Текст книги "Между ночью и днем"

Автор книги: Анатолий Афанасьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)

– Миша, разворачивайся и вперед!

– Ты что, дед, сдурел? – удивился Четвертачок, но что-то такое увидел, что ему не понравилось: молча повернулся спиной, и они начали удаляться.

Через свалку, по скверику я ринулся к шоссе, но не бежал, а шел быстрым шагом. Заметил, как парочка, Гречанинов и Четвертачок, скрылась за углом – до машины им оставалось метров сто. Чувствовал я себя совершенно спокойно, потому что не допускал и мысли, что Гречанинов может в чем-то сплоховать. В нем я был уверен так, как никогда не был уверен в самом себе, и эта уверенность была, пожалуй, сродни слепой влюбленности.

Не успел докурить сигарету, как увидел приближающуюся красную «семерку». Гречанинов за баранкой, Четвертачок рядом с ним. Машина тормознула, и я почти на ходу втиснулся на заднее сиденье. Четвертачок был в наручниках и вдобавок с подбитым глазом. То есть с подбитым – мягко сказано, глаз у него наглухо закрылся свежей светло-алой блямбой.

– Миша, кто же это тебя так? – посочувствовал я. Четвертачок ответил:

– Разберемся.

Не успели мы как следует разогнаться на Профсоюзной, как в хвост пристроилась бежевая «тойота» с четырьмя седоками. Пару раз она нам просигналила, потом попыталась обогнать, но неудачно.

– Миша, – сказал Гречанинов. – Ты бы подал знак, чтобы отлипли.

– Подожди, подлюка, скоро поговорим иначе… – Четвертачок грязно выматерился. Вообще было заметно, что он нервничает.

Гречанинов попросил не оборачиваясь:

– Саша, покажи ему фотографию.

Я достал снимок и сунул Четвертачку под нос. Там было на что поглядеть. Изумительная южная природа, горы и луна. И на этом фоне любовная пара, соединившаяся в немыслимой позе – как-то даже не разберешь, кто сверху, кто снизу. При этом лица совокупляющихся—и мужчины, и женщины – вполне различимы. Мужчина сосредоточен, как при рубке дров, а милое, почти детское девичье личико запрокинуто в гримасе любовного изнеможения. Очень смелый снимок, прямо на обложку журнала «Андрей».

– Сколько? – скрипнул зубами Четвертачок. – На-ови только нормальную цену.

– Обсудим это позже, – сказал Гречанинов.

– Ты кто? На кого пашешь? Залетный, что ли?

– Разве это так важно? Отпусти ребят, Миша, отпусти. Чего их зря мариновать?

– Ты хоть понимаешь, на кого замахнулся?

– Прошу тебя, Миша, обращайся ко мне, пожалуйста, на «вы». Мне так будет удобнее.

Четвертачок вдруг зашипел по-змеиному:

– Ах ты, вонючка старая! Да я же из тебя, курвы, ленты нарежу. Я тебя…

Дорассказать о своих планах он не успел, потому что Гречанинов, не отрывая глаз от дороги, дотянулся правой рукой до его уха и как-то так ловко подергал, что тот несколько раз подряд стукнулся мордой в переднюю панель. Звук был такой, будто заколачивали гвоздь в доску.

– Еще раз натрубишь, – предупредил Гречанинов, – отвезу прямо к Шоте Ивановичу.

Под светофором бежевая «тойота» сделала очередную лихую попытку обгона, но выкатившийся сбоку грузовик перегородил ей путь. Через стекло я разглядел всех четверых преследователей – здоровенные рыла из тех, что не сеют и не жнут. Дергались в салоне, как марионетки, показывая, что с нами будет, когда поймают. Как я понял – повесят, выколют глаза, четвертуют и зарежут. Грузовик их немного задержал, и догнали они нас уже после Калужской. К этому времени Четвертачок заново обрел дар речи:

– Пять штук плачу. И гарантирую безопасность. Чего вам еще надо, пацаны?

За Коньковским рынком Гречанинов свернул направо и на опасной скорости погнал переулками. Минуты не прошло, как «тойота» отстала, и вскоре мы уже вымахнули за Окружную и свернули с трассы в лес. Малость попетляли и остановились в укромном тихом месте, как бы приспособленном для задушевной беседы. Гречанинов обошел машину и выдернул Четвертачка с сиденья.

