона с арабом, Крохин незамедлительно пожаловал в его дворец, предварительно переписав сумму контракта на другой бумажке.

Ознакомившись с суммой, араб коротко спросил:

– Его устроит, если деньги я отдам ему наличными прямо здесь? Или переведу на его банковский счет?

Крохин обомлел. Вот так, без каких-либо комментариев и торга...

– Думаю, да, – ответил с заминкой. – Но он спрашивает о заказчике... И еще: мне пришлось сказать, что груз предназначен к вывозу... И этот факт нашего друга как раз очень устраивает...

– Что касается заказчика, – ответил араб, немигающе глядя на собеседника, – то ваш друг... обойдется. С условиями переправки его силами товара за границу – согласитесь. Но то, что заграница – это борт корабля, вы сообщите ему, когда товар будет в Санкт-Петербурге, не раньше. Спасибо, Владимир. Вы хорошо поработали. Делать вам здесь больше нечего. Завтра получите от меня все необходимое, включая телефон спутниковой связи, и вылетайте в Москву. Уверенным в себе и в своем будущем богатым человеком.

– Да каким там богатым! – отмахнулся Крохин.

– Как? Только сегодня одним махом вы заработали двадцать тысяч, – сказал араб и, с насмешкой глядя в округлившиеся глаза лукавого подчиненного, продолжил: – И не ломайте себе голову, как их получать с вашего друга. Завтра я вручу вам портфельчик... Из портфельчика заберете свою долю. А если для него предпочтительнее банковский перевод, отдам вам наличные самостоятельно.

Для каких-либо комментариев слов у смущенного посредника не нашлось.

Ощущая на своей спине пристальный взор всевидящего и всеслышащего босса, он, пристыженно-согбенный, поспешил роскошные апартаменты сильного мира сего быстренько покинуть.

Поздним вечером он встретился с Игорем.

Миновав узенький гостиничный пляж, они вошли в теплую купель уже неразличимого во мгле океана.

Сели на придонный песочек, ощущая на плечах движение нежной невесомой волны. Отплывать от берега Крохин опасался, зная, скольких незадачливых пловцов унесли к берегам загробного мира здешние коварные подводные течения и стремительные отливы.

Пересказал все, поведанное ему арабом.

– Насчет железных исключений ты оказался прав, – не без удивления резюмировал Егоров. – Передай, что меня устроит! банковский перевод... Да, теперь насчет твоего должника... Он – интересный, оказывается, парень. Во-первых, не один ты жаждешь с него получить. Во-вторых, семейство его – в Штатах, а сам он-в бегах.

– А... тюрьма?

– В том вся и закавыка! Смылся твой коммерсант из-под запора!

– Значит, дело мое тухлое?

– Отвечу, Вовик, уклончиво: хрен его знает...

– Ладно, может, все образуется, – оптимистически заметил Крохин, благо новые финансовые перспективы затмевали своим сиянием мрак прошлых потерь. – Мне нужны твои отечественные координаты. Уже завтра я буду в Москве. Прощай, интершабашка! Кстати... Где устроиться – не представляю. Квартиру-то я сдал...

– Кому?

– Один жучок из Морфлота. Развелся с женой, вот и блаженствует себе...

– Тебя встретят, – отозвался Игорь. – Не проблема. Поживешь у меня в загородном доме. Бабки тебе здесь отдать? Сколько ты довесил? Двадцать?

– Да я ему сам объявил, – соврал Крохин, не желая обсуждать загадочное всеведение своего шефа.

– Кому? Ах да, военная тайна... – Игорь хохотнул. Затем, вздохнув тяжко, добавил: – Завтра уже в столице... счастливый! Чего молчишь, о чем призадумался?

– Об оценочных критериях, – ответил Крохин, отчетливо и безрадостно представляя себе завтрашнее холодное осеннее Шереметьево, колкую морось, замызганные стоп-сигналы московских машин...

Истекали последние часы его путаного аравийского бытия, весьма далекого от радужных миражей приторных восточных сказочек.

"Впрочем, – подумалось ему, – кувшин со всемогущим джинном я нашел и откупорил... Только вот на роль повелителя не сподобился. А джинн этот... похоже, не рядовой демон, а настоящий шайтан!"

