Текст книги "Между ночью и днем"

Автор книги: Анатолий Афанасьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)

Часть третья
НА УЗЕНЬКОЙ ДОРОЖКЕ

ГЛАВА 1

«Жигуленок» оставили на платной стоянке у Щелковской, до Таганской площади доехали на такси, оттуда пешком, дворами, переулками, добрались до квартиры Гречанинова (или черт знает чьей!). Я ни о чем не спрашивал, плелся за хозяином, как собачонка, совсем выбился из сил. На ходу клевал носом, но чувствовал, что не усну, если лягу.

В квартире, скромно меблированной, чистой, отдышались. Точнее, это я отдышался: Гречанинов был так же свеж и полон энергии, как утром. Усадил в кресло, принес бутылку коньяка, коробку шоколадных конфет. Налил мне полный бокал, себе – на донышко, для видимости.

– Выпей, Саша!

Я послушно выпил и положил в рот конфету. Вкуса не ощутил ни от того, ни от другого, но озноб постепенно утих.

– Ну что, получше?

– Да, спасибо.

– Перевязку сделаем?

– Катя вчера только делала.

Гречанинов наполнил бокал:

– Повторишь?

Я повторил. На этот раз глотку дернуло, как наждаком. Гречанинов внимательно за мной наблюдал, и это было неприятно.

– Что ж, Саша, можно, конечно, оставить на завтра, когда отдохнешь, но лучше сделать сегодня.

– Что именно?

– Надо позвонить.

– Куца?

– Мише Четвертачку. Он ждет звонка. Зачем его томить?

– Хорошо, я готов.

Коньяк подействовал, и где-то в глубине сознания затеплилась надежда. Гречанинов четко меня проинструктировал, сунул в руку трубку портативного радиотелефона и набрал номер. Отводную мембрану приложил себе к уху.

Сперва в аппарате послышалось шуршание магнитофонной ленты, затем спокойный голос произнес:

– Да, слушаю.

– Будьте добры Михаила.

– Это Михаил… А-а, это ты, архитектор? Наконец-то! Мы же тебя обыскались. Какой же ты шалун, однако! Неужто всерьез надеялся слинять?

Четвертачок упивался разговором, и вдруг впервые в жизни я почувствовал толчок спасительной первобытной ненависти. Будто пелена спала с глаз, и я понял, ощутил всей душой истинное значение слова «враг». Это слово было прекрасно, оно упорядочивало жизнь. Гречанинов, уставясь на меня немигающим взглядом, шевельнул губами: ну давай!

– Где Катя? – спросил я.

– У нас твоя проблядушка, у нас. Не волнуйся, ей здесь хорошо. Много развлечений, много мужчин. Она у тебя прыткая. Да ты, никак, по ней соскучился?

– Чего ты хочешь, пидор?!

– Ой как грубо! Дурачок ты, архитектор. Пыжишься, выкобениваешься, а счетчик-то тикает… Да, кстати, что это у тебя за дружок объявился? Где выкопал такого резвуна?

– Верни Катю. Я на все согласен.

Четвертачок заржал. По известной блатной манере он демонстрировал превосходство, мгновенно переходя из одного настроения в другое. От злобной истерики до показного благодушия у подонка всегда один шаг.

– Кому нужно твое согласие, покойничек?! Да ты столько натворил!.. Становись на колени, падла, и ползи сюда.

– Куда это?

– Ползи к Гоголевскому бульвару, оттуда проводят.

Гречанинов азартно подмигнул. Я сказал:

– Нет, Миша, так не пойдет. На условия – деньги, квартира – согласен, но кроликом не буду. Дай гарантии, что Катю вернешь!

Несколько минут Четвертачок верещал так, что у меня ухо заложило. Бессмысленные проклятия перемежались таким матом, какого я давно не слышал. Но постепенно он все же немного успокоился.

– Хорошо, падла, будут тебе гарантии. Останешься доволен. Но – при встрече, не по телефону. Кстати, дружка прихвати с собой, не забудь. Через час – на Гоголевском. Усек?

Гречанинов отрицательно покачал головой. Щелкнул пальцами.

– Я только приехал. Промок до нитки. Давай завтра утром.

Четвертачок мои слова обдумал.

– Но счетчик-то тюкает, придурок вонючий!

– Ничего, пусть тюкает… Еще одно. Дай поговорить Катей.

На второй припадок у него не хватило охоты.

– Это можно. Жди.

