Текст книги "Между ночью и днем"

Автор книги: Анатолий Афанасьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)

Катя догадалась во сне, что я отдаляюсь, и тут же открыла глаза.

– О чем думаешь? – спросила подозрительно.

Теплый, родной комочек под боком.

– Сашенька, что-нибудь болит?

– Мне надо позвонить.

– По телефону?

– Нет, по спутниковой связи.

– Сашенька, но у нас же нет телефона.

– В деревне должен быть.

После завтрака – яичница с консервированной ветчиной, горячие оладьи, чай – отправились в деревню. Долго шли кукурузным полем, перебрались через речушку по шатким мосткам, и я ничуть не запыхался, хотя голова – от солнца, от яркого воздуха – налилась тугим гулким шумом, похожим на гудение осиного роя. Я пожаловался Кате. В ответ она глубокомысленно заметила:

– Вот не надо было вчера отлынивать от супружеских обязанностей.

– Я разве отлынивал?

– Получается, мне одной это нужно. Даже обидно. Гак ты никогда не вылечишься.

– Ты уверена, что это поможет?

– У любого врача спроси. Человек здоров, пока любит. Чего ты прикидываешься, ты и сам это знаешь.

– Но ведь больно, Кать!

Хитро блеснули карие очи.

– Ну и что же, что больно. Ради выздоровления можно чуточку потерпеть.

Так меня завела, чуть не утащил ее с тропки в кукурузные заросли, но побоялся опозориться.

Деревня Назимиха за годы счастливых преобразований мало изменилась, хотя некоторые дома, конечно, еще больше сгорбились и покосились, да и на всей улочке (асфальтовой!) лежал явственный отпечаток уныния.

В правлении – плоская каменная коробка со скошенной крышей – три комнаты были заперты, а в четвертой сидел за столом средних лет мужчина вполне конторского вида, даже в нарукавниках. Но лицо у него было какое-то изжеванное. На столе – телефонный аппарат. Я поздоровался и сказал, что хотел бы позвонить в Москву, если это возможно. Мужчина окинул нас плохо сфокусированным взглядом.

– Так вы не из Щелкова? Не из рыбхоза?

Я ответил, что мы из садово-огородного кооператива «Штамп». Это мужчине почему-то не понравилось.

– Здесь, между прочим, учреждение, не проходной двор.

Катя выдвинулась вперед, игриво спросила:

– Какое же учреждение, если не секрет?

Мужчина разглядел ее как следует, для чего ему понадобилось вместе со стулом отъехать к стене, подобрел:

– Секретов не держим. Акционерное общество «Подмосковный карп», милости просим.

– Рыбкой торгуете? – прощебетала Катя.

– За валюту, как ни странно, – в тон отозвался мужичок и вдруг захихикал: – Присаживайтесь, девушка, в ногах правды нет.

– Откуда же у вас рыба? – искренне удивился я. – Ее тут отродясь не было. Никаких водоемов нет поблизости.

Пьяненький конторщик с трудом перевел взгляд на меня и снова нахмурился. Чем-то я ему сразу не приглянулся. Возможно, он не мог понять, почему у меня из-под рубашки торчат бинты. Но все же ответил:

– Фирма посредническая. Головная контора в Щелкове. С вашим химзаводом мы вообще дел не имеем. У вас там одни жлобы.

Почувствовав, что разговор приобретает знакомую мистическую глубину, которой пропитана вся российская действительность, я вернулся к началу:

– На химзавод мне начхать. Сам-то я тоже бизнесмен. Но необходимо позвонить. Не волнуйтесь, коллега, услуга будет оплачена.

– Чем оплачена?

– Да чем угодно. Кать, слетай пока за пузырьком.

Однако тут рыбак проявил себя джентльменом. Мгновенно вскочил на ноги (росточком оказался пониже Кати, но крепенький, как дубовый сучок) и со словами: «Зачем же утруждаться, я сам могу!» вылетел за дверь. При этом забыл взять деньги.

Наугад я набрал девятку, и в трубке загудел сиплый междугородный зуммер. Позвонил в контору Георгию Саввичу и застал его на месте. После того как он меня узнал, мы некоторое время молчали.

– Плохо? – спросил я.

