Текст книги "Самый далекий берег"

Автор книги: Анатолий Злобин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

глава VIII

В расположение первого батальона прибыл командующий армией генерал-лейтенант Игорь Владимирович Быков. После сытного обеда из «архиерейской» ухи и жареных судаков командующий поехал на маяк Железный и поднялся на верхнюю площадку, чтобы посмотреть на вражеский берег.

Все приехавшие с Игорем Владимировичем не могли разместиться на верхней площадке и в соответствии со своими званиями и должностями расположились на площадках вдоль лестницы и у основания маяка.

Тяжелые лиловые тучи недвижно висели над озером. Они навалились на воду, вода тихо и придавленно колебалась, и сверху было видно, как волны одна за другой длинно накатываются на берег.

– Игорь Владимирович, – говорил полковник Рясной, – видимость ухудшается с каждой минутой.

– Я уже достаточно нагляделся. – Командующий оторвался от стереотрубы. – Очень жаль, что не просматривается железная дорога. – Игорь Владимирович достал пачку «Казбека» и пустил ее по кругу. Офицеры дружно закурили.

– Это мой сектор, товарищ генерал, – сказал Шмелев. – Дорога проходит в глубине, в десяти километрах от берега, закрыта лесами. Мы ее не видим.

– Вы даже не представляете, – сказал Игорь Владимирович, – как мне необходимо прорваться туда...

На второй от верха площадке стояли адъютант Игоря Владимировича, щегольски одетый капитан со светлыми пушистыми бакенбардами, и несколько офицеров из штаба батальона.

– Как там Москва, расскажите? – попросил капитан Рязанцев.

Капитан с бакенбардами выставил вперед левую ногу в ярко начищенном сапоге и приятным женственным голосом начал рассказывать о московских театрах.

– Город живет, – с одобрением заметил Плотников.

– На той неделе опять летим, – продолжал капитан. – Ставка вызывает с докладом. Я уже билеты заказал на «Лебединое озеро». С Улановой.

– Что слышно в штабарме насчет наступления? – спросил Рязанцев.

– До зимы никаких перспектив, – ответил адъютант. – Надо ждать, пока замерзнут болота и озеро покроется льдом...

– Вы думаете, по льду можно?..

– Я вообще ничего не думаю, – обиженно ответил адъютант. – Я делаю что мне прикажут...

Еще ниже, на третьей площадке, стояли офицер связи, прибывший с Игорем Владимировичем, и командиры рот и взводов. Там шел свой разговор.

– К вам сколько почта идет? – допытывался Борис Комягин.

– Дня три-четыре.

– А к нам шесть. Смотрите, ребята, – Комягин расстегнул шинель, достал фотокарточку и протянул ее офицеру связи. На фотокарточке была изображена тонкая девушка в открытом сарафане. Она стояла у фонтана и улыбалась.

– Ого! Хороша, – сказал офицер связи.

Обушенко взял фотокарточку и подтвердил:

– Фигура – высший класс.

Комягин скромно улыбался.

– Кто это – невеста? – спросил Войновский.

– Девушка, не получающая писем с фронта. – Комягин произнес это гордо и с выражением.

– Хм... – Обушенко скривил рот. – А это она? Может, у подруги в долг взяла?

– Я думал, невеста... – Войновский был разочарован.

– Дай, – Комягин надменно усмехнулся и спрятал фотокарточку.

– Перекурим это дело, – сказал офицер связи. – Нам вчера любительский выдали...

Офицеры начали свертывать цигарки, поочередно забирая табак из пачки офицера связи.

В самом низу, у оснований маяка на бетонном кубе стояли двое: невысокий, пожилой солдат с кривыми ногами, коновод командующего армией, и ефрейтор Шестаков.

– Нет, – говорил Шестаков, – к нам на машине не проедешь: кругом болота. Только на лошадях и добираться.

– Далеко забрались. На самый передний край, – сказал коновод командующего. – Тут, наверное, и немцы недалеко.

– Лошади, я смотрю, у вас добрые. На таких лошадях куда хочешь добраться можно.

– Были когда-то скакуны, а теперь ездить некому. На броню поставлены.

– Значит, порода, если забронировали...

– С Карачаровского донского завода. Племенные.

Лошади тесно стояли у коновязи и ели овес из кормушек. От сарая бежал к маяку Ганс. Шестаков увидел его и засвистел, вытягивая губы. Ганс пробежал по камням, прыгнул на бетонный куб, к ногам Шестакова.