ЗАБОТЫ ГЕОРГИЯ СЕНЧУКА

С работы он вернулся под утро. Жена еще спала, и, стараясь не шуметь, он переоделся, повесив свой адмиральский наряд гардеробщика в шкаф, по соседству с парадной офицерской формой, крякнув досадливо от осознания непоправимых жизненных перемен. Этой офицерской форме, как подумалось ему, вероятно, если когда-либо и быть востребованной, то исключительно для похоронных процедур.

Пройдя в ванную, он умылся, с удовольствием глядя в зеркало на свое широкоплечее, мускулистое тело, позавидовать которому мог бы и молодой атлет, после прошел на кухню, приготовил яичницу с луком и шкварками и, плотно позавтракав, выпил вместо чая большую кружку кисловатого настоя шиповника.

После прошел в свою комнату, где в книжных полках красовались дивные раковины, поблекшие коралловые кусты и чучела тропических рыб, оглядел этот мертвый аквариум – и лег на кушетку, вмиг погрузившись в сон.

Спал он всегда глубоко и без сновидений, хотя, войди кто-либо в комнату, проснулся бы моментально, с абсолютно ясной головой, готовый к любой неожиданности и, соответственно, действию.

И когда к полудню прозвенел телефон, стоявший в изголовье, он, с первым же звонком сняв трубку, уже уверенно сознавал, что голос его будет ровен и тверд, будто он бодрствовал, а в голове тут же выстроились все возможные версии, касающиеся его необходимости кому-либо.

В первую очередь подумалось, что приболел сменщик и сегодня снова придется идти на службу, однако – не угадал: звонил один из приятелей, гэбэшный пенсионер, ранее плававший на "Скрябине" под его началом, а ныне работающий в одной из коммерческих структур в службе безопасности.

Бывший подчиненный, по мнению Сенчука, человечишка пустой и малоперспективный при сегодняшних возможностях и связях, звонил, как и предполагалось, с целью поразмять язык, но, вполуха слушая его, обрывать разговор Сенчук не стремился – вдруг да проскочит что-то толковое...

И – проскочило!

– Шеф-то наш бывший, Иван Алексеевич, слышал, куда устроился? – спросил приятель. – Нет? В Министерство морфлота, одним из замов первого... Ты бы, Жора, к нему бы сходил, кстати. Вдруг и подыщет тебе стол со стулом, он тебя всегда привечал и увольнению твоему противился...

– Благородной души человек! – поддакнул Сенчук, окаменев от внезапно пришедшей в голову мысли, на смену которой поспешила иная, выстраивая начало давно зревшего в сознании плана...

– Ну вот, сходи... Потом позвонишь расскажешь...

– Не скрою, ты дал мне неплохую идею, – сказал Сенчук. – А о "Скрябине" нашем ничего не слышал, под резак еще не ставят старика-морехода?

– Да говорил тут со штурманом бывшим... Весь народ разбежался, сейчас по новой экипаж набирают после капиталки...

– И чего штурман? – настороженно спросил Сенчук.

– Да штурман, как и мы, уже на пенсии...

Положив трубку, Сенчук механически застелил кровать и уселся за письменный стол.

Долго сидел, невидящим взором уткнувшись в квадрат окна, заслоненного паутиной голых осенних ветвей. Затем, достав справочник, нашел телефон министерства.

С бывшим начальником Иваном Алексеевичем удалось соединиться на диво легко – в справочной сразу же дали номер его секретаря, а на вопрос, кто именно изволит начальство тревожить, Сенчук представился, прибавив перед своей фамилией прошлое воинское звание, что обычно действовало на абонентов-шпаков внушительным образом.

Вскоре в трубке послышался голос, исполненный уверенности и достоинства.

Ходить вокруг да около Сенчук не стал: сказал, что полон сил, энергии, но прозябает на обочине, сухопутной жизнью пресыщен до тошноты и, по-прежнему не нуждаясь в теплом кресле, жаждет выхода в море, тем более, помимо специальности контрразведчика, освоил он множество смежных и уж в качестве второго помощника на солидном судне будет незаменим. В общем, прибавил: согласен хоть боцманом, лишь бы в океан...

