Текст книги "Между ночью и днем"

Автор книги: Анатолий Афанасьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 18 страниц)

– Открой! – попросил я Валерию. Ее лицо исказила гримаса сладострастного любопытства.

– Открою, и что сделаешь?

– Пожалуйста!

Валерия, не сводя с меня жадных глаз, достала из сумочки серый пистолет и протянула мне. Я принял его с благоговением. Все чувства мои дремали. Валерия нажала небольшую кнопку сбоку от двери, которую я не заметил, и сразу прямо над нашими головами из динамика раздался настороженный голос:

– Кто это?!

– Это я – Валерия, – прощебетала девушка. – Открой, Михалыч!

– Хозяин прислал?

– Нет, к тебе на свидание пришла.

Дверь отворилась. В проеме стоял мужчина с хмурым лицом и с растопыренными, как после мытья, руками. Пальцы у него были в крови. Я выстрелил ему в грудь два раза подряд, почувствовав тугую отдачу. Оттолкнул и бросился в комнату. Второй мужчина скакнул от топчана в угол. Поднял вверх руки. Губы его шевелились, он что-то кричал, но слов я не разобрал. Что-то вроде детского: уа-уа-уа!

Я получше прицелился в разинутую рожу и нажимал курок до тех пор, пока в пистолете оставались заряды. Прорезиненный человек с раскуроченным черепом, на котором уже не осталось лица, падал на пол так долго, будто преодолевал сопротивление земли. Я взглянул на Катю. Ее глаза поплыли навстречу, исполненные смутной надеждой. Она звала меня. Я хотел подойти, но не успел. Кто-то сзади крепко припечатал мой затылок, и, утешенный, я вырубился из всех этих страшных игр.

Часть четвертая
ПЛАТА ПО СЧЕТУ

ГЛАВА 1

Время подперло веселое, каждому придется рано или поздно делать выбор: оказать сопротивление или превратиться в сучонка. Убей или тебя убьют. Не в прямом, так в переносном смысле. Первой, как водится, оскотинилась творческая интеллигенция. Привыкшая загребать жар чужими руками, на карачках приползла в Бетховенский зал, слезно умоляя: раздави гадину, Борик, иначе нам всем хана! Писатели, актеры, музыканты – любимцы нации. По телевизору показывали отрывки апокалипсической встречи – незабываемое зрелище. Потом, говорят, особо удостоенные проникли к Верховному на дачу, уже с какими-то готовыми списками в руках. Реально им ничто не угрожало, на всякий случай перестраховывались. История дураков ничему не учит. Когда лет десять назад читал блистательного Оруэлла, думал: это все-таки вымысел, такого не может быть, слишком изощренно. Тем более не может быть у нас, где гениальный Коба, кажется, на столетия вперед подытожил великий эксперимент по принудительному вхождению нации в земной рай. Оказалось, еще как может, и именно у нас, вдобавок в каком-то особо гнусном, тухлом политико-блатном варианте. Какие монстры поперли наверх из партийных и уголовных отстойников, какие злобные, пещерные начались жертвоприношения – э, да что теперь сокрушаться…

Григорий Донатович мог бы мною, полагаю, гордиться: два трупа на счету – и никакой достоевщины. Пристрелил озорников, как мышей, схлопотал сзади по кумполу – и очухался в знакомой комнате, в знакомой постели, под коричневым пледом. Рядом все та же простушка Валерия. Лик ангельский.

– Ты герой, Саша! Истинный герой. Теперь я тебя еще больше люблю.

Чересчур яркий свет бил в лицо. Глаза болели.

– Будешь завтракать? Я сама приготовлю. Хочешь яичницу? У меня яичница лучше всего получается. Или сразу выпьешь водочки? Натощак полезно.

У меня пока не было желания с ней разговаривать. Я бы и просыпаться не стал, да с природой не поспоришь. День, ночь, сон, явь – так и идет чередой, пока цепочка не оборвется, как у садиста в подвале. Крепкий все-таки был зверюга, сколько пуль всадил, а он все не падал. Кровищи напрудил целую лужу. Валерия продолжала восторженно щебетать, подбираясь поближе, и на лице ее появилось задумчивое выражение, которое не сулило мне ничего нового.

Я прервал ее строгим вопросом:

– Где Катя? Что с ней сделали?

