Текст книги "Между ночью и днем"

Автор книги: Анатолий Афанасьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц)

– У меня же больничный.

– Приезжай к одиннадцати и жди на улице.

Встрепенулась, отстранилась:

– Тебя выпишут?

– Дома скажи, что уедешь на несколько дней. Наври что-нибудь. Сможешь?

– Саша, нас не убьют?

– Не говори ерунды!

– Сашенька, мне нестрашно. Обидно немного. Только встретились, и уже умирать.

– Прекрати, Катька!

– Нам с ними не справиться. Я их видела. Еще до того, как они на меня напали. Их полно в Москве, ты же знаешь. Похожи на людей, но это звери. От них от всех воняет козлом.

Я довел ее до лифта, поцеловал в губы, и она уехала, грустная, с пустой спортивной сумкой на плече. Кончился праздник, закатилось солнышко.

ГЛАВА 6

У этого знакомства сложная предыстория. Как-то лет двенадцать назад отец обратился ко мне с необычной просьбой: у его закадычною дружка (теперь он умер) по соседству приобрел участок некто по фамилии Гречанинов. Чрезвычайно загадочная личность. За целый сезон никто из соседей не узнал про него больше, чем в первый день. Это был человек не от мира сего, сумрачный, не склонный к общению, да и появлялся он на участке обыкновенно лишь в сумерках, и чем занимался днем в своем неказистом домишке – никому не известно. В город Гречанинов выбирался редко, и каждый его отъезд тоже был окутан, как бы сказать, некоей тайной. Утром или среди дня, реже вечером, за ним приезжала черная «волга» с зашторенными окошками, и как только машина тормозила у калитки, Гречанинов уже спускался с крыльца, одетый как на дипломатический прием: в темную тройку и с темно-коричневым «дипломатом» в руке. Задняя дверца открывалась, он, не глядя по сторонам, нырял в салон и куда-то отбывал затем, чтобы через некоторое время – два часа или двое суток – вернуться с таким же насупленно-безразличным видом. Черная «волга» ни разу не глушила мотор, и ни разу Гречанинов не опоздал к ее приезду ни на секунду, хотя она никогда не приезжала в один и тот же час, а телефона, чтобы предуведомить, у него не было, как его не было ни у кого из обитателей дачно-садового товарищества «Штамп». Вполне естественно, что за короткий срок личность Гречанинова обросла легендами. Были версии экзотические (шпион на «зимовке», незаконный сын Брежнева, сосланный после смерти генсека, консультант по связям с инопланетянами и прочее), но большинство сходилось во мнении, что Гречанинов, скорее всего, обыкновенный засекреченный атомщик, которого вывозят на службу лишь в самых экстренных случаях. Внушала уважение и личная жизнь Гречанинова. Еще не старый мужчина, он жил бобылем, но иногда, не чаще двух-трех раз в месяц, к нему наведывались две молодые красотки, похожие издали на тех див, которых показывали по телевизору в волнующей программе «Их нравы». Красотки прибывали на зеленом «фольксвагене», загоняли его на участок, прошмыгивали в домушку и оставались там до утра. Из распахнутых, но наглухо занавешенных окошек в такие ночи стелилась по траве негромкая музыка, и все мужчины окрест, от шестнадцати и старше, испытывали неясное душевное томление, как в полнолуние.

Каково же было изумление папиного дружка, когда однажды таинственный сосед подошел к ограде, разделяющей их участки, и вежливо поинтересовался, нет ли у него знакомого архитектора. Вопрос был задан без всяких церемоний и таким убийственным непререкаемым тоном, что папин дружок, мужчина далеко не из робких, импульсивно вытянулся во фрунт и радостно гаркнул:

– Вот как раз есть, товарищ Гречанинов! Сынок у моего приятеля специалист в этой области.

Папиному другу показалось, что соседа ответ ничуть не удивил.

– Необходима некоторая консультация, – объяснил он. – Поговорите с ним, пожалуйста.