– Гансик, Гансик... У нас Фриц был, да погиб по глупости. Теперь Ганса завели. Покажи-ка, Ганс, нашему гостю, как Гитлер умирает.

Ганс послушно повалился на бок, положил голову на одно ухо. Потом смешно завалился на спину, поднял скрюченные лапы, высунул длинный язык и закрыл глаза. Коновод смотрел на Ганса и радостно смеялся.

– Сам с ним занимался, – сказал Шестаков. – Отдыхай, Гансик.

Ганс сел на задние лапы и посмотрел на Шестакова.

– Жокеем на том же заводе служил. Я сам их с Дона и вывозил под огнем. Всех лошадей спас.

– Хорошая у вас работа. Полезная. И в армии, значит, по своей специальности определились. Это хорошо. А я вот на гражданке мастером был, бригадиром то есть, ставили дома. По колхозам клубы строили, фермы. А в армии по специальности не попал. Я и в лошадях понимаю и шить умею. А по специальности вот не устроился, в пехоте служу, у нашего лейтенанта в ординарцах. В штаб хотел, да письменных способностей нет, почерком не обладаю.

Коновод ничего не ответил и посмотрел наверх. С верхней площадки, крутясь в воздухе, пролетела коробка из-под папирос. Коновод смотрел, как летит коробка. Она упала неподалеку и раскрылась.

Ганс подошел к Шестакову, лизнул сапог.

– Ты иди к себе, Ганс. Иди, тебе говорят! – Шестаков несильно толкнул пса, тот заскулил и побежал, прыгая по камням. – Иди, иди, не мешай. У меня серьезный разговор. Закурите моего, Василий Тимофеевич. – Шестаков вытащил кисет и протянул его коноводу. – Махорка. Наша, солдатская.

– Пожалуй, – сказал коновод. – А то в штабе все время легкий табак выдают. Никакой крепости, одно баловство.

– Газетку, пожалуйста. Свежая, вчера читал. Я, Василий Тимофеевич, человек родственный. Собака, она что? Она все понимает, а сказать ничего не может. Человеку нужен человек. Вот вы, Василий Тимофеевич, мне сильно нравитесь. Имею к вам доверие. Потому обращаюсь к вам. Возьмите меня к себе, Василий Тимофеевич.

– Я с Евгением Петровичем поговорю, адъютантом. Он всеми нами ведает. У меня восемь лошадей. Мне помощник нужен.

– Вот это мужской разговор. Договорились, значит? Запомните, Василий Тимофеевич: ефрейтор второй роты первого батальона Шестаков Федор Иванович. У нас в батальоне еще один Шестаков есть, но тот Терентий, а я Федор. И вызов шлите прямо на моего командира.

– Вы бы на бумажке написали, Федор Иванович. Как бы не забыть.

По лестнице спускался высокий круглолицый лейтенант. Он прыгнул через ступеньку на бетон и казал:

– Пора, Шестаков. Наше время,

– Я напишу, Василий Тимофеевич, напишу. – Царя в карманах, Шестаков встревоженно повернулся к Войновскому и пояснил: – Земляка встретил. Адресок надо записать. Карандашик где-то был. У вас нет карандашика, Василий Тимофеевич?

Коновод помотал головой.

– За мной, Шестаков. Потом напишете.

Шестаков с потерянным видом побрел за Войновс;ким, то и дело оглядываясь на коновода.

Войновский построил патруль и повел солдат к берегу.

С верхней площадки маяка было видно, как цепочка солдат извилисто двигалась по тропинке вдоль берега и уходила все дальше от маяка.

Игорь Владимирович посмотрел вниз через край площадки и повернулся к Шмелеву:

– Доложите, какова интенсивность движения противника по автостраде?

– В районе Устрикова, – ответил Шмелев, – дорога на протяжении километра идет непосредственно по берегу. Мы видим все. Проходит до тысячи машин в сутки.

Игорь Владимирович раскрыл планшет, там лежала карта со сложным узором.

– Что вы можете сказать о железной дороге? – спросил он.

– Железная дорога проходит вне пределов нашей видимости, в десяти километрах от берега, – сказал Шмелев, косясь на карту. – Но можно полагать, что и там столь же интенсивное движение. Мы часто наблюдаем дымы от паровозов.