Или он держал ее при себе, или где-то совсем неподалеку. Минуты не прошло, как в трубке прозвучал Катин глуховатый голос, безжизненный, как опавшая листва.

– Саша, Сашенька!

Сердце мое чуть не остановилось.

– Катя, родная, мужайся! Я тебя выручу. Потерпи немного.

Горестный всхлип. Тоненький плач.

– Катя, Катенька, я люблю тебя!..

Сказать что-нибудь глупее у меня воображения не хватило. В трубке возник бодрый интеллигентный голос Четвертачка:

– Архитектор, а ты не тушуйся. Девка у тебя ядреная, на всех хватит. И тебе чуток останется. Но надо поспешить. Тут у нас такие кобели, разворотят до печенок. Слышишь, архитектор?

Глаза Гречанинова полыхнули, как угли в костре, и это меня поддержало.

– Я убью тебя, собака, – сказал я в трубку.

В ответ жизнерадостный гогот.

– Завтра в одиннадцать. Дружка не забудь. Чао, бамбино! – И гудки отбоя.

Гречанинов подал мне коньяк:

– Все в порядке, Саша, все в порядке! Через полчасика и двинем.

– Куда?

– За Катей. Зачем оставлять ее там на ночь?

Он объяснил, что дело предстоит пустяковое. Он бы один съездил, но лучше, если я подстрахую. Место, где окопался Четвертачок, ему известно. Три или четыре старых двухэтажных дома в глубине новостроек. Проходные дворы. Неподалеку фабрика скобяных изделий и бани. Все фонари побиты. Идеальные условия для налета.

– Сейчас они рванут за тобой на Академическую. И Четвертачок с ними. Он не удержится. Ему не терпится с тобой поговорить. Мы этим и воспользуемся, правильно? Никаких затруднений не будет. Ты как, не очень устал?

Он говорил так, точно приглашал на вечернюю прогулку в парк культуры.

– Григорий Донатович, вы не шутите?

– Пойдем, пойдем на кухню. Перекусим немного.

Поели разогретой на сковороде картошки, которую он залил яйцами. Запивали чаем. У меня ничего не болело, голова была ясная, просветленная коньяком. Как автомат, я глотал кусок за куском, пока Гречанинов не отобрал у меня вилку.

– Перегружаться тоже не надо… Кстати, ты в армии служил?

– Да.

– Из какого оружия стрелял?

– Из лопаты в основном.

– Понятно… Ну ничего, сейчас посмотрим. – Он ненадолго вышел и вернулся уже собранный в дорогу: в длиннополой десантной куртке, в американских ботинках на толстой каучуковой подошве и в просторных спортивных штанах.

– На-ка, держи… Учти, заряжен, – за ствол протянул угловатую металлическую штуковину, которая называлась, кажется, пистолет Макарова.

– «Макаров»! – сказал я радостно, будто встретил родственника.

– То, что тебе сейчас нужно. – Он быстренько растолковал, как с пистолетом управляться: куда нажимать, как держать и откуда вылетит пуля.

– Видишь? Ничего мудреного.

– Думаете, понадобится?

– Надеюсь, нет.

Около двенадцати подъехали к Павелецкой, прокатились по трамвайной линии и свернули в какой-то дворик. Старенький «запорожец» Гречанинова основательно меня растряс, шея не гнулась, ребра опять синхронно поскрипывали, и сломанные, и те, которые были пока целые. Но ощущал я себя уверенно. Пистолет приспособил в хозяйственную сумку, потому что в карман он не лез.

– Посидишь в машине? – Гречанинов спросил с такои интонацией, с какой воспитанный кавалер просит у дамы разрешения отлучиться за уголок.

– С вами пойду. Пальнуть охота хоть разок.

– Тогда так, Саша. Что бы я ни сделал, чтобы ни сказал – выполняешь мгновенно. Договорились?

– Я себе не враг.

Ныне Москва рано прячется по домам, страх не располагает к поздним прогулкам, но это не значит, что она безмятежно дрыхнет. Тревожный сон умирающего города хрупок, как слюда, и в таких укромных заводях, как зады Замоскворечья, это особенно остро чувствуется. В темных дворах с разбитыми фонарями по ночам что-то тяжко ворочается, дышит, постанывает, словно огромная невидимая звериная туша никак не может расположиться поудобнее для окончательного покоя.