Заинтригованный, я в первую же свободную субботу махнул на дачу. Первое впечатление, которое произвел на меня Гречанинов, было такое: не надо нарываться! Причем откуда оно взялось, не могу объяснить. Не входя в калитку, хотя она была без запора, папин дружок прокричал (с заискивающими интонациями): «Григорий Донатович, мы к вам! Можно вас на минуточку?» С крылечка сошел темноволосый, выше среднего роста мужчина (лет пятидесяти) и направился к нам по дорожке, вымощенной разноцветной галькой. Походка – вот что сразу бросилось в глаза. Походка был особенная: так ходит, вероятно, рысь по тропе, почти не отрывая лап от земли, стелясь, но быстро и гибко, и уж никак не городской житель. Лицо у Гречанинова было обыкновенное, может быть, излишне простецкое, с внимательными темными, широко расставленными глазами. Речь вполне интеллигентная, с вежливыми, вкрадчивыми модуляциями.

Папин друг нас познакомил. Гречанинов пожал мне руку и увел в дом, не сделав никакого знака соседу, и тот понятливо исчез. Это получилось совершенно естественно, как естественным (понял я вскоре) было все, что делал и говорил этот человек.

Гречанинов угостил меня чаем со сдобным печеньем, и мы проговорили минут сорок. Впоследствии я приезжал к нему в Валентиновку еще шесть раз. Гречанинова интересовала проектировка всякого рода тайников, скрытых объемов, начиная с подземных бункеров и кончая секретными ящиками, которые встраиваются в стены. Он не объяснял, зачем это ему нужно, а я и не спрашивал. Хотя впоследствии, когда мы ближе сошлись, эта ситуация прояснилась. Разумеется, у той могучей организации, где работал Гречанинов, есть возможность получить любую информацию на самом высоком (передовом) уровне, но иное дело, что бывают случаи, когда не следует пользоваться официальными каналами. К примеру, когда необходимо что-то скрыть даже от ближайших коллег и друзей. Мы оба получали удовольствие от этих встреч, и дело было, конечно, не только в предмете изучения, хотя и это играло определенную роль. Принципом смешанных объемов он овладел играючи, а его знания в истории архитектуры, а также во многих смежных областях порой меня просто обескураживали. Еще неизвестно, кому было больше пользы от наших бесед. Как-то незаметно и чуть ли не с первого дня мы по-человечески сошлись, прониклись друг к другу симпатией, с тем оттенком беспорочной влюбленности, которая, как я полагал, сопутствует лишь юному воображению. Мне было интересно с ним разговаривать, да и просто смотреть, как он что-либо делает. Поначалу я пытался как-то его классифицировать, отнести к какой-то определенной социальной группе, но в конце концов оставил это бесполезное занятие. При всей ясности его высказываний, при полном отсутствии каких-либо странностей в поведении его личность не укладывалась ни в какие оценочные рамки, хотя, с другой стороны, он вроде бы ничем не отличался от множества людей, которых я знал. Впрочем, это не совсем так. Одно отличие все же было, и именно оно не позволяло мне (думаю, и другим тоже) быть с ним излишне бесцеремонным. Можно назвать эту особенность даром превосходства, но это будет неточно, ибо Гречанинов никогда не опускался до того, чтобы чем-то уязвить собеседника или уколоть его снисходительным замечанием. Напротив, в общении он всячески и при каждом удобном случае подчеркивал, что если в каком-то вопросе имеет более глубокое, основательное суждение, то лишь потому, что во всех остальных вопросах собеседник, то бишь я, превосходит его на голову. И делалось это чистосердечно, без всякого намека на насмешку.

Нет, почерк личности Гречанинова был в другом, и чтобы объяснить этот феномен, придется, к сожалению, прибегнуть, рискуя быть непонятым, к несколько мистическому сопоставлению. Тот, кто оказывался рядом с ним, начинал немедленно, остро и не без робости ощущать идущую от него мощную энергию, как бы грозящую и утешающую одновременно. Сходное чувство испытывает человек, заблудившись в дремучем лесу либо попав в чистом виде под грозу, когда природа ненавязчиво и строго дает понять, что хотя ты и мыслящая тварь, но все же в сравнении с ее возможностями – червяк, и более никто.

Я был огорчен, когда Гречанинов однажды объявил, что отбывает в длительную командировку и, таким образом, наши занятия закончены. От гонорара я отказался, и он не удивился. Понимающе усмехнулся:

– Правильно. Счеты портят дружбу.

