Текст книги "Знак темной лошади"

Автор книги: Анатолий Ромов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

Защелкнув на руках Нгзимы наручники. Марсель тихо сказал Жильберу:

– С возвращением. Кстати, надо перекинуться парой слов. Скажем, завтра. Как ты на это смотришь?

– Всегда готов, ты же знаешь. Дай только прийти в себя.

– Ладно, уговорил. До скорого, малыш.

– До скорого.

Посмотрев вслед уехавшей машине, Жильбер сказал стоящему рядом Анри:

– Ну как?

– Никак.

Посмотрев на него, Жильбер подумал: похоже, Анри не скоро придет в себя. Тут же он вспомнил Саида Мухаммеда и его слова: «Анри Дюбуа – жокей, который рождается раз в столетие». Что ж, может, гак оно и есть.

– Перестань. – Жильбер обнял Анри за плечи. Запомни, жизнь у тебя только начинается.

– Она не начинается, Жиль, она кончилась.

– Ну, ну, ну. Да, кстати, на днях я разговаривал с неким Саидом Мухаммедом. Вроде бы он миллиардер. Знаешь такого?

– Знаю, – безучастно сказал Анри.

– Этот Мухаммед страшно тебя хвалил. И клялся, что отдаст все, только бы ты переехал к нему в Англию. Так вот, мой тебе совет: соглашайся. Соглашайся немедленно.

Анри ничего не ответил. Жильбер посмотрел на Шарля, тот кивнул, и они втроем пошли к аэровокзалу.

Усевшись вместе с Анри и Шарлем в такси, Жильбер подумал, что мечтает сейчас только об одном – отоспаться.

На следующее утро Жильбер встретился с Марселем в небольшом кафе в Отее. Марсель коротко сообщил, что арест Нгзимы оформлен надлежащим образом. После этого выложил на стол толстую пачку фотографий:

– Посмотри.

Это были все те же фотоотпечатки с видеопленки, снятой на ипподроме в день Дерби, которые в свое время передала Жильберу Нгала. Просматривая их, Жильбер понял: Пикар и Марсель провели с фотоотпечатками большую работу, ясно было, что они выделили одного из участников скачки, взяв его, судя по всему, иод подозрение; лицо одного из жокеев, участвующих в процедуре взвешивания, на всех фотографиях было обведено красным фломастером.

Отложив стопку, Жильбер спросил:

– Кто же этот симпатяга?

– Это я и пытаюсь выяснить всеми возможными средствами.

Взяв еще раз в руки несколько фотографий, Жильбер развернул их, как карты, веером.

– Ты хочешь сказать, это не жокей?

– Именно.

– Любопытно.

– Женевьев показала фотографию этого типа всем своим друзьям его никто не признал. Жокей оказался фальшивым. Похоже, малыш, здесь работал опытный щипач [6]6
  Щипач (жарг.) – вор-карманник.


[Закрыть].

– Щипач?

– Да. Щипач-виртуоз, каких во Франции раз-два и обчелся. Его обрядили в жокейскую форму, показали, где нужно встать, ну, а остальное… – Выбив из пачки сигарету, Марсель закурил. Сказал, с наслаждением выпустив дым: – Остальное, Жиль, сам понимаешь. Дело техники.

Жильбер снова углубился в изучение фотографий.

– Никого не напоминает? – спросил Марсель.

– Бакенбарды и усы, конечно, накладные, чтобы затруднить антропометрию ².

– Получается, это или Ружерон «Ксерокс», или Корти «Глинтвейн», – сказал Марсель. По антропометрии.

Вообще-то он похож и на Ксерокса, и на Глинтвейна, – согласился Жильбер. Я бы даже сказал, скорей он все же похож на Глинтвейна.

– Тоже к этому склоняюсь. По нашим данным, в Париже Глинтвейна пока нет, он где-то на гастролях. – Глинтвейн может не признаться.

– Может. – Марсель затянулся. – Жаль, но я ведь тоже не слабак. Лишь бы найти Глинтвейна. Остальное будет проще.

* * *

– Месье Дюбуа?

Окликнувший Анри человек сидел в холле жокей-клуба, за журнальным столиком. На вид человеку было лет тридцать, у него были черные усы и такие же волосы. Как только Анри обернулся, человек, положив сигару, встал и подошел к нему. Улыбнулся дружески:

– Месье Дюбуа, меня зовут Саид Мухаммед. Добрый день. Может быть, присядем и поговорим?

Проклятье, подумал Анри, неужели это в самом деле Саид Мухаммед? Сам Саид Мухаммед, собственной персоной?

