Текст книги "Между ночью и днем"

Автор книги: Анатолий Афанасьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 18 страниц)

У Гречанинова нашлось, разумеется. Перегнувшись через переднее сиденье, он достал из «бардачка» плоскую стеклянную фляжку. Девица прильнула к ней, как к материнской груди, и разом высосала половину.

– Сигарету!

Тут уж я услужил, отслоил из пачки «Кента» одну, прикурил от нагревателя и отдал Гречанинову, а он сунул сигарету ей в рот. Валерия задымила, откинулась на сиденье.

– Ну кайф! Спасибо! Честное слово, уговорю папочку, чтобы он вас не мучил. Сразу кокнул. А Четвертушку себе возьму. С ним особый разговор. Хоть он и послушный песик, но немного загордился.

К складам мы подвели пленницу, поддерживая с двух сторон под руки, и ее спелая упругость и теплота неожиданно взволновали меня. Мгновенно она это угадала, чарующе пропела:

– Погоди, юноша, может, тебе и обломится. Я ведь тебя еще не разглядела толком.

В каменном застенке Гречанинов снял с нее повязку, и, увидев застывшего истуканом Четвертачка, она радостно завопила:

– Ой, Четвертушка, зачем весь этот цирк?! Я бы сама приехала. Договорились бы. А теперь что делать? Боже, да тебя как здорово разукрасили!

За время нашего отсутствия Четвертачок вылакал бутылку водки и сожрал все бутерброды. Вдобавок выкурил пачку сигарет, которую я ему оставил. Тем не менее вид у него был даже трезвее, чем утром. Он сказал грубо:

– Заткнись, Лерка! Ты ничего не понимаешь.

– Что я должна понимать?

– Я тут такая же пешка, как ты. Это все они затеяли – вот эти.

– Кто?! Дядечка, он правду говорит?

Гречанинов скромно потупился:

– Истинную правду, девочка. В кои-то веки ему удалось не соврать.

Валерия растерялась:

– Этого не может быть! Не верю. Дядечка, да кто же вы такие?

– Вот именно, – буркнул Четвертачок. – Спроси у него, спроси. Я-то второй день допытываюсь.

Григорий Донатович, будучи кавалером, предложил Валерии на выбор, где устроиться поудобнее: на табуретке или рядом с Четвертачком на койке. Девушка предпочла табуретку.

– Хорошо, рассказывайте. Я слушаю.

– Рассказывать особенно нечего, – грустно заметил Гречанинов. – Нужно, чтобы ты устроила встречу с отцом. Причем так, чтобы мы поговорили наедине и в безопасном месте.

Девушка задумалась, попросила у меня сигарету. Я дал ей прикурить. Она обернулась к Четвертачку:

– Миша, что все-таки происходит? Я никак не врублюсь.

– Ничего не происходит. Эти два придурка возомнили себя центровыми. Хотят чего-то поиметь с твоего папочки. Скоро поимеют, конечно. Но пока мы с тобой у них вроде приманки. Начитались детективов.

– Все равно не понимаю.

Четвертачок скривился, как от кислого:

– Говорю же, придурки. Живые трупики.

– Мне это начинает надоедать, – капризно объявила Валерия. – Юноша (это ко мне), у тебя неглупое лицо, объясни, пожалуйста, в какие игры вы все здесь играете? Хотите выкуп? Так позвоните отцу, и он все уладит. Вообще мне тут не нравится. Тут сыро и холодно. Даже потрахаться негде. Отвезите меня лучше домой.

В гневе ее лицо раскраснелось. У меня возникло неприятное ощущение, что голос разума ей неведом. Гречанинов, казалось, тоже был в затруднении.

– Вот что, милая, – сказал он наставительно. – Ты пойми одно: шутки кончились. У нас мало времени. Ты готова сотрудничать?

– Дядечка, угрожаешь?!

Их взгляды скрестились на целую вечность. Почудилось, в сыром помещении свежо запахло озоном. Не опуская глаз, Валерия спросила:

– Чего ты хочешь от отца?

– Не твое дело, девочка. Но если будешь артачиться, тебе крышка.

– Как это – крышка?

– Подохнешь, как крыса, в этом бункере.

Девушка фыркнула, перевела взгляд на Четвертачка и вдруг как-то странно обмякла.