– Саша, пересядь вперед.

Четвертачок, очутившись на воле, не пытался бежать, но глубоко задумался.

– Ты очумел, старик?

Черной лентой Гречанинов перетянул ему глаза и завалил на заднее сиденье. Сам вернулся за руль. Предостерег:

– Зашебуршишься – пристрелю!

В этот день я убедился, что в Москве еще есть потаенные места, куда не ступала нога человека. Одно из них обнаружилось неподалеку от дома Гречанинова – заброшенные склады за покосившимся от старости деревянным забором. Снаружи – бетонированные стены, способные выдержать землетрясение, сочащиеся влагой, цементный пол, тусклое освещение. В том отсеке, куда нас привел Гречанинов, все было оборудовано для временного проживания в ухороне – железная койка, пара табуреток, тесаный стол, умывальник с проржавевшим краном и электрическая плитка. Гречанинов развязал пленнику глаза. Снял наручники.

– Ну как тебе здесь?

Четвертачок промолчал. Взгляд у него слезился пуще обычного.

– Иди умойся, – брезгливо бросил Гречанинов. – А то весь в каких-то соплях.

Четвертачок поднялся, подошел к умывальнику, дождался, пока из крана потечет желтоватая струйка. Поплескал в лицо и обтерся рукавом. Вид у него действительно был нетоварный. Закрытый блямбой глаз сумрачно пылал, и шишак на лбу, который он набил себе о панель, выпирал, как рог.

Вернулся на койку и сел, опустив руки на бедра.

– Я бы, ребятки, чего-нибудь сейчас выпил, – попросил смиренно.

– Это потом, – сказал Гречанинов. – Сперва послушай внимательно, что скажу.

– Ну хотя бы курнуть.

Я дал ему сигарету и сам закурил. Я очень устал к этому часу – голова разбухла и ныла вся целиком – и думал лишь о том, как там Катя одна. Гречанинов произнес:

– Что ж, Миша, выйти отсюда ты можешь только перед ногами, если будешь упорствовать. Это ты понимаешь?

– Ты люберецкий, что ли, от Зиновия? Гречанинов посоветовал ему выбросить весь блатной мусор из головы и изложил свои требования, но чтобы его слова звучали убедительнее, начал издалека. В этой комнате, сказал он, твоя прежняя жизнь, Четвертачок, закончилась и ты снова стал тем, кем был всегда, – куском дерьма.

– Не хочу, чтобы именно на этот счет у тебя оставались какие-нибудь иллюзии.

– Чирикай дальше, – буркнул Четвертачок, не поднимая глаз.

– Что ж, вижу, ты не до конца уяснил обстановку. Тогда, пожалуй, перенесем разговор. Пошли, Саша, – и сделал движение к дверям. Четвертачок вскинулся:

– Не надо, я все усек.

– Что усек?

– Я знаю Могола лучше, чем ты.

– Конечно, ты же пять лет был у него наложницей, пока не надоел. Верно?

Четвертачок промолчал. Дух его был далеко не сломлен, хотя отчасти он был деморализован. Он никак не мог понять, в чьи лапы угодил. Что это за старик, который обращается с ним, как с тарой. Но опыт матерого бандюги ему подсказывал, что этот человек не убьет его без крайней необходимости. Он угадал в Гречанинове интеллигента и исполнился к нему презрением. Однако вскоре его оптимистические надежды развеялись в дым. Гречанинов выдвинул условия, которые сперва показались ему дикими. Он должен был под любым предлогом, который придумает за ночь, вызвать на свидание Валерию Сверчкову, кровиночку Моголову. Услыхав про это, Четвертачок побледнел, захлебнулся дымом и через силу, но твердо сказал:

– У тебя горячка началась, папаша!

В ответ Гречанинов объявил, что лично никуда не спешит. Помещение, где они сейчас находятся, списано в архив при старом режиме и нигде не значится. В ближайшие год-два сюда вряд ли кто-нибудь заглянет, как несколько лет уже не заглядывал. Но столько времени Четвертачку не понадобится, чтобы околеть. Подохнет он от голода, но еще живого его огложут крысы, а это очень неприятная смерть, хотя именно такую он и заслужил. У бетонных стен, оборудованных еще при покойном вожде для секретных надобностей, стопроцентная звуконепроницаемость, поэтому, даже если у Четвертачка достанет сил вопить подряд трое суток, его никто не услышит. Но есть во всем этом один положительный момент, уточнил Гречанинов. Безвестный строитель чудо-бункера, замаскированного под склад, предусмотрел хитрую систему подземной вентиляции, поэтому Четвертачок может не беспокоиться о том, что загнется от недостатка кислорода.