– Господи, да ты прямо зациклился на этой девке! – Валерия всплеснула руками. – Что же у нее есть такое, чего у меня нету? Может, гнездышко поперек?

Я зацепил с тумбочки сигарету, закурил.

– Вот что, Валерия. Выслушай меня внимательно. Со мной вытворяй что хочешь, но Катю не трогай.

– Ой!

– Что – ой?

– Значит, ты меня обманывал.

– В каком смысле?

– Значит, тебе эта девка дороже, чем я?

Как с ней разговаривать, я не знал, а убить ее до кучи к тем двум – не мог.

– Лера, скажи честно, ты нормальная?

– Конечно, любимый. Но ты просишь о невозможном. С какой стати я буду заботиться о сопернице? Я обещала, что буду хорошей женой, но измены не потерплю. Не надейся. Я не святая. Я очень ревнивая. Поклянись, что между вами ничего не было.

Подыгрывать в ее гнусной игре, замешанной на крови, было невыносимо, но иного выхода не было. Почему-то я больше не сомневался, что Катина жизнь, как, возможно, и моя, полностью зависят от настроения чумовой девицы. Сказать по правде, я испытывал довольно сложные чувства. Ненависти к ней не было в моем сердце. Ее натурой была злая дурь, но она была глубоко несчастной, хотя и не догадывалась об этом. Всемогущий творец посмеялся над ней, уродив для роковых забав, для которых этот мир мало приспособлен. Недалек тот час, когда ей придется в этом убедиться. Я отлично понимал, почему с таким остервенением оберегает ее Могол. Уж ему ли было не знать, что этот роскошный цветок, взращенный на помойке, без его опеки не перезимует и дня.

– Любимый, ты готов? – спросила она, не дождавшись клятв.

– К чему?

– Как к чему? – Недоумение ее было забавно, как и все, что она делала, – К исполнению супружеских обязанностей, к чему же еще.

– Лерочка! – взмолился я. – Ну зачем я тебе, ну зачем? У тебя же столько мужиков на выбор.

Вдруг она пригорюнилась, ясные очи затуманились.

– Ты не веришь, да? Думаешь, я вздорная, порченая? Думаешь, у меня только одно на уме, да? Хочешь докажу, что не так?

– Докажи.

– Сама не знаю, что со мной. Я на тебе заторчала, Сашенька. Ты такой смешной! Так улыбаешься хорошо, губки кривишь. У меня таких мальчиков не было, честное слово. Не хочу, чтобы ты о ней думал… Она сквернал, капризная. Она тебя не стоит. Честная давалка – и больше ничего. Да с ней через неделю от скуки сдохнешь. А я тебе ребеночка могу родить. Такого маленького-маленького пупсика. Ведь хочешь такого, да?

– Что с Катей, скажи?

– Да что с ней может быть, с кобылой двуногой? Каплю кровишки спустили, чтобы тебя попутать.

– Меня попугать?

– Ну да. Папочке чего-то от тебя нужно, вот он тебя и доводит. Называется психологическая обработка. Он тебя на этой девке подловил, а ты не догадался, глупыш.

– Значит, все было подстроено?

– Конечно, подстроено. Теперь папочка знает, как тебе девка дорога. Увы, я тоже знаю.

Слишком все это было похоже на правду, чтобы я усомнился. С робкой надеждой уточнил:

– Значит, и с этими, которые ее мучили, тоже подстроено?

– Конечно, подстроено. Но замочил ты их по-настоящему. Сделал таких хорошеньких двух жмуриков. И пальчики оставил на пушке. Храни тебя Бог, мой любимый! Теперь ты весь в папочкиной власти. Но я тебя спасу.

Валерия уже далеко зашла в приготовлениях. Никто не мог сбить ее с толку, ни Бог, ни царь и не герой. И уж разумеется, не я.

– Поласкай меня.

– Я не умею.

– Научишься, милый. У нас все впереди. Пообещай, что останешься со мной, если выпущу девку на волю.

– А ты можешь?

– Конечно. Папочке все равно, что с ней будет. Он мне ее вчера подарил.