– Есть кое-какие неприятности, – наконец отозвался шеф. – Сам где?

– В командировке.

– Понятно… – Он еще помедлил, и я догадался, что кто-то есть в кабинете.

– Вам неудобно говорить?

– Погоди, дорогой, сейчас… – Я ждал, глядя в испуганные Катины глаза.

– Саша, Саша! Ты слушаешь? – нормальный бодрый голос.

– Да, Георгий Саввич.

– Ох, чертяка, напугал ты нас! Я ведь думал, уже тебя приконопатили.

– Могло быть и так.

– Саша, ты в надежном месте?

– Вполне.

– Слушай внимательно, я коротко. Ты прячься покуда, понял? Не высовывайся, пока не скажу. Наезд солидный, не скрою, но скоро все уладится. Саша, ты понял?!

– Где Гаспарян? Может быть…

– Эта сволочь в бегах. За бугром. Но его вины нету. Он сам горит. У них там очередной пересменок. Ничего, переждем. Поверь, я рад, что ты живой.

– Взаимно. Берегите себя.

– Саша, позвони через два дня.

– До свидания, Георгий Саввич.

– До свидания, дорогой. Помни, надо переждать.

Следом я перезвонил родителям, но там никто не отвечал. Это было странно. В это время мать обыкновенно готовила обед. Я позвонил Зурабу – тот же результат. Набрал номер Коли Петрова – и там никого. С каждой минутой во мне крепло чувство, что пытаюсь пробиться в какую-то вязкую пустоту.

Влетел «подмосковный карп» с бутылкой в руке, возбужденный, одухотворенный:

– «Кристалловская». Прямо с завода. Прошу!

– У вас бывает так, – спросил я, – чтобы линия не соединяла?

– Сколько угодно. Вот наоборот – редко, – он совал мне свою несчастную добычу, бутылку «Столичной», но я молча его отстранил и увел Катю на улицу. «Не понял!» – донеслось нам вдогонку.

Катя ни о чем не спрашивала, семенила рядом, держа меня под руку. Миновали деревню и дошли до кукурузного поля, где я почувствовал необходимость посидеть на травке.

– Башка, блин, какая-то чудная, – пожаловался Кате, – Будто в ней осиный рой. У тебя так бывает?

– Сколько угодно, блин, – ответила она глубокомысленно, и мне сразу стало легче.

– Подлечиться бы надо, – сказал я.

– Я готова. Но, может быть, потерпим до дома?

До дома мы дотерпели, и там нас ждал сюрприз. Родной мой «жигуленок» был припаркован возле изгороди. Улыбающийся Гречанинов, в светлой рубашке, в серых, идеально отутюженных брюках, приветствовал нас у порога.

– Где это вы все бродите? – заметил ворчливо. – Второй час жду.

Меня не обманула его улыбка: он привез плохие новости.

– Катя, ступай свари кофейку, – попросил я.

Проходя мимо Гречанинова, она мимолетно коснулась его плеча.

– Ничего, ничего, девушка, – сказал он, – все в порядке.

Уселись под яблонькой, где была врыта скамейка на двух пеньках. Я закурил.

– Ну как, косточки срастаются?

– Григорий Донатович!

Поглядел на меня изучающе:

– Что ж, Саша, придется тебе немного собраться с силами. Торопятся наши фигуранты, прямо удержу нет…

Торопливость привела бандитов к тому, что они третьего дня ночью взорвали гараж отца вместе с находящейся там «девяткой», которую он ремонтировал. При этом зацепило три соседних гаража, но из людей никто не пострадал.

– Это все? – спросил я.

– Не совсем. У твоего папы сердечный приступ. Он в больнице.

– У меня еще есть сын, помните, я вам говорил? Про него ничего не известно?

– Почему неизвестно. Я с ним виделся. Хороший, сообразительный мальчик. Ему есть где спрятаться. Не волнуйся.

Я особенно и не волновался, дымил, тупо глядя под ноги. Конечно, грустно было понимать, что, скорее всего, они меня дожмут. Но это логично. Дожали же они страну. И никто им не помешал. А что я? Жалкий комочек протоплазмы, нелепо пытающийся сопротивляться.

– Надо ехать к отцу, – сказал я.

– Да, разумеется. Я тебя отвезу. Но Катя останется здесь.