– Вы видите дымы? – с интересом переспросил командующий, показывая Шмелеву планшет. – Смотрите. Это карты аэрофотосъемки, сделанные с высоты трех тысяч метров. Каждый раз почти в тех же самых местах засечены дымы, особенно часто на разъезде Псижа. Вот видите, на разъезде стоят вагоны, вернее тень, отбрасываемая ими. – Игорь Владимирович выпрямился и посмотрел сквозь Шмелева. – Комбат-один, мне нужна эта железная дорога. Хотя бы на сорок восемь часов. Ваше решение?

– Товарищ генерал, – сказал Шмелев, – дайте в мое распоряжение двести рыбачьих лодок. Ночью, под прикрытием темноты, мы форсируем озеро, захватим часть берега и перережем обе дороги, шоссейную и железную. Двести лодок, товарищ генерал...

– И прямо на Берлин, – сказал красивый полковник из штаба армии. Он стоял рядом с командующим с планшетом в руках и улыбался.

– Подождите, Борис Аркадьевич, – сказал Игорь Владимирович, поднимая бровь. – Что скажет комбат-два?

– Полностью согласен с капитаном Шмелевым, товарищ генерал-лейтенант. Но будет правильнее послать два батальона, его и мой. Тогда мы продержимся не сорок восемь часов, а четверо суток. И даже пять. Лодки сделаем сами, товарищ генерал-лейтенант, из подручных средств.

– Вы, разумеется, в курсе, Виктор Алексеевич? – спросил командующий, оборачиваясь к полковнику Рясному.

– Этот план принадлежит капитану Шмелеву, – ответил Рясной. – Мой штаб разрабатывает его. На всякий случай.

– В порядке игры, – иронически уточнил Славин, красивый полковник.

– Смело. Смело и интересно, – сказал Игорь Владимирович. – Если бы это было месяца три назад, я не задумываясь принял бы такой план. А сейчас, в преддверии зимы...

– Но ведь это же двадцать семь километров, Игорь Владимирович, – сказал полковник Славин, показывая командующему карту. – Двадцать семь километров водной преграды, это же почти Ла-Манш. Как будут обеспечены коммуникации? Линии снабжения? Эвакуация раненых?

– Мы под Ла-Маншей не стояли, товарищ полковник. – Клюев сделал этакое простецкое лицо. – Нам Ла-Манш неизвестен. А здешняя обстановка нам ясна. Дорога через Елань-озеро одна – по воде. Все прямо и прямо. Пойдем и ляжем.

– Артиллерийской поддержки на таком расстоянии не будет, – сказал коренастый тучный полковник, начальник артиллерии. – Не достанем.

– Положить людей, майор, не хитрая штука, – сказал Славин. – А надо победить.

– Положим и победим, – сказал Клюев. – А надо будет – сами ляжем.

– Это абсурд, – сказал Славин. – Ставка никогда не утвердит такой операции.

– Пойдемте с нами, товарищ полковник, – сказал Шмелев. – Пойдемте и проверим, абсурд или нет.

– Весьма сожалею, капитан, но я не сторонник авантюр. Смерть никогда не считалась доблестью военного искусства.

Прощаясь с командирами, Игорь Владимирович протянул руку Шмелеву:

– Я подумаю над вашим предложением, капитан. Помните Парфино? Я жалею, что тогда не послушал вас.

– Я готов хоть завтра форсировать озеро, товарищ генерал, – сказал Шмелев.

– Не спешите, капитан. Прежде надо накопить силы.

– Я готов, – упрямо повторил Шмелев. – У меня сил достаточно.

– Ой, капитан, не шутите со своим генералом. – Игорь Владимирович улыбнулся и вскочил на лошадь.

– Я не шучу, товарищ генерал, – ответил Шмелев. – Я вообще шутить не умею.