Мы обменялись телефонами, но за последующие годы ни разу не встретились. Как говорят, пути не пересекались. Но созванивались. Точнее, я изредка, раз в месяц-два, набирал его номер, томимый желанием услышать глуховатый, равнодушный голос, в котором, когда он узнавал меня, вспыхивали звонкие искорки приязни. Бывало, по полугоду никто не снимал трубку, и я понимал, что Гречанинов в отъезде. В те дни, когда я давал ему уроки (смешно звучит в применении к этому человеку), меня часто подмывало прямо спросить: кто вы, Гречанинов? – но ни разу не осмелился. Да и зачем? И так было ясно, что судьба свела меня с одним из тех элитных людей, которые живут в стороне от общества, но незримо на него влияют. Он принадлежал к тому черному ведомству, с названием которого у нашего поколения, созревшего в период удивительных разоблачений, связаны представления о тотальном секретном надзоре, кровавых преступлениях, в которых никому не найти концов. Более того, наверное, он занимал в этом ведомстве далеко не последнее место, но это меня не смущало. Он был человеком разума, идеи, неизмеримо превосходил меня в образованности и в опыте жизни, и то, что он почтил меня своей дружбой, приводило меня в восторг. Лестно было думать, что такой крупный хищник, как он, у которого вряд ли возникнет необходимость искать в ком-то поддержки, признал во мне, ну, если не ровню, то младшего родича, пусть с неокрепшими клыками.

Я позвонил ему около семи, чтобы наверняка, застать дома. Напряженно вслушивался в длинные гудки. Если Гречанинов в отъезде, то мои дела совсем плохи. Но он снял трубку и глухо пробасил:

– Да, слушаю, Гречанинов.

– Это я, Григорий Донатович. Узнаете?

– Саша? Привет, дорогой! Ты здоров?

По раннему звонку он, конечно, сообразил, что со мной случилось что-то необычное, но я почему-то онемел, словно остановясь на границе надежды и небытия.

– Саша, ты где? Что с тобой?

– Простите, что так рано беспокою.

– Ты же знаешь, я встаю в пять.

Да, разумеется, я помнил: от пяти до семи утра он проделывал свои невероятные гимнастические комплексы, бегал и медитировал. Как-то я пошутил:

– Собираетесь до ста лет дотянуть?

Ответил он, как обычно, серьезно:

– Приходится, к сожалению, держать себя наготове.

– Григорий Донатович, еще раз прошу прощения, но мне необходимо с вами увидеться.

Он не медлил ни секунды:

– В десять тебя устроит?

– Если можно, немного попозже? Часиков в двенадцать.

– Откуда поедешь?

– С Ленинского проспекта.

Гречанинов назвал место встречи: Чистые пруды. На скамеечке с правой стороны, если идти от метро.

– Спасибо, Григорий Донатович, – у меня гора свалилась с плеч.

В десять мне сделали рентген, и Тамара Даниловна пошла смотреть мокрые снимки. Я ждал в коридоре. Вернулась она быстро.

– Ну и что?

– Именно это я сам хотел у вас спросить.

Опытным взглядом я сразу подметил: сегодня она провела у зеркала минимум на десять минут больше, чем обычно. Увы, это уже не имело никакого значения.

– Вот что я скажу вам, Каменков (и фамилию запомнила!). Неделя постельного режима, если не хотите осложнений.

– Тамара Даниловна, пора сказать правду. Вы мне очень понравились, и я готов провести в больнице всю оставшуюся жизнь.

Кривая улыбка, загадочный блеск золотой фиксы.

– Мое дело предупредить. Ключица и ребра срастутся, если не будете их перегружать. С головой серьезнее.

– Не поверите, сколько раз я это слышал со школьных лет.

В сердцах она воскликнула:

– Не представляю, какие могут быть дела, из-за которых стоит рисковать здоровьем!

На это я не стал даже отвечать.

– Что ж, спасибо за заботу, Тамара Даниловна. Предложение об ужине остается в силе. Через месячишко обязательно загляну…

Ее прекрасная фикса теперь засияла без перерыва, но для меня наступила щекотливая минута: я собрался дать ей немного денег (Зураб вчера привез вместе с одеждой все мои сбережения), но боялся: не обижу ли? Смущенно протянул конвертик с двадцатью долларами. Тамара Даниловна приняла это как должное. Все-таки как чудесно упростил отношения демократический век. Принципы (ты – мне, я – тебе), о которых прежде мог только мечтать разве что какой-нибудь скупщик краденого, наконец-то стали нормой человеческих отношений. Тамара Даниловна спрятала конвертик, взамен дала мне две упаковки ноотропила.