– Вам виднее.

Катя успела напечь оладышков и заварила крепкий кофе. На меня поглядывала с тревогой, но держалась бодро, хотя и заискивающе. Осведомилась у Гречанинова, любит ли он украинский борщ со шкварками. Она собиралась приготовить его на обед по матушкиному рецепту и надеялась, что мы оба останемся довольны и, может быть, даже придем в восхищение. Оказывается, для секретного борща у нее есть все, что надо, кроме винного корня. Но и без винного корня…

– Катя, – перебил я ее на самом интересном месте, – у меня отец заболел, надо его навестить.

Она смотрела не на меня, а на Григория Донатовича.

– Вы хотите, чтобы я осталась здесь?

– Придется, – сказал Гречанинов. – Если не боишься, конечно.

– Но почему?

– Так будет разумнее.

Перевела умоляющий взгляд на меня, и я видел, что собирается заплакать.

– Катя, не срамись!

Она почувствовала мое раздражение.

– Хорошо, господа мужчины! – улыбнулась сквозь проступающие слезы, – Но вы ведь к обеду вернетесь?

– Когда надо, тогда и вернемся, – сказал я.

– К вечеру, – добавил Гречанинов, – Ты уж не скучай, пожалуйста.

ГЛАВА 8

Как быстро мы поменялись ролями! Отец лежит в такой же точно палате, на пять коек, но к его кровати была подключена капельница. Вместо подполковника Артамонова его соседом был белокурый старичок с маленьким, в одну ладонь личиком.

Внизу меня долго не пропускали (время посещений! не надо зря тревожить!), но объяснили, что состояние отца удовлетворительное, то есть такое, какое бывает при инфаркте средней тяжести, если человек не окочурился в первые сутки. Вид у него был соответственный: серое лицо, ввалившиеся щеки, но взгляд осмысленный.

– Слыхал, сынок, что подонки натворили?

– Да, папа, да!

– Кому я навредил со своей мастерской, ну кому, скажи?!

В таком упадке я видел его только раз в жизни – когда его отправили на пенсию. В тот вечер он вернулся домой поздно, подвыпивший, и радостно объявил с порога:

– Ну все, поздравьте меня! Ку-ка-ре-ку ку-ка-ря, дали дураку пендаля!

И глаза у него были такие же, как сейчас, будто выглянул из могилы. Я присел на стул, погладил его сухую руку, в которую была воткнута игла.

– Ничего, папочка, ничего! Выздоровеешь, арендуем другое помещение. У меня уже есть на примете. Просто не хотел говорить раньше времени. Большое помещение – на пять машин, не меньше. Пора расширяться.

– Деньги, где я возьму столько денег?

– Папа, деньги найдутся. Есть знакомый банкир, – я говорил с такой убежденностью, что взгляд его чуть-чуть прояснился. Он был на грани нервического слабоумия, поэтому должен был поверить в любую чушь.

– Послушай, сынок, может, меня с кем-то спутали? Я ведь никому вреда не делал.

– Безусловно спутали. Какое еще объяснение? – Тут он наконец заметил мои бинты и слишком прямую осанку.

– Бог мой, с тобой-то что случилось?!

– Ничего особенного. Неловко оступился на корте. Ребро треснуло.

– Правда?

– Папа!

Задумался, тяжело задышал:

– Мать знает?

– Нет.

– Не говори пока. Хватит ей одного больного.

– Разумно…

Минут десять я посидел возле него, пока он не зачал задремывать. В конце коридора обнаружил кабинет с табличкой: «Заведующий отделением д. м. н. Робинсон В. Г.». Зашел, познакомился: пожилой темноглазый мужчина с приятными манерами.

– Буду краток, – сказал я, – Отец у меня один – а время рыночное. Поставите на ноги – пятьсот долларов. Договорились?

– Гарантий дать не моту.

– Я их и не прошу.

Расстались дружески, пожав друг другу руки.

Двоих парней внизу я приметил, еще когда подходил к окошечку регистратуры. В кожанах, здоровенные, они сидели на стульях рядышком, нагло вытянув ноги таким образом, что входящие в дверь вынуждены были их обходить. Такие амбалы из принципа не заглядывают в больницу, при необходимости их привозят сюда уже готовенькими. Проинструктированный на такой случай Гречаниновым, я спокойно прошел мимо. Теперь же, когда возвращался, они перехватили меня посередине приемного отделения: поднялись и загородили дорогу.