Со мной происходило такое, что напоминало о далеком историческом прошлом, когда человек еще был, видимо, моллюском и прятался от крупных хищников на дне океана. Но сохраняя остатки разума, слова я находил верные, проникновенные. Лерочка, говорил я, для меня твой мир, как чащоба лесная, в нем холодно, жутко, уныло, я в нем заблудился и не могу найти дороги обратно, туда, где было когда-то светло, просторно и хорошо. Там, на равнине, не в лесу, жили люди, не волки. У них были мирные обычаи, к которым я привык. К вашим законам я все равно не привыкну, потому что их не принимает моя душа. Я не способен жить насилием, ложью и фарисейством. Но если хочешь, сказал я ей, я выполню твой мимолетный каприз: останусь с тобой и буду крепко любить тебя, хотя не совсем понимаю, что ты имеешь в виду, произнося это слово. Но, пожалуйста, спаси Катю! Она беззащитна, как кролик, и тоже давно заблудилась; но если она погибнет, то вина будет на мне и этого я не перенесу. Я давно не говорил так складно и горячо, и Валерия заслушалась, доверчиво склонив головку набок.

– Как интересно, – произнесла мечтательно, – Какой ты нежный, Саша! Мне кажется, все, что ты говоришь, я когда-то читала. Только не помню, в какой книжке. Ты сам все это придумал?

После этого все с тем же растроганным, мечтательным выражением лица она довела до успешного конца любовный замысел, используя меня в качестве механического тренажера.

Мы покурили, лежа рядом, как голубь с голубкой, и она, натянув юбчонку, убежала, пообещав вскорости вернуться с завтраком.

– Водочки тоже принесу, – посулила на прощание, – Гебе надо поскорее выпить. А то ты стал какой-то не совсем твердый.

Водочки я не дождался, потому что пришел абрек и объявил, что хозяин ждет.

Во вчерашнем кабинете Могол встретил меня задушевно. Поднялся навстречу, подвел к журнальному столику, усадил, угостил сигаретой, сам поднес зажигалку. В выпученных голубых зеницах соболезнование.

– Не ожидал, братишка Саня! Ну ты тигр! Это надо же – двойное убийство. Понимаю – горячка, любовное затмение, но ты же интеллигентный человек. Это же чистое варварство. Как ты решился? В голове не укладывается. Я навел справки, родители у тебя нормальные люди, сумасшедших в роду нет. Необъяснимо! Что же теперь делать? Сам-то что думаешь?

С первой встречи я приметил в Моголе одну особенность: он был разумен. Он был настолько разумен, что вполне овладел ролью сердобольного человека, утомленного заботами о благополучии близких и эта роль доставляла ему удовольствие. Выдавал Шоту Ивановича изредка вспыхивающий в глазах яркий кошачий блеск. Его не удавалось скрыть. Нервическая шальная натура проявлялась еще в том, как он схватывал иногда первый подвернувшийся под руку предмет – зажигалку, карандаш, угол стола – и резко сжимал узловатой клешней – спускал излишек дурной энергии.

Не зная, что ответить, я пожал плечами, скромно опустив глаза.

– Понятно… Я-то тебя, Саша, не осуждаю, сам был молодой. Когда на твоих глазах любимую женщину-Валерия сказала, ты сильно выпивши был. Это правда?

– Немного кирнул.

– Спьяну, значит, померещилась чертовщина. Парней, конечно, по-человечески жалко, ничего худого за ними не водилось. Исполнительные, работящие, у обоих семьи остались. Да, брат, не всякое преступление можно оправдать. И честно скажу, со всеми моими связями трудно будет тебя вытащить. Кстати, откуда у тебя пушка взялась?

– В трусах прятал.

Могол не улыбнулся:

– Да, шуточки… Опять же при моем общественном положении… Ну что я скажу в твою защиту?.. Дескать, пьян был, погорячился, впал в помрачение… А ты, скажут, Шота Иванович, куда смотрел? Приютил бандита в доме, в женихах держал. Как мне после этого люди станут доверять? Ты об этом подумал?

– Об этом не подумал, извините.

Шота Иванович свел голубые зенки почти к переносице и таким образом меня как бы сфотографировал.

– То-то и оно, что за вас за всех приходится одному думать. Ты хоть понимаешь, что не меньше десятирика заработал?

Я нагнулся, чтобы почесать отекшую икру, и Могол в испуге отпрянул. Блестяще было сыграно, браво!

– Шота Иванович, – произнес я уныло. – Я же на все согласен, ни от чего не отпираюсь. Вы только скажите, что мне сделать?