– Ты здорово влип, дружище, – заметил Григорий Донатович. – Выхода у тебя нет. Сам поймешь денька через два. Но к тому времени я могу передумать.

– Ты безумен, старик!

– У меня тоже нет выбора. Уж очень вы солидно наехали на Сашу.

– Ты же слышал, я дал отбой!

– Нет, Миша, поздно. Никаких отбоев. Как говорил древний грек: Валерия или смерть.

На мгновение Четвертачок впал в отчаяние и совершил бессмысленный поступок. Некстати вспомнил, что он молод и удал. Гречанинов сидел на табурете, и Четвертачок с воплем: «Задавлю паскуду!» сорвался с койки и кинулся на него. Гречанинов успел привстать, поймал его за плечи, приподнял, вихляющегося и брызгающего слюной, и, напрягшись, шмякнул о стену, до которой было довольно большое расстояние. За этот трудный день в несчастном бандите накопилось столько ярости, его он продолжал злобно верещать на лету и затих, лишь сгруппировавшись в раскорячку на цементном полу. Вскоре, правда, очухался и сказал совершенно нормальным тоном:

– Ну ты даешь, батя! Так же можно вообще зашибить. Что касается Лерки, пустой номер. Она меня не послушается, ты что?! У ней гонор весь в папаню.

– Неправда, Миша. Ты на нее влияние имеешь. Полагаю, она по твоей указке за отцом шпионит.

– Врешь, старик! Ты ее не знаешь. Лерка никого не слушает.

– Значит, придется постараться. Ты же умный человек, Миша. Каких мужиков ломал. Неужто с девчонкой не совладаешь? Никогда не поверю. Тем более ты у нее первый мужчина…

– Я?! Первый?! – завопил Четвертачок. – Да если хочешь, она сама меня на себя затащила.

– Вставай, Миша. Простынешь на цементе.

Придерживая руками поясницу, Четвертачок переместился на койку. После неудачного нападения вид у него был вовсе неприглядный. Нос загадочно скривился на сторону и из-под блямбы капало. Я опять угостил его сигаретой, и дальше беседа потекла по дружескому руслу, как между тремя нормальными людьми, которые решили скоротать вечерок в подземелье. При этом Четвертачок выказал себя незаурядным рассказчиком. Он хотел убедить нас, что затея с Моголовой дочкой, куда бы мы ни собирались ее приспособить, абсолютно бесперспективная, и со мной ему это удалось. Оказывается, в окружении Могола все знали, что Валерия Сверчкова с самого рождения была ведьмой и исчадием ада. Когда ей исполнилось четырнадцать лет, она стала вовсе неуправляемой. Для удовлетворения природных дурных наклонностей у нее были все возможности, никто не смел ей перечить. Кто пробовал, тех уже нет на свете. Будучи невинным восьмилетним ангелочком, она отравила крысиным ядом свою воспитательницу, которая чересчур добросовестно учила ее букварю; а спустя два года подожгла дачу, ухитрясь запереть в ней камеристку-француженку и двоих телохранителей. Это случилось еще в начале демократии, при меченом партийном шельмеце, когда по инерции еще действовали какие-то законы, и Моголу пришлось изрядно раскошелиться, чтобы замять громкое дело. Но в отношении дочери он всегда был слеп. С младенческих лет Валерия водила отца на веревочке. Грозный пахан, трезвый, пронырливый делец, изучивший человеческую подлую натуру до донышка, души в ней не чаял и в ее присутствии сам становился как неразумное дитя.

Лет с тринадцати девочка пристрастилась к вину, баловалась травкой и повела буйную активную половую жизнь, валясь под каждого, кто хоть чем-нибудь ей приглянулся. Своих партнеров она высасывала до нутра, как вампир, и когда пресыщалась, то под каким-нибудь незамысловатым предлогом натравливала на них своего папашу, после чего несчастные жертвы юной нимфоманки исчезали из поля зрения уголовных побратимов навеки.