– Попринимайте, вдруг поможет!

Я проводил ее до ординаторской и возле двери поцеловал в заскорузлую щеку. Это мое сердечное движение она приняла так же равнодушно, как конвертик.

– На перевязку послезавтра, – сказала на прощание.

– Непременно, – ответил я.

Собраться мне помогли Кеша Самойлов и подполковник. Артамонов понимал, почему я так поспешно убегаю. Сунул обещанный телефон:

– Понадобится, звони. Я предупрежу ребят. А это мой домашний. Выпишусь через неделю.

– Ничего, Юра, еще погуляем на воле.

– Ничуть не сомневаюсь. Только поберегись немного.

Кеша мне завидовал:

– Я бы тоже хоть сейчас слинял, да одежи нету. Как только тварь появится… В этой богадельне от скуки сдохнешь. Пусть сами жрут перловку на тосоле.

– Не гневи Бога, они тебя с того света вытащили.

– А я их просил?

Петр Петрович наблюдал за сборами с укоризненной гримасой. Не ожидал от меня такой прыти.

– По-моему, вы торопитесь, Саша. Полежали, отдохнули бы недельку. Никто же не гонит. Я вам парочку статеек любопытных приготовил. Могли бы обсудить.

Забавно, но эту светлую палату и этих людей, с которыми не провел и четырех суток, я покидал с такой неохотой, будто прощался с родными…

Катю увидел, едва выйдя из отделения. Она сидела на скамеечке напротив входа, опершись рукой на ту же самую спортивную сумку, похоже, заново набитую провизией. Одета была по-дорожному: джинсы, куртка с широкими обшлагами. Поднялась и бросилась мне на шею, при этом чуть не свалила с ног.

– Ты все же сообразуйся, – проворчал я, ощутив боль сразу в нескольких местах. – Упаду – не встану.

Прижалась – сияющий взгляд, родной запах. Откуда она взялась – вот в чем вопрос.

– Соскучилась – жуть! – прошептала.

Добрели до машины. Я шел налегке, но при каждом шаге поскрипывал грудной клеткой, словно бронежилетом. Новое пикантное ощущение. Катя бережно поддерживала меня под локоток, аж вся искрилась переизбытком энергии. Но это понятно – молодая и три дня уже не били. Погода тоже соответствовала хорошему настроению: с тихим солнышком, с утешным мерцанием зелени.

Втиснувшись на сиденье, я первым делом закурил. Катя запихнула сумку на заднее сиденье.

– Что у тебя там? Пироги и борщ?

– Нет. Тряпки всякие.

Она не спрашивала, куда мы собираемся ехать, ей это было безразлично.

– Родителям что сказала?

– В дом отдыха дали горящую путевку. Здорово?

– Они кто у тебя?

– А что?

– Ничего. Надо же мне хоть что-то знать про тебя.

Тут она произнесла одну из тех фраз, которые меня завораживали:

– Сашенька, но ведь все, что надо, ты про меня давно знаешь.

Возразить было нечего: все, что надо, я знал про нее задолго до нашего знакомства, но это как раз меня и тревожило. Я не слишком большой поклонник эзотерических учений.

Не спеша я вырулил на Ленинский проспект. Ничего страшного. Машина слушалась и руки не дрожали. Главное, не крутнуть резко шеей.

– Ну как? – спросила Катя.

– Нормально. Ты вот что, девушка. Мы с тобой теперь как бы на нелегальном положении. Поэтому надо усвоить некоторые приемы конспирации. Как заметишь что-нибудь подозрительное, сразу говори мне.

– Я уже заметила.

От неожиданности я сбросил газ.

– Что?

– Мы уже проехали. Собачки поженились прямо возле телефонной будки. Разве не подозрительно?

– Почему же ты не сказала? Я бы остановился.

– Сашенька, со мной что-то странное происходит. Только не смейся, ладно?

– Что такое?

– Кажется, я счастлива.

Я недоверчиво хмыкнул:

– Расскажи подробнее.

– Мне все время хочется тебя потрогать.

– Еще что?

– Ну, я не спала всю ночь и, наверное, теперь вообще никогда не усну. И потом, я же понимаю, мы попали в ужасную переделку, но мне ни капельки не страшно.

– Это все?

– Если ты прогонишь меня, я умру.