– Вы Каменков? – вежливо спросил один.

– Ага.

– Александр Леонидович?

– Ну да. А вы кто?

– Мы за вами, Александр Леонидович. Шуметь, сами понимаете, не надо. Выйдем, сядем в машину и поедем.

Уже на дворе, крепко стиснутый с боков, я запоздало поинтересовался:

– А куда поедем?

– Скоро узнаете.

– Ну и отлично.

Неподалеку от проходной, почти рядом с моим «жигуленком» была припаркована голубая «тойота», повели к ней. Навстречу двигался Гречанинов, но я его едва узнал. Куда девалась рысья поступь? Сгорбленный, приволакивающий ногу старичок, бредущий по улице в надежде высмотреть недокуренный чинарик.

Первый раз я видел Гречанинова в деле, но чего-то подобного в глубине души ожидал. Все произошло в доли секунды. Один из бандитов отворил заднюю дверцу, «торой меня подтолкнул внутрь. Потом тот, который подтолкнул, молчком рухнул на асфальт, как подрубленное дерево, а его напарник рыбкой нырнул в салон.

– Саша, за руль!

Огибая лежавшего бойца, я заметил, как у него изо рта вытекла струйка крови.

Кое-как разобравшись с управлением (впервые в такой тачке), я спросил:

– Куда ехать?

– Дуй за Окружную.

Самый короткий выезд был по Рязанскому шоссе, и через десять минут мы туда вылетели. Ехали молча, только один раз пленник подал голос:

– Это все напрасно, пацаны. Вам же хуже будет.

На что Гречанинов ответил:

– Замри, ублюдок! Лишний час проживешь.

На двадцатом километре свернули в лес. Гречанинов заговорил с пленником:

– Тебя как зовут?

– Тебе-то зачем, дедушка? Хочешь знать, кто замочит?

Гречанинов достал из кармана какую-то фотографию, сунул бандиту под нос:

– А этого как?

– Отстань, придурок! На что только надеешься, не пойму.

– Скоро поймешь, – Гречанинов передал фотографию мне, и я сразу узнал бритоголового, хотя на ней он был с нормальной прической и выглядел очень жизнерадостно: обнимал за талию прелестную блондинку. Я взглянул вторично: нет, блондинка незнакомая.

– Он самый, – сказал я. – Только с волосами.

– Миша Четвертачок, – сообщил Гречанинов. – Известный фрукт. На Могола пашет.

– Во-во, – глумливо поддержал детина. – Этот Четвертачок вас и освежует.

По грунтовой дороге мы углубились километра на полтора, и, когда колеса начали увязать в песке, Гречанинов распорядился:

– Останови!

Я повиновался. Гречанинов вылез из машины, позвал:

– Выходи, паренек, не задерживай. Приехали.

Детина заблажил:

– Ты, сука помоечная, вези обратно! Никуда не пойду. В рот я вас..!

Я ему даже позавидовал, потому что сам никогда не посмел бы разговаривать в таком тоне с Григорием Донатовичем, даже если бы он был без пистолета, а пистолету него как раз был, тупорылый, синеватого отлива, не знаю, какого калибра. В пистолетах я не разбираюсь. Гречанинов на юношу не обиделся, только чуть побледнел.

– Считаю до трех, – сказал он.

На счете «два» бандюга вывалился из салона и по-собачьи встряхнулся:

– И что дальше?!

Мне нравился этот парень. Он и в лесу, на безлюдной тропе не терял присутствия духа. Даже занял боевую стойку и попытался ударом нош выбить у Гречанинова пистолет. Получилось, конечно, нескладно, но выражение лица у парня было очень боевое, почти как у Брюса Ли. Гречанинов, отступив, с досадой поморщился.

– Обойдись без дешевки, – попросил. – Жить-то небось хочешь?

– Да что ты, сука, мне сделаешь, хорек вонючий?!

Негромко клацнул выстрел, парень с изумлением согнулся. На светлой штанине повыше колена проступило темное пятно.