Могол посуровел, видно, ненароком я подал не ту реплику.

– И что это на тебе за рубашка? – спросил, брезгливо кривя губы. – Это что, мода теперь такая?

– Это не рубашка, бинты. Рубашки у меня нету.

Поднялся – тучный, легкий в движениях, – сходил к столу, достал что-то из ящика, принес – запечатанная пачка пятидесятитысячных купюр.

– На, возьми… Попроси Леру, пусть пошлет кого-нибудь в магазин. Ну срам же это – в бинтах щеголять. Совсем ты, Саша, опустился. Я еще вчера заметил, какой-то ты неопрятный.

– Можно идти?

– Чего ж не спросишь про свою даму, из-за которой злодеяние совершил?

– Как она, Шота Иванович? Здорова ли?

К мудрой озабоченности на круглом лице добавилась гримаска печали.

– Эх, брат, плохо мы заботимся о своих женщинах. Была здорова, была. Вполне была здорова, пока не увидела, как ты с живыми людьми расправляешься. Нервишки-то и сдали. Сомлела. Я понимаю, девичье сердечко жалостливое. Плачет теперь навзрыд и даже как бы в слезах путается. Речь бессвязная. О тебе поминутно спрашивает. На волю просится. А как я ее отпущу, коли там отчаянный маньяк бродит? Другован твой.

Как и расписано было по его сценарию, я удивился заполошно:

– Помилуйте, Шота Иванович! Ему-то она зачем?

Пахан сцепил узловатые клешни так, что обе хрустнули.

– Вот и видно, что в инкубаторе рос. Жизни не нюхал. Преступная натура, брат, это не то, что, как ты, покосил хлопчиков для собственного удовольствия, – это целая философия. Жаль, что вы, молодые, нынче себе на уме, старших не слушаете. Преступная натура, как ржа, все вокруг разъедает. Ты думаешь, по собственной воле схватил пистоль да начал палить по людям, как по консервным банкам? Заблуждаешься, Саша! Это он тебя вел, твой кореш-маньяк. От него ты злодейской отравы надышался и незаметно повернулся в бандитскую веру. Вспомни, разве папенька с маменькой учили тебя человеков убивать? А теперь он, кореш твой поганый, сидит в ухороне, водку жрет с блядями да над тобой, дураком, подсмеивается… Ты спросил, зачем ему девица? А зачем дьявол невинную душу губит? Да просто так, именно по натуре своей преступной. И обычай у него такой, коли вцепился, нипочем не отпустит, пока зубы целы. Иначе ему самолюбие не позволит. Иначе он будет обыкновенным человеком, как мы с тобой, а он таким быть не желает. Преступная натура стремится к абсолютной власти и питается человечинкой, как котенок молочком. Улавливаешь мою мысль?

– Не совсем, – признался я, страшась глядеть в его глаза, натекшие вдруг золотистыми кровяными прожилками.

– Ладно, не понимаешь, не надо, – сказал устало. – Поверь на слово. Надобно твоего кореша-маньяка из норы выковырнуть и отправить туда, где ему положено находиться, – в тюрьму. До тех пор никому из нас покоя не будет. А девочку твою жальче всех. Как тростиночка, дрожит и рыдает. Пожалей ее, брат!

– Да я разве против? Но я же не знаю, где он.

– Так ты вчера говорил. К этому возвращаться не будем. Не знаешь и не знаешь, твое личное дело. Но поймать его – помоги.

– Да как, как?!

Хитро, беспощадно сверкнул его взгляд.

– Весточку ему подай.

– Куда, Шота Иванович? На деревню дедушке?

– Подумай, хорошенько подумай. С твоей головой не может быть, чтоб не придумал. Денька два у нас есть в запасе. Но не больше. Потом уеду на неделю. Государственные дела. Предвыборная кампания. Девушку на кого оставим? Если честно, такие здесь ухари, я им сам никому не доверяю. Ну ухлопал ты двоих, а знаешь их сколько? Вот сейчас покажу одного…

Опять поднялся, шагнул к столу, нажал на какую-то кнопку – и сей миг в комнату вкатилось чудовище. Я не преувеличиваю, нет, если бы! Детина роста двухметрового, с руками ниже колен, с опущенными, как у гориллы, плечами, с черной шерстью из-под ворота распахнутой рубахи. А рожа! Лба нет, малюсенькие бедовые глазки, точно два красноватых буравчика, расплюснутый, с вывернутыми ноздрями носище и улыбающаяся пасть, полная золотых коронок. Существо, конечно, необыкновенное, и не столько страшное, сколько омерзительное, наводящее не страх, а жуть. От него комната враз наполнилась каким-то едким звериным запахом.