– Добрый день, месье Мухаммед. Конечно, я готов поговорить.

Сев в кресло и дождавшись, пока Анри сядет рядом, Мухаммед некоторое время рассматривал его с мягкой улыбкой. Наконец сказал:

– Месье Дюбуа, рад видеть вас. Вы не против, если я буду вас звать просто Анри?

– Конечно, месье Мухаммед.

– Знаете, Анри, я уже довольно долго и безуспешно пытаюсь встретиться с вами. Вы просто неуловимы.

– Д-да? – Встретив дружелюбный взгляд, Анри пожал плечами: – Может быть. Если честно, у меня сейчас… Он замолчал.

– Понимаю, очень хорошо понимаю. У вас сейчас тяжелый период.

– Вот именно.

– Да. Что ж… – Мухаммед взял сигару. Осмотрел ее. – Тяжелый период бывает у всех. Я знаю, с вами разговаривал Ричардс, мой личный секретарь. У вас был с ним разговор?

– Был.

– Ричардс передал, что я хотел бы сотрудничать с вами?

– Передал.

– И говорил об условиях? В частности, о пяти миллионах компенсации?

– Говорил.

– Понимаю. Мухаммед надолго углубился в изучение висящего напротив гобелена. Знаете, Анри, забудем о деньгах. Запомните: вы будете заниматься любимым делом. Причем заниматься так, как вы хотите. И клянусь, меньше чем через два месяца я сделаю из вас звезду. Вы хотите стать звездой?

Анри улыбнулся. Неожиданно для себя он сделал открытие: он подпал под обаяние этого худощавого, отлично говорящего по-французски араба.

– Даже не знаю. Я ведь начинающий жокей, не более того.

– Начинающий жокей… Что ж, скромность, как говорили наши деды и отцы, украшает. Помолчав, Мухаммед тронул Анри за плечо: – Анри, все дело в том, что к французскому скаковому спорту я не имею никакого отношения. Я живу в Англии, занимаюсь английским скаковым спортом и английскими лошадьми. Поэтому я и приглашаю вас в Англию. Клянусь, если вы согласитесь, вы об этом не пожалеете.

Вглядываясь в улыбающиеся глаза Мухаммеда, Анри подумал: кажется, этот человек обладает каким-то секретом. Иначе он не смог бы вывести его, Анри Дюбуа, из многодневного транса.

– Так да или нет? – спросил Мухаммед.

– Да, – сказал Анри.

– Вот и прекрасно. – Пожав ему руку, Мухаммед осторожно погасил сигарету. Добавил: – И запомните этот день, Анри. Это день начала вашей славы.

– Что вы, месье Мухаммед…

– Да, да, Анри. Именно. Вашей славы, именно славы. В этом вы довольно скоро убедитесь. А сейчас… – Глаза Мухаммеда продолжали улыбаться. – Я хочу вам сделать сюрприз. Уверен, для вас эго будет очень и очень приятный сюрприз. Очень.

– Сюрприз? Анри никак не мог понять, что же скрывается в этой улыбке Мухаммеда. Никак.

– Да, сюрприз. Но для этого нам придется проехаться в Шантийи [7]7
  Шантийи– местность под Парижем.


[Закрыть].

– В Шантийи?

– В Шантийи. Я снимаю там дом уже несколько лет. Когда я в Париже, я останавливаюсь там. Проедемся?

– Н-ну… если вы меня приглашаете.

– Я вас приглашаю. Вы на машине?

– Да.

– Я гоже на машине. Будете держаться за мной. Идем?

– Как прикажете, месье Мухаммед.

* * *

После того как они, достигнув Шантийи, проехали большой дворец, парк, большие конюшни и ипподром, «роллс-ройс» Мухаммеда остановился у витых чугунных ворот старинного особняка. Подошедший охранник в униформе открыл ворота. Проехав вслед за «роллс-ройсом», вскоре остановившимся у входа в дом, Анри нажал на тормоз. Вышел, и подошедший к нему Мухаммед, улыбнувшись сказал:

– Прошу вас, дорогой Анри. Прошу.

Поднявшись по указанному ему Мухаммедом пути – путь проходил по пологой мраморной лестнице – Анри вошел в роскошные двери с витражами. Стоявший в холле человек в форменном сюртуке склонил голову:

– Добрый день, месье. Добрый день, патрон.

– Добрый день еще раз. – Взяв человека иод локоть, Мухаммед сказал тихо: – Огюст?

