Текст книги "Самый далекий берег"

Автор книги: Анатолий Злобин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

– Еще что-то было. Не помню. – Севастьянов закрыл глаза.

– Вечер воспоминаний окончен. Бегом, вперед! – скомандовал Стайкин. – Бегом, тебе говорят!

Они добежали до того места, где был «окоп» Стайкина.

– Бери, – сказал Стайкин, указывая на мертвого. – С кровью отрываю от своего тела.

– Он же мертвый? – удивился Севастьянов. – Зачем он?

– Взять! Приказ капитана. Быстро!

Севастьянов неловко обхватил убитого одной рукой, пополз по льду. По лицу его катился пот.

– Ну как? – спросил Стайкин. – Понял теперь?

– Тяжелый, – сказал Севастьянов. – Что же все-таки делать с ним?

– Клади. Да не сюда. Перед собой. Закрывайся им.

– Зачем? – Севастьянов смотрел на Стайкина и все еще ничего не понимал.

– Чтобы жить, дурак! – крикнул Стайкин, едва не плача от отчаяния.

глава XV

Старшина Кашаров докладывал о потерях: убито и ранено, утонуло, замерзло, пропало без вести... Старший лейтенант Обушенко лежал рядом со Шмелевым и записывал цифры, которые называл старшина.

– Пятнадцать убитых остались в цепи. Не отдают.

– Как не отдают? Кто? – не понял Обушенко.

– А что я с ними сделаю, если они не дают. Вцепились в них и не дают. – Старшина Кашаров все еще никак не мог прийти в себя после того, что ему пришлось повидать на переднем крае.

– Где они?

– Во второй роте осталось больше всего, товарищ капитан. Не дают – и все тут.

– Я спрашиваю: где ты сложил тела? – повторил Шмелев.

– За цепью. Как приказывали. Тут недалеко.

– Пойдем, – коротко сказал Шмелев. – Пойдем к ним.

Они лежали в плотном ряду, все ногами к берегу, все на спинах, лицами к небу. Яркая белая ракета висела над озером на парашюте. Пустой призрачный свет освещал их лица. Все они были мертвы.

Правофланговым в их строю был старший лейтенант Плотников. Лицо его спокойно, в глазницах белел снег. Руки Плотникова лежали как попало, и Шмелев осторожно поправил их на груди.

Рядом с Плотниковым лежал капитан Рязанцев. Прядь волос выбилась из-под подшлемника, упала на лоб. На лице застыла загадочная улыбка, открывшая ровные белые зубы; в этой улыбке было все, что может быть в улыбке человека: страх и надежда, радость и сострадание, отчаянье и любовь, и еще что-то такое, что неведомо живым.

– Где фляга? – спросил Шмелев.

Джабаров подал флягу. Обушенко повернулся спиной к мертвым и погрозил кулаком в сторону берега. Он припустил длинное ругательство и никак не мог кончить его. Сначала он пустил двухэтажное, потом трехэтажное, пятиэтажное, стоэтажное, только одни этажи, сплошные этажи. Он вспоминал Гитлера и всех его родичей и всю его собачью свору – на кол посадим, отрежем, шакалам бросим, раскаленный прут воткнем – ох, чего только не выделывал с ними Обушенко, исходя ненавистью и страхом. Шмелев кончил пить, с восхищением слушал Обушенко.

– У тебя же талант, – сказал он и зашагал дальше вдоль строя.

– Смотрите! – в испуге крикнул старшина, шедший впереди, и живые остановились.

Перед ними лежал пожилой солдат со смуглым перекошенным лицом. А тело у него было такое, что на него не могли смотреть даже солдаты.

– Это он, – быстро говорил Джабаров. – Я в первую роту бегал, видел. Часа три назад. Он у пулемета лежал, а потом гранату под живот подложил и дернул. Я сразу лег, а его подбросило. Он животом в прорубь сполз, а ноги застряли. Я вытащил его на сухое, уже не дышит.

– Да, – сказал старшина Кашаров. – Которые от пули погибли, которые от холода, которые от ужаса.

– Товарищи, – сказал Шмелев, – если мы когда-нибудь забудем это, пусть нам выколют глаза и отрежут язык. Пусть нас разорвут на куски и бросят бездомным голодным собакам.