Упулил глазки на Шоту Ивановича.

– Звали, хозяин? – сказал, как рыгнул.

Могол разглядывал его с веселым недоумением, будто залюбовался неопознанным объектом.

– Звал, Ванечка. Вот гостю тебя хотел показать.

Чудовище покосилось на меня, шире заулыбалось, что-то гукнуло приветливое, и я почувствовал, как по позвоночнику скользнул холодок.

– Ну что, Ванечка, – шутливо продолжал Шота Иванович. – Открой нам, будь любезен, чего тебе больше всего на свете хочется?

– Девочку! – рыгнул Ванечка и счастливо заухал. Белые ошметки посыпались с губ.

– Ну-ну, не распаляйся зря… Ступай пока. Будешь умницей, привезу девочку.

Голова чудовища поникла, спина сгорбилась, игривые глазки потухли, пятясь, выбрался за дверь и тихо ее прикрыл.

– Видал? – похвалился Могол. – Преданный, но неуправляемый. Меня одного слушается, да и то не всегда. Думаешь, кто такой?

– Обезьяна?

– Возможно, возможно. Тебе виднее. Друзья подарили, геологи. Где-то в тайге отловили.

– Зачем он вам, Шота Иванович?

– Вынужден держать, вынужден! Против таких, как твой кореш-маньяк, ему цены нет. Какие там восточные приемчики! Чутье лисье, силища медвежья. Испытанный боец. Одно плохо: на женский пол чересчур падок. Чуток не доглядишь, ужасные беды творит. Что ж, Саша, думай, думай, как кореша выманить. Сутки у тебя точно есть в запасе.

Психологический удар, который он нанес, был так чувствителен, что, поднимаясь со стула, я неловко покачнулся, и Могол протянул дружескую руку, чтобы меня поддержать.

– Да что ты, так-то уж не робей. Пока я здесь, Ванечка безопасен.

У себя в комнате, улегшись на постель, я еще долго не мог избавиться от кошмарного видения: волосатый монстр, улыбающийся своим тайным прихотливым мыслям. Я по-прежнему верил, что Гречанинов нас вызволит, отследит: пока он живой, еще ничего не потеряно, но времени у него, судя по всему, оставалось в обрез.

ГЛАВА 2

Однажды в молодости я поранил ногу на рыбалке. Полез в воду отцеплять крючок и чем-то прошил ступню, скорее всего осколком стекла. Такая аккуратная треугольная получилась дырочка. Особого внимания, естественно, не обратил, выдавил кровь, приложил подорожник и забыл. Но к вечеру ранка начала нарывать, видно, попала какая-то гадость. На другой день пошел в, баню, попарился как следует, похлестался веником, после баньки, как водится, накушались с дружками. Утром проснулся, уже вместо ранки голубоватый волдырь. И чувствую, познабливает. Померил температуру – тридцать семь с половиной. На работу идти не могу – охромел. Дня три мама лечила домашними средствами: припарки, столетник, пластырь, антибиотики и прочее, к чему я по собственному разумению добавлял много водки внутрь. Кажется, мертвец бы поднялся, но нога все хуже. Короче, к концу недели очутился в больнице – температура сорок, ступня синяя и простреливает до брюха. Врачи засуетились – тогда они заботливые были, не делали разницы между бизнесменами и быдлом, – переливания крови, чудовищные дозы пенициллина, но я все равно приготовился помирать. После двух-трех дней горячки, когда я отупел настолько, что не отличал медсестру от клизмы, я вдруг впал в блаженное просветление. Боль отступила, температура зафиксировалась на мертвой точке где-то после сорока одного градуса и стала как бы нормальной, и все концы и начала земной жизни сошлись в яркой, огненной точке в мозгу. Мне было так покойно, как после уже не было никогда. Отчетливо сознавая, что дни мои сочтены, я радовался, как ребенок празднику. Очертания предметов, как и воздух в палате, сделались выпуклыми, тугими, зримыми, а лица людей, кто бы ни склонялся надо мной, родными, незабвенными. Явь перепуталась с небытием, и то, что вчера казалось важным, значительным – мысли, слова, – вызывало во мне приступы истерического смеха. Я лишь недоумевал, почему веселюсь один, а у собеседников унылые, постные лица, будто им предстоит помирать, а не мне. Смерть, подступившая близко, отнюдь не казалась ужасной, напротив, манила неведомыми чудесами, нежданными обретениями в той стране, куда я готовился уплыть. Бояться смерти так же смешно, как, допустим, шарахаться от собственной тени, и мне было обидно, что окружающие не разделяют и, видимо, не могут разделить моих чувств, моего прозрения, продолжая надоедать уже совершенно ненужными, нелепыми медицинскими манипуляциями. Особенно меня забавляло, с какими насупленными лицами, точно о конце света, они спорят о том, ампутировать мне ногу или еще денек погодить. Нечто подобное тому состоянию испытывал я и теперь…