С Четвертачком у нее вышла осечка, и по какой-то необъяснимой причине он уцелел. Возможно, берегла его для тайных чудовищных ведьминых замыслов. После безумной кавказской случки, которая длилась три дня подряд, прогнала его с глаз долой и велела не показываться, пока сама не позовет. Но никаких карательных санкций к нему не применяла, хотя первые месяцы их счастливого романа Четвертачок редкую ночь засыпал без мысли о том, что вряд ли проснется живым. Естественно, иногда виделся с ней мельком (варятся-то все в одном котле, и она вела себя так, словно между ними ничего не было и сохранились прежние идиллические отношения: «Дядя Миша, покачай на ручках маленькую Лесочку!» Или: «Дядя Миша, дай сто баксов, твоя девочка супит мороженое!»)

Постепенно Четвертачок возмечтал, что пронесло, и маленько успокоился. Однако в начале лета шеф по какому-то пустяковому делу вызвал его на дачу, и при входе в дом он столкнулся с ведьмой лицом к лицу. Заметно она была обкуренная и какая-то не совсем в себе. Поймала его руку, прижалась и ласково спросила: «Хочешь меня, миленький?!» Мужество его не покинуло, отшутился: «Не здесь же, дорогая?!» Оказалось, зря шутил. Ведьма желала ублажения именно здесь, в узком предбанничке, на лестничной клетке, перед входом в холл, куда мог сунуться кто угодно в любую секунду. Уж этого удовольствия он не забудет никогда.

Но он справился, хотя ведьма осталась недовольной и в наказание прокусила ему ухо и пнула каблуком в мошонку, жеманно присовокупив:

– Какой ты ленивый, дядя Миша! Раньше лучше трахался.

С докладом к хозяину вошел, сгибаясь от боли в три погибели, и озорница прибежала вместе с ним.

Могол спросил:

– Ты чего, Четвертной? Заболел, что ли? На крючка похож.

На что ведьма, хохоча, прощебетала:

– Папочка, у него радикулит. Прогони его на пенсию.

Могол, который во всем соглашался с дочерью, ответил:

– Можно и на пенсию. Только без пособия. Ха-ха-ха!

Четвертачок решил, что спекся, но опять пронесло, и когда через полчаса уезжал, ведьма проводила до машины. На прощание проворковала:

– Ты мой раб, дядя Миша. Вечный раб. Твоя поганая душонка у меня вот здесь, – сунула ему под нос кулачок, – Дуну – и нет тебя. Помни про это!

– Что я тебе сделал, Лерочка?

– Потому что очень воняешь, – объяснила Лерочка.

С тех пор он ее больше не видел. Искренний и грустный рассказ Четвертачок закончил философски:

– Много женщин знал, но это – особенная. Кто ее разгадает, смысл жизни поймет. А ты, старик, говоришь, вызови на свидание. Я не могу, попробуй сам… Архитектор, сходи за бутылкой, душа горит.

Гречанинова, как и меня, эта история заинтриговала.

Вряд ли Четвертачок ее сочинил, зачем ему? Не в таком он положении, чтобы плести сказки.

– Выходит, ты ее опасаешься? – спросил Григорий Донатович.

– Не то слово, – признал Четвертачок. – Эта курва опасней своего папаши, потому что чокнутая.

– Моголом ты тоже, выходит, недоволен?

– Этою я не говорил. Хозяин всегда в своем праве.

Гречанинов задумался, а мы с Четвертачком выкурили еще по сигаретке. Мука недужного любовного воспоминания почти совсем его очеловечила, и он по-дружески мне попенял:

– Напрасно, Саня, ты все это затеял. Могли с тобой без шухера договориться.

– Получается, не сумели.

– Если из-за девки своей обижаешься, прости великодушно. Я тебе завтра десяток таких же предоставлю. Ничем не хуже.

– Про это не надо, – попросил я.

Наконец, Гречанинов подбил бабки. Участливо спросил:

– Тебе сколько лет, Миша?

– Сорок.

– Видишь, уже взрослый. Пора браться за ум. Человеком ты, конечно, уже не станешь, но даже одно доброе дело зачтется на суде… Значит, так. Ночь тебе на размышление. Не теряй ее даром. Завтра вызовешь Валерию. Судя по тому, что ты о ней наплел, она девица азартная. И неравнодушна к тебе. С правильным подходом обязательно клюнет.