Я взглянул на часы. В принципе у нас еще было время, чтобы выпить где-нибудь по чашечке кофе. Но не хотелось лишний раз вылезать из машины.

– Ты права, – сказал я, – это именно счастье. Оно всегда граничит с идиотизмом. Но не горюй, это ненадолго.

К Чистым прудам подъехал около половины двенадцатого, машину я загнал в знакомый издательский дворик. Поставил так, чтобы была видна трамвайная остановка и вход в скверик.

– Молиться умеешь? – спросил я.

– Да, конечно, – Катя серьезно кивнула.

– Это хорошо. Сиди в машине и молись. Церковь вон в той стороне.

На ее лице отразился внезапный испуг.

– А ты куда?

– У меня свидание с одним человеком. От него, возможно, зависит наше будущее.

– Я пойду с тобой.

– Ни в коем случае. Он напугается и убежит.

– Саша! Умоляю!

Как волшебно менялось ее лицо!

– Не строй из себя нервную дамочку. Вот тебе второе правило конспирации. Абсолютная дисциплина. Приказ старшего по званию не обсуждается. Или забирай свою сумку и катись домой. Из-за тебя меня покалечили, а ты тут цирк устраиваешь. Умоляю! Надо было папочку с мамочкой умолять, чтобы лучше за тобой следили.

– И сколько же мне тут сидеть?

– Сколько надо, столько и просидишь.

Строгай тон на нее подействовал.

– Сашенька, не сердись, но я подумала, вдруг пригожусь. Ты же еще не совсем хорошо себя чувствуешь.

Я поцеловал ее в губы, в мгновенно влажно заблестевшие глаза, но немного увлекся. Минут десять еще ушло на объятия, всхлипывания и уверения.

Когда дошкандыбал до места, Гречанинов был уже там. Сидел на скамеечке и читал газету «Известия». По матово-грязной поверхности пруда скользили два лебедя, белый и черный. То, что они до сих пор уцелели, было невероятно. Лет десять назад, когда я был тут последний раз, они точно так же склонялись друг к дружке длинными шеями, жалуясь на горькую судьбу. Это было хорошее предзнаменование. Значит, не все успели сожрать реформаторы.

Скрипнув корпусом, я опустился рядом с Гречаниновым, и он заговорил со мной так, будто мы вчера расстались:

– Видишь, пишут, фермер спасет Россию. Остроумно, не правда ли? Если еще учесть, что спасать ее, бедняжку, надо как раз от тех, кто это пишет. Ты что, Саша, какой-то вроде немного утомленный солнцем?

Виски поседели, а так – никаких перемен. Обманчиво грузный, с чистым сухим лицом, загорелый, с ясными, внимательными глазами. Даже если откажет в помощи, все равно хорошо, что он есть, спокойнее как-то на душе. Но он не откажет. Спросил уже чуть нетерпеливее:

– Ну что же, рассказывай, дружок. Кто тебя так уделал?

– История довольно долгая.

– Ничего, время есть.

Уложился я минут в пятнадцать. Лишних подробностей избегал, но старался не упустить ничего существенного. По мере того как рассказывал, Григорий Донатович все больше хмурился, а когда я дошел до визита бритоголового бандита в больницу, кажется, вообще заскучал и даже подавил легкий зевок, чему я удивился.

– Вам неинтересно?

Он подождал, пока мимо нас две молодые мамаши, весело щебеча, прокатили своих детишек в колясках.

– Напротив, очень интересно. Характерные штрихи социальной деградации… Но позволь задать один вопрос. Почему ты обратился именно ко мне?

Отчужденность, прозвучавшая в его тоне, мгновенно отрезвила меня. Действительно, почему? С таким же успехом я мог подойти к любому прохожему и пожаловаться, что у меня отбирают квартиру плюс требуют сто тысяч долларов, потом, скорее всего, убьют. Какое вообще я имел право втягивать кого-либо в это дело, если считаю себя мужчиной? Тяжко сдавило в груди.

– Не знаю, – честно ответил я. – Мне казалось, вы хорошо ко мне относитесь…

Гречанинов улыбнулся:

– Да, я отношусь к тебе хорошо, как, надеюсь, и ты ко мне. Вопрос не в этом. Почему ты решил, что я тот человек, который может выручить тебя именно в этой истории?

– Выходит, ошибся.