Обед принес афганец Витюня Кирюшин. Пока мы не виделись, его симпатия ко мне окрепла, но выглядел он озадаченным. Молча расставил на тумбочке тарелки: борщ, отбивная с картошкой, пиво, хлеб.

– Откармливают, – сказал я. – Добрый каннибальский обычай.

Слова «каннибальский» он не понял, насторожился:

– Ты про что?

– Готовят на убой.

Поглядел сочувственно:

– Похоже на то. Хозяин рвет и мечет. Чего-то ты ему сильно напортачил.

– Не больше, чем он мне.

– Ну, тут нам равняться не приходится. Ты бы повинился, если в чем виноват.

– Ага, виноват. Вовремя не удавился.

– Слыхал, они твою бабу поймали?

– Поймали, – признал я. – И мучают.

– Да, дела… – подвинул мне под локоть тарелку с отбивной. – Да ты кушай, кушай. Мясцо свежее. Позавчера свинку завалили.

Я и кушал за двоих, а простодушный афганец грустно глядел мне в рот. На его загорелом лице боролись противоречивые чувства. Видно было, что сочувствовал и готов был помочь, но не знал как. Налил себе и мне пива, выпил, задымил.

– Я тоже ихние дела не все одобряю. Но жить-то надо, верно? Вот и нанялся. Ничего, служу пока. А завтра, возможно, плюну. Но это тоже не так легко, сам понимаешь.

– Вить, может, вечерком, попозже, отпустишь в подвал? С невестой повидаться.

Не на шутку задумался, как на экзамене.

– Я бы, пожалуй, рискнул, но тебе не советую.

– Почему?

– Это тебе кажется, что дом пустой. В нем сотня щелок, и в каждой глаза. Зачем зря задницу подставлять.

– Я же вчера ходил – и ничего, обошлось.

Удивился моей наивности:

– Ты не сам ходил, тебя Лерка водила. Совсем другой расклад. Лучше я потихоньку об твоей подружке справки наведу. Как она, где. Хотя и это чревато, сам понимаешь.

– Витя, я ведь не был в Афгане. Обманул тебя.

Мудро улыбнулся, блеснули сахарные зубы.

– Да я сразу допер.

– Почему же ты?..

– Почему сочувствую? Держишься весело, уважительно. Не похож на этих сучар. У меня к ним свои претензии.

– Спасибо, Витя.

– На здоровье, Саня.

Ближе к вечеру подоспела Валерия, пахнущая ванной и французскими духами, в каком-то умопомрачительно пестром наряде: то ли кимоно, то ли сарафан, но спина голая и коленки сверкают.

Я показал ей деньги и передал распоряжение Шоты Ивановича: велел, дескать, немедленно купить костюм, потому что собирается со мной вместе фотографироваться для семейного альбома. Девица захихикала, цапнула деньги в кулачок и удрала. Через час вернулась с покупками. Все в нарядных упаковках, новехонькое – джинсы, светлый блейзер, роскошные штатовские мокасины на толстой подошве. Примерка пошла ходко. Первым делом Валерия определила, что свалявшиеся грязные бинты не идут к обновкам. Через дверь кликнула Витюне, чтобы привел какого-то Хоттабыча. Через пять минут появился Хоттабыч – худой белоголовый замухрышка в засаленном белом халате и домашних шлепанцах. Где-то, видно, рядом у них был медпункт. Из медицинского саквояжа с голубым крестом Хоттабыч извлек все необходимое для перевязки. Действовал со сноровкой, и за все время, что пробыл в комнате, не проронил ни единого слова. В глаза мне тоже не посмотрел ни разу, словно опасался увидеть что-то недозволенное. Зато Валерия веселилась вовсю: давала глупые советы, вроде того, чтобы на всякий случай поставил мне клистирчик; потом обнаружила у меня на плече какую-то сыпь и трагически потребовала у доктора, чтобы тот установил, не венерического ли она происхождения. Хоттабыч не обращал на нее ни малейшего внимания и сделал такую тугую, удобную «восьмерку», какую и в больнице не делали. Заодно выстриг и обработал новую, только вчера полученную рану на затылке.