Четвертачок смотрел на моего наставника с тупым изумлением, потом расхохотался:

– Ну даешь, старик! Могола надумал зацепить! Опомнись, деревня. Думаешь, Четвертачка в подвал заманил и с Моголом так же получится? Как тебе это в башку взбрело? Да для Могола ты козявка, он даже не залетит, как раздавит. На кого хвост задираешь?

Заметно было, что он сочувствует Гречанинову и до глубины души поражен его дуростью. От этой его внезапной искренности и оттого, что он как-то вдруг просветлел лицом, мне стало неуютно.

В машине, когда возвращались домой, я вроде задремал и успел увидеть короткий сон из прошлых времен. Куда-то я тоже ехал и чувствовал себя приморенным, но дорогу и окрестности различал удивительно ясно: серебристые ели, блестящий лак шоссе, прелестное лунное озеро вдалеке… Когда поделился минутным видением с Гречаниновым, он сразу понял, о чем речь. Истомленное, исковерканное абсурдом реальности сознание, объяснил он, лишь в сновидениях обретает лекарство от безумия. Иными словами, сон и явь в наши окаянные дни поменялись местами, и для батюшки Фрейда, будь он жив, этот психологический феномен дал бы богатейший материал для исследований. Впрочем, сам Фрейд сегодня, скорее всего, оказался бы безработным.

– Зачем же так печально, – возразил я, – Многие талантливые ученые спокойно уезжают в Америку и там живут припеваючи.

– Почему же сам не уехал? – поинтересовался Гречанинов.

– Причина одна – ранний маразм.

В начале одиннадцатого мы поднялись на этаж, и Катя, не дожидаясь звонка, открыла дверь.

ГЛАВА 4

Гречанинов пожурил ее за это:

– Как можно, Катенька! Вдруг это не мы? Такая неосторожность.

Катя недавно плакала, но в общем выглядела прилично: умытая, причесанная, подкрашенная и в вельветовых брючках в обтяжку.

– А можно целый день даже не позвонить, и я, как дура, взаперти с ума схожу?!

– Цыц! – сказал я. – Иди на кухню, приготовь поесть. Мужики голодные.

– Мне наплевать! – буркнула красавица и с гордо поднятой головой удалилась.

– Действительно, – смущенно заметил Гречанинов, – все-таки черствые мы с тобой люди.

…На рассвете, проснувшись, я не сразу сообразил, где нахожусь. Катя посапывала рядом. Мы были укрыты одним тонким одеяльцем. Четвертачок сидел в бетонированной клетке. Я загрустил, вспомнив о нем. Ну почему, зачем, по какому праву он ворвался в мою жизнь, и как раз в тот момент, когда я встретил Катю? Зловещее, удручающее совпадение. В сущности, отрицающее возможность хотя бы временного покоя, к которому так стремилась душа. Во времена оны я мечтал быть знаменитым и богатым, но быстро осознал тщетность, суетность подобных устремлений, хотя и сегодня не вижу в них ничего зазорного. Постепенно желания сузились до самого простого – работать, любить кого-нибудь, создать семью, построить дом, – но и эти маленькие насущные радости бытия оказались утопией. Почему? Как восклицали миллионы раз до меня: за что нам такая доля?

Но я не роптал: милое, наивное, взбалмошное существо, желанная женщина приткнулась под бочок, сопела в две дырочки, беззаботно уповая на то, что именно рядом со мной она в безопасности, а это само по себе дорогого стоит. Возможно, это стоит всего остального, что с таким обманным радушием в юности предлагает жизнь.

– Эй, – позвал я, – ты слышишь?

– Да, – пролепетала сквозь сон.

Через минуту молчания:

– Ну чего, Саш?

– Ничего, спи. Это я просто так.

Она поняла и поцеловала меня в плечо. Нам хорошо было спать вдвоем.

Но за завтраком – яичница с ветчиной, сыр, оладьи с клубничным вареньем – она разбушевалась:

– Не останусь, не останусь, не останусь! Поеду с вами, поеду с вами, поеду с вами!

– Заткнись, – сказал я. – Ты не на дискотеке.

Гречанинов был с ней необычайно мягок:

– Катенька, я вам обещаю… Потерпите еще денек.