Я сделал неуклюжую попытку подняться, но он меня удержал.

– Не спеши, Саша. Тебе ведь, насколько я понял, некуда больше торопиться?

– Тоже верно.

– Тогда, будь любезен, ответь еще на парочку вопросов. Эта девушка, Катя, кто она?

– Она? Работает в каком-то институте. Да нет, это вы напрасно. Если вы с ней поговорите…

– Забавное у вас получилось знакомство, да? Ты возвращался ночью домой, а она поджидала тебя в телефонной будке. Так я понял?

– Григорий Донатович, Бог с вами! Откуда же она могла знать, что я остановлюсь? Да и потом… Ее уже два раза чуть не прикончили.

– Ты был при этом?

– Я был после этого.

Гречанинов усмехнулся, сверкнув белыми зубами, и я тоже попытался хихикнуть. Я понимал, что его вопросы имеют определенный смысл. Но он не знал того, что знал я о ней, и этого не расскажешь. Но все-таки я попытался:

– Григорий Донатович, я ведь тоже не вчера родился. Она не из этих. Она, если хотите, совершенное дитя.

– Влюбился?

– Похоже на это.

– Где она сейчас?

– В машине. В издательском дворике.

– Покури, я минутку подумаю, хорошо?

Облегчение, какое я испытал, ведомо разве что алкашу, которому удалось с утра опростать на халяву стакан. Удобно опершись на спинку скамейки, я прикрыл глаза и глотал горьковатый дым, ощущая приятную щекотку между ребер. Солнышко ласкало кожу. Пусть подумает. Больше мне ничего и не надо. Пусть подумает, а я отдохну. Первый раз за много дней – без всяких мыслей, без подлого страха в подвздошье. Нет, страх остался, но помягчал, истончился, – мне не хотелось умирать.

– Саша, очнись! – Гречанинов улыбался. В его взгляде и мудрость, и сочувствие, и дружба. – Пожалуй, займусь твоим маленьким дельцем.

– Стоит ли затрудняться?

Он расхохотался открыто, громко, искренне, засверкав глазами. Я и не подозревал, что он умеет так смеяться.

– Молодец, Саша! Гонор из тебя не вышибли, это главное. Без гонора мужику конец… Займусь, займусь, не сомневайся. На то у меня есть свои причины.

– Какие, если не секрет?

– Ну, будем считать, сугубо личные. Да и скучно на пенсии. Однако, милый Саша, дельце может оказаться кровавым. К этому ты готов?

– Готов я или нет, меня не спрашивают.

– Тогда пойдем к твоей Кате.

Без меня Катя немного всплакнула. Глаза опухшие и бессмысленные. Плюс пожелтевшие синяки. Видок, конечно, не призовой. Гречанинов поздоровался с ней изысканно:

– Рад, мадемуазель, что в такой тревожной обстановке вы с нами! – Пожал ее худенькую ручку и улыбнулся. Впечатление было обычное: Катя порозовела и заискивающе представилась:

– Катенька!

– Гришенька, – пробасил Гречанинов. Не спрашивая разрешения, сел за баранку. Это тоже было нормально. Как утром Катя, я не собирался допытываться, куда он нас повезет. Вскоре он сам объявил:

– Доставлю вас, молодые люди, на дачу. Помнишь, Саша? Года три туда не заглядывал, надеюсь, не развалилась.

По дороге я большей частью дремал, привалясь к Катиному боку, а она поддерживала с Григорием Донатовичем светскую беседу:

– По-моему, я вас видела в каком-то спектакле. Вы ведь актер, верно?

– Только в той степени, – галантно отвечал Гречанинов, – как и все мы. Вы любите театр?

– Ой, когда-то обожала! В институте с подружкой ни одного спектакля в Ленкоме не пропускали. Увы, все это в прошлом. Разве теперь походишь в театр!

– А что такое?

– Григорий Донатович! Ну, во-первых, дорого. Во-вторых, там же такую абракадабру ставят, знаете, все эти отвратительные шоу. Как можно больше непристойностей и как можно меньше здравого смысла. Нет, это все не по мне.

– Вы предпочитаете классику?