Дорога уходит вдаль, петляет, ведет за собой. Вышла на большак, потом на шоссе, потом опять проселок с васильками, через лес, мимо пруда, мимо кладбища. Дорога нескончаема, мы идем по ней весь век наш и оставляем по пути живых. В кюветах опрокинутые повозки, машины, лошади с вздутыми животами, солдаты с вывернутыми карманами, дети, старики, цари и рабы – дорога всех выбрасывает за обочину. Деревня обуглилась, только могильно торчат печи, и девочка Катя уже не выбежит из дома на дорогу. Мы шли всю ночь, и еще одну ночь, догнали своих и вышли на пыльный шлях. По дороге шли коровы, большое племенное стадо, всеми брошенное, никому не нужное, забытое. Коровы были породистые и медлительные, они шли туда, куда уходили люди. Ноги у них были в кровь разбиты, они отставали от людей и скоро остались одни. Они увидели нас и остановились. В глазах у них стояли слезы, прозрачные, крупные слезы. Коровы были не доены много дней, вымя раздулось и свисало чуть не до земли, им было больно, они плакали – почему они не нужны больше людям? Они запрудили все шоссе, а мы прибавили шагу, чтобы быстрее пройти сквозь стадо. Немец выскочил из-за леса. Мы бросились врассыпную по кюветам, немец развернулся и начал бить. Плотная очередь прошила стадо. Коровы одна за другой опускались на землю и тоскливо мычали. Молодая буренка опустилась рядом со мной в кювет, словно прилегла, и тяжело дышала. Пуля прошла сквозь вымя, розовое молоко било вверх фонтаном прямо на мои сапоги. Вымя оседало, как лопнувший шар, а молоко все темнело, пока не стало совсем красным. Тогда она глубоко и радостно вздохнула и закрыла потухшие глаза. Ногам было сыро от молока. Коровы тоскливо мычали и смотрели нам вслед, а мы пошли своей дорогой и шли еще много дней, и опять было всякое, а коровы остались лежать за обочиной, но я никак не мог забыть, как розовое молоко хлестало фонтаном, – тогда в груди зажегся огонь, он жег, сдавливал сердце и вот горит с тех пор, горит в груди, горит и не дает покоя.

глава IX

Солнце давно село, и закат погас, а Сергей Шмелев все сидел на камне у берега и смотрел в озеро. Вода лежала спокойно и казалась черной и застывшей. Небо тоже было черным, без звезд, но вода были всего чернее, и там, где она соединялась о берегом, тянулась неровная черная линия, а влево от нее в темной глубине берега угадывался черный остов маяка. Джабаров стоял рядом, Шмелев не видел ею в темноте, но чувствовал его и даже знал, что

Джабаров стоит прямо, положив руки на автомат, и тоже смотрит в озеро. Кругом было тихо и спокойно. Шмелев прислушался,

– Хенде хох! – раздалось сзади.

Джабаров резко повернулся, было слышно, как захрустела под его ногами галька, щелкнул затвор автомата. Шмелев негромко засмеялся.

– Чего смеешься? – спросил тот же голос. – Вот возьму тебя и съем.

– А я слышал, как ты подходил, – сказал Шмелев.

– Неправда, – сказал из темноты Чагода. – Меня никто не слышит.

Джабаров снова захрустел галькой и затих.

– Ты у пня наступил на сучок, а потом задел за пень сапогом.

– Скажи, какой ушастый парень. – Чагода возник из темноты, положил руку на плечо Шмелева, сел на камень. – Во всей армии меня никто не слышит. Не учел, что ты такой ушастый парень, а то бы и ты меня не услышал.

– А вот я услышал.

– Держи. Раз ты такой ушастый парень, держи крепче.

Шмелев нащупал в темноте пачку папирос.

– Какие? – спросил он.

– «Катюша». Самая подлинная.

Шмелев вытащил папиросу, протянул пачку обратно в темноту.

– Как жизнь, комбат? Рассказывай, как живешь,

– Охраняем берег от захватчиков.

– И как? Не скучно так охранять?

– Пятый месяц стоим. Привыкли. А когда совсем невмоготу становится, зову Обушенко, идем стрелять в консервную банку.

– Ай да парни, что за молодцы! – Чагода чиркнул зажигалкой и поднес ее к лицу Шмелева. – Дай хоть посмотреть на тебя, на такого молодца.

Шмелев увидел, что кончики пальцев у Чагоды чуть дрожат.

– Устал? – спросил Шмелев.

– Ты расскажи сначала, как вы в банку стреляете? – Чагода засмеялся.

– Берем банку американскую, содержимое предварительно съедаем, а банку вешаем на сучок и стреляем с двадцати метров. Весьма полезно для нервов.

– Американскую? Ай да молодцы! Мне бы с вами пострелять.

Чагода снова чиркнул зажигалкой, прикурил папиросу.

– Давно к тебе собирался, – сказал он. – Генерал рвет и мечет – давай ему языка. И чтоб непременно из Устрикова.

– А ты меня попроси – я достану.