– Спасибо, доктор, – сказал я. – У вас золотые руки.

Молча кивнул и удалился, оставив после себя запах йода и крепкого коньячного перегара.

Джинсы оказались впору, ботинки велики на два размера, зато блейзер обтянул туловище, как резиновая перчатка.

– Красавец, – оценила Валерия. – Еще смешней, чем был. Ну давай, теперь быстренько раздевайся.

– Зачем?

– Да ты что, Саш, не видишь? Я вся взопрела. Или хочешь в одежде попробовать? Нет, я люблю безо всего.

Чтобы подать пример, ловко выпрыгнула из своего кимоно-сарафана и осталась такой, какой мать родила – голенькой, прелестной, грациозной и неутомимой. Карие очи заволокло желанием. Кокетливо потянулась ручонками:

– Любимый, ну что же ты! Девочка готова.

…Она, как обычно, осталась не совсем довольна.

– Все-таки ты чересчур деликатный, – попеняла, поднося зажигалку к моей сигарете. – Немножко надо быть погрубее. Жаль, Четвертачок повесился, он бы тебе дал пару уроков.

– Валерия, дорогая, – сказал я как можно безразличнее. – Отведи меня к Кате.

Вытаращила глаза, еще чуть затуманенные.

– Ну ты даешь! Мы же вчера ходили, и чем кончилось?.. Двое жмуриков – и больше ничего.

Переубедить я ее не успел: пришел давешний абрек и передал приказ Могола: немедленно явиться. Когда проходили мимо Витюни, тот почему-то отвернулся. Я решил, для конспирации. Абрек, который меня вел, был безликий и безымянный. То есть лицо у него, конечно, было, но из тех редких лиц, по которым хочется без предупреждения вмазать кирпичом. На этот раз он повел меня не по коридору, а сразу взял направо: по боковой лестнице (сколько же тут лестниц?) спустились вниз, миновали два лестничных перехода и очутились в небольшом помещении без окон, заставленном книжными стеллажами. Мебели никакой – единственный колченогий железный стул в углу. Конвойный ткнул в него пальцем:

– Сядь, жди!

Вскоре в другую дверь и даже не в дверь, а как бы в узкое пространство между стеллажами вошел Шота Иванович. Ничего хорошего я не ожидал от экстренного вызова, но по лицу хозяина понял, что он подготовил какой-то особенный сюрприз. Оно было таким, точно Шота Иванович только что выпил стакан хины. Я поднялся навстречу. Абрек держался сбоку.

– Крепись, Саша, брат! – произнес Могол. – Новость неприятная. Батя твой загнулся.

– Что?!

– Да вот так, милый. Помнишь, как у поэта: предполагаем жить, и глядь, как раз помрем?

– Вы его убили? – догадался я.

Могол сморщился, сузив печальные глаза:

– Зачем же так! Если кто виноват, так только ты. Ты же не говоришь, где маньяк. Ну, я подумал, может, батя твой в курсе. Дело-то срочное. Послал гонца, но получилась накладка. Не успели его толком расспросить, как он дуба дал. Врачи говорят: тромб. Может, у него сердечко пошаливало?