– Если хотите, да. Нынешний театр рассчитан на взвинченную, ожиревшую публику – это противно. Для богатых дебилов и так полно удовольствий, зачем же еще поганить театр. Классика или современность – это неважно. Но пусть люди на сцене будут хоть чуточку лучше, умнее, чище, чем я. Иначе что получаемся: мы сейчас все в дерьме, я прихожу в театр, и там показывают то же самое дерьмо и при этом уверяют, что ничего иного человеку не дано. Нет уж, спасибо! Раньше я плакала в театре, теперь там и смеяться неохота.

– Однако вы строгий критик.

– Я вообще не критик. Но не желаю платить деньги за то, чтобы лишний раз понюхать грязи.

Краешком глаза я заметил, как Гречанинов наблюдает за ней в зеркальце – пристально, доброжелательно.

– Фальшивишь, детка, – пробурчал я сквозь сон. – Не все так плохо в театре.

Потом, неизвестно в какой связи, они заговорили на другую тему, но начало я пропустил.

– …Значит, Катя, если бы ты их увидела, то узнала бы?

– Еще бы! Особенно этого Фантомаса с бритой готовой. Его нельзя не узнать.

– И они ничего не требовали?

– Ничего. Только пригрозили.

– Как пригрозили?

– Ну, Фантомас пообещал, что в следующий раз доделают, что не успели. Чтобы я немного потерпела. Их же милиция спугнула.

– Редчайший случай, – насмешливо буркнул Гречанинов. Мы уже мчались по Щелковскому шоссе, и с солидным превышением скорости. У поворота на Валентиновку на посту ГАИ нас тормознули. Я закопошился, чтобы достать документы, но Гречанинов сказал:

– Не суетись, Саша.

Он вылез из машины, подошел к гаишнику, минуту с ним потолковал и вернулся. Движок не выключал. Поехали дальше.

– Сколько отстегнули? – поинтересовался я.

– Нисколько. Это знакомый.

Участок Гречанинова действительно был запущен до безобразия – трава по пояс, и больше ничего. Шесть соток буйных сорняков. Небольшой брусовый домишко (две комнаты и кухонька внизу, уютный жилой чердачок) тоже в полном забросе: посеревшие, без следов краски стены, кое-где прихваченные гнилью. Двое мужчин в шортах, голые по пояс, помахали нам с соседнего участка:

– С приездом, Григорий Донатович!

Гречанинов приветливо с ними поздоровался, но на их движение подойти к изгороди никак не отозвался. По заросшей дорожке, как по целине, мы подступили к дому, и Григорий Донатович отомкнул навесной замочек, точно такой, какие вешают на почтовых ящиках.

– Ну что, Катенька, наведем порядок? Здесь вам придется пожить несколько дней.

Следующие два-три часа прошли в тяжких, но веселых трудах. То есть трудились Гречанинов и Катя, а я на правах подранка преимущественно сидел то в комнате, то на крылечке и изредка давал суженой полезные советы. Следил за ней с удовольствием, сердце радовалось. Гречанинов открыл кладовку, где хранилось разное барахло, в том числе и рабочая одежда. Катя переоделась в сатиновые тренировочные брюки, как-то лихо их подтянув и закрепив ремнем на талии, и в старую трикотажную безрукавку и развила такую деятельность, что пыль стояла столбом. Мыла полы, скребла подоконники, чистила стекла, вверх дном перевернула кухоньку. Время от времени подлетала ко мне, целовала, тискала и шептала одно и то же:

– Так чудесно, любимый, да?! Тебе тоже, да?!

В одежке с чужого плеча, в которую могло поместиться несколько Кать, она была еще прелестнее, чем в модных тряпках, и в эти часы мне приоткрылась ее женская сущность: птичка, с азартом свивающая временное земное гнездышко. Боже мой, каким ясным, праздничным светом лучился ее взгляд!

Григорий Донатович извлек из кладовки старую косу, направил ее точильным камушком и вышел в сад.

– Катя, пойди сюда! – окликнул я с крылечка.

Выскочила с мыльными руками – и не пожалела. Было на что поглядеть. Косил траву Гречанинов, как и жил, с какой-то собственной таинственной ухваткой. Мощный торс, облитый солнцем, экономные, резко-плавные движения, смиренный шорох травы – во всем облике какая-то странная обособленность от мира, какая-то звериная целеустремленность.

Катя спросила восторженно:

– Саша, кто он?

– Человек.

– Сколько ему лет?

– А ты как думаешь?

– Сначала мне показалось – лет шестьдесят. Но ему может быть и двадцать, да? Какая сила!