– Приходи, подумаем, – сказал Иван Алексеевич. – Но только в середине следующей недели, запар, извини...

– Люди, которые нам нужны, всегда заняты больше нас, – сказал Сенчук. Это закон и суши, и моря. Пометь мою личность в приемном блокноте на среду, Иван Алексеевич... Специально отпрошусь с работы.

– А работаешь-то где?

– О, должность у меня адмиральская! – сказал Сенчук. – Каждый передо мной шляпу снимает, питание – исключительно ресторанное... Расскажу – лопнешь от зависти! Этим же вечером он отбыл в Санкт-Петербург. Остановившись на постой у дальнего родственника жены, сразу же отправился в порт, где, как выяснил, еще работали на таможне и в администрации несколько старых знакомых.

Однако встречаться с ними осторожный Сенчук не спешил, окольными путями выведывая необходимую информацию и приходя к чисто профессиональному заключению, что разведка, по сути своей, тот же сыск, отчего и принадлежит данная служба строго к полицейским государственным ведомствам, несмотря на сугубо гражданские одежды и невзрачно-безобидную внешность своих представителей.

"Скрябин" действительно прошел капиталку, готовился к дальнему плаванию, зафрахтованный какой-то иноземной компанией, работающей под эгидой зеленого сообщества, чьи представители находились в Москве, и, узнав телефоны заказчиков судна, Сенчук, в очередной раз возвращаясь в питерскую квартиру, уже твердо знал, что именно ему предстоит делать.

Все замыкалось на Министерстве Морфлота: именно там утверждался командный состав экипажа судна, а не в порте приписки. С одной стороны, это было неплохо: значит, Иван Алексеевич являлся ключевой фигурой в распределении кадров, но, с другой стороны, прежнее препятствие тем не менее оставалось по-прежнему незыблемым, и являлся им капитан "Скрябина", мешавший Сенчуку в продвижении к цели, как гвоздь в стельке башмака.

Судя по полученным сведениям, капитан, несмотря на почтенный возраст и едва ли не двойную выслугу лет, на пенсию категорически не собирался и каждодневно навещал стоящий в ремонтных доках "Скрябин".

"Этот сукин сын наделен просто адовой энергией!" – растерянно думал Сенчук, чувствуя, что обстоятельства толкают его на крайние меры в отношении неугомонного старого врага. Впрочем, к ним он изначально был готов.

Вечером, запершись в предоставленной ему комнате, он раскрыл свой походный кожаный саквояж, вытащив из него увесистый брезентовый сверток.

Развязав тесемки, вытряхнул на верблюжье одеяло, застилавшее постель, свой офицерский морской кортик в кожаных ножнах с латунной окантовкой, на которой были отчеканены парусный корабль и якорь – и эсэсовский кинжал наследство, доставшееся от чекиста-отчима, трофей, привезенный им из послевоенного Берлина.

Нажав стопорную кнопку, вытащил морской кортик из ножен. Тронул пальцем кончик клинка, острый, как шило.

Сжал рукоять из покоричневевшей от времени слоновой кости.

Нет... Это не оружие, так, на всякий случай... Миниатюрная, тоненькая рукоять, полностью утопающая в ладони, идиотские "усы", неудобно загнутые в разные стороны, – не клинок, а карандаш... Бижутерия.

Оружие истинных арийцев представилось куда более практичным: широкое кинжальное лезвие с готической надписью "Моя честь – залог моей верности", кованное из отборной стали, обладало остротой бритвы и тяжестью секача; рукоять из той же слоновой кости, украшенная серебряной медалькой с эсэсовскими молниями-лигами" и распластанным орлом со свастикой, буквально сливалась с рукой, а выгнутые дугами нижние и верхние упоры исключали соскальзывание пальцев при любом ударе.

Сия зловещая вещица, которой можно было снести и голову с плеч противника, представилась Сенчуку вполне подходящей для поставленной перед ним задачи.

Он сунул кинжал в замшевую полость костяных ножен с серебряной цепью-подвязкой, чье литье отражало символы черной гвардии: черепа с костями и те же, что и на рукояти, сдвоенные "сиги", и подумал, что ритуальное оружие германских опричников, перешедшее в категорию музейных раритетов, напротив, впервые сможет исполнить свое прямое практическое предназначение...