Дом нашли быстро: действительно, двухэтажный, накренившийся набок, и запихнут в глубь двора, чтобы не мозолил глаза богатым горожанам своим сиротским видом. Один подъезд и с десяток окон – на первом и на втором этаже – ни одно не светится. В подъезде Гречанинов посветил фонариком – квартира оказалась на втором этаже, прямо у лестницы с шаткими перилами. Мы стояли под дверью не дыша, прислушивались. Изнутри – ни звука, да и весь дом точно вымер.

– Спустись вниз, – велел Гречанинов. – Погреми там чем-нибудь. Чем громче, тем лучше.

Распоряжение я выполнил удачно. Под лестницей с помощью зажигалки обнаружил пустое покореженное ведро, пнул его пару раз о стену, споткнулся обо что-то, повалился на груду картонных ящиков, расшиб локоть и завопил от боли. В гулком пространстве этого хватило, чтобы создалось впечатление небольшого взрыва с человеческими жертвами. Кое-как поднявшись, я еще немного погонял по полу ведро и деревянной палкой сыграл ноктюрн на перилах. По моему разумению шуму хватило, чтобы поднять спящих не только этого, но и соседних домов. Довольный, поднялся наверх. Гречанинов копался с замком, используя набор металлических отмычек. Видимо, и в этой области у него был опыт: пяти минут не прошло, как он открыл дверь.

Все предосторожности оказались излишними – в квартире никого не было. Да это была и не квартира, а то, что сейчас принято называть офисом. Две комнаты, в одной – большой канцелярский стол с компьютером, высокий железный сейф, несколько стульев с черной, под кожу, обивкой; во второй – прямоугольные кресла, круглый стол со столешницей под малахит, полированный светлый шкаф с застекленными полками. Модерновая меблировка никак не соответствовала облупившимся стенам и отечному потолку. Еще в этом странном помещении была грязная, заваленная всяким барахлом ванная, туалет с унитазом, едва ли на десять сантиметров выступающим над дощатым полом, и кухонька, где недавно пировали. Стол завален объедками, тут же – недопитые бутылки с водкой и пивом, пепельницы, забитые окурками.

– Опоздали? – спросил я.

– Подожди, дай подумать.

Пока Гречанинов думал, я помыл чашку под краном и налил себе граммов пятьдесят водки. Закусил сыром и закурил.

– Катя где-то здесь, в этом доме, – сказал Гречанинов. – Но где – вот в чем вопрос.

– Может, забрали с собой?

– Глупо… Ты когда там внизу ковырялся, ничего не заметил?

– Что я мог заметить?

– Там есть подвал. Пойдем.

Спускаясь следом за ним, я ухитрился гвоздануть конную чашечку пистолетом, лежащим в хозяйственной умке. Но даже не пикнул: боль становилась привычным фоном существования.

Внизу обнаружили хилую на вид дверь, обитую дерматином. Более того, когда пригляделись, показалось, в щелочку под дверью струится свет. Гречанинов отошел на несколько шагов и с разбегу саданул плечом. Дверь рухнула, как картонная, и он обвалился внутрь. Это его спасло, потому что парень, который сторожил изнутри, собирался размозжить ему голову железным прутом, но промахнулся – удар пришелся по спине. В просвете двери мне все было видно, как на экране. Парень сверху обрушил прут вторично, но одновременно Гречанинов зацепил его по ногам, отчего тот потерял равновесие и прут врубился в пол. Второй удар пяткой снизу пришелся точно в челюсть. Эффект был впечатляющий. Бедолага выронил прут, согнулся, захрипел и схватился обеими руками за подбородок. Гречанинов был уже на ногах. С короткого разворота, без замаха, локтем он намертво припечатал парня к стене. Я поразился выражению глубокой задумчивости на лице молодого человека, когда он нерешительно, подламываясь в коленях, опускался по стеночке, чтобы усесться на пол.

– Где она? – спросил Гречанинов, но ответа не дождался. Парень вяло зачмокал разбитым ртом, и глаза его незряче закатились. Григорий Донатович заботливо пристегнул его руку ментовским браслетом к трубе парового отопления.

Катю мы обнаружили в одном из подвальных отсеков, куда еле проникал свет из коридора. Она лежала на сваленных в углу мешках, почему-то в мужской рубашке с оторванным рукавом. Хорошо, что было лето, а то могла бы простудиться. К старым синякам добавилась свежая кровяная борозда, спускавшаяся по щеке к шее.