– Все в порядке, патрон. – Огюст потупил глаза. – Все в порядке. Мадам наверху. И…

– Все, все, все. Понял, Огюст. Анри, прошу. По лестнице, на бельэтаж.

Поднявшись на бельэтаж и пройдя несколько комнат, Анри увидел мать. Стоя у большого овального окна, мать разглядывала открывавшийся за ним парк. Повернувшись при их появлении, шутливо закатила глаза:

– О, Анри… Дорогой мой сын… Месье Мухаммед, спасибо, что привезли его. Он… – Замолчала, глядя на Мухаммеда.

– Мадам, все, как мы договорились. Все в точности. Наверное, сейчас мне лучше оставить вас?

– Ну… да. Наверное.

– Все. – Мухаммед тронул Анри за плечо. – Желаю удачи.

– Спасибо, месье. – Проводив вышедшего Мухаммеда взглядом, посмотрел на мать. – Ма, что происходит?

– Сейчас. Сейчас, сынок. Но только… только я должна взять с тебя слово, что ты не расскажешь об этом никому.

– Не расскажу о чем?

– О том, что сейчас увидишь. Да… Помолчала. – Вы договорились? С месье Мухаммедом? О том, что ты переедешь в Англию?

– Ну… я-то договорился. Лишь бы он не передумал.

– Слава богу. Это важно.

– Ма… – Посмотрел на мать. – Ты говоришь какими-то загадками.

– Ладно, пошли. Мать взяла его иод руку. – Пошли.

– Куда? – Повинуясь ей, он тем не менее пытался понять, в чем дело.

Остановившись у одной из дверей, мать улыбнулась странной улыбкой, в которой вместе с радостью смешивалась горечь.

– Анри. Об этом пока не должен знать никто, кроме тебя, меня и месье Мухаммеда. Никто. Ни Жильбер. Ни… – как-то отрешенно помолчала. – Ни Омегву.

– О чем?

– Об этом. – Мать распахнула дверь. За дверью оказалась комната; в комнате, в центре, повернувшись к ним, стояла Ксата.

Увидев ее, Анри ощутил странное покалывание в ушах. В первый момент он точно понял, что это Ксата, однако уже в следующие, тянущиеся неимоверно долго секунды подумал: я ошибся. Это другая девушка. Тут же, встретив ее напряженный взгляд, понял: это все же Ксата. Но значит, тогда она не умерла? Но если она не умерла, почему от него это скрыли? Ксата смотрела на него, чуть подавшись вперед. Одета она была, как одеваются большинство молодых парижанок: в джинсовую юбку, джинсовую куртку и майку. Лишь сейчас поймал себя на том, что, как заведенный, из стороны в сторону поводит головой. Наконец выдавил:

– Ксата… Ксата… Не может быть…

– Анри… – Бросилась к нему. Обхватила так, будто ее готовы были вот-вот от него оторвать. – Анри…

– Ксата… Он обнял ее и забыл обо всем на свете.

* * *

Оторвала его от Ксаты мать. Сказала, обняв сзади за плечи:

– Анри… Ксата… Давайте сядем… Ну? Надо поговорить. Анри, слышишь?

Наконец, после того как они все трое уселись в кресла, мать сказала:

– Ксата. И Анри. Вам нужно как можно скорей уехать в Англию. Ксата, надеюсь, ты это понимаешь?

– Нгала, конечно. – Ксата улыбнулась. Но я еще не слышала от Анри, что он готов взять меня с собой.

– Ксага… – Он положил руку ей на колено.

– Он готов, – сказала мать. Вас никто не должен видеть в Париже. Потому что… хватит. Хватит того, что было.

Анри посмотрел на мать:

– Но… ма… но, как же все это?

– О господи… Ксата, я могу ему рассказать? Тебе не будет… неприятно? Я расскажу?

– Почему нет. Расскажи.

Мать повернулась к Анри:

– Последний раз ты ведь видел ее… – Замолчала.

– Я видел ее в Бангу. Когда она лежала на площади. Я приехал за ней, чтобы увезти в Париж. Ну и… она была…

– Он думал, ты мертва, – сказала мать. Не только он. Так думали все. Кроме, может быть, только Нгебы. И Зуфаты.

– Нгеба… – Ксата разглядывала потолок. – Нгеба потом объяснил: если бы они чуть сильней порвали мне хрящи… в гортани – все. Он бы уже ничего не мог сделать.

– Ты видел, как она лежала? – спросила мать. – И как Нгеба делал ей искусственное дыхание?

– Видел.