Уже слезы в три ручья катились по ее лицу.

– Один денек? И что будет потом? Нас всех наконец-то убьют?

– Катенька, уверяю вас, ничего плохого не случится.

Успокоилась так же быстро, как и распсиховалась.

– Простите! Я полная дура.

– Подумаешь, новость! – буркнул я.

Она осталась, а мы поехали на склад. Там все было тихо: амбарный ржавый замок на металлической двери в неприкосновенности. Насупленный Четвертачок на железной койке. Даже не поднялся, когда вошли: под голову вместо подушки приспособил свернутый пиджак. Один глаз, который под блямбой, тускло, неопределенно розовеет, второй уставлен в нас, как пистолетное дуло. Взгляд осмысленный.

– Пожрать хоть принесли?

Гречанинов культурно поздоровался, похлопал по сумке:

– Тут все есть, Миша. Водочка и покушать. Но сперва позвоним.

Достал из этой же сумки сотовый телефон и положил на койку. Я угостил Четвертачка сигаретой. Он жадно затянулся.

– Обо мне не беспокойся, архитектор. Я неприхотливый. Ты об себе подумай.

– В каком смысле?

Четвертачок улыбнулся одним мокрым глазом, это было жутковато. За ночь в цементном склепе в нем явно произошли какие-то перемены. Он стал спокойнее, мягче.

– Чудное дело, – заметил доверительно. – Я ведь когда в больницу приходил, понял: пора давить. Гнильцой от тебя шибает. Такие, как ты, по-хорошему не понимают, книжками ум забили. Книжек ты много в детстве прочитал, архитектор. Таких, как ты, лучше всего в параше топить. А я чего-то понадеялся, теперь расплачиваюсь. Но ничего, сочтемся, да, архитектор?

– Это все лирика, – прервал Гречанинов, – Ты, Миша, придумал, как с невестой разговаривать?

Четвертачок сказал:

– У меня условие.

– Какое?

– Как и вчера. Карты на стол. Говори, кто такой, на кого работаешь. В темную играть не буду. Если чекист, скажи – я чекист. Если люберецкий, скажи – я люберецкий. Назови хозяина. Иначе – глухо.

Гречанинов, как я уже писал, обладал необыкновенной силой убеждения, и сейчас я лишний раз в этом убедился. Он не стал обсуждать с Мишей, у кого какой хозяин. Грустно улыбнулся, похлопал его по коленке.

– Скоро тебе будет не до условий, Миша. Через недельку-две ты тут околеешь, – повернулся ко мне:– Пойдем, Саша. Не будем мешать.

Четвертачок спросил:

– Ты что же, гад, решил мне последние нервы измотать?

Гречанинов был уже около двери, а я замешкался, чтобы отсыпать Мише сигарет. Посоветовал:

– На голодный желудок много не кури.

Столько неутоленной злобы, как в Мишином запылавшем глазу, я видел прежде только один раз, но не у человека, а у крысы, которую мальчишки забили до смерти камнями возле мусорного бака. Было мне тогда лет десять, но то крысиное ядовитое, свирепое отчаяние до сей поры жжет мне хрудь. Как вспомню, так рвота в горле. Ярость погибающей, с вываленными на землю кишками крысы, как и у Миши Четвертачка, вполне живого и крепкого на вид, была одинакового фиолетового цвета и почти осязаемой резиновой упругости. В отличие от крысы, которая погибла, Четвертачок справился со своими чувствами.

– Эй, – окликнул Гречанинова. – Вернись, старик, еще потолкуем.

Гречанинов вернулся, спросил:

– Ты что, действительно так Могола боишься? С чего бы это? Подонок он крупный, верно, как и ты, но башка-то у него тоже одна.

Четвертачок глядел на него, как смотрят дети.

– Сколько же вас еще таких, – заметил с грустью, – которых вовремя не удавили.

– Вопрос интересный, – согласился Гречанинов. – Мы его обсудим в другой раз.

Через минуту Миша набрал номер и соединился со своей возлюбленной. Григорий Донатович подкрутил на аппарате какой-то рычажок, и мы, как по селектору, услышали голос Валерии. Четвертачок заговорил с ней хмуро и как бы немного затравленно, но та его сразу узнала:

– Михрюша? Ты разве не знаешь, что я сплю?

– Лер, надо поговорить.