Два дня он посвятил наблюдению за квартирой капитана.,

Старик, недавно похоронивший жену, жил с дочерью, зятем и двумя внуками в старом питерском доме на Невском.

Каждое утро он спускался к стоящему у подъезда старому дизельному "Мерседесу" и долго копался в машине – единственной, как уяснил Сенчук, его сегодняшней отраде в вынужденном сухопутном бездействии.

К полудню капитан уезжал в порт и до вечера пребывал на "Скрябине", контролируя судоремонтные работы.

С наступлением сумерек Сенчук навестил магазин, находившийся поблизости от дома капитана, купил мороженую горбушу, пучок зеленого лука и бутылку водки, совершенно точно рассчитав, что рыбий хвост и нитратная зелень, выпирающие из пакета, придадут ему вид мирного обывателя и, случись потом милицейское расследование, вряд ли в умах свидетелей запечатлеется образ пожилого мужчины с надвинутой на лоб шляпой, бросающей тень на лицо, несущего продукты питания должные, впрочем, сгодиться для ужина, равно как и водка, которой он намеревался отметить в случае удачи свой отъезд в Москву.

Пройдя в подъезд, он столкнулся с двумя вышедшими из лифта дамами в каракуле, оставившими после себя явственный запах нафталина.

Дамы, увлеченные беседой, внимания на Сенчука не обратили.

В лифте, надев перчатки, он выдернул из пазов пластиковый потолочный плафон и коротким щелчком медного пальца разбил лампочку, после чего на ощупь вставил плафон на место. Это был грамотный ход: жертва, вышедшая из кромешной тьмы в освещенную зону, непременно должна была на секунду-другую поневоле ослепнуть и утратить надлежащие реакции.

Он поднялся на этаж, расположенный ниже необходимого ему, очутившись в широком коридоре, вдоль которого тянулись оклеенные дерматином стальные новомодные двери.

Тусклый свет лежал на каменном полу и, постепенно сгущаясь, переходил в пелену мрака под высоким потолком. В конце коридора виднелась лестница, которая круто заворачивала и терялась в темноте. Такая же лестница, тонувшая в буром, пропахшем кислятиной полумраке, располагалась и неподалеку от выхода из лифта.

Он поднялся по ней на этаж выше, выйдя на площадку перед трубой мусоропровода, и встал около узкого высокого оконца, в котором виднелся двор с припаркованными машинами.

Затем подошел к двери капитанской квартиры, прислушался.

Донеслись невнятные детские голоса, затем один из малышей захныкал, раздался раздраженный женский окрик и ровный мужской голос – видимо, увещевающий домочадцев.

Там, за дверью, находились человеческие существа, которых его враг-капитан собрал вокруг себя, которым дал жизнь, приют, пищу, чтобы защитить себя от остальных людей. Да, так.

Он вернулся к окну и около часа стоял, незряче глядя на чернеющее пространство, обнесенное стенами старых домов, озаряемое редкими всполохами фар въезжающих во двор машин, ни о чем не думая, готовый в случае появления в коридоре людей шагнуть в темноту за трубой мусоропровода, куда поставил пакет со снедью.

Город заволакивала мгла осенней непогоды, огни в квартирах мерцали уныло, как свечи в ночной церкви у гроба покойника, и лишь на карнизе соседнего дома ровным синим светом сияло название производителя западной электроники.

На данном месте, как вспомнил Сенчук, некогда красовался плакат: "Набирайся сил у груди матери, ума – у Коммунистической партии!"

– И то и другое – поздно, – шепнул он.

"Мерседес" возник словно бы ниоткуда, Сенчук отчего-то пропустил момент, когда машина появилась во дворе, и, ругнув себя невнятно, под нос, за оплошность, вызванную ступором нудного ожидания, достал немецкий клинок, зеркально, как бок подсеченной из глубины сельди, блеснувший в смрадной мгле подъезда.

"Эта штука решит все дело одним росчерком, – подумал отстраненно. – И старичку не мучиться... Чего это я о нем-то? Хотя... Убийца должен быть человеком гуманным".

Загудел лифт, и тросы словно прошли через Сенчука, морозно корябая нутро и оставляя ознобный вымороженный след.