– Миша, он что – сумасшедший?

– Похоже. Кажется, мы крепко вляпались.

– Кто-нибудь знает, что мы здесь?

– Никто.

– А где мы?

– Черт его разберет.

Валерия вскочила и, задев меня плечом, с воплем ринулась к двери. Повторилась обычная процедура: они куда-то бегут, а наставник их перехватывает. Девушку он поймал посередине комнаты, приподнял и отнес на койку. При этом она сучила длинными ножками, визжала и царапалась. Четвертачок смотрел на безобразную сцену безучастно.

– Не рыпайся, крошка. Дед мосластый. Мы с тобой его не завалим.

– Ах, не завалим? – удивилась Валерия и в ту же секунду вцепилась ногтями ему в рожу. Проделала она это так искусно и рьяно, что Гречанинов с трудом ее оторвал. На утомленном лике Четвертачка пролегли новые свежие кровяные следы. Он воспринял это стоически.

– Еще бы водочки, дед?! – умильно попросил у Гречанинова. Наставник и тут не сплоховал. Как фокусник, достал из неисчерпаемой сумки непочатую бутылку «Кремлевской».

– Пейте, ребята, всласть. Завтра вас еще навестим.

Девушка после неудачного рывка пребывала в легком трансе, но быстро очухалась. Отворился алый ротик, и из него, как град из черной тучи, посыпались скороговоркой такие замысловатые проклятия, что она быстро оставила позади Четвертачка, тоже отменного матерщинника. Мы узнали, что нас ожидает в ближайшее время. Нас кастрируют, размажут по стенке, посадят на кол, утопят в дерьме, намотают жилы на барабан, отсосут мозги через ноздри, сожгут заживо, ну и еще кое-какие неприятности помельче. То же самое ожидало всех наших родственников, знакомых и друзей. Пока девушка, точно в сладостном забытьи, перечисляла все новые и новые кары, Четвертачок откупорил бутылку, приставил ко рту, но успел сделать лишь пару прикидочных глотков. Валерия вырвала бутылку, заодно ткнув горлышком по зубам. Один зуб при этом сломался. Четвертачок выковырнул обломок пальцами, показал нам и похвалился:

– Еще в зоне ставил. Классная была коронка.

– Там умеют, – признал Гречанинов.

Валерия, отпив тоже из горлышка, вдруг неузнаваемо переменилась. Рассмеялась волнующим смехом, опустила бутылку на пол. Невинной радостью сияло прелестное лицо. Томно изогнулась, напрягши под блузкой тугие, стройные груди. Тихий ангел глянул на нее. Будто не она только что брызгала ядовитой слюной.

– Мальчики, поозорничали, и хватит! Конечно, я сделаю все, что хотите, дяденька. Позвоню папочке, вы с ним условитесь. Так, да? Только не оставляйте меня с этим вампиром. Он же меня изнасилует, а я еще девушка.

Вампир осторожно спросил:

– Можно мне тоже глоточек, Леруша?

– Пей, милый, конечно, пей! Когда еще придется.

С бутылкой Четвертачок отошел в угол и там дал себе волю. Несколько крупных глотков, скрип кадыка – и содержимое опустилось к нему в желудок почти целиком. Потом утер лицо рукавом – и лучше бы ему этого не делать. Теперь на него по-настоящему больно было смотреть. Какая-то клоунская ало-голубая маска.

– Валерия, – спросил я неизвестно зачем. – Сколько вам лет?

– Много, дружок, – ответила она. – Намного больше, чем ты думаешь.

ГЛАВА 5

Мужчина (не сужу о женщинах) не бывает счастлив в первом браке, но далеко не всякий решается на вторую попытку. Причин тому много, но главная та, что неудачный брак оставляет в душе рану, которая не заживает никогда. Что-то непоправимо ломается в мужской психике, хотя ты сам можешь этого не заметить, потому что срабатывают подсознательные защитные рефлексы. Нередко человек продолжает тянуть лямку незаладившейся изнурительной семейной жизни до старости, уповая, в сущности, на чудо. Кажется, проснешься однажды утром и увидишь, что жена снова молода, нежна, весела, тянется к тебе ручонками, пытливо блестят ее очи, и сердце твое откликается, как в первые дни любви. А то, что въяве – досада, скука, пустота дней, постоянная взаимная раздражительность, – всего лишь следствие временного охлаждения, естественного, как морские приливы и отливы. Точно так сознание блокируется при раковой опухоли, когда человек видит в зеркало, что умирает, но, внемля какому-то потустороннему сигналу, приходит к успокоительной мысли, что это не более чем обман зрения.