– Катя, инвалид ревнует!

– Что ты, голубчик, мне, кроме тебя, никто не нужен. Никогда не будет нужен.

Уже наступил тот страшный миг, когда я начал верить в любую чушь, которую она произносила.

Обедали в чистой, выскобленной, отливающей влажными поверхностями кухоньке, ели щи из свежей капусты и на второе картошку в мундире. Еще Катя наделала бутерброды с колбасой и сыром. Оказывается, провизию мы прикупили по дороге, а я этого даже не помнил.

– Да ты спал, как сурок, – съязвила Катя.

Пили чай с лимоном и печеньем. Все было изумительно вкусно, и впервые за все эти дни я ел с настоящим аппетитом. Гречанинов сделал нам последние наставления:

– Вернусь не позже чем через два дня. Катя, магазин в деревне. Там есть все необходимое: масло, хлеб, консервы. Очень прошу, дальше деревни носа не высовывайте. Перевязать Сашу сумеешь?

– Я проходила курсы медсестер, – гордо ответила Катя.

– Вот и отлично. Вообще-то это необязательно. Перевяжешь, если бинты загрязнятся. Аптечка в шкафу. Ну, что еще?..

Перед самым отъездом (на моей машине) я успел перемолвиться с Гречаниновым парой слов тет-а-тет. Покурили на крылечке после обеда, пока Катя мыла посуду. То есть я курил, Гречанинов просто так сидел. С подозрительно отсутствующим выражением лица.

– Григорий Донатович, даже слов не найду, как я вам благодарен…

– Пустое, Саша. Да и рано благодарить.

– У вас есть какой-то план?

– О чем ты? – Тут же спохватился, глаза потеплели. – Никакого особого плана у нас с тобой быть не может. Придется всю эту шарашку выжечь, начиная с Могола. Вот и весь план.

Я почувствовал недомогание в области поджелудочной железы.

– Неужели нельзя как-то договориться добром?

– Нет, нельзя. С ним не договоришься. Если ты этого не понял, вот ключи – уезжай.

У меня хватило мужества выдержать его взгляд.

– Вам-то самому какой резон ввязываться? Получается, втянул вас в грязную историю… Но поймите, если бы…

Он поднял успокоительно руку:

– Не надо, Саша. Успокойся. Ты тут ни при чем. Я ввязался, когда ты еще пешком под стол ходил. Прости за откровенность. Шибко они обнаглели – вот в чем беда.

Я кивнул. Перевел разговор:

– Как вам Катя?

– Береги ее. Она того стоит. На этом расстались.

ГЛАВА 7

Три дня и три ночи мы жили как в раю. Это был наш медовый месяц, хотя несколько своеобразный, потому что каждое любовное усилие было связано с болью и любое неосторожное мечтание наводило на грустную мысль о том, что замок нашей любви построен на песке. Возможно, я преувеличиваю, приписываю свои ощущения Кате, которая в отличие от меня умела жить текущей минутой и ничуть не беспокоилась о завтрашнем дне. Не было часа, чтобы не набивалась с кормежкой или с ласками. На этой почве у нас возникали разногласия. Тщетно я взывал к ее благоразумию, деликатно намекая, что даже самая распущенная нимфоманка, такая, как она, все же должна сохранять хоть какое-то уважение к чужому страданию. Она была уверена, что лишняя порция любви, как и банка тушенки, никому не может повредить и в конечном счете лишь укрепит мой боевой дух. Трое суток вытянулись в целую жизнь, во время которой я только и делал, что стонал от боли, совокуплялся и жрал. Но против ожидания не загнулся, голова все более прояснялась, и во мне крепло убеждение, что все предыдущие годы я потратил зря и неизвестно на что. В одно восхитительное раннее утро, когда Катя мирно спала, уткнувшись носом в мой бок, я лежал на спине, погруженный в волшебную прострацию бездумного созерцания. В окне раскачивалась, трепетала листьями огромная береза, заслоняющая половину голубеющего неба. Такой наполненности сумасшедшей животной радостью бытия я не испытывал прежде. Словно каждая жилочка, каждый нерв набухли желанием стремительного движения, и чудилось: стоит чуть-чуть оттолкнуться, и вылечу, вытянусь в форточку, как ведьма на помеле, сольюсь с Мировым океаном.