– Ишь ты! Какой ушастый. А я ушастей тебя. Хочешь, пачку папирос тебе подарю?

– Давай. – Шмелев нащупал в темноте пачку, сунул ее в карман шинели.

– Ну как? Научился вспоминать?

– Смотря что...

– Слушай, Сергей, ты один? – Чагода затянулся; лицо его было строгим я задумчивым.

– Почему один? У меня целый батальон. И Джабаров рядом. Мы с ним всегда вместе.

– Я не о том. Вообще. На гражданке. Дома. Один?

– Там один.

– И никого не было?

– Была... Невеста...

– Где же она?

– Война... Потерялись...

– Любила тебя? Расскажи.

– Нет.

– Что – нет? Не любила?

– Рассказывать не буду. Понял?

– Еще нет.

– Я забыл, понимаешь? Забыл все, что было там. Ведь это же было тогда, на другой планете. Я забыл, я должен забыть, понимаешь? – Шмелев скомкал папиросу и бросил ее в воду. – Даже под страхом смерти не стану вспоминать об этом. Она была, а теперь ее нет, и я не хочу, чтобы у меня была надежда. Я хочу, пока война, чтобы у меня никакой надежды не было.

– Не сердись. Откуда я мог знать?

– Все. Уже прошло. Я теперь научился. Сначала было плохо. А теперь научился забывать. Теперь я один. – Он достал папиросу и закурил. – Теперь я только войну вспоминаю...

– И я один, – сказал Чагода. – Так проще. На войне. Когда один, помирать не страшно будет.

– О смерти я тоже научился забывать. Учусь.

– Ах, Сергей, сложная это наука. Не для живых. Как теперь на озере? Не очень холодно?

– Фрицы по утрам блиндажи топят. Вот-вот ледостав начнется. – Шмелев посмотрел на огонек папиросы и спросил встревоженно: – А зачем тебе знать? Разве ты не в гости приехал?

– Конечно, в гости. Куда же мне еще ехать? – Чагода напрягся всем телом и хрустнул пальцами. – Ты, я вижу, парень ушастый, а разведчик из тебя не получится. И хозяин из тебя ни на грош. К нему гости приехали, хоть бы ужином угостил. Сам говоришь, ночи холодные стали.

– Джабаров, – сказал Шмелев, – иди к старшине, распорядитесь там. Мы скоро придем.

Было слышно, как Джабаров четко повернулся и галька захрустела под его сапогами – с каждым шагом тише.

– Судаком тебя угощу, – сказал Шмелев.

– Судак по-польски, – сказал Чагода. – Хорошая закуска.

– А есть? – спросил Шмелев.

– У разведчика всегда есть. Держи. – Шмелев нащупал в темноте флягу и взял ее. Фляга была холодная и тяжелая. Шмелев сделал несколько глотков, передал флягу Чагоде.

– Что же там генерал? – спросил Шмелев. – Зачем ему язык нужен?

– Тыловая крыса ему нужна, а не язык. Тыловая крыса с железной дороги. Тыловая крыса, которая знает пропускную способность, – вот что ему надо. – Чагода снова стал пить. – Задумал операцию. Сидит над картой и дымит. Разрабатывает свою гениальную операцию. Любит над картой сидеть. Голова.

– А когда приказ будет, не знаешь?

– Не торопись. Он там все разработает, стрелки нарисует, а вы потом по этим стрелкам пойдете и ляжете.

– Уж лучше пойти и лечь, чем в американскую банку стрелять. Дорога эта важная – за нее можно и лечь. Я его понимаю.

– Смотри, какой стратег выискался. Это тебе не в банку стрелять. Расскажи, как ты тут за всю армию командовал, когда генерал к вам приезжал? Всю армию, говорят, хотел положить за Устриково.

– Уже легенды пошли?

Над озером зажглась далекая зеленая звезда. Она поднялась круто вверх, описала дугу и стала падать в озеро, потом соединилась со своим отражением и погасла.

– Откуда бросает? – спросил Чагода. – Не из Устрикова?

– Ближе. Из Красной Нивы, – ответил Шмелев.

– А из Устрикова бросает? – спросил Чагода.

– Там меньше, – сказал Шмелев. – Там совсем редко.

– А тут часто? – спросил Чагода.

– А тебе зачем? – с подозрением спросил Шмелев.