– Нгеба объяснил: уже тогда, в тот момент, он понял, что вернет ее к жизни. Но нарочно вел себя так, что все, до последнего человека, все, стоящие вокруг, даже Зуфата, были убеждены, что Ксата мертва. Больше того, Нгеба вел себя так, чтобы все поверили: вернуть Ксату к жизни нет никакой возможности. Никакой.

– И… что было потом?

– Потом, когда ты ушел, Нгеба объявил: Ксата мертва. Вернуть ее к жизни невозможно. Все должны разойтись. Чтобы через три дня собраться снова, на похороны. Через три дня были устроены похороны. Все были убеждены, что хоронят Ксату. На самом деле в заколоченном гробу в землю опустили кучу тряпок. Нгеба поговорил с матерью Ксаты. Так поговорил, что на похоронах она плакала и убивалась, будто действительно хоронила умершую дочь. Сразу же после этих фальшивых похорон мать Ксаты уехала в другую деревню. К родственникам. Нгеба укрывал Ксату в лесу. Укрывал до тех пор, пока в Бангу не приехала я. И не увезла ее ночью, тайком от всех, в Париж. Здесь, в Париже, я не могла обратиться ни к кому. Даже к Омегву.

Балиндовских агентов в Париже сейчас, как никогда. Пока, до того как не стане! ясно, чем окончатся выборы, Ксату нужно было куда-то спрятать. Подумав, я решила обратиться за помощью к месье Мухаммеду. Он помог. Мало того, что помог. Поскольку было ясно, что я не могу оставить Ксату одну, он фактически предоставил в полное наше распоряжение этот особняк. В Шантийи. Вот и все.

* * *

Несмотря на утренний час, все помещения парижского музея ЮНЕСКО в ожидании открытия выставки «Костюм и искусство мира» были переполнены. Как всегда летом, подавляющее большинство посетителей составляли туристы, в основном американские. Обстановка была праздничной, во всех помещениях играла музыка. В отдельных отсеках, куда пускали далеко не всех, манекенщицы в преддверии открытия выставки демонстрировали такие туалеты, что попавшие сюда одинокие американцы средних лет, обладатели самых дорогих билетов, просто млели. Это хорошо видел Ив Корти, он же Глинтвейн, известный карманный вор. Элегантно одетый, стройный, кажущийся гораздо моложе своих сорока, Глинтвейн здесь, в одном из залов музея, выглядел абсолютно на своем месте. В Париж на своем «порше» последней модели в сопровождении очаровательной юной партнерши Корти вернулся всего лишь позавчера. Партнерша, помимо того что оказалась идеальной любовницей, была еще и способной ученицей. Это позволило Глинтвейну вместе с ней провести более чем удачные гастроли на Лазурном берегу. Так что сейчас, после взятого на юге куша, Глинтвейн вполне мог позволить себе небольшой отдых. Но Глинтвейн не был бы Глинтвейном, если бы не сказал сам себе: не взять большие деньги, которые здесь, на выставке ЮНЕСКО, практически лежат на поверхности, будет верхом глупости. Именно поэтому заранее обзаведясь самым дорогим билетом, он и пришел сюда точно к открытию.

Стоя недалеко от помоста, по которому разгуливали манекенщицы, Глинтвейн не спеша выбирал клиента. Задача была не из легких. «Брать» сейчас здесь можно было практически любого. Все же в конце концов Глинтвейн остановил свой выбор на пожилом американце с фотоаппаратом. На глазах у Глинтвейна этот американец, буквально потеряв голову, уже около десяти минут вел безмолвные переговоры глазами с одной из манекенщиц. В момент, когда Глинтвейн решил, что начнет именно с него, американец как раз довольно ловко передал манекенщице свою визитную карточку, которую та неуловимым движением взяла на ходу. Убедившись, что его визитка именно там, где он и хотел бы ее видеть, американец с довольной ухмылкой спрятал в нижний боковой карман пиджака толстый бумажник. Идеальный клиент, подумал Глинтвейн. Лопатник [8]8
  Лопатник (вор. жарг.) – бумажник.


[Закрыть]наверняка набит купюрами, и я буду полным идиотом, если сейчас же не ударю по низам [9]9
  «Ударить по низам» (вор. жарг.) – залезть в нижний карман.