На Леночке Будницкой я женился в ту пору, когда все женщины казались желанными и на эскалаторе метро я чуть не сворачивал шею, озираясь на встречных красавиц.

Как теперь понимаю, Леночку я полюбил за то, что она была безропотной. Внешность в этом возрасте вообще не имеет значения. Мое неосознанное стремление самоутвердиться в жизни таким образом, чтобы как можно больше людей восхищались моими талантами, после встречи с Леночкой было полностью удовлетворено. Любую глупость, которую я изрекал, Леночка принимала с восторгом, а когда я скромно делился с ней планами завоевания мира, впадала в мистический транс. До сих пор не знаю, ловко ли она притворялась или действительно поверила, что к ней спустился принц с небес. Вполне возможно, было и то и другое. Женский характер вместителен. Ей было восемнадцать, мне двадцать, и как-то так за шуточками, за милыми признаниями в вечной любви она вдруг забеременела, и после этого, как благородный человек, я сразу на ней женился, хотя мои и ее родители отнеслись к нашему браку скептически. Кстати, ее родители даже больше, чем мои. Ее папаня, угрюмый и прямодушный хохол, узнав про нашу брачную затею, не чинясь, доброжелательно предупредил: «Что ж, доча, дурость твоя нам с матерью не в диковину, однако не гадал, что в такую дрисню вляпаешься!» Разговор был при мне, за бутылкой «Зубровки», но я не решился уточнять, что конкретно он имеет в виду под этой «дрисней»: вообще создание семьи или какие-то мои личные качества как будущего мужа. Впрочем, как раз с ним, с Карпом Демьяновичем, – вечная ему память! – отношения впоследствии у нас сложились идеальные: сколько раз ни встречались, столько раз без исключения надирались до беспамятства, и всегда, но тщетно он пытался обучить меня спевать одну и ту же песню: «Гей, гулял, гулял казак!..» Правда, вскорости Карп Демьянович, тоже спьяну, угодил на мотоцикле под КрАЗ и отправился на тот свет выращивать свои любимые гладиолусы, а то бы, глядишь, подружились крепко и песню допели до последнего куплета.

С Леночкой мы прожили в мире и любви чуть больше десяти лет, а после расстались по взаимному согласию, без скандалов и драм. Что послужило причиной разрыва, я знаю точно: ее удивительное бытовое занудство, в которое плавно перетекло ее былое восхищение мной – гением, принцем и супермужчиной. Очень скоро выяснилось, что ей не нравилось, как я ем, сплю, чищу зубы, прикуриваю, занимаюсь любовью, читаю газету, разговариваю по телефону… короче, все, что бы я ни делал, вызывало у нее разочарование и изжогу. Бесконечные ее замечания были самого нелепого свойства, но всегда искренние и как бы выстраданные. Конечно, если бы речь шла только обо мне, то нечего было бы и гадать: не любит – и точка. Нелюбимый человек, когда с ним живешь, естественно, вызывает неприятие весь целиком, со всеми своими малыми проявлениями, но с Леночкой был особый случай. Дело в том, что она и к себе самой относилась так же, как ко мне, поэтому, оставаясь одна (к примеру, на кухне), продолжала что-то укоризненное бурчать себе под нос, а иной раз ревела белугой, поймав себя на очередном житейском промахе (не на ту конфорку поставила кастрюлю). Сколько раз я срывался, орал на нее, одергивал, приводил в чувство, и Леночка соглашалась, что я прав, что нельзя так сильно расстраиваться из-за пустяков, и мы вместе пытались как-то исправить ее зловредный характер, но нам это так и не удалось. Боже, как я жалел ее иногда, если бы она знала! В этот мир скорбей, где нам довелось побывать, она постоянно, влекомая чьей-то злой волей, добавляла собственную пригоршню слез, и легко представить, какие серые кошки вечно скребли у нее на душе. А по виду, по виду – ничего подобного не заподозришь: ясноглазая певунья с восторженным взглядом, чуткая на острое слово, пышнотелая вакханка, охочая до вкусной еды и любовных затей, жившая на свете почти совсем без вранья. Мне было тяжело с ней расставаться, как с собственной кровью, но и жить дальше стало невмоготу. Она все правильно поняла и не роптала, особенно когда я по-дружески объяснил ей, что все чаще ловлю себя на желании пристукнуть ее, как комара, зудящего над ухом. Наш разрыв был жесток, как все разрывы, даже самые полюбовные; не ведаю, что он доломал в ней, но во мне на долгие годы поселилась горькая уверенность, что я не создан для семейного счастья, как птица создана для полета.