– Это он меня боится, – сказал Чагода, – оттого и бросает. Боится, как бы я не подполз к нему и не украл его. Не хочет, чтобы я его крал. На. Хлебни еще.

Шмелев нащупал влажную флягу и сделал глоток.

– Значит, боится, если бросает, – продолжал Чагода. – А я его не боюсь. Я двадцать фрицев приволок. Ох и боялись они меня, дотронуться тошно, а я их все равно приволок.

– Ты молодец, что приехал ко мне. Я страшно рад, что ты приехал.

– Я тоже. Давно к тебе собрался.

– А я тебя ждал. Знал, что ты приедешь.

– Вот я и приехал.

– Хочешь еще?

– Нет. Мне хватит. Сегодня хватит.

Шмелев положил флягу на колени. Голова у него согрелась, и мысли стали спокойными и простыми. Ему было приятно, что капитан Чагода сидит рядом на камне, а потом они пойдут в избу, зажгут лампу и будут еще долго сидеть, есть рыбу и разговаривать о всяких мудрых вещах.

– Который час? – спросил Чагода.

– Куда торопиться? Сиди.

– Эх, парень! Какой парень пропадает ни за грош в обороне. – Чагода легко и пружинисто встал.

– Тогда пойдем судака есть, – сказал Шмелев тоже поднялся.

На столе дымилась огромная сковорода, широкие румяные судаки были плотно уложены на ней. На краю стола стояла лампа из медной гильзы, и тонкое лезвие огня часто вздрагивало и потрескивало. Старшина Кашаров резал финкой хлеб и сало и раскладывал куски на газете.

Чагода сел за стол, положил подбородок на руки. Шмелев увидел его усталые печальные глаза.

– Налить? – спросил Шмелев, поднимая флягу над столом.

– Сегодня хватит. – Чагода опустил руки, зажал большие пальцы в кулаки и громко хрустнул пальцами, как там, на берегу.

– Тогда ешь, – Шмелев подвинул сковороду Чагоде.

Чагода разжал кулаки, взял кусок жареной рыбы. Судак легко переломился и хрустнул.

– Войновский, – позвал Шмелев.

Войновский вошел в комнату и приложил руку к фуражке.

– Бери кружку. Садись, – Шмелев подвинулся. Войновский пошел в первую комнату и вернулся с кружкой в руках.

Шмелев разлил водку в кружки.

– Выпьем за моего друга, капитана Чагоду. За тебя, Николай. – Шмелев поднял кружку над столом и посмотрел на старшину Кашарова: – А тебе что, особое приглашение надо?

– За ваше здоровье, товарищ капитан, – сказал Войновский и долго держал кружку у рта, с каждым глотком все выше запрокидывая голову.

Старшина Кашаров выпил стоя, крякнул и сказал:

– Кушайте рыбку, товарищ капитан. Свежая, после обеда наловленная.

– Живы будем – не умрем, – сказал Чагода и принялся есть рыбу.

– Скажите, товарищ капитан, – оказал Войновский, – о Куце и его разведчиках нет никаких сведений?

– А тебе какие сведения нужны? Какие такие сведения ты хотел получить? – Чагода зло смотрел на Войновского, а тот смущенно молчал, не понимая, почему сердится Чагода. – Нет, ты ответь мне: какие тебе сведения нужны? A-а, не знаешь? Тогда молчи.

– Я думал, может, они другой дорогой вернулись?

– Ты когда-нибудь видел, как с того света возвращаются? Туда дорог много, а обратно никакой. – Чагода так же внезапно перестал сердиться, лицо его расплылось в улыбке. – Ай судак! Какой судак! Генеральский! Просто генеральский судак.

– Возьмите еще, товарищ капитан, – сказал Кашаров.

– Плесни пару капель.

Шмелев удивленно посмотрел на Чагоду, а тот продолжал улыбаться. Только в глазах спряталась тоска.

– Чудак. Сам же говорил: ночи холодные.

– У меня тебе не будет холодно. – Шмелев налил в кружку из фляги.

– Сейчас печку для вас затопим, товарищ капитан, – сказал старшина Кашаров.

Чагода поднял кружку над столом и засмеялся:

– Чудаки вы, ребята. Честное слово. Хорошие вы ребята, но чудаки. Пью за чудаков.

– Сам ты чудак порядочный, – сказал Шмелев и чокнулся с Чагодой.

Чагода поставил кружку на стол и расстегнул ворот гимнастерки.