[Закрыть]. Смахнув с рукава пылинку, он не спеша двинулся к американцу. Остановившись сзади, сделал вид, что поглощен созерцанием скользящих по помосту манекенщиц, и тут же, без задержки, легким движением вынул из кармана американца увесистый приз. Все было бы прекрасно, если бы в ту же секунду Глинтвейн вдруг не почувствовал, что кто-то крепко держит его с двух сторон, намертво зажав локти. Не помогла и попытка незаметным профессиональным движением избавиться от бумажника те же руки ловко обхватили его правую кисть. Лишь сейчас Глинтвейн осознал, что держат его два человека, по внешнему виду ничем не отличающиеся от пожилых американских туристов. Все, подумал Глинтвейн, прикинутые [10]10
  Прикинутые (жарг.) – переодетые.


[Закрыть]легавые. По их хватке он прекрасно понял: это никакие не туристы, а профессионально подготовленные ажаны.

Подтверждая его догадку, один из держащих его людей процедил на чистейшем парижском арго:

– Глинтвейн, не вздумай рыпаться. Иначе гарантирую отбитые почки, ты понял?

– Но месье… – начал было Глинтвейн, все еще надеющийся на чудо.

Но чуда не произошло. Стоящий рядом третий ажан, работающий, как и первые двое, под туриста, тронул жертву за плечо; после того как клиент обернулся, сказал по-английски:

Мистер, тысяча извинений, проверьте: на месте ли ваш бумажник?

– Мой бумажник? – Хлопнув себя по карману, американец залез в него. Дьявол… Да вот же мой бумажник, в руке у этого типа! Сволочь, он вынул его у меня!

– Именно это мы и хотим установить, – сказал ажан. – Вам придется пройти с нами. Не волнуйтесь, мистер, много времени это не займет.

«Влип, и глухо, – подумал Глинтвейн. – И очень похоже, они меня пасли. Точно. Иначе почему они оказались здесь, все трое, как раз к моему приходу?»

* * *

Потрогав для вида лежащие на столе бумаги, Марсель Эрве посмотрел на расположившегося перед ним на стуле Глинтвейна. Здесь, в следственном изоляторе на набережной Д’Орфевр, Марсель вел допрос Глинтвейна уже целый час. При этом он умышленно не касался пока темы Дерби, выжидая удобный момент. Сюда, на набережную, Глинтвейна привезли сразу после ареста; на Иве Корти был сейчас идеально сшитый костюм без единой морщинки, модная рубашка, элегантно повязанный галстук, на пальце мерцал большим изумрудом платиновый перстень. Что ж, подумал Марсель, сейчас у Глинтвейна появится выбор: в случае, если арестованный решит вести себя разумно, он сохранит весь свой лоск. Но если Глинтвейн упрется, что скорее всего, он рискует потерять не только лоск, но вместе с лоском и здоровье.

– Господин комиссар, вы же все отлично понимаете, – сдержанно сказал Глинтвейн. – То, что произошло в музее, было чистой воды провокацией.

– Значит, ты считаешь, это была провокация?

– Конечно, провокация. Человек, у которого я поневоле двинул бумажник, был вашим агентом. Не пойму только, зачем вы мне его подставили.

– Огорчу тебя, Глинтвейн. Клиента мы тебе действительно подставили, но все дело в том, что к нам он никакого отношения не имеет. Это самый что ни на есть стопроцентный американец, Самуэль Вудсворт из Форест-Хиллс, Калифорния. Судя по докладной, ты сломал ему весь кайф, ведь в момент, когда ты взял у него бумажник, он почти заклеил какую-то там курочку из манекенщиц. Вот его заявление, хочешь почитать? – Марсель вынул из папки листок бумаги. – Этот Вудсворт рассчитывает, что французское правосудие сурово покарает преступника. Вообще, Глинтвейн, неужели у тебя не крутятся шарики?

– Шарики? При чем тут мои шарики?

– Да при том, Глинтвейн, что здесь даже дебил мог бы сообразить: мы никогда бы не стали тебя пасти только ради какого-то затертого америкахи. Неужели ты это не просек?

Помолчав, Глинтвейн выдавил:

– Ну… я вот и думаю: на кой ляд я вам сдался? В чем моя провинность?

– А ты не знаешь?

– Нет, не знаю.

Закурив и затянувшись, Марсель выпустил кольцо. Сказал, подождав, пока оно растает:

– Лукавишь, малыш. Отлично знаешь.

– Да не знаю я ничего, господин комиссар! Клянусь, я перед вами чист, если не считать этого проклятого бумажника.

– Да, кстати. Глинтвейн, ты ведь видел, как в этом году разыгрывалось Дерби?

– Что-что? – Глинтвейн не моргнул и глазом.