После того как расстались, мы с Леночкой начали постепенно сближаться, и теперь у нас нормальные родственные отношения: взаимно подозрительные, лживо корректные, приправленные неутихающей легкой щекочущей душевной обидой. Чтобы снять эту обиду, мы однажды попробовали переспать, устроили пышный церемониальный вечер, пили шампанское при свечах, ворковали о том, как на самом деле нам было хорошо вдвоем и какого мы сваляли дурака, что не ценили, не сберегли свою любовь; и все шло чудесно, трогательно до самой той минуты, когда надо было уже раздеваться и ложиться в постель. Не удержалась Леночка, натура взяла свое. «Ну куда, куда бросаешь брюки! – проскрипела в забывчивости. – Повесь, ради Бога, на вешалку!» – чем напрочь вырубила меня из любовной прелюдии. Правда, кое-как я довел свое мужицкое дело до конца, но получилось неуклюже и как-то непристойно, да и Леночка постанывала и суетилась больше для приличия. В дальнейшем мы таких попыток не повторяли.

Как обычно, при разрыве родителей больше всего страдают дети, и это не пустые слова. Речь идет, разумеется, не о материальных потерях. В детской головке происходит некий моральный сбой, крен, который потом уже ничем не выправить. Пока мы жили вместе, я был для Геночки духовным наставником, гуру, учителем жизни, хотя и мало уделял ему внимания; а спустя год-два стал всего лишь донором, у которого легко можно было при встрече выклянчить деньжат, а позже и вовсе превратился в пожилого придурка, читающего нелепые нотации, вроде школьного завуча. Каково было мальчишескому рассудку пережить это первое разочарование, подобное раннему краху иллюзий? По отношению к сыну я (вольно или невольно) совершил предательство, за которое мне нечем расплатиться.

Но главная подлость в том, что я (исключая редкие минуты душевного просветления) вовсе не считал себя виноватым перед ним, напротив, полагал себя страдающей стороной и почти возненавидел сына за то, что он выродился в дурное семя. В нем не было ничего от меня и не было ничего от матери, и его наивная светлая мечта стать поскорее всемогущим рэкетиром и сколотить капиталец отдавала таким изощренным слабоумием, которого редко достигали герои латиноамериканских сериалов или ведущие нашего родного «Поля чудес».

– Мне грустно на тебя смотреть, – сказал я Валерии, – потому что у меня сын такой же выродок, как ты.

Сморенный водкой и усталостью, Четвертачок мирно прикорнул на своем пиджачке, зато девушка, напротив, оживилась. Мои слова ее задели.

– Смешно тебя слушать, юноша, – сказала с какой-то старушечьей гримаской. – Не знаю, кто твой сын, может, насчет него ты прав, но я-то не выродок. Это тебе я кажусь такой. Понимаешь?

– Не совсем.

– На самом деле я обыкновенная девушка, а вот вы оба психи. Вам обоим надо было помереть в прошлом веке. Вы думаете, вы герои, да вы просто олухи. Спасибо вам, конечно, за веселый денек, но он скоро кончится. Ваш поезд ушел позавчера. Немного даже вас жалко. Папочка не станет с вами цацкаться. Он совершенно лишен чувства юмора. Но я могу помочь, хотите? У меня есть запасная квартирка, дам ключи, и вы там отсидитесь, пока гроза утихнет. Можно проще. Я никому не говорю про это нелепое похищение, а Четвертушку сейчас замочим. Хватит ему колобродить, он и так зажился. Вот уж кто выродок – это точно.