– Привет! – сказал я, опускаясь рядом на мешки и обнимая ее за плечи. – Тебе не холодно? Надо будет завтра прикупить какую-нибудь одежонку. Хочешь новое платье?

– Дурак! – пролепетала она, – Какой же ты дурак, Господи!

Я вздохнул с облегчением: она была жива и в своем уме. Все остальное, в сущности, не имело значения. Точно так же думал, вероятно, и Гречанинов. Благодушно пробасил сверху:

– Ну что же, ребятки, давайте потихоньку собираться домой. Тут вроде бы нечего больше делать.

Когда проходили мимо дремавшего у стены охранника, Катя вздрогнула:

– Он мертвый?

– Нет, – ответил Гречанинов. – Притворяется.

Нагнулся, разомкнул браслет и потрепал парня по щеке.

– Ой! – сказал парень, не открывая глаз. – Больно!

– Передай Четвертачку, дружок, скоро ему уши оторвут.

– От кого передать?

– От Господа нашего Иисуса.

В машине я выяснил у Кати, что били ее по-настоящему только один раз, когда привезли, а изнасиловали дважды.

– Сколько человек? – спросил я.

– Кажется, трое.

– Это немного. Бывает, насилуют целым взводом. Вот это действительно неприятно.

Катя опасалась, что после этого случая я перестану ее любить, потому что мне будет противно к ней прикоснуться. Тут я ее успокоил:

– Что ты, маленькая, об этом даже не думай. Я же извращенец.

– И негодяй! – добавила Катя.

Дома первым делом заставили ее выпить коньяку, потом я отвел ее в ванную. Продезинфицировал и смазал йодом щеку. Ничего страшного – ровный неглубокий разрез. Я даже не поинтересовался, как она его заработала. Она сама гордо объяснила:

– Это я сопротивлялась!

Потом прогнала меня из ванной. Около часа мы просидели с Гречаниновым на кухне. Пили чай. Спать совсем не хотелось. У меня было ощущение, что, где ни коснись, везде боль. Особенно ныли локоть и ключица. Гречанинов к середине ночи помолодел, раскраснелся, но заметно было, что недоволен собой.

– Они Нас все время опережают на шаг, – сказал он. – Это надо поправить.

– Пора бы уж, – согласился я солидно.

Не слушая возражений, он уложил нас с Катей на единственную в квартире кровать, себе оборудовал на кухне раскладушку. В начале четвертого все угомонились. Я ждал, когда у Кати начнется истерика, но не дождался. В какой-то момент мне показалось, что она перестала дышать. Я приподнялся на локте, но при тусклом свете ночника разглядел только йодную полосу на бледном лице.

– Я сплю, сплю, – пробормотала она, – И ты тоже спи.

Чуть позже я поднялся и сходил на кухню. Григорий Донатович, укрытый до пояса простынкой, читал какой-то журнал.

– Хочешь снотворного?

– Да нет, я водички… Григорий Донатович, вы в самом деле полагаете, что мы выпутаемся?

Улыбнулся – благодушный, загорелый, невозмутимый и в очках.

– Небольшая депрессия, да, Саша?

– У меня складывается какое-то удручающее впечатление, что их слишком много и они повсюду. Катю жалко, вы же видите, как она переживает.

Гречанинов положил журнал на пол. «Садовод-любитель» – поразительно!

– Нет, Саша, их немного, но они следуют первобытным законам. Загоняют и добивают слабых. Умного, сильного зверя им нипочем не взять. Сказать по правде, ты и без меня с ними справишься.

– Шутите?

– Нисколько. Ты им не по зубам. Уверяю тебя, Четвертачок уже сам жалеет, что с тобой связался. Столько усилий, а у тебя всего три ребра сломано. Почти нулевой результат. Но обратного хода ему теперь нет: потеряет лицо. Он ведь вожачок в стае. Ему свои опаснее, чем чужие. В стае вожачков не меняют, их раздирают в клочья. Только зазевайся.

Если Гречанинов посмеивался надо мной, то, надо заметить, время выбрал не самое удачное.

– Извините, что побеспокоил, – сказал я и пошел спать.

ГЛАВА 2

Просыпался тяжело, с надрывом, точно медведь после зимней спячки. Кати рядом не было. Нашел ее на кухне, где они с Григорием Донатовичем пили утренний кофе. Застал мирную домашнюю картинку, глазам не поверил. Катя – в широченной мужской пижаме в синюю полоску – покатывалась со смеху, а Григорий Донатович с сумрачным видом заканчивал анекдот про пионера Вовку. Увидев меня, Катя завопила:

– Ой, не могу больше, ой, не могу! Саша, послушай!