– Я говорю, ты ведь был на ипподроме в Лоншани? В день Дерби?

– В день Дерби? – Держать себя в руках Ив Корти умел. Тем не менее, прислушавшись к интонациям его голоса, Марсель подумал: похоже, коробочку старшему Дюбуа подменил-таки именно Глинтвейн.

– Да, в день Дерби. Ты ведь был в этот день на ипподроме?

– Я? Глинтвейн очень умело изобразил ироническую улыбку. – Господин комиссар, вы же отлично знаете: скачки не моя стихия. Театр, опера, балет еще куда ни шло. Но скачки и вообще спорт – упаси боже.

– Понятно. Ладно, тогда посмотри вот это. – Марсель придвинул к краю стола стопку фотографий.

– Что это, господин комиссар?

– Да ты посмотри. Посмотри, а потом будешь спрашивать.

Помедлив, Глинтвейн взял фотографии. Вздохнув, начал бегло их просматривать. Понаблюдав за ним. Марсель подумал: все, Глинтвейн влип. По тому, как он старается не вглядываться в снимки, ясно: исполнителем в день Дерби был именно он.

– Ну что? – спросил Марсель, после того как Глинтвейн вернул ему фотографии. Забавные картинки, да?

– Не вижу ничего забавного. Вы мне дали какие-то фотографии. Я, как вы и просили, их просмотрел. Вот и все. Зачем вы мне их дали, я пак и не понял. Да и вообще, я даже не понял, что на них изображено.

– Так-таки и не понял?

– Так-таки и не понял.

– Ладно. Тогда, может, посмотришь вот это? Марсель показал Глинтвейну коробочку из-под леденцов.

– А что это?

– Коробочка. Обыкновенная коробочка из-под леденцов. – Отпечатков пальцев Глинтвейна, как и следов других пальцев, кроме следов самого Дюбуа, полиция на коробочке не нашла. Тем не менее Марселю было любопытно, как Глинтвейн прореагирует на его «прихват», поэтому он добавил: На этой коробочке, между прочим, остались твои ладки. Отпечатки пальцев.

– Зачем такие закидоны, господин комиссар? – Глинтвейн покачал головой. – Какая-то коробочка, какие-то отпечатки. Я первый раз вижу эту жестянку. Несправедливо.

– Наоборот, очень справедливо. – Марсель потушил сигарету о пепельницу. – Глинтвейн, хочешь, я тебе кое-что объясню?

– Что?

– А вот что. В день Дерби ты, переодевшись и загриммировавшись, с помощью тех, кому это было нужно, проник в жокейскую ипподрома Лоншань.

– Вы что, господин комиссар? В день Дерби я был совсем в другом месте!

– Интересно, где же?

– Я… – Только тут Глинтвейн сообразил, что допустил промах. – Я хочу сказать, что точно не помню, где я был, просто я знаю наверняка, что на ипподроме меня в тот день не было.

– Тем не менее ты быстро сообразил, когда именно разыгрывалось Дерби.

– Господин комиссар, да кто же не знает, когда разыгрывается Дерби? Как-никак я коренной парижанин.

– Вот именно. И как коренной парижанин, в день Дерби ты был на ипподроме.

– Господин комиссар!

– Молчи, дай договорить. Ты был на ипподроме, переодетый и загримированный. Тебе дали коробочку с леденцами, вот эту, и научили положить ее в карман одного жокея вместо другой, точно такой же. Что ты и сделал. Жокеем был Эрнест Дюбуа: как только он начал грызть леденец, взятый из этой коробочки, он тут же умер. Вот такая оказия.

– Господин комиссар, я категорически возражаю! – Глинтвейн, я почти убежден: то, что в этой коробочке находится сильнейший яд, ты мог и не знать. Больше того, я уверен, ты именно поэтому и согласился, ведь ты отлично понимал, что в случае завала сможешь выкрутиться. Уж во всяком случае, ты мог надеяться, что судить как убийцу тебя не будут. Учти, антропометрическая экспертиза доказала: среди жокеев, участвующих в Дерби, терся, наклеив для безопасности усы и бакенбарды, именно ты. В связи с этим предлагаю тебе на выбор два варианта. Первый – ты честно рассказываешь все, а именно кто, как и при каких обстоятельствах предложил тебе подменить эту коробочку. Если ты это сделаешь, даю гарантию, ты получишь не больше года. Причем есть шанс, что суд, учтя твою помощь следствию, ограничится условным сроком. Второй вариант много хуже. И возникнет он, если ты упрешься. Тебе впаяют на всю катушку, восемь строгого. Так ч то выбирай сам: или год условно плюс хорошее отношение полиции, или восемь лет плюс большие неприятности.