Что-то зеленоватое, как мох, застлало глаза, и через эту зелень я бросился на Могола, норовя вцепиться в горло; но сбоку абрек подставил ногу, и я с разлету ткнулся мордой в пол. Абрек перевернул меня на спину и поставил ногу на грудь. Нога была тяжелая, как колода. Могол продолжал разговор как ни в чем не бывало, но теперь его слова доносились сверху, точно из репродуктора:

– Поверь, Саня, брат, вполне разделяю твое горе. У тебя, говорят, и матушка не совсем здорова? Я сам, Саня, сиротой вырос, ох как это горько! Никто не приголубит, не приветит, сопли не утрет. Но надо крепиться. Несчастный случай. Все под Богом ходим. А все зло от убийц-маньяков, как твой кореш. У них же ничего святого нет за душой. Ломай, круши, бей!.. Батя твой перед смертью все какой-то гараж поминал. Ты что же, ему гараж обещал справить? Бедный старик! Два метра на полтора – вот тебе и весь гараж… Ладно, брат, пойду, а ты думай, думай крепче. Времени осталось с гулькин нос… Рашидик, проводи гостя да шибко не обижай. У него вон какое несчастье, поневоле оборзеешь.

Когда он вышел, Рашидик, гнусно улыбаясь, сместил ногу ближе к моей шее и носком ботинка резко надавил на кадык. Я захрипел, завертелся ужом. Скотина давил и давил, с малыми промежутками, давая глотнуть воздуху. Наконец, каким-то чудом мне удалось перевалиться набок, и вдогонку я получил два мощных пинка в спину, по почкам. Один стеллаж обрушился на меня. Заваленный книгами, я чуток отдышался.

– Вылезай, сверчок! Ишь, спрятался, – Рашидик за ногу вытянул меня из-под книг. – Вставай, дерьмо!

Кое-как я поднялся, сначала на четвереньки, потом в полный рост. Во мне не осталось никаких чувств: ни горя, ни гнева, ни страха – только оторопь перед человекообразным существом с пустыми, как у козы, глазами. Почему оно так разъярилось?

– Учись, – процедил Рашидик. – Самый лучший прием. Называется «картулат шемцвари».

Прием заключался в том, что костяшками обоих кулаков он с широкого размаха навесил мне плюху на уши. Это было очень больно. Я упал на колени, оглохший и с блевотиной во рту. Комната пустилась в пляс. Рашидик, тоже забавно пританцовывая, прошелся передо мной и, повернувшись боком, нанес удар пяткой в солнечное сплетение. В животе как будто лопнул стеклянный пузырек. Так бы и лежал на полу, не вставая. Торопиться все равно было некуда.

Рашидик, пару раз встряхнув за шкирку, поставил меня на ноги. Жирные губы в пене.

– Мешок с дерьмом, – прошипел в лицо. – А туда же. Добрых людей тревожишь.

– Еще будешь бить? – спросил я.

– Убивать буду, гнида! Но позже. Не сейчас. Ночью.

Как поднимались по лестнице – не помню, но в коридоре меня принял с рук на руки Витюня-афганец и помог доковылять до постели. Валерии в комнате не было – и то слава Богу. Витюня присел на стул, прикурил, передал мне зажженную сигарету.

– Выпить бы чего-нибудь, – пробормотал я.

Витюня сходил за пивом. Я сделал пару глотков, но с трудом: жидкость застревала в горле, как кость.

– Поплыл? – уточнил Витюня, глядя мне в глаза.

– Есть маленько. Целый месяц бьют, никак не привыкну.

– Они умеют. Ребята ушлые. По жилочке вытягивают. Чего от тебя хотят?

– Адрес одного человека требуют, – на случай «жучка» я повысил голос: – А я его не знаю.

– Это им до лампочки. У них не знаешь, вспомнишь. На иглу сажали?

Я подумал, что он имеет в виду допрос с внутривенным препаратом, и согласно кивнул.

– Слышь, Витюня, дай в подвал схожу?

– Прямо сейчас?

– Ну а чего ждать-то?

– Не найдешь. И потом, если отпущу, мне тоже хана. Фирма веников не вяжет.

– Я по башке тебя стукну слегка вот этой бутылкой. Скажешь: напал неожиданно.

Я понимал, что он не согласится, придурком надо быть, чтобы согласиться, но так приятно было видеть нормальное лицо в этом паноптикуме.

– Если отсюда выберусь, – добавил я, – шесть штук твои. Бабки есть, не сомневайся.

– Похоже, крепко она тебя зацепила?

Я отвернулся в сторону. Что-то глаза защипало.

– Первый раз в жизни, Вить. Сам не знал, что так бывает – Еще как бывает, – заметил наставительно, как старший младшему. – От этого никто не застрахован. А моя сучка меня не дождалась.