– А вот еще, – хмуро продолжал Григорий Донатович. – Вызывает учительница Вовиного папу и сообщает: ваш сынок на уроках ругается матом…

Катя взвизгнула и сделала попытку свалиться со стула. Гречанинов деликатно поддержал ее за плечо. Мне не понравилось их веселье: какой-то пир во время чумы.

– Если бы надо мной трое надругались, – заметил я напыщенно, – я бы вел себя скромнее. Хотя бы из чувства приличия.

– Грозный какой пришел, – прокомментировал Гречанинов. – Может быть, голодный?

– Он всегда такой, – пояснила Катя. – Характер очень тяжелый.

– Он где работает, Катюша? Не в крематории?

– Называет себя архитектором. А там кто знает.

– Может, тюрьмы строит?

Катя наложила мне овсянки и сверху густо полила медом.

– Будешь кофе или чай?

– Кофе, пожалуйста. – Я ничуть не ревновал ее к наставнику, хотя по натуре был мелким собственником, почти рыночником. Разумеется, перед грозным обаянием Гречанинова, будь ему хоть сто лет, мало какая женщина устоит, но Катя, такая, какая есть, избитая, изнасилованная, принадлежала только мне, в этом я не сомневался.

– Ты хоть в зеркало смотрелась, шутница? – незлобиво спросил я.

– Видите, Григорий Донатович, ему важнее всего доказать, что я уродка и не гожусь ему в подружки.

Гречанинов посочувствовал:

– Пусть на себя посмотрит. Кругом одни бинты… Кстати, Катюша… – Его улыбка сделалась еще лучезарнее. – Ты никому не звонила с дачи?

– Нет, что вы…

– Вспомни как следует.

Катя уловила, что вопрос с подковыркой: вмиг погрустнела, побледнела, и ссадина на щеке запылала алым цветом.

– Ой, вспомнила! Телеграмму послала… Ходила в деревню, встретила почтальоншу и послала телеграмму.

– Кому?

– Родителям, а что? Просто чтобы они не волновались.

– Ловко, очень ловко, – обрадовался Гречанинов. – Я хочу сказать, шустрые ребята. Прямо профессионалы. Верно, Саша?

– Вам виднее.

После завтрака Гречанинов настроился звонить. Повторилась вчерашняя мизансцена с его любимым радиотелефоном, но инструкции были более сложные. Правда, я в них особенно не вдумывался, чутко прислушивался, как Катя плещется в ванной и что-то напевает. Злило, что никак не могу уловить мелодию. Гречанинов сделал мне замечание:

– Что-то ты чересчур легкомысленно настроен. Соберись, Саша. Сегодня наш ход.

Как вчера, он набрал номер, приложил к уху отводную трубку, и, как вчера, спокойный голос ответил:

– Да, слушаю.

– Доброе утро, Михаил. Я тебя не разбудил?

– Ах, это ты, козел?! – Ждал, ждал звонка! – Ты хоть понимаешь, что наворочал?

– А что такое?

Из пулеметной очереди брани я, как, видимо, и Гречанинов, все же понял, что на мне, оказывается, уже два «мокряка». Один тот, который «заторчал» около больницы, а второй вчерашний, из подвала. На мое слабое возражение, что эти замечательные крепкие ребята вроде бы Божией милостью живы, Четвертачок завопил, что жить им нет надобности после того, как они меня упустили, но дело не в них и даже не в том, что они оба для прокуратуры «висят» на мне, потому что мне самому осталось куковать на свете ровно до той минуты, пока он, Четвертачок, не выковырнет меня из поганой норы, где я закопался. Если же я думаю, что на это уйдет много времени, то я еще больший придурок, чем казался. Денек-другой – вот и весь мой срок пребывания на земле.

– Зачем пугаешь, Миша, – обиделся я. – Я ведь что-то хорошее хотел сказать.

– Ох! – выдохнул Четвертачок, точно в бреду. – Ты даже не представляешь, архитектор, как я тебя буду убивать! – В трубке раздался странный скрежет, как если бы он откусил кусок пластмассы.

– Миша! – окликнул я. – Фотография!

– Чего?!

– Хочу продать тебе фотографию.