Двери раскрылись, и в полосе неверного света появился человек, подслеповато всматривающийся в связку ключей, вытащенную из кожаного чехольчика...

Двери лифта закрылись, и вновь загудели тросы – кабина уходила вверх.

Свои действия Сенчук не репетировал, он даже не думал о том, как именно будет двигаться, куда нанесет удар, как поведет себя жертва, предоставив это другому человеку, чья жизнь, давно промелькнувшая, разбойничья и кровавая, таилась в нем, но и об этом он размышлял отчужденно, как о данности, мистическая суть которой не подлежала сомнению, равно как и анализу истинности такого ее восприятия. Он просто равнодушно знал: в нем был опыт кого-то другого, кто представлял его нынешнего, и эти сущности, слитые ныне в личность Георгия Романовича Сенчука, были неразделимы, как желток и белок в сыром яйце.

И он лишь, как сторонний наблюдатель, поразился пластичности и невероятной стремительности своего движения к цели, великолепной слаженности всех мышц, невесомости грациозной поступи и – точной в своей интуитивной простоте направленности удара, мигом оборвавшего словно опалившую его лицо жизнь...

Не было ни вскрика, ни стона.

Сенчук доволок тело капитана до мусоропроводной трубы, обыскал карманы мертвеца, вытащил из бумажника деньги, забрал ключи, различив в связке необходимый, от "Мерседеса", и, сунув кинжал в заранее припасенный пластиковый пакетик, сунул его за пазуху.

"А с кортиком бы я прогадал, – подумал, спускаясь по лестнице в парадное. – Определили бы по характерной ране, начали бы сыскари землю рыть: прежние связи, конфликты, "Скрябин"..."

На улице лил холодный октябрьский дождь. Вдалеке какие-то пьяницы тянули расхлябанную песню драными голосами маратовских котов.

Внимания на вышедшего из подъезда пожилого мужчину никто не обратил, люди спешили в тепло квартир, и единственное, что он услышал, – возмущенный женский голос с лестничной площадки первого этажа:

– Опять в лифте лампу вывинтили! Хулиганы! И когда же кто-нибудь поставит нам домофон?!

"Коммунизм закончился, – мысленно ответил Сенчук. – Теперь "кто-нибудь" – это вы сами, мадам".

Он снял замок с руля "Мерседеса", завел машину и неторопливо выехал со двора – окна квартиры покойника выходили на другую сторону дома.

Доехав до метро, аккуратно припарковал машину, закрыл ее, положив ключ в вещевой ящик и, прихватив пакет с продуктами, отправился в свое временное жилище.

Купленную горбушу и водку решил взять с собой в Москву – на поезд он успевал и уже утром должен был оказаться в столице.

Остались пустяки: развинтить кинжал, тщательно вымыть из вытравленного на клинке узора готической надписи – девиза СС, кровь, сменить замшевую упорную прокладку между клинком и рукоятью, а затем выбросить из окна поезда ключи и ботинки – он специально взял старые, разболтанные, а в саквояже лежала новенькая пара; вот, пожалуй, и все...

– Если ты рядом, старый товарищ, – пробурчал он, обращаясь к душе покойного, – то вини не меня, а свою несговорчивость. Скинь ты мне хотя бы и дощатый трап да пригласи на шканцы для зачитки приказа, я бы стал для тебя заботливее верной жены и доброй мамаши... Кстати, привет им! Я надеюсь, ты в добропорядочной компании.

КРОХИН

В московском аэропорте его встретила принаряженная в кожу и золотые браслеты шпана из банды Игоря и отвезла в загородный дом своего главаря, располагавшийся неподалеку от Рублевского шоссе.

Крохину предоставили уютную небольшую спальню, затем провели в подвал, где располагалась сауна и бассейн, и, как следует попарившись с дороги, он, отказавшись от ужина, улегся спать под невесомое, но теплое одеяло

Синтетическая подушка была упругой и мягкой, он сразу же оглох на ухо, прижатое к ней, и голову заполонила пустота стирающего все мысли сна.