– Ой! – сказал он. – Попал!

Гречанинов поднял дуло на уровень его лба.

– Адрес Четвертака. Живо!

Парень выпрямился, теперь у него было совсем другое лицо. Я бы даже сказал, это было не лицо, а маска. Маска человека, который вдруг болезненно осознал, что шутки кончились и начались проводы. Торопясь, точно я трансе, он назвал улицу, дом и номер квартиры – милое, когда-то тихое Замоскворечье.

– Телефон?

Парень медленно опустился на песок:

– Что вы со мной сделаете?

– Телефон?!

– Чей?

– Четвертака.

С подвыванием, но без запинки парень произнес семь цифр. Прижал ладонью раненое колено.

– Не убивайте. Я вам пригожусь.

– Зачем?

– Про Четвертака все знаю. Девку его знаю. Запасную хазу.

– Садись в машину.

– Не могу… кровь!..

– Ну!..

Вернулись на шоссе и у первого же телефона-автомата остановились. Гречанинов отдал мне пистолет.

– Пригляди за ним. Поползет – стреляй прямо в башку.

Сам подошел к автомату, набрал номер. Я с любопытством разглядывал пушку. Приятно лежала рукоять в ладони. Круглый, с насечкой барабан.

– Кто он такой? – закопошился подранок на заднем сиденье. – Крутой больно.

– Узнаешь, если с телефоном схимичил.

– Ты что, брат, ты что!..

Гречанинов вернулся в машину. Достал из кармана шприц, какую-то ампулу. Отломил стеклянную головку, всосал поршнем. У парня глаза полезли на лоб.

– Не надо, дяденька! Христом Богом прошу!

– Руку!

Всадил укол в вену, и несчастный, хлюпнув носом, облегченно засопел. Гречанинов за плечи вытянул его из машины, дотащил до телефонной будки и прислонил к ней спиной. Все это на виду у летящих по шоссе машин.

Уселся рядом со мной на переднее сиденье:

– Саня, как себя чувствуешь?

– Нормально.

– Тогда гони к больнице. Заберем твою машину.

Я погнал, но как-то плохо различал встречный поток. Машина дергалась в руках, точно чумовая.

– Останови!

Мы поменялись местами, и я с облегчением закурил, прислушиваясь, как ноют растревоженные ребра и ключица. Перед глазами плавали серые мушки.

– А как ты думал, – Гречанинов заговорил хмуро, раздраженно. – С ними в догонялки играть? Нет, друг мой, я предупреждал. Это стая, остановить ее можно только силой. Обычно это делает государство, но не у нас. Пикантность ситуации как раз в том, что государства у нас больше нет. Вожаки стаи и государственные управители – суть единый организм. С исторической точки зрения феномен не новый. Уже на нашем веку такое случалось в Германии, в Южной Америке. Чего молчишь?

– Банально, – буркнул я. Мы застряли в очередной пробке, и в салоне сразу стало душно.

– Именно что банально, – согласился Гречанинов. – Да тут и не надо ничего усложнять. Обидно только, слишком мало людей осознали эту банальность. Жертв полно, хнычущих и скулящих миллионы, а сопротивляются единицы. Впрочем, и это не ново. Накопится некая критическая масса, и ситуация мгновенно переменится. Но нам с тобой некогда ждать. Нам приспичило. Верно?

– Вы его убили?

Гречанинов ответил не сразу. Мы выбрались из пробки и вскоре подкатили к больнице. «Жигуленок», целый и невредимый, стоял на прежнем месте. Улочка была пуста. Гречанинов приткнулся к нему сзади. Грустно заметил, как бы подводя предварительный итог незадачливо прожитой жизни:

– Хорошо, Саша, давай обсудим в последний раз. Нет, бандита я не убил. Пару суток проспит – и больше ничего. Но убивать придется. Может быть, много. Как говорил Горбачев: нет альтернативы. Давай, дружок, подумай и определись: готов ли ты к этому? Но – в последний раз! Напомню, твоя собственная жизнь не стоит и копейки. Таких, как ты, Могол давно перестал даже считать. Он их просто стряхивает, как мусор с ладони. Подумай, я подожду.

Я понял: если сейчас вякну что-нибудь не так, Гречанинов выйдет из машины – и больше, скорее всего, я не увижу его никогда.