При этих словах Четвертачок проснулся и обвел нас мутным взглядом:

– Саня, не нальешь еще чуток?

– У меня нету.

– А у тебя, старик?

– Очень сожалею, – Гречанинов пожал плечами. Мы разводили тары-бары второй час, но не было заметно, чтобы наставник куда-нибудь торопился. Похоже, как и меня, его очаровала юная извращенка, в которой зло проступало в чистом, прекрасном, волнующем обличье.

– Саша! – Она словно подержала мое имя во рту. – Тебя зовут Санечка? У тебя красивый лоб, и умные глаза, и крепкие руки. Санечка! Хочу тебя попробовать. Поедем со мной. Не пожалеешь, миленький. Хоть немного порадуешься напоследок. Хочешь, дяденьку возьмем с собой? Старый конь борозды не портит. Побалуемся втроем, плохо ли?! Но сначала Четвертушку удавим. Ты готов, Четвертушечка?

– Стерва! – вздохнул Миша. – Какая же ты стерва, Лерка. Разве я виноват, что они нас накрыли?

– Санечка! – промурлыкала Валерия. – Ты же мой рыцарь. Не позволяй этой скотине оскорблять девушку. Дай ему в глаз.

Гречанинов бодро произнес:

– Ну что, шалунья, позвоним папочке?

– Господи, ты все об одном! Ну давай позвоним, давай, если не терпится. Только сначала пошли Санечку за вином. Пусть Четвертушка выпьет перед смертью.

Гречанинов подвинул ей телефон:

– Звони, озорница. Потом выпьем.

Опять скрестились их взгляды, и девушка нежно улыбнулась.

– Ничегошеньки ты не понял, дяденька! – Набрала номер, подождала минуту, две, три, ни на кого не глядя, и плаксиво пропищала в трубку: – Папочка, ты можешь разговаривать?

Голос, который ей ответил, принадлежал очень занятому, но очень доброму человеку.

– Пигалица, чего тебе приспичило? Я в комитете по премиям… Говори быстро… – Папочка, меня злодеи похитили!

– Не шути так, котенок!

Гречанинов отобрал у нее трубку:

– Шота Иванович? Добрый день.

– Здравствуйте. Кто это?

– Ваша дочь сказала правду. Нам необходимо встретиться.

Наступила гулкая тишина, и в этой тишине Четвертачок сполз с койки и почапал в угол, где у него стоял горшок.

– Перезвоните через пять минут, – холодно сказал Могол. – Только попрошу без глупостей.

Через пять минут Валерия снова набрала номер, трубку держал Григорий Донатович. Могол отозвался мгновенно:

– Слушаю. Кто ты?!

– Шота Иванович, мои условия такие. Встречаемся в полночь, я скажу где. Но вы приедете без охраны. Иначе разговор не получится.

– Хочешь денег?

– Нет, просто поговорить.

– О чем?

– Это при встрече.

– Хорошо, двигай прямо сейчас в контору. Лера скажет куда.

– Шота Иванович!

– Дай трубку ей.

– Пожалуйста.

Лера брезгливо подула в трубку, прежде чем заговорить.

– Папочка!

– Что происходит, котенок? Кто это такие?

– Два каких-то психа. Один весь в бинтах. Сначала поймали Четвертушку, потом меня заманили в какой-то подвал.

– Что-нибудь с тобой сделали?

– Пока нет.

– Но могут?

– Папуля, я же говорю, психи. Вытащи меня, пожалуйста, отсюда. Тут сыро, холодно. Вдобавок Четвертушка обкакался. Прямо дышать нечем. Вонючий кусок дерьма. Папочка, надобно его поглубже в землю зарыть.

– Так и сделаем, котенок. Передай трубку этому… как его?

Мне понравилось, как Могол разговаривал по телефону: безо всяких эмоций. Робот, да и только. Гречанинову сказал:

– Я встречусь с тобой, паренек. Где хочешь и когда хочешь. Но прошу тебя, девочку не обижай. Она у меня одна. Понимаешь, на что намекаю?

Гречанинов назвал место встречи и время – полночь. Все тем же бесстрастным тоном Могол уточнил кое-какие детали. Поинтересовался, не прихватить ли сразу сколько-нибудь деньжат. Гречанинов ответил: пока не надо.