Лица мертвых были смыты и размазаны смертью, снег лежал в глазницах, на губах, под касками. Их собрали вместе и положили за цепью, позади живых. Оки лежали безмолвно, и плотный длинный ряд их казался бесконечным. Две серые тени двигались в конце этого длинного ряда: санитары принесли еще одно тело, положили его на лед и торопливо пошли обратно. Мертвых было много, слишком много для одного человека. Но как делать, чтобы все люди на земле увидели их, чтобы не стало больше заледенелых, обугленных, разорванных, оскаленных?

Обушенко перебил его мысли:

– Пойдем на командный пункт. Пора атаку назначать.

– Нет, – сказал Шмелев. – Атаки не будет. Война отменяется. До утра. Старшинам отвести людей в тыл. На один километр. Накормить горячей кашей, обсушить. Отводить поочередно по одному взводу от каждой роты. – Шмелев говорил отрывисто и резко, будто кто-то разгневал его и он кричал на этого человека. – Объявить личному составу – будет отдых. Ослабевших накормить в первую очередь. Замполиту провести разъяснительную работу. Чтобы ни один не замерз больше. За каждого замерзшего буду спрашивать лично. У меня все. Через полчаса я приду к командирам рот и отдам Боевой приказ.

Шмелев и Джабаров остались вдвоем, и Шмелев знал теперь, что он не уйдет отсюда до тех пор, пока не пройдет сквозь этот холодный строй мертвых до самого конца, чтобы заглянуть в лицо каждого и, унести его в себе.

«Ради чего, – думал Шмелев, – они лежат здесь, на холодном льду, вдали от своих жилищ, отторгнутые от своих жен, детей? Лежат такие одинокие, хотя их так много. Если бы мы выполнили боевой приказ, жертвы были бы оправданны. Приказ не выполнен, а они все равно лежат.

Но боевой приказ не может прекратить свое действие оттого, что кто-то стал мертвым. Пока ты жив, ты не можешь преступить за грань приказа. Только мертвые имеют право на это. А ты жив – значит, приказ действует. Даже если ты останешься один, он все равно будет действовать. Одному это было бы, наверное, легче, чем с батальоном.

Ты пошел бы, лег на мост, взорвался бы вместе с ним. Но ты должен прийти туда с батальоном, а это труднее, чем одному. Ты не знаешь всего того, ради чего был задуман и принят приказ. Много войска пошло туда, никогда на этом фронте не было так много войска. И может, твой генерал, командующий этими войсками, отдавал тебе приказ и знал, что ты не выполнишь его. Значит, мы лежим не напрасно, лежим потому, что так нужно, а генерал потом ударит в другом месте, ведь у него есть чем ударить. «Вы узнаете свою задачу после того, как выполните ее», – он прямо сказал об этом. Погибнуть ради общего дела – вот какая у нас задача. Мы, кажется, неплохо выполняем свою задачу, мы стараемся изо всех сил. Мы так здорово выполняем ее, что скоро будет уже некому выполнять. Однако брось свою иронию. Ведь всегда кто-то погибает ради других, ради победы. Умирают всегда другие – пока ты жив. Пока что не было таких войн, чтобы всем было поровну – чтобы все погибли или все остались в живых. А теперь подошел твой черед. Где-то далеко-далеко есть солнце, луга, пахучие травы, улицы городов, огни витрин, по бульвару бредут влюбленные, а на площади звенит трамвай – все это уже не для тебя. Но почему война должна взять именно меня? Это моя жизнь, и я не хочу отдавать ее. Что ж, ты можешь распорядиться своей жизнью. Ты можешь отдать приказ на отход, потому что дальнейшие жертвы бессмысленны и ты сможешь доказать это в самом высоком трибунале. А не докажешь – все равно. Решись – и ты уйдешь отсюда. Ценой своей жизни ты спасешь других. Постой, постой, ты сказал что-то очень важное. Твоя жизнь принадлежит тем, с кем ты пришел сюда. И надо прожить эту жизнь так, чтобы мертвые не могли бросить слова упрека, чтобы они знали: ты был с ними наравне, и тебе просто повезло, а им нет. И ты уже знаешь, что сделаешь, но все еще притворяешься и рассуждаешь, чтобы набраться духу и сделать то, что задумал. Ведь после этого нельзя будет жить так, как ты жил до сих пор. Но кто же виноват в этом? Ты не хотел драться, но теперь ты не выпустишь оружия до тех пор, пока хоть один враг будет на твоей земле. И он еще узнает, на что ты способен. Ты и сам не знал, что способен пережить и вынести. Зато теперь ты знаешь. Посмотри на них еще раз. Смотри и запоминай. Они стали мертвыми ради этого, чтобы ты победил, и то, что ты собираешься вделать с ними, ничто в сравнении с тем, что они уже отдали тебе. Возьми их, убей их снова, им все равно, они ничего не узнают и не почувствуют. Убей их еще, чтобы спасти живых. Хватит мертвых. Не об этом ли говорил Плотников, а ты все никак не мог сообразить, что он сказал. Он велел именно это. Вот он лежит. Возьми его с собой. Мертвые уже не победят, но живые должны победить, иначе мертвые не простят. И поэтому брось слюнтяйничать. Ничто уже не воскресит их».