– За то, что разбудил, с тебя штраф. Десять палок, Миш. Остроумно, да?

– Это серьезно, Лера!

– Чего тебе надобно, старче?

Мне понравился ее голос – тягучий, небрежный, знающий себе цену. Кто-то женщин различает по осанке, я – по голосу. Эта дама была без комплексов. Гречанинов достал из сумки бутерброд с ветчиной и показал Четвертачку. Это было очень смешно.

– Не телефонный разговор, – сказал Четвертачок в трубку точно таким тоном, как если бы сообщил о конце света. Да и то сказать, кроме ржавой, пахнущей калом воды из-под крана, у него почти сутки ничего не было во рту. Вдобавок – ночь на железных пружинах. Для «нового русского», привыкшего к западному комфорту, это тяжелое испытание.

– Милый Михрюша, – прощебетала Валерия. – У тебя что, крыша поехала?

– Нет, я трезвый.

– Ты уверен? Что ж, приезжай… Но если ты дурака валяешь…

– Лер, я не могу приехать.

– А?

– Лер, ты должна приехать ко мне.

Валерия молчала, а я сунул Четвертачку в руку зажженную сигарету. Гречанинов показал ему листок из блокнота, на котором было написано: «Таганка. Возле ода в театр. Одна».

– Лера, я когда-нибудь беспокоил тебя по пустякам?

– Не дай тебе Бог, милый, вообще меня побеспокоить.

Интеллигентный бандит обладал незаурядным актерским талантом: следующую фразу он произнес с таким выражением, как если бы конец света уже миновал:

– Лера, тебе было хоть минуту хорошо со мной? Ну, помнишь, в Сочи?

– Да, милый, – смягчилась девушка. – Ты старался на совесть. Но в последний раз был какой-то вялый.

– Выручи меня, дорогая!

Валерия опять замолчала, а Гречанинов уже извлек на свет Божий пузырек «Кремлевской». Четвертачок на водку даже не взглянул, его взгляд был устремлен в какие-то иные дали.

– Ты точно не пьяный? – спросила девушка.

– Более чем.

– И ни с кем меня не спутал?

– Нет, Лера. Если выручишь, буду рабом навеки.

Она засмеялась так, что у меня мурашки пробежали по коже.

– Ты и так мой раб, дурачок. Хорошо, куда приехать?

Четвертачок сказал: театр на Таганке, у входа.

– Через час буду. Жди.

– Спасибо, родная!

В сумке Гречанинова нашелся и стакан. Он подождал, пока Четвертачок выпьет и зачавкает бутербродом.

– Почему не сказал, чтобы пришла одна?

– Бесполезно. Она только насторожится. С ней будет Крепыш.

– Кто такой?

– Ее горилла. В позапрошлом году чемпион Европы по кик-боксу. Мозгов нет. Без него она не ходит. Крепыш сгрызет тебя вместе с ботинками, старик.

– Спасибо, Миша. Кушай, кушай, заслужил.

…На Таганке мы припарковались прямо напротив театра – только улицу пересечь. Народу вокруг немного – торговцы фруктами, ларечники, ранние нищие, редкие прохожие, – возле входа в театр вообще никого. Я поинтересовался, какой сегодня день. Оказалось, воскресенье. Солнечное, мерцающее зеленью. Сейчас побродить бы по лесу или с удочкой посидеть на бережку. Или затеять какое-нибудь озорство с любимой женщиной. Но это все в прошлом, а будущее было туманно. Зато кости, я чувствовал, срастались нормально и постоянный ровный гул в голове со вчерашнего дня иссяк. Нет больше радости на свете, чем привыкание к худу. Я как-то быстро смирился с тем, что больше не распоряжаюсь собственной жизнью…

– Надо бы заглянуть к отцу в больницу, – сказал я.

– Заглянешь, – пообещал Григорий Донатович.