Четвертачок молчал, зато Гречанинов одобрительно закивал.

– У Шоты Ивановича, – с достоинством продолжал я, – то есть у гражданина Могола, есть прелестная дочурка. Помнишь, Миша?

Четвертачок молчал.

– Ее зовут Валерия, Лера, правильно? Семнадцати лет от роду, верно? Правда, когда вы познакомились, ей и пятнадцати не было. Ты чего молчишь, Миш? Тебе неинтересно?

– Продолжай!

– Какой-то негодяй вас сфотографировал в прошлом году на озере Рица. Похабная фотография, Миш. Некоторые краснеют, когда разглядывают.

– Врешь, паскуда! – отозвался Четвертачок будто с того света. Плоды трехдневных розыскных усилий Григория Донатовича, мягко говоря, не оставили его равнодушным.

– Почему же вру, Миша? Сейчас все фотографируют. Прямо поветрие какое-то, Я лично вот таких тайных съемок не одобряю, нет. С моральной точки зрения…

– Фотка у тебя?

– Ага.

– Дай поглядеть.

– Миш, я бы рад, но как? Ты вон какой буйный. Убью, выковырну, зарежу – весь разговор. Так нельзя. Я человек мирной профессии. Ты же меня запугал, Миш. Я уж думаю, может, лучше прямо обратиться к Шоте Ивановичу. Попросить защиты.

Снова страшный скрежет – видно, откусил еще ломоть от трубки.

– Твои условия, гаденыш?!

– Не обзывайся, Миш, обидно ведь. Ты же интеллигент. Такая девушка тебя полюбила. Я смотрю на нее…

– Архитектор!

– Да, Миш?

– Не зарывайся. Сегодня у тебя козырь, завтра его не будет.

– Опять пугаешь, Миш? Ой, все, вешаю трубку, побежал в туалет.

Трубку повесил, спросил у Гречанинова:

– Ну как?

– Почти безупречно, – признал наставник.

– Фотография действительно существует?

– Конечно. Блеф тут неуместен.

– Он крепко напугался.

– Ты еще не совсем представляешь, кто такой Могол. Он с гор недавно спустился, а Лера его единственная дочь.

Катя позвала нас на кухню, чтобы еще разок попить чайку. Обсуждали животрепещущую проблему: как ее одеть, чтобы она не чувствовала себя беспризорной. Идти в магазин в пижаме она не хотела, но понимала, что без нее мы только выкинем денежки на ветер.

– Впредь будешь бережнее со своими вещами, – справедливо заметил я.

Снова вернулись к телефону. Четвертачок ответил мгновенно. Теперь его было не узнать: голос приветливый и задушевный.

– Саша, чего мы, в самом деле, собачимся зря. Хватит приколов. Ставь условия, и я их приму. Мне нужна фотография.

– Даже не знаю…

– Саня, рассуждаем как нормальные люди. Чего ты боишься? Допустим, я получу фотку и тут же тебя приколю. Что это мне даст? Ты же не сам все организовал. За тобой какой-то крупняк. Кстати, сведи-ка ты нас с ним.

– Не могу.

– Хорошо. Уважаю. Я тебя недооценил. Привози фотку—и разойдемся полюбовно. Лады?

– Миш, а это правда, что Шота Иванович людоед?

Никакого скрежета, благолепная пауза. Я взглянул на Гречанинова, тот кивнул.

– Значит, так, Миш. Запоминай. За домом – пустырь, сразу увидишь. Там чуть сбоку – беседка, она одна, не ошибешься. В пять часов приходи и жди. Я подскочу. Ты один, я один. Чего-нибудь неясно?

– Нет, все понял.

– Да, чуть не забыл. Деньги.

– Какие деньги?

– Миш, ты что? Фотография-то не моя. Бесплатно не отдадут.

– Сколько?

– Десять тысяч. Не дорого?

– Нет, нормально. Не забудь негатив.

– До пяти, Миш?

– Не учуди чего-нибудь, ладно?

– Ты что, Миш. Раз уж скорешились…

Гречанинов остался мной доволен. Похвалил:

– Солидный оперативный жанр. Выводка на живца.

– Живец – это я?

– Побаиваешься?