– Не знаю, кто ты, – заметил Могол, – но чувствую, человек ты разумный. Обо всем можно договориться, пока не пролилась кровь. Согласен?

– Именно так, Шота Иванович… Не забудьте – без охраны…

– Не беспокойся. Дай еще Леру.

Дочери он сказал:

– Ты правда в порядке, котенок?

– Абсолютно, папа!

– Потерпи еще чуток, ладно?

– Это все пустяки, папочка!

Вот и все переговоры. Четвертачок слез с горшка, но на койку не вернулся. Робко жался у двери. Горшок аккуратно прикрыл газеткой.

– Ничуть и не пахнет, – заметил подобострастно, глядя на Леру. Трудно было поверить, что это тот самый человек, который преследовал меня неутомимо: бил, увечил, пугал, загнал в больницу, изнасиловал любимую женщину и собирался по нелепой прихоти оборвать мои земные дни. Тот был страшен, я его возненавидел, этот был смешон, но я ему не сочувствовал. Смешон он или страшен, но это он вовлек меня в гнусную, проклятую карусель, хотя теперь-то мы могли с ним и подружиться, потому что мало чем уже отличались друг от друга.

– Надеюсь, – высокомерно произнесла Валерия, – вы не оставите меня наедине с этим животным?

– Как раз оставим, – возразил Григорий Донатович. – Некуда тебя больше деть.

Против ожидания Валерия восприняла печальное известие спокойно:

– Вы же не хотите, чтобы он надо мной надругался?

– По правде говоря, нам это безразлично, но раз уж обещал твоему отцу… Что ты предлагаешь?

– Привяжите его к койке, чтобы не егозил.

– Нет, не хочу! – заорал Четвертачок. – Архитектор, не делай этого!

– Сашенька, – проникновенно обратилась ко мне Валерия, – И вы тоже, дяденька. Разве не видите, как он притворяется? Это же зверь. Стоит вам выйти, как он набросится. Как посмотрите в глаза папочке?

– Может, действительно?.. – обратился я к Григорию Донатовичу, но не встретил у него поддержки. Он равнодушно махнул рукой:

– Оставь, Саша. Пусть у них будут равные шансы.

Валерия рыдала, утирая слезы ладошками:

– Грех вам, дяденьки! Он же мужчина все-таки. Как с ним справиться? Опять на горшок залезет, я от вони задохнусь… От тебя не ожидала, Сашенька. Ты такой красивый, сладенький… Не бросай меня, милый! Честное слово, отслужу!

В машине Гречанинов продолжил свои рассуждения. По его словам, самый вероятный исход нынешнего криминального режима именно такой: при очередной разборке паханы взаимно истребят друг друга. Все к этому идет. Еще Платон писал, что демократия, на которую так падок плебс, неизбежно ведет к первобытной деспотии – иного пути нет. Колоссальная, непомерная власть сосредотачивается в руках одного человека, и когда этот человек – тиран, узурпатор – ослабеет (как раз наш период) и выпустит бразды правления из рук, наступает беспредел. Гречанинов объяснил, что такое беспредел. Это утрата всякого разумного порядка в государстве. Сейчас его (порядок) из последних сил поддерживают уголовные авторитеты, но и их уже, как я, наверное, заметил, отстреливают по десятку в день. Дальше – хаос, безвластие, немотивированные убийства, большая кровь, льющаяся из всех щелей, полное торжество сатанинского начала. Страшнее ничего не бывает на свете. Беспредел – это не просто физическое истребление, это – хуже. Это разрушение всех основ бытия, слепой бунт дикой человеческой сущности против Божественного начала. Иными словами, замысел Творца, вывернутый наизнанку. Беспредел нам предстоит испытать на собственной шкуре, но сокрушаться и терять присутствие духа не следует. Будет много страданий, которые выше человеческих сил, но следующий этап – очищение и воскресение. Кто уцелеет, тот оглянется назад с отвращением и проклятием.

Мы подъехали к больнице, и Гречанинов остался ждать в машине.