С опозданием на полчаса появилась Валерия. Узнать ее не составило труда, даже без описания Четвертачка («телка видная, ни с кем не спутаешь!»). Она была такой, какой и должно быть счастливое дитя демократического рая. Дело даже не во внешности. Она была из тех, кто выбрал пепси и вдобавок получил задаром весь мир в придачу. И воспринял это как что-то само собой разумеющееся. Легкая походка, гордо вскинутая голова, ленивый взгляд по сторонам. Таких теперь тысячи, они все чем-то неуловимо схожие, как близнецы, и кажется, что, кроме них, в городе вообще никого не осталось. Прекрасные, приводящие в оторопь создания, подобные пышным цветам, распустившимся на пораженной радиацией местности, но и среди них попадались особенные, эталонные экземпляры, в которых природа воплотила свой дар соразмерности. Каждая черточка в этой крупнотелой, грациозной девице была так ловко подогнана к ее роли пирующей жрицы любви, что хотелось выскочить из машины, подбежать, облиться горючими слезами и поцеловать ей руку. А что еще делать, коли в опасной близости к буйному победительному цветению все наши прежние добродетельные представления о жизни мгновенно оборачивались пустым, занудным общим местом. Следом за Валерией из черного БМВ вывалился огромный детина в сиреневых шортах, с широкоскулым лицом, действительно напоминающим смеющуюся обезьянью рожу. Когда он подкатился к дверям театра и замер, настороженно буравя темным взглядом окрестность, почудилось, что площадь перед ним слегка отодвинулась и съежилась в предчувствии каких-то близких неприятных метаморфоз.

Еще раньше Гречанинов велел мне пересесть за баранку.

– Сейчас ее приведу. Не выключай движок, сразу тронем.

Уже знакомо, по-стариковски шаркая, он пересек улицу и подошел к Валерии. Что-то ей начал объяснять, неуклюже разводя руками. Девушка смотрела на него с любопытством, чуть склонив набок головку. Громила с недоумением взирал на них, потом вдруг дернулся, оторвался от стены. В ту же секунду Гречанинов поднял руку с зажатым в ней блестящим предметом. Я не услышал щелчка, не видел вспышки, но громила внезапно надломился в коленях и вяло опустился на асфальт. Помедлил – и улегся поудобнее, подложив под голову локоток. На переносице у него набухла черная точка. Гречанинов подхватил девицу под руку и повел через улицу к машине. Она пыталась сопротивляться, вырываться, но это было, конечно, бесполезно.

Гречанинов вместе с ней влез на заднее сиденье, и мы поехали. Валерия спросила:

– Дяденька, зачем ты пристрелил Крепыша?

– Не пристрелил, – поправил Григорий Донатович. – Только усыпил.

В зеркальце было видно ее лицо, полное чувственного огня, чистое, нежное, вдохновенное, обрамленное темно-каштановыми прядями. Сияющие очи. Ей нравилось это приключение, она ничуть не испугалась. Но укорила:

– Ты сделал мне больно, дяденька!

Гречанинов изысканно извинился, объяснив свою неловкость торопливостью.

– Кто вы такие? Вы меня похитили?

– Похитили, – подтвердил Григорий Донатович. – И сейчас завяжем тебе глазки. Хорошо?

Мы мчались в потоке по Садовому кольцу сквозь солнечный день – ни погони, ни «пробок».

– Хотите получить за меня выкуп?

– Хотим, – Гречанинов, приобняв, охватил ее голову черной лентой, а поверх нацепил большие квадратные противосолнечные очки, отчего она стала похожа на водолаза. У него всегда все, что нужно для дела, обнаруживалось под рукой.

– И сколько же вы надеетесь получить с бедного папочки?

– А сколько он не пожалеет?

– Ой, да хоть миллион зеленых. Он же потом все равно их из вас выколотит. Бедные мальчики! Но я что-нибудь придумаю, чтобы вас спасти.

Девушка вертелась юлой, хотя и с завязанными глазами. В ней энергия била через край.

– Не понимаю, – промурлыкала она, – как же Четвертушка посмел? Он же слизняк. Или вы его на чем-нибудь подловили?

– Он сам тебе объяснит. Мы же к нему едем.

– Господи, как интересно! – и совсем другим тоном: – Вы папочке сразу не звоните, ладно? Пусть помучается денек-другой. Я на него обиделась. Он забыл в Нью-Йорке купить такую маленькую штучку, которую я просила. Эгоист старый!

– Какая штучка? – впервые подал я голос.

– Ох, это женское. Вам будет неинтересно, юноша. Такой забавный вибратор с крокодильчиком. Новинка. Я в журнале видела. У него прямо из ротика капает молочко в нужный момент. Мальчики, у вас не найдется чей-нибудь выпить? В горлышке пересохло.