– Пошли. – Шмелев повернулся к Джабарову, и Джабаров увидел на его лице улыбку – застывшую, судорожную, ледяную, как та, которая была на лице Рязанцева. Джабаров вздрогнул: он понял, что должно произойти.

Шмелев поднялся, быстро зашагал к берегу.

Рассвет поднимался над озером. И тогда взлетели три красные ракеты. Живые пошли на последний приступ, и перед каждым лежал убитый. Подтолкни его, подползи к нему ближе, еще чуть-чуть подтолкни, опять подползи. Они застывшие, тяжелые, они ползут по шершавому льду со скрипом – толкай сильней, сначала ноги, потом плечо. Толкай! Не отрывайся от него, не бойся мертвого, прижимайся к нему крепче, не бойся его: ведь он твоя последняя защита и надежда.

Немцы на берегу сначала не поняли, в чем дело, а потом стали бить из всех пулеметов. Мертвые умирали снова, но медленно и неотвратимо двигались к берегу. За мертвыми ползли живые, ползли упрямо, отчаянно, беспощадно, потому что им не оставалось ничего другого и потому что мертвому не страшна никакая смерть.

Берег был все ближе. И пулеметы на берегу били все сильнее.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

О, РУССКАЯ ЗЕМЛЯ!

«СЛОВО О ПОЛКУ ИГОРЕВЕ»

глава I

Полковник Рясной лежал на койке и ждал, когда зазуммерит телефонный аппарат, стоявший в изголовье. Сквозь синие окна просачивался слабый свет, пламя коптилки на столе съежилось и поблекло. Рясной лежал, ожидая, когда придется взять трубку, – тогда острая боль вопьется в поясницу, он услышит в своем голосе стыд, безнадежность. Весь вчерашний день, всю ночь он лежал, не смыкая глаз, беспомощный, отторгнутый от своих батальонов. Еще вечером Рясной послал в штаб армии связного с просьбой выделить подкрепление. Теперь он с нетерпением ждал ответа и страшился отказа, ибо отказ означал, что отнята последняя надежда.

Дверь в сени была приоткрыта, там слышались голоса.

– Огневая поддержка – великая вещь, – степенно говорил сержант Чашечкин. – Позапрошлой осенью стояли мы, значит, под этим Парфином. И приходит приказ – забрать. А там и брать-то нечего: ни домов, ни улиц не осталось, одно жалкое понятие. Ничья земля. А все равно приказано – брать!

«Ничья земля на войне самая дорогая, – машинально думал Рясной, слушая солдатский разговор. – За ничью землю приходится платить самой дорогой ценой...»

Громко хлопнула наружная дверь. Вошедший часто затопал валенками, что-то мягкое шлепнулось на пол.

– Привет начальству, – сказал Чашечкин. – А мы уж думали, ты под лед ушел. Спрашивал? – Рясной узнал голос писаря Васькова, который ходил в штаб.

– Спит, – ответил Марков. – Всю ночь ворочался. Под утро заснул.

– Переживает, – добавил Чашечкин.

– Как там? – спросил Марков. – Дают подкрепление?

– Дадут и еще прибавят, – ответил Чашечкин за Васькова. – Что в мешке-то принес? Не гостинцы?

– Все еще лежат? – спросил Васьков. – Не взяли?

– Там, наверно, и не осталось никого, – сказал Чашечкин. – Поддержки огневой нет.