Поутру, в одиночестве позавтракав в гостиной, совмещенной с хромированно-кожаным аппендиксом кухни-бара, он взялся за трубку телефона, усиленно раздумывая, кого из знакомых следует оповестить о своем возвращении в Москву. Мотивом -звонка являлось подспудное желание утвердить вновь обретенное это поэта и гражданина на родной земле.

Когда гудящий фон в трубке сменился визгом коротких гудков, он положил ее на место, с внезапной и отчетливой тоской уяснив: звонить-то некому!

Существовали, конечно, люди, готовые приветить его, искренне полюбопытствовать, где он пропадал и что делал, но отчего-то к общению с ними он не стремился. Наверное, потому, что знал наперед все обоюдные вопросы и ответы. Хотя что он мог ответить? Бичевал, мол, среди арабов, умнее и богаче не стал, выхожу на следующий зигзаг неприкаянного бытия... Возможно, такая информация поселит определенного рода оптимизм в некоторые одрябшие сердца: значит, не одни мы в дерьме, велик и прочен разрозненный наш коллектив, и счастья в мире – как платины в цинковом корыте. А потому – живы, и слава богу!

И кончится любой разговор одним и тем же: надо бы встретиться, позванивай, заезжай как-нибудь...

Он возвратился в иную страну, в иную эпоху, к иным людям, имеющим лишь знакомые внешние приметы, но и не более; прежним оставался лишь он сам, как заплутавший во времени странник – уже забытый и отчужденный от нового бытия старых знакомых.

Однако, вопреки сознанию оторванности от всего прежнего, непоправимо былого, вопреки всякой логике, в нем неожиданно и глупо возникло острейшее желание позвонить бывшей жене.

Предлог для звонка в конце концов имелся: как-никак, а их связывал сын...

Телефон жены не отвечал, пришлось связаться с одним из общих приятелей, и тут выяснилось, что экс-супруга со всем семейством два дня назад отбыла на отдых в Эмираты.

Положив трубку, он зашелся в приступе беззвучного, похожего на плач, смеха, представляя, как бы встретился в том же "Холидей Инн" с этой компанией... Дружная семья благочинных тружеников, пребывающая на отдыхе, и о"местный бомжующий элемент...

Да, хороша была бы встреча, ставящая жирную и безжалостную точку в одной из частей его жизненной эпопейки...

Ему стало невыносимо, до слез горько.

Вот же дурак! Все профукал! Самоубийственно и вздорно!

И только сейчас открывается, что единственная женщина, которую он любил, да и любит сейчас, как бы ни было муторно в том признаваться, – бывшая, увы, жена. И замены ей нет. И не будет, потому что потеряна она бесповоротно и навек. И все, чего сейчас желается, – чтобы она знала о его покаянии.

Нет на земле ближе ее... О том и не подозревающей. А ведь если она и припомнит его в разговоре, к примеру, с нынешним своим мужем, то – со снисходительным смешком: дескать, была же напасть!..

Взгляд его упал на видеокамеру, лежавшую на полированной плоскости приземистого комода из карельской березы.

С отчаянием неожиданного прозрения подумалось: "А может, точка поставлена в той самой части эпопейки, что предшествует эпилогу? Чем закончится грядущий рейс и вернется ли он из него?"

Его обдало мистическим холодком предчувствие скорой погибели. Но не страх перед смертью охватил на миг обмершую душу, а тяжкое осознание одиночества и безвестной кончины, не отмеченной ничьей скорбью о ней...

И захотелось вставить в камеру кассету, рассказать все, что бередит его душу, перед фиолетовой линзой объектива, оставив таким образом для утраченной и навсегда любимой, своеобразную предсмертную записку в том варианте, что с недавней поры стал возможен благодаря достижениям научно-технического прогресса...

Неуверенно усмехнувшись, он набрал номер некоего Геннадия – арендатора своей квартиры: следовало решить вопрос с авансом за следующий месяц.

Телефон арендатора был плотно занят, и, послонявшись по Дому, Крохин решил поехать к своему подселенцу вслепую, решив, что, не застань он его, все равно куда лучше побродить по городу, нежели сидеть сиднем у телевизора с сигаретой.

Геннадий, открывший дверь, был одет в наспех наброшенный на плечи плащ.

– Оказывается, я вовремя! – сказал ему Крохин вместо приветствия. – Ты на выходе?