Наступило молчание, во время которого Глинтвейн предавался размышлениям. Наконец, бесстрастно взглянув на свой перстень, он сказал:

– Господин комиссар; знаете, никаких коробочек, жокейских, Дерби и всего остального, что вы пытаетесь на меня тут навесить, я знать не знаю и знать не хочу. В день Дерби я был совсем в другом месте. Что смогут подтвердить весьма уважаемые свидетели. Так что все ваши обвинения построены на песке.

– Понятно. Значит, решил сесть капитально.

– Не пугайте меня, господин комиссар, я готов к любому решению суда. Но предупреждаю: с этого момента я буду отвечать только в присутствии адвоката.

– Да ради бога, хоть в присутствии пяти адвокатов. Кстати, ты знаешь, что здесь, на набережной Орфевр, в этом же изоляторе сидит Кабан со своими ребятами?

Помолчав, Глинтвейн процедил:

– Ну и что? Какое мне до этого дело?

– Да нет, просто я знаю, что когда-то вы были дружны. И вот еще что, по Парижу прошел нехороший слух, будто ребят Кабана, которых только что взяли, заложил ты.

– Я? Чушь какая-то. Я сто лет с ними не общался.

– Может быть. Но я-то знаю, что ты изредка подстукиваешь в контору.

Это снова был прихват. В том, что Глинтвейн и Ланглуа связаны, Марсель уверен не был. И сейчас, наблюдая за Глинтвейном, ждал его реакции.

– Н-ну… – Глинтвейн осекся. Он явно пытался понять, в самом ли деле Марсель знает, что он является осведомителем Ланглуа. – Если даже я изредка и помогаю полиции, что в этом плохого?

– Ничего. Я лишь довожу до твоего сведения: по всем тюрягам Парижа идет треп, что ты задешево продал ребяп Кабана полиции.

Понаблюдав за Марселем, Глинтвейн скривился:

– Понимаю. Этот слух насчет Кабана распустили вы. Чтобы было чем меня прижать. Пронюхали, что я когда-то не поладил с Кабаном, и теперь пользуетесь.

– Не знаю, кто чем пользуется. Кабан с дружками сидит в этом изоляторе, так что готовься. Пойдешь сейчас к ним в камеру.

– Вы что, серьезно? – Достав из кармана платок, Глинтвейн вытер лоб. – Господин комиссар, вы не знаете этих головорезов. Они меня убьют.

– Видишь ли, Глинтвейн, за то, что происходит в камере, я не отвечаю. Это дело администрации. Но думаю, тебе будет полезно разобраться с твоим бывшим дружком, в самом ли деле ты его заложил. Или это только слух, который, как ты говоришь, специально распустили мы.

– Господин комиссар, вы не сделаете этого. Это хуже, чем убийство.

– Еще как сделаю. Ты ведь ни в какую не хочешь мне помочь.

– Но… Но… – Глинтвейн замолчал.

– Что «но»?

– Но я в безвыходном положении, господин комиссар! – Глинтвейн крикнул это оскалясь. В том и другом случае вы подставляете меня под нож!

– Вот что. Глинтвейн, не паникуй. Никто тебя под нож не подставляет. Кроме, естественно, тебя самого. Вдумайся хорошенько, что будет, если ты сейчас, именно сейчас, именно первым, не объяснишь, кто и как уговорил тебя подменить эту коробочку. Вдумайся.

Глинтвейн молчал. Понаблюдав за ним, Марсель вздохнул:

– Малыш, неужели ты не понял, что, если ты сейчас о них не заявишь, они тебя кинут? Подставят ни за грош? Они же играючи спустят на тебя эту мокруху. Играючи. А сами уйдут в кусты. Ты понял меня, малыш?

Несколько секунд Глинтвейн изучал известную только ему одному точку в пространстве. Наконец сказал:

– Я должен подумать. Я ведь очень сильно рискую.

– Думай, кто тебе мешает.

– Я должен подумать один, без вас. В камере. И не в камере, в которую вы затолкали ублюдков Кабана, а в той, в которой я сидел до этого допроса.

Поразмыслив, Марсель согласился:

– Хорошо, малыш. Только не затягивай раздумья, ладно?

– Это уж как получится.

После того как Глинтвейна увели, Марсель направился в кафе, расположенное неподалеку от изолятора. Хорошо зная характер своего подопечного, он на всякий случай оставил дежурному номер телефона.