Прежде, чем идти к отцу, я заглянул к завотделением Робинсону В. Г. Он меня встретил приветливо, может быть, отчасти из-за тех пятисот долларов, которые я ему обещал. Но только отчасти. Сейчас я его разглядел лучше, чем в первый раз, когда голова была набита гудящей ватой. Это был солидный человек, уверенный в себе, излучающий благодатную энергию тайных медицинских знаний. Таких врачей раньше было много, их можно было встретить в любой районной поликлинике, но с наступлением рыночного рая они все разбежались в коммерческие структуры, где за бешеные бабки лечат бизнесменов и предпринимателей, страдающих от ожирения и пулевых ранений. Доктор Робинсон уверил, что отец вне опасности, но недельки две еще побудет в больнице. От радости я чуть не поцеловал ему руку, но ограничился тем, что угрюмо пробурчал:

– Как договаривались, в долгу не останусь, доктор.

В палате у отца повстречал матушку, и это была двойная удача. Град упреков, которые на меня обрушились, я воспринял как освежающий летний дождик. Родные бесхитростные лица светились веселой приязнью, неунывающей верой в справедливость бытия – это было лучшим лекарством для моего истомленного духа. Отцу и вправду было намного лучше: он уже самолично добирался до туалета, что являлось как бы переходным этапом от смерти к вольной волюшке. Озабочен он был по-прежнему единственно тем, как заново поднять мастерскую. Спросил, верно ли то, что я говорил насчет второго гаража, который можно купить, или так, по привычке трепал языком. Конечно, я трепал, но сейчас готов был трепать и дальше, лишь бы не сбить отца со здорового направления мыслей, и наобещал ему с три короба, описав даже внутренности, размеры и местоположение существующего пока только в моем воображении гаража. Мать наконец строго вмешалась:

– Скажи-ка, сынок, где тебя самого угораздило?

Не сразу я понял, что она имеет в виду.

– А-а, это, – беззаботно махнул рукой. – Да я уж рассказывал папе. На корте неудачно рухнул, ребро треснуло.

Мать не поверила ни на секунду:

– Отец, видишь?! Куда-то наш непоседа опять впутался. Поговори с ним, прошу тебя. Я-то для него пустое место. Он же давно умнее всех.

Отец принял соответствующее, сто лет мне знакомое скорбно-назидательное выражение лица и сделал мне внушение. Сказал, что трудно понять человека, который обманывает родителей, вдобавок пытается обмануть самого себя. Это недостойно порядочного мужчины. Порядочный мужчина отличается от негодяя не тем, что совершает сплошь благородные поступки, а тем, что умеет открыто признаваться в дурных. Совестливость, сочувствие к близким – вот отличительные черты благородного поведения. Когда человек пребывает во лжи и внушает себе, что всегда прав, он быстро превращается в скотину.

– И потом, – заметил отец, – кто тебе, Саша, поможет в беде, кроме родителей? Хоть с этим ты согласен?

– Как же, – ядовито добавила мать. – Согласится он! У него же гордыня.

На миг я представил, каким образом могли бы помочь мои бедные старики в разборке с Моголом, но даже не улыбнулся. Их невинные души были светлы, а моя давно сгорбилась от греховных устремлений.

– Пойду, пожалуй, – сказал я. – Поправляйся скорее, папа. У меня для вас обоих есть маленький приятный сюрпризец.

– Вот этого не надо, – всполошилась мать. – Хватит нам твоих сюрпризов. Неужто жениться надумал?

Я увел ее в коридор и вручил запечатанную пачку десятитысячных купюр.

– Не экономь, мама. Покупай все, что нужно.

– Что с тобой происходит, сын?

– Влюбился, мама. Честное слово!

– Который раз?

Целуя ее щеки, я почувствовал влагу.

ГЛАВА 6

Я не знал, кто ему помогает, но он шел по следу точно, цепко, как матерая овчарка, и не заметно было, чтобы устал. Но ошибки бывают у всех, не только у меня, поэтому я спросил:

– Выходит, Григорий Донатович, приближаемся к финишу?

Он вел машину аккуратно, не гнал без надобности и склонен был всегда уступить дорогу тем, кто рвался вперед, не соблюдая правил. Покосился на меня:

– Приближаемся, да, но не так быстро, как хотелось бы.