– Я справлюсь, – сказал я. – Речь ведь не только обо мне.

– Саша, ну-ка посмотри на меня.

Что он во мне увидел, не знаю, но я на мгновение погрузился в его глаза, как в лютую, стылую тьму.

– Хорошо, верю! Поехали.

Пересели в «жигуленок», Гречанинов – за баранкой. В ближайшем «комке» он купил большую бутылку пепси. К ней я присосался, как к материнской груди, и, захлебываясь, обливая рубашку, вылакал сразу половину.

По дороге узнал много о Черном Моголе. Похоже, это был человек из легенды. Герой нашего времени. Как в шестидесятые годы физик (Смоктуновский, Баталов), в семидесятые лирик, в восьмидесятые – демократ (Ельцин), так нынче – крупный бандит. Такая обрисовалась духовная наследственность. Но это все не так забавно, как кажется кому-то, возможно, в Бразилии, которую нам все чаще приводят в пример как образец самого удобного для нас, рабов, бытования.

По лагерям Могол был известен тем, что в один из побегов питался человечиной, не так, как это делают понуждаемые голодом бродяги, то есть с благородной целью добраться до населенных мест, а как бы в охотку и для собственного удовольствия. Перед побегом специально откормил двух сожителей натурально на убой, не позволяя им неделями двигаться дальше чем до сортира. На «Большую землю» прихватил с собой пятерых подельщиков и всех сожрал, кроме шустрого мальчонки Миши, который угодил ему тем, что в полевых условиях, на костерке так ловок коптил мясные ломти, что по вкусу блюдо ничем не уступало шашлыку из «Арагви». Впоследствии, в созданной Моголом империи, Миша занял завидное положение, и прозвали его Четвертачок. Когда Гречанинов рассказал, я сразу понял, почему у интеллигентного Четвертачка все время глаза казались подмокшими: видно, по мягкости сердца до сей поры сокрушался о приконченных и съеденных сотоварищах.

Организаторские способности Могола в полной мере проявились в эпоху Горби, когда по Москве и по всей России еще только зачинались группки доморощенных рэкетиров и вид у них был сопливый и жалкий. Полууголовная шваль, накачавшая мускулы по подвалам, но не желающая работать и не умеющая честно воровать, начала пробовать зубки в прибыльном и легком ремесле: выколачивать деньги из пугливых отечественных дельцов. Вскоре их всех, возможно, передавили бы поодиночке, если бы не явился Могол. Он сразу почуял, где пахнет жареным (уже запахло Гайдаром), и за короткий срок сумел придать позорному ремеслу вполне цивилизованные престижные формы.

Ко второму году царствования Бориса, когда уже с очевидностью проявились масштабы разрушения страны, под началом Могола были сотни, если не тысячи, прекрасно вооруженных и организованных людей, возглавляемых нередко бывшими афганцами или офицерами спецслужб, вышвырнутыми из органов по подозрению в нелояльности; и при необходимости эта армия была способна в одночасье захватить Москву и удерживать ее в своих руках сколь понадобится долго.

Картина, нарисованная Гречаниновым, была ужасна, и я рискнул высказать сомнения:

– Что-то не очень верится, Григорий Донатович. Чтобы один человек, обыкновенный уголовник…

– Не совсем обыкновенный, – сказал Гречанинов. – И уж совсем не один.