– А все-таки плохо, когда человек один, – сказал он. – Человек должен иметь продолжение, тогда жизнь не кончится. А когда человек один, продолжения нет.

– Теперь я знаю, – сказал Шмелев. – Ты не чудак. Ты философ.

– Подтверждаю: человек должен продолжать себя.

– Вот кончим войну и заведем себе продолжение. Как вернемся домой, ничего не будем делать – только продолжать себя. С утра до вечера только и будем делать продолжение. Ничего больше не будем знать.

– Молодец, комбат. Ты у меня умница. Просто удивительно, какой ты умник. Спасибо за хлеб-соль. – Чагода ловко перекинул ноги через скамейку, по-кошачьи прошелся по избе, а посреди избы вдруг нагнулся, закинул руки за спину и начал стягивать с себя гимнастерку. Оставшись в одной тельняшке, он выпрямился, хитро посмотрел на Шмелева. – Ах, какой умник! Держи-ка. – Чагода перебросил гимнастерку через стол. – Пора.

Шмелев поймал гимнастерку, зажал в руке. Гимнастерка была теплой, ордена негромко звенели, катясь друг друга, а сам он стал вдруг совершенно резвым и ругал себя последними словами.

– Беклемишев! – крикнул Чагода.

Из первой комнаты, где ужинали разведчики, появился маленький юркий сержант; в руках у него – старая засаленная телогрейка. Чагода надел телогрейку , перетянул себя ремнем и стал прыгать легко и бесшумно.

– Где «Чайка»? – спросил он, не переставая прыгать.

– Лодка стоит у берега, товарищ капитан, – сказал Беклемишев.

– Отвечай, Сергей, идет ко мне походный костюм? Вот так, комбат. Давай продолжай. Кому в банку стрелять, а кому на работу. Постреляй тут за меня в банку со своим распрекрасным Обушенко.

– Что ж, пошли. – Шмелев положил гимнастерку на край стола и первым пошел к двери.

Лодка сразу же растворилась в темноте, как только Шмелев изо всех сил оттолкнул ее руками т берега. Но тихий плеск еще доносился оттуда, куда ушла лодка, – то ли весла ударяли по воде, о ли волны плескались о борт. А может, это озеро шумело и глухо играло, провожая в последний путь капитана Чагоду? Шмелеву стало вдруг жутко оставаться на берегу.

– Чагода-а-а! – закричал он.

– Да-а-а, – донеслось из черной темноты, и больше ничего не было слышно.

Далекая зеленая звезда косо поднялась над озером, упала и погасла.

Дорога уходит все дальше и дальше.

Черные танки шли по пятам, мы грудью встречали их, и нас оставалось все меньше на этой смертной дороге. Но мертвые передали нам свою ярость, и мы продолжали стоять. Вечером танки пошли на нас в пятый раз за этот день, а нас осталось только двое: я и наш политрук Гладков, веселый силач Валька Гладков; он нас учил на занятиях – будем бить врага малой кровью на его территории, а мы уже были черт знает где. Валька не выдержал, схватил последнюю гранату и пошел на танк. Граната мимо, а танк по Вальке. Я сидел в ровике, пока все танки не прошли, потом выглянул наружу: Валькин ремень со звездой распластался на песке, а на ремне след гусеницы, пятна крови. А Вальки нет – неужели?.. И тут я увидел Вальку у раздавленной березы. Танк прошел, березка снова стала распрямляться, открывая Вальку. «Валька, Валька!» Он все-таки услышал, открыл глаза и посмотрел на свою ногу – ноги не было. Даже песок не успевал впитывать Валькину кровь, а сам он сделался совсем белый. «Мало крови, может, ничего», – сказал он и затих, но в человеке, оказывается, хранится очень много крови. Вальки уже не было, а кровь еще текла. Я сидел и смотрел на Вальку, пока двигалась его кровь и что-то живое оставалось от него, потом схватил винтовку и побежал через лес в местечко. Танки уже прошли, пусто, тихо. За забором сараи стояли, длинные, без окон, я перемахнул – и туда. Тут навстречу в раскрытые ворота мотоциклист в черном френче, в больших очках; я пустил в него пулю. Мотоцикл вильнул, повалился, черный растянулся на асфальте. Распахнул дверь, вбежал в сарай. Боже мой, на полках аккуратно сложены штаны и гимнастерки, тысячи штанов и гимнастерок, в другом ряду стоят сапоги – тысячи сапог. А мы в то утро выскочили на улицу босиком, в одних кальсонах – и все это лежало на полках в сарае без окон, и черный мотоциклист валялся на асфальте, и колесо еще крутилось. Я поднял канистру, стал плескать бензин на гимнастерки и штаны, побежал в конец сарая, пока бензин не кончился. Чиркнул спичкой, огонь побежал по мокрому, взвился на полки, загудел, жарко опалил лицо. Я схватил два сапога, выскочил на двор – колесо уже не крутилось, а черный продолжал лежать. Забор, улица, ограда, огород, стреляют, я, задыхаясь, лежу в овраге – черный дым столбом стоит над складом. Я отдышался и побежал по полю, оглядываясь на дым, чтобы не потерять направления. Сапоги мои совсем наносились, и палец вылез наружу, а те я бросил в овраге, потому что все на свете перемешалось и оба сапога оказались на левую ногу.