Он не ошибся, через час Глинтвейн пожелал встретиться с ним снова.

После того как Глинтвейна ввели в комнату для допросов, он долго сидел, рассматривая пол. Наконец сказал, не поднимая глаз:

– Ладно, черт с вами, пишите.

– Пишу. – Марсель сделал вид, что готовится записывать. Это был ничего не значащий жест, поскольку этот допрос, как и первый, с самого начала снимался скрытой видеокамерой.

– Это сделал ваш человек, – выдавил после долгого молчания Глинтвейн.

– Что значит «наш человек»?

– Это значит, что этот человек работает в полиции.

– Понятно. Как зовут этого человека?

– Этого человека зовут Эжен Ланглуа. Комиссар Эжен Ланглуа.

* * *

Через три дня стоящий на ночном столике в квартире заместителя министра внутренних дел Франции телефон издал легкое посвистывание. Заместитель министра уже ложился спать, но, автоматическим жестом протянув руку, взял трубку. Затем, сказав «Алло» и услышав приглушенное «Это вы?», тут же выругался про себя. Черт, подумал заместитель министра, ведь сам же себе дал сегодня зарок ни в коем случае не снимать телефонную трубку. Теперь же, когда его услышали, давать отбой уже поздно. Помедлив, он сказал сухо:

– Да, это я.

– Вы узнали, кто говорит?

– Узнал. – Еще бы не узнать голос Этьена Зиго, подумал заместитель министра. Этот голос невозможно спутать ни с каким другим.

– Вы знаете, что меня пришли арестовывать? – Зиго по-прежнему говорил сильно приглушенным голосом.

– Не знаю, но вполне могу это предположить.

– Можете предположить?

Заместитель министра не ответил, и Зиго добавил:

– Но послушайте, Ришар, эго же чудовищно. Неужели вы этого не понимаете? Прошу вас, заклинаю, умоляю: немедленно аннулируйте ордер на мой арест. Потом я объясню вам все, но сейчас аннулируйте ордер!

– Я не могу аннулировать ордер на ваш арест.

– Но почему? Вы же в конце концов заместитель министра…

– Дело не в этом, Этьен. Ордер на ваш арест выписал я. Лично я.

– Вы? – Несколько секунд Зиго молчал. – Значит, вы поверили показаниям этого комиссаришки? Как его там, Ланглуа?

– Дело не только в показаниях Ланглуа. Есть множество других доказательств, говорящих о вине, вашей и Сен-Клу.

– Сен-Клу? Вы хотите сказать, что Сен-Клу тоже… Тоже арестован?

– Не знаю, арестован ли он, но сегодня я подписал два ордера на арест: ваш и Сен-Клу.

– Но Ришар… Это значит, завтра разразится грандиозный скандал.

– Он уже разразился. Вы что, не читали вечерние газеты?

– Н-нет.

– Напрасно. Все первые полосы сегодняшних парижских газет посвящены вам и Сен-Клу. Все без исключения. Простите. Этьен, люди, которые пришли вас арестовывать, стоят рядом с вами?

– Нет… С ними пока разговаривает жена… Я заперся в своем кабинете… Я надеялся, вы аннулируете ордер на арест…

– Я его не аннулирую. И вот что, Этьен, не делайте глупостей. Выйдите из кабинета и отдайтесь в руки правосудия. В вашем положении вам ничего другого не остается. – Сказав это, заместитель министра положил трубку и выключил телефон.

* * *

Наблюдая за летящим навстречу полотном автострады Париж – Гавр, Жильбер горько усмехнулся. Да, подумал он, все-таки странная штука жизнь, очень странная. Впервые за долгие годы он наконец-то свободен, стоит сказочная погода, мягкий солнечный октябрь, он на своем «форд-фиесте» катит в Англию, причем катит не просто, а по именному приглашению высокопоставленного лица. К тому же, кажется, он может наконец не думать о деньгах; проверив на днях свой банковский счет, он выяснил, что на него зачислены триста тысяч долларов. Перевод оформлен как гонорар за посреднические услуги, оказанные им, Жильбером Ткела, фирме Саида Мухаммеда. Триста тысяч долларов, лежащие на его счету, позволяют ему считать себя теперь если не богатым, то, во всяком случае, обеспеченным человеком. Тем не менее никакого счастья он не испытывает. Наоборот, он чувствует себя глубоко несчастным. Он и в Англию-то решил съездить лишь потому, что сейчас ему просто некуда себя деть. Абсолютно некуда.