По его словам выходило, что Могол не чужд был модным демократическим веяниям и много занимался благотворительностью. Не гнушался дружбой с известными актерами и политическими деятелями. Чувствуя себя в полной безопасности, пристрастился к публичности и теперь часто появлялся на помпезных презентациях и официальных приемах, был по-домашнему вхож в правительство. Недавно на какой-то праздничной тусовке, транслируемой по телевидению, некий старый, выживший из ума актер, который был совестью нации еще с брежневских времен, произнес пышный благодарственный тост в его адрес. Актер признался, что денно и нощно молит Господа о здравии таких спонсоров, как Могол (назвав, естественно, гражданскую фамилию Могола – Сверчков), ибо без ихнего попечения, без ихней щедрости не было бы у нас ни культуры, ни искусства и вообще ничего, а остался бы опять один ГУЛАГ, как при коммунистах. Растроганный Могол облобызал хромого старикашку и подарил ему на память золотую брошку баснословной цены, отчего совесть нации чуть не хватил родимчик. Назавтра снимок с их братским поцелуем обошел всю прогрессивную прессу, с пояснительной припиской: «Отечественный бизнес протягивает руку умирающему искусству». Там же была напечатана восторженная заметка, повествующая о том, что известный меценат и миллионер Сверчков в целях сохранения для потомков национального достояния намерен приватизировать Большой театр и некоторые крупные музеи в Москве. Заминка была лишь в том, что Чубайс и Лужков никак не могут договориться, кому из них лично принадлежит московская недвижимость и кто вправе ею распоряжаться по Конституции. И это досадно, горевал журналист, потому что из-за недальновидности некоторых государственных деятелей, хотя, безусловно, настроенных патриотически, многие исторические ценности уже уплыли за границу, где, не имеющие ничего святого за душой, западные дельцы ловко ими спекулируют.

– Не может быть! – воскликнул я. – Григорий Донатович, этого просто не может быть.

– Чего не может быть? – По трассе мы шли на ста тридцати километрах, и моя старенькая тачка заупокойно вибрировала.

– Страны, в которой мы очутились, просто не может быть. Это порождение больной фантазии.

– Мне тоже иногда так кажется. И все-таки этот мир реален. Пощупай свои ребра.

Обогнав несколько грузовиков, мы приближались к повороту на Валентиновку. Шоссе перегружено, но видимость была хорошая. На небе с самого утра ни облачка. Душой я был уже с Катей.

– Хорошо, пусть так. Пусть все это реально – и Могол, и все прочее. Но я-то зачем ему понадобился со своей несчастной квартиркой? Разве это его масштаб?

– Правильный вопрос. Сам Могол про тебя знать не знает. Его интересуют банки, корпорации, контроль над рынками сбыта. Однако московский рэкет – теперь тоже целая индустрия, и он один из ее главарей. Он лучше других понимает, что поломка одного винтика в таком громоздком, но четко отлаженном механизме грозит застопорить всю махину. Он не должен допускать ни малейших сбоев. Тебя зацепило при накате на министерство, на Гаспаряна, замотало шестеренкой. Теперь освободить тебя можно, только повредив центральный пульт управления. А это и есть Могол. Доступно объясняю?

– Бред какой-то! – твердил я как заклинание.

…Вскоре нам стало не до разговоров. По участку Гречанинова бегали люди и там же стояли две пожарные машины. Вился над землей сиреневый дымок, и это было все, что осталось от симпатичного деревянного домика.

Гречанинов остановил машину, не доезжая метров пятидесяти, приткнул ее к чужой изгороди.

– Сиди здесь! – приказал безоговорочно. Да я, наборное, и не смог бы выйти: внутри как-то все обмякло. Я видел, как он смешался с людьми, как расхаживал по участку туда-сюда, с кем-то разговаривал, но все это наблюдал без всякого соучастия. Безразличие, подобное тяжелой воде, сомкнулось надо мной.

Потом он вернулся, втиснулся на сиденье, озадаченно объявил:

– Дом сожгли, но Кати нету. Значит, жива. Приезжали на двух «волгах», номера заляпаны. Интересно, да?

Вид у него был как у любителя кроссвордов, затруднившегося с разгадкой. Я молчал.

– И что особенно любопытно, говорят, девушка сама села в машину.

– Неужели никто не пытался помешать?

– Почему не пытались? Соседи у меня отчаянные. Двоих из них увезли в больницу. Саша, ты о чем думаешь?

– Ни о чем, – сказал я. Это было правдой.

– А я вот о чем. Об этом месте знали трое: ты, я и Катя. За мной «хвоста» не было, да и не могло пока быть. Ты кому-нибудь сообщал, где находишься?

– Нет.

– Какой же вывод?

– Вы сами в это не верите.

– Да, не верю. Но женщины бывают такие непредсказуемые… Что ж, поехали дальше?

Мне было все равно, что делать: ехать, сидеть или выйти из машины, лечь на землю и больше никогда не вставать. Настроения жить тоже не было.

– Она жива! – повторил Гречанинов, соболезнуя.

– Все может быть, – согласился я.