– Однако сегодня вечером… Или пан, или пропал…

– Нет, Саша, не горячись. Сегодня вечером попросим Катеньку приготовить вкусный ужин. Выпьем по рюмочке и пораньше ляжем.

– Не хотелось бы выглядеть дураком, – я поспешно закурил, – но хотелось бы уяснить…

– Сегодня Могол не придет. То есть придет, но не один.

– Почему?

– Да уж так. Могол крупный хищник, не Четвертачок. В ловушку не сунется сломя голову. Он поступит иначе. Сейчас вокруг того места, где мы назначили свидание, столько его людей, что мушка не пролетит незамеченной. Двум таким «чайникам», как мы с тобой, там вообще сегодня делать нечего.

– Но как же…

– Любимая дочурка, скажешь? Да, Саша, любимая. Но ты плохо представляешь, как он устроен. Он пока только немного разозлился. Кто мы такие для него? Две шавки, которые осмелились тявкнуть откуда-то из подворотни. Зачем ему лично марать об нас руки, если он пол-Москвы под себя подмял? Он больше оскорблен, чем напуган. Да и не верит, что Лерочка действительно в опасности. Вот когда…

Внезапно я испытал упадок сил, какой бывает после долгой работы, когда вдруг выясняется, что все расчеты были заведомо неверны. Гречанинов это заметил, посочувствовал:

– Не унывай, Саша! Все идет по плану.

– По плану? Но как же с ним можно договориться, если он такой? Он получит свою дочурку, а потом…

Тут уж Гречанинов удивился, посмотрел на меня как-то странно и резко перевел разговор…

Катю я увидел издали: она смотрела из окна. Чудно: дом большой, стоквартирный, но я поднял голову и сразу встретился с ней глазами. На шестом этаже ее лицо казалось обрамленным в траурную рамку. Я помахал рукой, и в ответ она скорчила диковинную рожу. Мое сердце было уже с ней.

– Давайте съездим в загс, – сказал я Гречанинову. – Мы с Катей заявление подадим.

– К чему такая спешка?

– Если меня прихлопнут, ей хоть квартира останется.

Сели в лифт.

– Не позволяй себе расслабляться, – сказал Гречанинов. – Саша, ты же сильный человек.

Замечание подобного рода от любого другого я воспринял бы как скрытую насмешку, но Гречанинов имел право говорить все, что ему вздумается. Я испытывал перед ним внутреннее смирение, которое ничуть не тяготило. Ощущение, что этому человеку я уступаю во всем, было даже приятным…

Катя поинтересовалась, обедали ли мы. У нее все было готово: овощной суп, жаркое и компот из сухофруктов. Извинившись перед Гречаниновым, я увел ее в спальню. Осторожно обнял, поцеловал в губы. Она была как неживая. Я спросил, любит ли она меня. Она ответила, что любит, но очень устала. Не от любви, нет, а оттого, что ей приходится целыми днями сидеть взаперти. Я уверил, что это нормально, когда человек скучает в одиночестве. Катя спросила, долго ли это продлится и что ей делать, если мы утром уйдем, а вечером не вернемся. Я сказал, что такого не может случиться, потому что с Григорием Донатовичем не справится никто. Он богатырь, супермен, и, возможно, знает тайну философского камня. С этим она согласилась, но заметила, что напрасно я считаю ее дурочкой, которая ничего не понимает. Она, оказывается, не вчера родилась на свет и еще до встречи со мной перевидала столько всякого дерьма, что почти утратила веру в людей. Иногда ей кажется, что весь мир состоит из насильников и тех, кого они преследуют. Мы же с ней, она и я, не способны оказывать настоящее сопротивление, и то, что нам до сих пор не оторвали головы, всего лишь счастливая случайность, но это вопрос времени. Я старался ее утешить, утирал слезы, целовал и гладил худенькие плечи, и постепенно мы оказались в таком состоянии, что захотелось прилечь поудобнее. Будет неприлично, прошептала Катя, если войдет Григорий Донатович и увидит, чем мы занимаемся, но остановиться мы уже не могли. Ласковое наше соитие было подобно предутренней грезе, и никто нас не будил, пока мы сами не очухались. Оконную занавеску трепал ветерок, комната слегка покачивалась, как лодка, которую оттолкнули от берега. Блестящие Катины глаза были прекрасны, в них стояла вечность.