Геннадий – полный, подвижный человек лет тридцати – суетливо сдернул с себя плащ, сказал:

– Входи, входи! Это – понты... Тут один корешок может завалиться... Сашка. Тогда, мол, извини, спешу по делу. А если подруга моя Лидка – только вошел, милости прошу... Пивка врежешь?

– Можно... – Крохин, потерянно осматриваясь, прошел на Кухню. – Чего это? – Ткнул пальцем в потолок со свисающими гирляндами отслоившейся краски.

– Да сосед залил, сука! – беспечно отозвался Геннадий, доставая из холодильника бутылки. – В который уже раз! Он у тебя что, Водолей по гороскопу?

– Да кто его ведает? – промямлил Крохин, злобно соображая, что квартирку ему арендатор уделал в пух и прах и ремонт обойдется в общую сумму всех вырученных дивидендов.

– Вот ведь как получается! – рассуждал тем временем Геннадий, грязной тряпкой протирая изрезанную клеенку. – Жилой дом – та же деревня. Имею в виду численность народонаселения. А никто никого толком не знает. Отсюда общественная отчужденность... И все последствия.

– Ну, езжай в деревню... – вяло порекомендовал Крохин, изучая подвешенного на вбитый в стене гвоздь огромного вяленого леща. Уважительно кивнул на рыбу: – Вот бы к пиву, а?

– Да ты чего, в нем тараканы живут! – отмахнулся Геннадий, вскрывая шпроты.

В подтверждение его слов из разверстых уст леща и в самом деле выползло упитанное усатое насекомое, поспешив по неведомым тараканьим делам в щель под кухонной мойкой. Крохин передернулся от отвращения. Уловив его мимику, Геннадий виновато признался:

– Надо тараканомора бы вызвать, да вот денег нет, поистратился я тут авария в пьяном виде... Свою тачку восстановил, чужую, укрепил материальную базу гаишников...

– Значит, – почувствовав благоприятный момент, начал Крохин, нуждаешься? А у меня к тебе как раз денежное дельце... Слепишь его – хватит на то, чтобы во всем доме тараканов извести. Я, видишь ли, в плавание подписался... На "Скрябине".

– Это что-то там с Гринписом связано?..

– Точно. Переводчиком я устроился... И, значит, хозяин мой в случайном разговоре... В общем, говорит, боюсь, что экипаж кучей всяких блатных нашпигуют...

– Это у нас просто, – согласился Геннадий, поднимая стакан. – Будем, как говорится... Твое драгоценное...

– И тебе не болеть! – Крохин с удовольствием глотнул пиво. – Так вот. А я ему и брякни: есть у меня в кадрах Морфлота приятель...

– Правильно брякнул! – заметил Геннадий воодушевленно.

– Во-от. Ну... – Крохин обернулся на леща, в чье чрево возвращался таракан, видимо, освежившийся конденсатом под раковиной мойки. – Я и говорю: можно попросить человека проконтролировать список личного состава. Они каких-то своих ребят в это дело собрали...

– Короче, задача: команда идет на борт строго по списку! – уточнил Геннадий, с деловитым пониманием хмуря бровь.

– Совершенно в дырочку!

– Помочь можно... – загадочно отозвался собутыльник. Интонация фразы была привычной.

– Ну, давай так, – сказал Крохин, реанимируя свой опыт спекулянта. Платит он трешку, но мне-то тоже погреться надо... Устроюсь я в этой трешке со своими интересами?

– Да ты чего? – Геннадий едва не подавился пивом. – Какая еще трешка! Левого народа будет человек двадцать, каждый несет по штуке... Минимум! Вот и считай! Плюс – ты!

– Ну тогда и хрен с ним! – легко согласился Крохин, поняв маневр противника. – Пусть сам выкручивается. Забыли! Будь! – Чокнулся с отставленным в сторону стаканом Геннадия.

– Нет, погоди! – Тот привстал, заходил, морща лоб в тяжком раздумье, по кухне. – Двадцать, конечно, это как-то... Ну на червонец-то твой начальник подпишется?

– Пять – это максимум! – сказал Крохин скорбно. – Такой жлоб!

– Дави на шесть хотя бы... – просительно заглянул ему в лицо квартирант-мздоимец.