– Молчат, – подтвердил Марков. – Каждый час вызываю. Видно, с рацией что-то случилось.

– Это нам за лето наказание, – Чашечкин вздохнул. – Все лето рыбу жарили. Теперь искупаем.

Рясной осторожно потянулся за стаканом, который стоял на табурете. Поясницу обожгло болью. Рясной вскрикнул. Голоса за дверью тотчас смолкли. Потом дверь тихо приоткрылась, и в нее просунулась бритая голова.

– Давай вставать, Чашечкин.

– Здравия желаю, товарищ полковник! – крикнул Чашечкин с порога. Он распахнул дверь, вернулся в сени и вошел в избу с тазом в руках, с полотенцем через плечо. Следом вошел Васьков, поздоровался с полковником, прошел в угол за печку, где стоял его стол.

Чашечкин снова сходил в сени, принес два котелка с водой. Кряхтя и охая, Рясной сел на кровати, Чашечкин подсунул ему под спину подушки, поставил таз на колени Рясному, принялся поливать воду.

В избе становилось светлее. Ставя на пол пустой котелок, Чашечкин задул коптилку. Васьков сидел за столом в печном углу, затачивая карандаши. В сенях Марков включил радиостанцию, начал вызывать Луну.

Рясной вытер руки, уселся поудобнее на кровати, облегченно и глубоко вздохнул. Чашечкин вставил пустые котелки один в другой, положил котелки в таз, поднял таз и вышел в сени.

– Принеси утюг, – сказал Рясной вслед. – Да погорячее.

Васьков вышел в сени, вернулся обратно с мешком в руках. Пройдя за печку, бросил мешок в угол. Рясной молча наблюдал за ним.

– Васьков, – позвал он.

Васьков вышел из-за печки и встал против лежанки.

– Рапорт передал?

– Так точно, товарищ полковник. – Адъютанту начальника штаба.

– Он спрашивал, о чем рапорт? Что сказал?

– Сказал: вряд ли можно рассчитывать, что нам дадут подкрепление. Сказал: командующий очень сердит, что мы до сих пор не взяли Устриково, и очень ругал полковника Славина.

– Откуда узнал про это?

– Его раненого привезли при мне. Еще вечером.

– Что говорил еще?

– Сказал, что он все-таки доложит и передаст ответ телефонограммой.

За дверью Марков бубнил безжизненным раздраженным голосом.

– Где был еще? – строго спросил Рясной.

– В отделе кадров, – сказал Васьков и посмотрел за печку.

– У Глущенко? – переспросил Рясной. – Что принес в мешке?

– Так, товарищ полковник, ничего особенного.

– Я спрашиваю: что в мешке? Покажи.

– Там ничего нет, товарищ полковник, честное слово. Бланки взял у писарей.

– Дай мешок! – С испуганным лицом Васьков скрылся за печкой, вынес оттуда мешок, пересек избу, положил мешок на стол.

– Разрешите идти, товарищ полковник? – спросил он, глада на печку.

– Стоять! Положи сюда. – Распой показал рукой в ноги, лицо исказилось от вехи.

Васьков положил мешок И жалко топтался перед кроватью, стараясь не смотреть, что делает полковник Рясной, но глаза его сами собой притягивались к мошку. Рясной развязал мешок, поднял его за нижние углы и тряхнул.

– Так вот что ты принес, – говорил он, задыхаясь от ярости, – вот что, вот что...

На одеяло, на пол, на табуретку просыпались широкие бланки, переплетенные в одинаковые серые книжицы. Одна из книжиц стукнулась корешком и раскрылась. Стал виден чистый лист, разграфленный в линейку и обведенный густой черной рамкой. На этом листке в линейку и рамку пишется фамилия, имя, отчество, потом добавляется – где, когда, при каких героических обстоятельствах, где захоронен, а может, без вести пропал, еще несколько слов соболезнования, и бланк почти готов. Потом полковник берет в руки черный, остро оточенный карандаш и расписывается, потом писарь ставит число и год и круглую печать с номером полевой почты – и бланк готов совсем. А потом истошный бабий вопль у околицы на всю деревню. Вскрикивает, замертво падает женщина на пятом этаже большого каменного дома. А прохожие спешат по улице и не видят вдовьих слез. А потом сгибаются плечи и волосы покрываются пеплом. Горькие голоса несутся над опустевшими селами, над затемненными городами, и как только утихает один голос, тотчас начинается другой; скорбный стон стоит над русской землей, и русские жены сохнут от слез – ни думой не подумать, ни очами не повидать, – тоска-печаль льется по земле русской, и жены русские, невесты, матери стенают в слезах уже который год: и на кого же ты нас покинул, куда же ты ушел, мой ненаглядный, возлюбленный мой, желанный мой, защитник мой, любовь моя бесценная, кормилец ты мой, изумрудный ты мой и ласковый, зачем закрылися навек твои оченьки, зачем оставил ты сиротинушек, лучше бы я сама в землю легла. И будь она проклята, будь они прокляты, будьте все вы прокляты, кто затеял эту войну; как только затихает один тоскующий голос, тотчас возникает другой, и вторят, вторит бесконечная боль-печаль.