У меня были кое-какие соображения, но я не решался их высказать, чтобы действительно не показаться трусом. Я поверил Четвертачку. Если он готов забрать фотографию и даже заплатить, то… Увы, Гречанинов без труда прочитал мои мысли. Усмехнулся сочувственно:

– Не заблуждайся, дорогой. Такого рода заблуждения дорого обходятся. Запомни, как таблицу умножения, – это не люди. У них свои законы. Это иная порода. Четвертачок убьет тебя, когда получит фотографию. Это абсолютно точно.

– С ним никак нельзя договориться?

– Честно говоря, мне скучно это обсуждать. Лучше скажи, ты уверен, что на пустырь только одна тропка, мимо подстанции?

– Кругом заборы. И свалка.

– Хорошо, я съезжу огляжусь. Без меня из дома ни ногой.

…Вернулся он к обеду, и мы с Катей успели поссориться. Сначала она надулась из-за того, что я отказался перевязываться, причем в грубой форме, сказав, что у нее руки кривые и ей лучше бы попрактиковаться на манекенах, а не на благородных раненых юношах. Потом устроила нелепый бабий бунт из-за того, что мы с Гречаниновым якобы считаем ее никчемной дурочкой, ничего ей не объясняем, а только время от времени отдаем на поругание злодеям. Чтобы ее успокоить, я пообещал, что, когда дойдет до настоящего дела, до прямого единоборства с бандой, я похлопочу, и Гречанинов назначит ее пулеметчицей вроде Анки. Это остроумное замечание ее вдруг по-настоящему взбесило.

– Не сравнивай себя с Григорием Донатовичем, пожалуйста. Он к женщине относится с уважением, а для тебя я всего-навсего очередная потаскушка. Думаешь, я этого не понимаю?

– Катя, что с тобой?

– Ничего. Думаешь, не вижу, как тебе не терпится от меня избавиться? В чем я виновата, скажи, в чем?! В том, что изнасиловали, да?

– В этом скорее я виноват.

– Ой, держите меня! Да разве ты можешь быть в чем-нибудь виноват? Ты же супермен.

– Тоже верно, – согласился я.

Заревела, умчалась в ванную, где и заперлась. Что ж, после вчерашнего, хоть и с опозданием, девочкины нервы немного сдали. Но все-таки меня сильно задело секундное ледяное отчуждение, мелькнувшее в ее глазах.

Пока она сидела в ванной, я дозвонился до матери. Ожидал упреков, но не услышал ни одного. Мама догадалась, что ни в какую командировку я не ездил и что у меня какие-то крупные неприятности. Это меня не удивило. У нее всегда был дар угадывать беду. Может быть, это вообще родовое свойство русской женщины, которая веками живет в ожидании, что ее уморят голодом вместе с детьми. Поговорили мы недолго, главное, у отца пока было все нормально: не лучше, не хуже. Мать как раз к нему собиралась, я застал ее на пороге.

– Привет передай. Завтра постараюсь к нему заглянуть.

– А ко мне? Или с матерью можно не церемониться?

– К тебе тоже завтра.

Наугад набрал номер Коли Петрова, и он оказался дома, только что вернулся из магазина с пивом, собирался опохмеляться.

– Сколько дней уже керосинишь?

– Не помню. Ты где, Сань? Подскакивай, налью.

В таком состоянии он был невосприимчив ни к дружеским увещеваниям, ни к мирским напастям. Я ему позавидовал, как живые иногда завидуют мертвым. Все-таки у него была норушка, откуда он мог беззлобно наблюдать, как рушится все вокруг.

– Ну-ну, – предупредил я. – Околеешь, никто свечки не поставит.

– Подскакивай, Саня! Девочек позовем. Тряхнем молодостью. Только Зураба не надо, он плохой.

– Чем он опять провинился?

– Отупел совсем. Додумался, что скошенный угол устойчивее куба. Потрясение основ. Город наподобие Пизанской башни. Бред дебила. Я с ним теперь разговариваю только по необходимости. Нет уж, Сань, обойдемся без него. Позовем Галку Зильберштейн…

Вернулась из ванной Катя, как-то необыкновенно причесанная. Длинная светлая прядь кокетливо падала на щеку, полностью закрывая ссадину. Улыбалась виновато:

– Прости, Сашенька! Но ты же должен понять. Раньше меня никогда не били, а тут вдруг каждый день. Никак не привыкну.

– Понимаю.

– Не сердишься? Правда?

– Я тебе вот что скажу, голубушка. Не надо придавать значение всяким пустякам. Подумаешь, изнасиловали! А кого нынче не насилуют? Если из-за этого переживать, вообще жить невозможно.