глава X

– Я не могу воевать в такой обстановке! – кричал Стайкин с порога; он только что вошел в избу и обивал снег с сапог.

– Чем тебе плохо так воевать? Скоро на лыжах пойдем, – это сказал Молочков, прибывший с недавним пополнением.

– Ему ванна горячая нужна.

– А холодной не хочешь? Со снежком.

Солдаты смеялись.

Шмелев сидел за столом, как и позавчера, когда уходил Чагода, и смотрел в окно на падающий снег. А на месте Чагоды, положив руки на стол, сидел Войновский. С выражением покорного отчаяния Войновский говорил:

– Товарищ капитан, нельзя же так. Вам надо прилечь. Ложитесь, товарищ капитан. Хотя бы на часок. А я пойду на берег.

Снег за окном падал густо и неторопливо. Он ложился на землю и тут же таял, но падал свежий снег – белые пятна возникали на земле: снег оставался на пнях, под стеной сарая, на куче хвороста, на камнях у маяка, а Шмелев сидел и смотрел, как падает снег. Достал пачку, увидел, что там осталась одна папироса, сунул пачку в карман.

– Один часок, товарищ капитан, я прошу вас. Я скажу Джабарову, чтобы он постелил.

Солдаты в первой комнате продолжали разговор.

– Я не могу воевать в такой обстановке. Я требую, чтобы мне создали условия.

– А какие тебе нужны условия? – снова спросил Молочков.

– Ему в медсанбат захотелось, к сестричкам.

– Отставить разговоры! – Стайкин просунул голову в дверь, посмотрел на Шмелева, а потом отошел и встал боком, так, чтобы видеть через дверь капитана.

Солдаты приготовились слушать.

– Товарищи солдаты и старшины, – с выражением сказал Стайкин. – Докладываю. Для войны мне нужны следующие условия, самые нормальные и простые. Во-первых... – Стайкин поднял руку и загнул мизинец. – Во-первых, товарищи солдаты и старшины, мне нужен для войны противник, или, по-нашему, фриц, потому что, когда противника нет, я воевать просто не в состоянии. Дайте мне противника. Чтобы у него автомат – у меня автомат. У него танк – и у меня танк. Тогда я могу воевать на равных. Но это еще не все, товарищи солдаты и старшины. – Стайкин загнул безымянный палец, посмотрел через дверь на Шмелева. – Во-вторых, мне нужен для войны командир. Чтобы он распоряжался мной и думал за меня. «В атаку!» – и я в атаку. «Ложки в руки!» – и я работаю ложкой. Очень мне нужен командир, потому что на войне я органически не способен думать.

– А в-третьих? – спросил Войновский. Он встал из-за стола, подошел к двери и стоял, опершись на косяк и слушая Стайкина.

– Разрешите доложить, товарищ лейтенант. В-третьих, мне нужен тыл. Чтобы письма получать оттуда, посылки с вышитыми кисетами и запахом женских рук. Тыл мне нужен, чтобы оттуда шли ко мне боеприпасы, теплые подштанники и американская тушенка. Потом мне нужен тыл, чтобы было куда драпать в случае неприятностей. Если мне есть куда драпать, мне воевать спокойнее. Вот мои три условия, товарищи солдаты и офицеры, и я требую, чтобы мне их создали. В противном случае я пишу рапорт и подаю в отставку. У меня все.

– Вот это дал прикурить!

– Чего же тебе не хватает? Тыла тебе мало? И так в тылу сидим.