Они напечатаны на плотной бумаге, рамка сделана аккуратно, почерк у писаря четкий – и без устали работают печатные машины, и сыплются, сыплются из мешка, падают на пол из дрожащих рук сотни, тысячи бланков, и нет тут виновных, а есть только страждущие.

Рясной судорожно встряхивал мешок и уже не чувствовал боли. Мешок был пуст. Серые книжицы рассыпались по кровати, по полу.

– Луна! – закричал радист истошным голосом.

В раскрытую дверь было видно, как Марков подался вперед, прижимая руками наушники. Потом начал повторять срывающимся голосом:

– Докладывает Обушенко. Взяли берег. Дорога перерезана. Фрицы бегут, много фрицев. Продолжаем выполнение боевой задачи. Как понял?.. Понял, понял! – закричал Марков.

– Передай, – крикнул Рясной, – пусть закрепляются, немцы контратаковать будут! Нет, это нельзя открытым текстом. Передай: прибудет офицер связи с распоряжением.

– К вам прибудет офицер связи. Ждите офицера связи. Как понял? Я Марс, прием.

– Чего стоишь? – сказал Рясной. – Собирай.

Чашечкин подошел к кровати, держа в руках утюг с углями. Ручка утюга была обмотана прожженным полотенцем. Рясной подвинулся, принимая утюг, и застонал от боли.

Васьков ползал по полу, обеими руками запихивал в мешок рассыпанные книжицы.

глава II

Когда немцы побежали из деревни, стало видно, как много их сидело там. Они выскакивали из окопов, выбегали из блиндажей, выпрыгивали из домов, – вся деревня была полным-полна бегущими немцами.

Немцы не выдержали напряжения этой атаки. Сначала они видели, как убивают русских, но те все равно ползут к берегу – и вместе с живыми ползут мертвые. Тогда немцы не выдержали и побежали прочь.

Толкая перед собой Плотникова, Сергей Шмелев почти не видел берега, лишь слышал посвист пуль, снова толкнул изо всех сил и удивился: какой Плотников тяжелый – оттого, верно, что в нем деревенел груз жизни...

Он приподнял голову, увидел сквозь сумрак рассвета, что и другие ползут так же – серый вал, плетенный из человеческих тел, медленно движется по льду. Шмелеву сделалось тоскливо и горько – неужто мы не могли иначе?..

Цепь приближалась к берегу. Шмелев применился, резко отбросил Плотникова и побежал, обгоняя солдат, увлекая их за собой. И тут же увидел убегающих немцев.

Пулеметы на берегу бьют совсем редко, снег под ногами стал мягким, глубоким, значит, под снегом земля. Гранаты рвутся, звонко ухая, выбрасывая теплый земной прах. Впереди пологий подъем, земля чернеет из-под снега – скорей, скорей к земле. Окоп, прыжок, мимо сгоревшего сарая, через кладбище, мимо церкви, по старому саду – и все время год ногами земля: острые камни, комья мерзлой глины, бревна, щепа, куча навоза, плетень – хорошо, когда под ногами земля.

Выскочили на шоссе, широкое, пустое. Дальше, дальше, мимо изб, снова через плетень, снова по саду, за деревом перекошенное лицо, удар – и лицо пропало, навек исчезло с лица земли. Опять плетень, а за ним чистое поле, и всюду немцы выскакивают, прыгают, бегут – все поле усеяно немцами.

Шмелев перевел дух, осмотрелся. Светлело, нежное поле прояснилось, серые фигурки резко выделялись на снегу. Немцы бежали через поле в Борискино, проваливаясь в снег, ложились, отстреливались, бежали дальше. Они были уже на полпути, когда навстречу им начал бить пулемет, а заем второй. Немцы залегли в снег, а пулеметы били по ним. Потом пулеметы замолчали, немцы поднялись и ушли в Борискино, исчезая в проулках и садах. Солдаты стояли за плетнем и смотрели, как бегают немцы.

– Красиво бегут, черти, – сказал пожилой солдат в каске.

– Одно слово – немцы, – восхищенно прибавил другой.

Шмелев всмотрелся в пожилого солдата, узнал Шестакова. «Мертвые не воскресают», – подумал Шмелев.

– Ты живой, Шестаков? – спросил он на всякий случай.

Шестаков тяжело вздохнул, почесал заросшую щеку.

– Ох, не говорите, товарищ капитан. На том свете побывали, а теперь вроде назад вернулись.

С автоматом наперевес вдоль плетня бежал Войновский. Шмелев ничуть не удивился, увидев я его: после того, что было, не стало ничего невозможного. Шмелев посмотрел по сторонам: нет ли еще воскресших. Больше воскресших не было.

– Товарищ капитан, – сказал Войновский, подбегая, – разрешите доложить.

– Я понял, Войновский, – перебил Шмелев. – Вы под обрывом сидели. Рад, что все обошлось.

– Вас уже с довольствия списали, – сказал Джабаров.

Шестаков сделал большие глаза и посмотрел на капитана.

– Как же так? – забеспокоился он. – Я за прошлый раз махорку не получал.

– Дадут, дадут...

Стало совсем светло. Поле было испещрено глубокими полосами следов, многие полосы обрывались у серых неподвижных фигур. Два немца на той стороне поля выскочили из-за плетня, подбежали к третьему, который лежал ближе других, и понесли его в деревню. Никто не стрелял по ним. Стрельба вообще прекратилась.

Шмелев велел Войновскому вести наблюдение за полем, закинул ремень автомата за шею и пошел садами в деревню. Джабаров и связные шагали гуськом за ним.

Через калитку они вышли из сада. Сергей отдал приказание, и связные побежали вдоль домов за командирами рот.

Шмелев перепрыгнул через кювет и остановился. Он стоял на шоссе.

Шоссе было прямым, широким, черным. Избы по обе стороны были отодвинуты от шоссе, и оттого оно казалось еще более широким. Кюветы и асфальт аккуратно расчищены от снега – широкая глянцевая полоса, до лоска натертая колесами, разбегалась в обе стороны и, выходя из деревни, вонзалась в нежное поле.

С одной стороны вдоль шоссе шли столбы телефонной линии с четырьмя проводами. Шмелев поставил автомат на одиночные выстрелы и прицелился. Изоляторы с треском лопались, провода оборвались, упали концами в снег.

Между шоссе и церковью была неширокая площадь. Там стояли три грузовика е длинными кузовами и несколько высоких фур на кованых колесах, две дальние фуры были запряжены толстоногими битюгами; лошади спокойно жевали сено. Еще дальне, против большой кирпичной избы, была видна походная кухня с высокой тонкой трубой. Из трубы поднимался синий дымок. Три солдата быстро перебежали черев шоссе, ухватились за кухню и покатили ее за угол дома.

– Хорошо, Джабар, – сказал Шмелев, глядя вдоль шоссе. – Берег мы взяли, дорогу перерезали, а дальше? – Шмелев услышал за спиной далекий шум и обернулся.

По шоссе шла низкая легковая машина с покатым радиатором. Она была еще далеко, но шла очень быстро. Шмелев посмотрел на Джабарова, тот молча кивнул, и оба вразвалочку зашагали навстречу машине. Шмелев снял рукавицы и засунул их за пояс. Машина шла, не замедляя хода.

На, переднем сиденье рядом с водителем сидел сухопарый немец с узким костлявым лицом. На коленях немца лежал светло-коричневый портфель. Немец повернул голову на длинной шее, взглянул на своих спутников, сидевших позади.

– Сейчас будет озеро, господин полковник, – произнес молодой капитан на заднем сиденье.

– То самое, где лежат русские? – спросил полковник. – Русские самоубийцы? Они настоящие маньяки. Они задумали то, что еще никому не удавалось. Только наши тевтонские меченосцы были способны на такое. Помните Великого Альберта? Он приходил сюда, он умел драться на льду...

Машина вынеслась к повороту шоссе, выходившему на берег озера.

– Смотрите, – сказал молодой капитан. – Мне кажется, они лежат слишком близко от берега.

– Они же мертвые. Разве вы не видите? Они все замерзли. Ведь это безумство.

– И деревня совсем пуста, – сказал третий немец. – Только лошади стоят...

– Немецкие солдаты находятся на своих постах. Они выполняют приказ фюрера. – Полковник неожиданно увидел на шоссе две фигуры в грязных маскировочных халатах. Он вскинул голову, схватил портфель скрюченными пальцами. – Это провокация, капитан, что же вы сидите?..

Водитель не успел затормозить. Шмелев подождал, пока машина подойдет ближе, потом быстро вскинул автомат и пустил очередь по ветровому стеклу. Он вел стволом за движущейся машиной и видел, как гильзы вылетают вверх и вправо, а за вылетающими гильзами, за разбитым стеклом немцы нелепо взмахивают руками, словно о чем-то спорят друг с другом.

Машина круто вильнула, правое колесо провалилось в кювет и шумно лопнуло. Зад занесло. Разламываясь и треща, машина по инерции проскочила через кювет и застряла в нем задними колесами. Из дверцы, размахивая руками, выскочил молодой немец. Джабаров тут же уложил его, а потом дал еще две очереди в боковые стекла.

Первым из командиров рот подбежал Комягин, и они принялись вытаскивать убитых из машины. От мотора пыхало жаром, наверное, немцы ехали долго и издалека. В машине было четыре немца, один в форме полковника, видно, важная птица, если он ничего не знал о том, что тут происходит. В сухих скрюченных пальцах полковника был зажат портфель из светло-коричневой кожи. Шмелев с трудом выдернул портфель из рук немца. Бумаг в портфеле оказалось немного, Шмелев прочитал на верхней бумаге: «Geheime Kommandosache»^[7], – и не стал читать дальше. Они обыскали карманы убитых, и Шмелев положил в портфель все, что показалось ему интересным. Джабаров вылез из машины и сказал:

– Чистота и порядок.

Шмелев застегнул портфель, передал Комягину.

– Большая шишка, – сказал Комягин.

На окраине Устрнкова послышалась стрельба, взрывы гранат. Шмелев поднял голову, прислушиваясь, но стрельба утихла л больше не возобновляюсь.

Джабаров вытащил из рукавицы часы с черным циферблатом, поднес к уху, слушая ход.

– Пятнадцатикаменочка, – сказал он, протягивая часы Шмелеву.

– Брось, – сказал Шмелев.

Джабаров надел часы себе на руку. Комягин стоял и смотрел, как Джабаров надевает часы.

Вот что значит перерезать шоссе. Разбитая машина в кювете, четыре немца с выпотрошенными карманами в снегу, портфель с документами – это означает перерезать шоссе. Теперь оно будет пустым, и ни одна машина не пройдет по нему – все равно что перерезать вену, и через несколько часов враг почувствует, что вена перерезана, и начнет задыхаться. Но чтобы он задохнулся совсем, шоссе должно оставаться у нас.

Подошли командиры батарей и доложили, что осталось всего четыре пушки. Потом пришел командир третьей роты лейтенант Ельников и стал выкладывать новости.

– Говорят, тут грузовик по шоссе проскочил. С шоколадом.

– Шоколада не было, – сказал Шмелев.

– А этих вы уложили? – Ельников пихнул ближнего немца ногой. – Неплохо сработано. Солдаты винный склад накрыли. Шуруют.

– Где? В какой роте?

– Если бы у меня! Во второй, говорят.

– Комягин!

– Я ничего не слышал, товарищ капитан. Я проверю. Лично.

– Шуровать не дам.

– Эх, завалиться бы теперь, – мечтательно сказал Ельников. – Перекур с дремотой. Два раза по двести и на боковую. Минут шестьсот.

– Отдыха не будет, – пообещал Шмелев.

Четко отбивая по асфальту шаг, подошел невысокий широкоплечий юноша. Каска прицеплена к поясу, он шагает, звякая ею. Остановился, отдал честь.

– Товарищ капитан, командир первого взвода младший лейтенант Яшкин явился по вашему вызову.

– Где Агафонов? – спросил Шмелев.

– Убило, товарищ капитан.

– Кто у вас стрелял?

– Немцев из блиндажа выкуривали, – ответил Яшкин. – Пять штук в блиндаже засело. И блиндаж очень крепкий.

– С рельсами? – быстро спросил Шмелев.

– Так точно, товарищ капитан. Три наката и рельсы. – Яшкин не мигая смотрел на Шмелева.

– Продолжайте.

– Так уже все, товарищ капитан. Выкурили. Всех пятерых. За нашего командира, за Витю Агафонова.

– За Агафонова пять немцев мало.

– Больше немцев не было.

– Немцы будут. Я вам обещаю, – сказал Шмелев и решил, что поставит Яшкина на самый опасный участок, и наперед пожалел его – потом жалеть будет некогда.

– Товарищи офицеры, слушайте приказ.

Все это время, начиная с того момента, когда он почувствовал под ногами землю, Шмелев думал о железной дороге. Она проходила в десяти километрах от берега, и, чтобы перерезать ее, надо было взять несколько деревень, прочесать большой лес, а потом удерживать все это в своих руках, когда немцы начнут контратаки. А сил для этого уже не было, слишком много мертвых осталось на льду.

Шмелев посмотрел на измученные, заросшие щетиной лица командиров рот и окончательно решил, что надо занимать круговую оборону. Зарыться в землю, запереть шоссе на выходах из Устрикова, заминировать подходы. Перерезать сейчас железную дорогу они не в состоянии.

– Каждая рота выделяет по одному взводу в мой резерв. – Шмелев повторил еще тверже: – Зарыться в землю. Теперь есть куда зарываться. Зарыться и стоять намертво. Вопросы?

Командиры рот и батарей по очереди ваяли под козырек и сказали, что им все ясно.

– А как же железная дорога? – спросил лейтенант Ельников. – Оставим фрицам?

– Как ваша фамилия? – спросил Шмелев, вспомнив Дерябина. – Кажется, Ельников? Из первого батальона?

– Двадцать два года Ельников, – ответил тот. – Два года с Клюевым воевал.

– Вот что, лейтенант Ельников, – сказал Шмелев. – Обсуждать приказ будем потом. Сейчас не время объяснять причины и выводить следствие.

– Немцы бегут, а мы в землю зарываться. – Ельников стоял в расхлябанной позе, с усмешкой на тонких губах оглядывал офицеров.

– Через сорок минут я приду проверять систему обороны, – терпеливо сказал Шмелев. – Выполняйте.

– Ну тогда ясно. – Ельников повернулся и пошел.

Итак, с железной дорогой было покончено. Шмелев вспомнил о тех, кто остался на льду, и сразу ; почувствовал страшную усталость. Он перепрыгнул через кювет и схватил горсть снега.

Командиры батарей быстро шагали по шоссе.

– Ельников побрел за ними. Комягин и Яшкин бежали вдоль домов в другую сторону.

Шмелев перебросил портфель в правую руку и зашагал к берегу. Джабаров за ним.

Они шли вдоль высокой железной ограды. За оградой было кладбище. Среди могил поднимались большие старые дубы с шершавой корой.

Белое поле просвечивало в конце проулка. Они прошли мимо сгоревшего сарая. У ворот валялась на боку красная облупившаяся молотилка, забитая снегом; напротив стояла черная длинноствольная пушка – «собака». Замок из пушки был вынут.

Озеро сразу раскрылось за сараем огромное, ледяное. Холодный ветер дул в лицо. Шмелев прыгал через окопы, мимо разрушенных блиндажей и ячеек, пока не вышел к первой линии.

Ледяное поле у берега было разбито, вода тускло блестела в воронках. Мертвые лежали на льду неровной прерывистой цепью, как оставили их живые.

Мертвые сделали свое дело, и живые забыли о них. Никому не стало дела до мертвых, хотя на льду находилось немало народу: связисты сматывали провод, артиллеристы подкатывали к берегу пушки, обозники подтаскивали походные кухни.

Пять месяцев подряд Шмелев смотрел на этот берег в стереотрубу и знал его до косточек. А теперь он сам стоит здесь – и берег кажется чужим, незнакомым.