– Ты так рассуждаешь, потому что не знаешь, о чем говоришь.

– Почему это не знаю? Очень даже знаю. Но это все физиология, ты же человек духовный… Она уже близко подобралась, и глазенки заблестели алчным светом.

– Поклянись, что я тебе не противна!

– Клянусь мамой!

– Тогда докажи!

До прихода Гречанинова мы, как два голубка, осторожно целовались, обнимались и болтали о всякой ерунде. Приятное забытье с привкусом мертвечины. Я надеялся, что кто-то в конце концов ответит за этот привкус. Но, уж разумеется, не Четвертачок. С него что взять: животное – оно и есть животное.

Гречанинов не забыл купить Кате вельветовые брючата, пару рубашек, бельишко. Пошла, примерила – все впору. Рубашка – бледно-голубая, выяснилось, ее любимый цвет.

– Как вы догадались, Григорий Донатович?!

Самодовольное:

– Опыт жизни.

Возник щекотливый момент. Я спросил:

– Сколько я должен, дорогой учитель?

– Потом рассчитаемся, что за пустяки.

Катя ликовала. Словно ей первый раз в жизни дарили обновы. Милая, бесшабашная девочка.

После обеда, который Катя приготовила наспех – жареная картошка с тушенкой, – я получил последние инструкции. Одна особенно впечатляла. Если по какому-то недоразумению я окажусь наедине с Четвертачком, то должен без предупреждения стрелять ему из «Макарова» в грудь.

– Сможешь? – спросил Гречанинов.

– Конечно, смогу.

В половине четвертого вышли из дома: Катя осталась взаперти. К моему удивлению, сели не в давешний «запорожец», а в новенькую красную «семерку».

– Григорий Донатович, сколько же у вас машин?

– Это служебная, не моя.

Где он теперь служит, я уж не стал уточнять.

ГЛАВА 3

Припарковались в кустах, за кассами «Улан-Батора». Местечко заповедное, каждый местный алкаш здесь как дома. Стаканы висят на веточках, как белые цветы. Гречанинов напялил на голову кургузую кепку, облачился в брезентуху и ничем не отличался от завсегдатаев злачной распивочной. Длинный прутик в руке, чтобы выковыривать из кустов стеклотару. Я бы и сам, встретив его на улице, промелькнул взглядом без задержки. Мое задание было такое: спуститься со ступенек кинотеатра, где меня, по его словам, засекут. Дойти до родного подъезда, но внутрь не заходить и не приближаться слишком близко. Там меня ждут наверняка. Возле подъезда закурить, поглядеть на часы, как бы прикидывая время, и не спеша двигаться к пустырю. Помнить: каждое движение фиксируется. Держаться озабоченно, но не робко. На пустырь не выходить. Стоять лицом к тропинке, по которой предположительно пойдет Четвертачок. Как только он появится, махнуть ему рукой и не спеша идти навстречу.

Дальше самое трудное. Увидев, что Четвертачок купирован, я должен изобразить крайнее замешательство и рвануть к шоссе. Бегом. Через газоны и скверик – метров тридцать. На шоссе – замираю, жду. Это все. По прикидке Гречанинова, достать меня ни у кого не хватит маневра. Но, разумеется, возможны накладки. Если какой-нибудь чересчур смышленый, расторопный ферт перехватит меня в скверике или на шоссе, действовать придется так же, как и в случае с Четвертачком – стрелять в грудь без предупреждения. Однообразие этой подробности плана меня немного огорчило.

Все получилось, как было задумано. Около подъезда на меня никто не напал: подошел дворник дядя Ваня, и мы вместе подымили. Он спросил, не заболел ли я часом. Поглаживая бинты, я ответил, что действительно немного простыл, и поинтересовался его здоровьем. У дворника оно было в порядке, он поджидал Яшу Шкибу, чтобы совершить вечерний моцион до магазина. Вокруг не заметно было ничего подозрительного. Тихий вечер с теплым ветерком: мамы с колясками, старушки на скамеечке.

Дойдя до пустыря, как было велено, я остановился и стал ждать. Вскоре на дорожке показался ухмыляющийся Четвертачок, и я помахал ему рукой: дескать, сюда, приятель! Он тоже мне обрадовался, но встретиться нам помешал престарелый алкаш с авоськой в руке, из которой в разные стороны торчали пустые бутылки. Неизвестно откуда он выбрел на тропу, и я слышал, как сказал Четвертачку: