Текст книги "Щит героя"

Автор книги: Анатолий Маркуша

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)

В этом месте плавно текущие размышления Синюхиной были неожиданно прерваны. Пришел Гарька, шумно шваркнул дверью и с порога преувеличенно радостно заговорил:

– Ну, мать, радуйся! Гляди, – и он выложил перед мадам Синюхиной затрепанную книжку, на обложке которой можно было не без труда разобрать: "Типовые экзаменационные задачи для средней школы и решения к ним", чувствуешь?

Варвара Филипповна в особый восторг от книги почему-то не пришла и с подозрением спросила:

– Стащил?

– За кого ты меня держишь, мать? – изображая обиду, сказал Гарька. Придумаешь тоже! Ты на год издания посмотри! Посмотри...

Варвара Филипповна открыла задачник и прочла: 1937 год.

– Господи, старье-то какое! Теперь небось все задачки по-другому решают?

– Эх, мать, ты как из тундры. Это литературу каждый год по-новому учат, историю, географию... А математика тыщи лет стояла и еще тыщи лет стоять будет: трижды шесть – восемнадцать! Шесть в квадрате – тридцать шесть! Ясно? А корень квадратный из шестидесяти четырех сколько будет? Ну-ну, сколько? Восемь, мать, ровно восемь. Понятно тебе?

– Сколько? – неожиданно безо всякого интереса к разглагольствованиям сына спросила Варвара Филипповна.

– Чего сколько?

– Чего-чего?.. Денег, спрашиваю, сколько тебе надо? Будто я твоих фокусов не знаю. Книжка! Достал! Порядок на экзаменах будет! Будет порядок, если я в руки дело возьму, а не возьму, так держи карман шире. Балбесом ты был, балбесом остался. И молчи! Я тебе нечасто выговариваю, считай, повезло. Пусть мать у тебя женщина не больно образованная, а по современному положению вещей и вовсе даже одноклеточная, все равно повезло тебе, дураку. Без отца растешь, а скажи, чего у тебя нет? В чем нуждаешься? У кого, кто с папочками существует, чего больше? У Витьки Фрязина мотоцикл! Верно. Так я считаю, мотоцикл баловство и ничего от него, кроме смертоубийства, не бывает. Потому у тебя мотоцикла и нет.

Тут Гарька попытался было вставить слово, но Варвара Филипповна слушать его не стала:

– Молчи и слушай! Я редко с тобой разговоры разговариваю, потерпи... Так что ты Белле Борисовне про меня наболтал?

Гарька сразу напрягся, забегал шустрыми глазками по потолку, окнам, полу...

Белла Борисовна действительно вызывала его на беседу, и он долго, вдохновенно разыгрывал крайнюю степень смущения и полную откровенность, плел что-то о своей несчастной сиротской жизни с матерью – женщиной малограмотной, черствой, сомнительной... словом, не пожалел сынок красок.

– Молчишь? А давеча не молчал! Что грамотности мне не хватает говорил? Говорил! Пусть это и правда, да мог бы помолчать. Мог бы родную мать не срамить. Деньги в доме непонятно откуда берутся – намекал? Намекал! И подлый намек еще делал, будто я махинации темные проворачиваю. Делал? Делал! Ну допустим, что так на самом деле все и есть. Почему же ты не объяснил, куда деньги идут? На что расходуются "темные" денежки-то? Кто фирменные джинсы носит – ты или я? У кого часы последнего выпуска, без стрелок – у тебя или у меня? А магнитофон "Филиппс" у кого?.. Молчишь? И правильно делаешь! Знаешь, мать простит. Все простит. Все, да не совсем, подлая твоя душа... Ладно! Сколько?

– Чего сколько?

– Чего-чего? Сколько денег за книжку твою дурацкую надо?

– Букинистическая ведь... редчайшая, можно сказать... ни в одной библиотеке не достанешь.

– Ну?

– И почти все билеты учителя с нее скатывают. Думаешь, им охота каждый год новые задачки выдумывать? Вот и тянут тихонечко. Так что если у кого шарики работают, тот такую вещь не упустит...

– Сколько?

– Парень знакомый семь просил...

Вскоре после гибели Петелина Галина Михайловна прочла у Хемингуэя: "...когда что-то кончается в жизни, будь то плохое или хорошее, остается пустота. Но пустота, оставшаяся после плохого, заполняется сама собой, пустоту же после хорошего можно заполнить, только отыскав лучшее". Она любила Хемингуэя и верила ему. Писатель помог ей не замкнуться в своем вдовстве, искать общения и общества.

Конечно, Галина Михайловна знала, что не только Синюхина, но и некоторые другие соседки не одобряют ее поведения: не успела мужа похоронить и уже... Но к пересудам этим относилась совершенно спокойно, должно быть, потому, что одной ей было точно известно: за многозначительным "уже" ровным счетом ничего не кроется, ничего, кроме стремления избежать одиночества.

Однажды, как всегда по какому-то пустяковому поводу, зашла к ней Синюхина и участливо, жалостливо, с придыханием пустилась в рассуждения о тяготах вдовьей доли.

Галина Михайловна сочувствия не приняла, сказала, хоть и не зло, но колко:

– Но вы же не вдова, Варвара Филипповна, стоит ли вам так расстраиваться?

– Разве я о себе печалюсь? О других душа моя болит и о тебе тоже. Вот дети скоро вырастут, а тогда что, какой интерес жить?

– Вы у меня спрашиваете, Варвара Филипповна, или, так сказать, вообще рассуждаете?

– Вообще, вообще, Галя, просто так... А тебя чего спрашивать, что ты можешь знать?

– Почему не могу? О ком-нибудь другом, конечно, не скажу, а о себе могу.

– И чего же ты про себя скажешь?

– Я непременно постараюсь выйти замуж. Для себя и для ребят выйду.

– Ну молодец, Галька! Решительная ты. И на примете человек подходящий есть? – живо поинтересовалась Синюхина.

Но Галина Михайловна не удовлетворила ее любопытства, ответила с усмешкой:

– Нет, так будет.

И этого было вполне достаточно, чтобы в синюхинской голове немедленно возникла своя ясность: "Галька Петелина землю носом роет – замуж рвется. За сорок лет бабе, а об чем думает!"

Теперь ночью, когда Галине Михайловне не спалось и слепая холодная тревога тихо охватывала сердце – что-то кончилось, что-то снова кончилось, – она вспомнила те горькие дни и вперемежку с недавним давнее. Совсем-совсем давнее.

В сорок четвертом ей было семнадцать, она работала на авиационном заводе оружейницей. Прибавила в документах год и чуть не слезами выпросилась на фронт.

В Кандалакше, до которой девчонки добирались две недели, не падали бомбы и не рвались снаряды. Здесь пахло гарью, и развалины домов смотрели на девчонок, казалось, с недоумением... Угрюмый старик старшина, сокрушенно вздыхая и охая, выдал вновь прибывшим кирзовые сапоги сорокового размера, гимнастерки с рукавами, достигавшими колен, брюки до горла и необъятных размеров кальсоны...

В сырых землянках капало с потолка и подозрительно шуршал песок по стенам. Было холодно, неуютно и грязно...

В первые десять дней новоявленные оружейницы овладевали военной премудростью и сдавали зачеты.

В авиационном полку, куда Галя получила назначение, надо было часами набивать патронные ленты, ровнять их, укладывать в ящики, надо было чистить пушки и регулировать синхронизаторы, перетирать снаряды... Не избалованная в тылу – на заводе военного времени жизнь тоже была нелегкая – к вечеру Галя просто валилась с ног от усталости.

И боялась она пристальных мужских взглядов, преследовавших ее в сумерках землянок, в импровизированном клубе, боялась тихих уговаривающих слов и постоянно звучащего рефрена: "Ну что ты... война спишет..."

Как пережила бы Галя это испытание, не заслони ее своими широкими плечами Петелин, сказать трудно. Но он заявил права на нее, заявил неожиданно, открыто и громко.

Капитана Петелина в полку любили, уважали и побаивались. И стоило услышать: "Это петелинская девочка", как Галя оказывалась словно в броне.

В ту пору ничего между ними еще не было, и Галина боялась Петелина не меньше, а может быть, даже больше, чем других мужчин, и старалась почти не разговаривать с ним...

А он, находя все же возможность побыть с ней наедине, посмеивался и говорил:

– Ну, чего ты? Ты же знаешь, как у нас... а они пусть думают, пусть считают... Тебе же спокойнее... Если убьюсь, шепни девчонкам, что беременная, до конца войны никто не подойдет. Скоро конец уже. И не реви. Чего тебе реветь?

Потом Галя спросила:

– Петь, а почему ты со мной так был... ну понимаешь?..

И он ответил смущенно:

– Жалел.

Пепе нечасто говорил ей о своих чувствах, но благодаря ему она поняла: любить – это прежде всего участвовать и разделять... И еще она поняла – нельзя любить не уважая.

Обо всем этом думала Галина Михайловна, когда ей не спалось и слепая холодная тревога тихо сжимала сердце – что-то очень существенное кончилось, что-то кончилось...

Ох, как многое надо было понять и решить, решить для себя, чтобы жить дальше.

И тут мысли ее расплывались, уходили куда-то в сторону, уступая место дымной серо-сизой тоске и унылой сердечной боли.

ЧЕЛОВЕКУ ЧЕЛОВЕК

Дописав очерк о Пресняковой, я позвонил Анне Егоровне по телефону и попросил потратить на меня часок.

– Да я ж вроде все уже рассказала. Больше ничего не знаю, – без раздражения, но и без привычной приветливости отозвалась она.

– Теперь моя очередь, Анна Егоровна, должен отчитаться, показать вам, что сочинил.

– Вы всегда так делаете?

– Во всяком случае стараюсь.

– И не боитесь?

– А кто сказал: "Когда за правдой идешь, сам того не замечая, храбрее делаешься"?

Анна Егоровна засмеялась:

– Не перепутали. Говорила. Приезжайте. – И назначила время встречи.

И вот я в квартире Пресняковой, на двенадцатом этаже нового дома-башни. Две сравнительно небольшие комнаты, полированный мебельный гарнитур, телевизор на тонких ножках, капроновые занавеси от стены до стены, словом, все как у всех.

Только рядом с трельяжем неожиданная потемневшая грубая рамка и под мутноватым, в разводах, стеклом множество фотографий. Старая морщинистая женщина, покрытая платочком в горошек; пожилой мужчина с вытаращенными не то от удивления, не то от напряженного ожидания маленькими глазами; бесштанный мальчонка на сундуке, накрытом пестрядинным одеялом; склонившиеся над гробом люди: солдат с довоенными знаками различия, еще солдат...

Видно, я слишком внимательно уставился на эту рамку. Анна Егоровна, не дожидаясь вопроса, сказала:

– После родителей осталось. Когда мать схоронила, из деревни привезла, – и усмехнулась, – из-за этих фотографий с дочкой у нас конфликт вышел. Прихожу как-то домой, а рамки нет. Туда-сюда, нет, потом в кладовке обнаружила. Ну, думаю, ладно, не буду пока на место вешать, подожду Маринку. Возвращается она из института, спрашиваю: где бабушкины фотографии? Говорит, сняла. Почему? Крутит-вертит: немодно, мол, интерьер нарушают... Короче говоря, выясняю – сняла перед тем, как к ней парень в гости пришел. Любовь у них там или нет, в точности не знаю, но встречаются уже месяца три... А парень их же студент, вроде профессорский сын. "Так что ж это получается, – думаю, – происхождения своего дочка стесняется, крестьянские корни смущают?" Тут я ей такую политинформацию устроила! На полный разворот. И под конец сказала: пока я жива и в этом доме хозяйка, фотографии висеть будут. Не нравится, добывай отдельное жилье и там хоть графские портреты развешивай, хоть фотокарточки киноактеров наклеивай... И заставила Маринку собственными руками все на старое место повесить, – Анна Егоровна поглядела на часы, времени у Пресняковой было мало.

Я достал перепечатанный начисто очерк.

– Вот... а я, если не возражаете, на балконе пока побуду. Люблю Москву с высоты разглядывать.

С балкона пресняковской квартиры хорошо виден утекающий вдаль проспект Мира. Перед площадью Космонавтов он слегка сужается и исчезает. Чуть слева и, кажется, совсем рядом, окутанная легкой дымкой, возвышается телевизионная вышка, дальше зеленый массив выставки. С высоты катящие по серому асфальту машины будто игрушечные.

Смотрю, и в голову приходит: до войны все легковые автомобили были черными, все грузовики зелеными; и люди одевались тускло – в защитное, синее, черное... пожалуй, это не случайность – символ времени!

Я вовсе не думаю, что надо постоянно помнить о минувшем, то и дело сравнивать, что было и что стало, но иногда оглядываться полезно и поучительно: ведь наше сегодня – всего-навсего выросшее вчера и наше завтра неслышно поднимается из нашего сегодня...

– Идите, – зовет меня Анна Егоровна, – прочла.

Мы сидим на диване, и Преснякова молча ровняет листочки рукописи. Жду, пытаясь угадать, довольна она или нет.

– У меня просьба, – говорит Анна Егоровна, – пожалуйста, все, что касается личной жизни, уберите. Мне нечего скрывать, и вы все правильно описали – и как я нелепо потеряла мужа, и как мыкалась с маленькой Маринкой... все так и было. Но не надо на жалость бить...

– Видите ли, Анна Егоровна, человек не живет одной работой, одними успехами, наградами или, напротив, поражениями и взысканиями, личное, как вы сказали, оно тоже характер делает, ведет на подвиги или толкает на преступления...

– Правильно. Пишите про любовь и измены... Про все... только в романах... без точного адреса! А иначе нехорошо получается – человек я невыдуманный, в Москве прописка и вдруг нате вам. По-моему, раздеваться перед людьми стыдно. Вы не согласны?

– Что касается конкретного случая, ваше слово – закон. Все, что вы считаете нужным убрать, будет убрано... А вообще, мне кажется, для литературы нет запретных областей – бывает бестактное, бездарное изображение...

Анна Егоровна не сдается, и мы спорим, спорим долго. Кажется, в чем-то Пресняковой удается поколебать меня.

Много поработав с очень разными людьми, близко соприкоснувшись с чужими судьбами, Анна Егоровна твердо убеждена – в каждом человеке должно сохраняться что-то потаенное, сугубо секретное, иначе исчезнет всякая романтика личных отношений и останется одна голая целесообразность...

– Ну хорошо, – говорю я, пытаясь найти компромиссную формулу, – а в отношениях двух самых близких людей, скажем, друзей или любящих, тоже должны оставаться секретные зоны?

– А как же! Хотя, если двое самые близкие, это все равно что один человек. Но даже им "секретные зоны" не помешают, иначе чего открывать друг в друге через год или два? Мне трудно это выразить, я строитель, а не писатель, но чувствую, какие-то границы надо обязательно сохранять для защиты...

– От цинизма? – кажется, ухватив мысль Пресняковой, спрашиваю я.

– Вот-вот! – И Анна Егоровна снова смотрит на часы. – Без четверти пять, мне пора...

Наконец, разделавшись с самыми неотложными делами, я решаю поехать к Петелиным. Все эти дни я вспоминал о встрече с Игорем и время от времени повторял себе: "Надо съездить, надо съездить".

Битый час звоню по телефону, но без толку, проверяю через справочную, оказывается, номер давно изменился. Снова звоню... Кажется, легче связаться с Антарктидой и узнать, что слышно в поселке Мирном, чем пробиться в подмосковный городок, расположенный в каких-нибудь пятидесяти километрах от моего дома.

Делать нечего – придется ехать так. Ну, извинюсь...

Электричка дробно стучит на стыках. Бледное небо чуть-чуть подрагивает за окном. Инверсионные следы самолетов, словно вылинявшие лисьи хвосты, повисли в небе. Зеркалами вспыхивают и гаснут пруды. Перелески, перелески, перелески откатываются назад, и тянется почти непрерывная лента старых, потемневших домиков и домишек...

Странно – раньше дачные поселки смотрелись веселыми оазисами, а теперь кажутся унылыми поселениями. Почему бы? Может, потому, что город мой стал зеленее и чище, а поселки состарились и непомерно разрослись?

Сорок минут, только изредка останавливаясь, стучит электричка.

Наконец пора. Выхожу. Пахнет хвойным лесом, влажной землей, и первое чувство, будто я не за пятьдесят километров уехал, а переместился назад лет на двадцать или даже тридцать.

Запах хвойного леса и влажной земли – запах первого аэроклубного аэродрома. Правда, тогда здесь не курсировали такие нарядные автобусы и от станционной платформы до поселка надо было добираться пешком. И сам поселок, превратившийся в городок-спутник, не узнать. Не сразу я нахожу нужный дом и поднимаюсь на третий этаж.

Звоню. Открывает Галина Михайловна, то есть Галя. Постарела? Не очень. Конечно, время несколько смазало черты лица, но глазищи как были, так и остались – большие, карие, спрашивающие.

– Ты? Какими судьбами?

– Да вот звонил, хотел предупредить и не смог пробиться...

Мы проходим в комнату и присаживаемся к столу. Осматриваюсь. Все, кажется, как и было, только на месте фотографии Пепе чеканное изображение какой-то фантастическо-мифологической птицы в грозовых облаках.

– Сколько ты у нас не был? – спрашивает Галя.

– Лет пять, должно быть.

– И не стыдно?

– Стыдно, Галя, стыдно...

– Хорошо хоть сознаешь, не ссылаешься на обстоятельства... А я замуж вышла... Сообщаю это для ясности.

– Это правильно.

– Ирина медицинский закончила. Представляешь – доктор! Игорь в восьмом, дополз...

Мы сидим за полированным столом и разговариваем. Обыкновенные слова о самом обычном, о самом будничном не связывают и не разделяют нас; мне кажется, что-то тяготит Галю, и нам никак не удается преодолеть едва уловимое отчуждение.

Почему-то я спрашиваю:

– А что, мадам Синюхина жива еще?

– Почему бы ей не жить? Она ведь нестарая. Все такая же – журчит, журчит, а иногда жалит...

– Странно, но я почему-то вспомнил сейчас, как у вас, Галя, ремонт шел, и ребята паслись у Варвары Филипповны, а мы тут колхозом вкалывали, и Федька Бараков паркет циклевал...

– Федька! Ты насчет Федьки поаккуратнее, брат. Федор Иванович Бараков – генерал-майор авиации, заслуженный летчик-испытатель, дважды дедушка... – говорит Галя. – А Славу Осташенкова помнишь?

– Рыжего? Штурмана? Заикался слегка?

– Защитился. Кандидат тех, как он говорит, или иных наук. И еще летает. А ведь ему скоро шестьдесят будет.

Бараков, Осташенков – товарищи и сослуживцы Пепе. Стоило Гале вспомнить о них, и отчуждение, так мешавшее нам в начале разговора, сразу же ослабевает.

Нас связывает не абстрактное небо. Нас связывают люди, приговоренные к небу...

– Ну а сама ты чем занимаешься? – спрашиваю я.

– Живу, – говорит Галя и едва заметно улыбается. – Сначала работала в лаборатории по старой, так сказать, специальности, но с новым уклоном, а последний год сижу дома.

Я не спрашиваю почему, она объясняет сама:

– Игорь от рук отбился... пытаюсь как-то его наладить, но, честно говоря, пока что без толку все...

– Учится плохо или...

– Даже не в двойках дело. Какой-то он озлобленный стал, грубый, и нет в нем ни моей покорности, ни отцовской таранной силы. Ты помнишь, как Петька после войны в испытатели ломился? Десятилетку вечернюю за один год закончил, в институт поступил... И при этом летал, и семья у него на руках была. Непохож на него Игорь – сам не знает, чего хочет. Плывет по воле волн. Неуправляемо как-то движется.

Слышно, как поворачивается ключ в дверях и клацает замок, на пороге появляется Игорь.

– Вот он, красавчик наш, явился. Ну как, ты бы узнал его на улице? спрашивает Галя.

– Пожалуй, узнал бы, – говорю я и замечаю благодарные искорки в Игоревых глазах. Ясно. О встрече над Москвой-рекой он промолчал.

– Здравствуйте, – говорит Игорь и крепко жмет мне руку. Хорошо, по-мужиковски жмет.

– Ты где был так долго? – спрашивает Галя.

– А в школе. На дополнительных по физике.

– Опять?

– Она сказала, чтобы я до конца четверти оставался.

– Кто это – она?

– Да физичка, и Белла Борисовна распелась тоже.

– Ну ладно, мой руки, сейчас кормить вас буду.

Пока Галина возится на кухне, мы толкуем с Игорем о жизни. Оказывается, он собирает советские авиационные марки и с удовольствием предлагает мне посмотреть свою коллекцию.

Марки, к моему удивлению, хранятся не в альбомах и не в кляссерах, а расклеены на толстых листах забранного под стекла картона. Серии очерчены аккуратными цветными рамками, под каждой проставлен год выпуска. И все это исполнено со вкусом, тщательно.

– А ты терпеливый малый, – совершенно искренне говорю я.

– Смотря на что, – скептически замечает Игорь.

– Спецгашениями интересуешься?

– Какими?

– Есть у меня с Северного полюса...

– А вы что, на СП были?

– Был. Привез несколько конвертов, только не помню, какие на них марки, возможно, и авиационные. Сам я марок не собираю...

– А для чего ж привезли?

– На всякий случай. Для друзей, например.

– Вроде меня?

Молчу. И он молчит. А потом говорит каким-то удивительно противным, скрипучим голосом:

– Если вы мне эти спецгашения так подарите, большое спасибо, а если для воспитания, тогда лучше не надо.

Проходит сколько-то времени, прежде чем наступает равновесие. Игорь уже смеется, а я смотрю на фотографию Пепе, висящую над постелью, и снова думаю: "Ну до чего же он похож на отца".

Потом появляется Ирина. Узнает меня и тянется обнять. Совсем стала взрослой. Впрочем, удивляться не приходится – ей, должно быть, уже двадцать четыре исполнилось.

Мы что-то жуем вместе. Ирина забавно рассказывает о своей клинике, о больных, о шефе...

Время будто набрало темп и понеслось. Я даже не заметил, как прошли последние полтора часа, как потемнели окна и на улице зажглись фонари. Только подумал: "Кажется, пора и честь знать", – и хотел уже прощаться. Но тут появился Галин муж.

Как он отпер дверь и прошел по коридору, никто не слышал. Внезапно на пороге комнаты возникла грузная фигура черноволосого, с необъятными плечами мужчины. Лицо у него темное, над виском приметный старый шрам. Левая рука оказалась забинтованной на широкой марлевой перевязи.

– Вечер добрый, – сказал Валерий Васильевич и через силу улыбнулся, сверкнув блестящими, из белого металла, вставными зубами.

– Что случилось, Валерий? – стараясь быть сдержанной, спросила Галя, но голос выдал ее – испугалась.

– Да так, глупость. Шланг вырвало и зацепило.

– Какой шланг?

– Воздушной магистрали...

– Перелом? – спросила Ирина.

– Перелома нет, трещина.

– А рентген сделали?

– Сделали.

– Очень больно, Валерий?

– Теперь не очень. Задержался, пока разговоры, амбулатория.

Случайно я посмотрел на Игоря. Только он да я сидели молча. И Игорево лицо не выражало ничего, кроме любопытства.

Галина познакомила меня с Валерием Васильевичем, и он пошел переодеваться. Галя вышла следом, видимо, помочь. В комнате стало тихо, и тогда Игорь включил проигрыватель.

– Игаш, – сказала Ирина, – ты что?

– А что? Я тихонько...

Ирина посмотрела на брата с укоризною и сделала как маленькому "страшные" глаза.

– Так никто не умер, – негромко сказал Игорь, – и вообще музыка вызывает положительные эмоции и успокаивает.

Минут, должно быть, через пять Валерий Васильевич вернулся. Теперь на нем был синий тренировочный костюм, теннисные туфли. На проигрыватель он не обратил никакого внимания. Опустился в кресло и сказал, обращаясь к Ирине:

– Скажи, Ириш, маме, что есть мне вредно. Как доктор скажи... Мне бы чаю. Пить хочется...

– Насколько я понял, – обратился ко мне Валерий Васильевич, – вы старый фронтовой друг Петра Максимовича и Гали?

– Старый? Теперь, пожалуй, древний уже друг.

– Что ж раньше у нас не бывали?

– Да вот казнился уже перед Галей. Жизнь заматывает. Все думаешь, завтра, послезавтра... А время бежит.

– Вы машину водите? – неожиданно спросил Валерий Васильевич.

– Какую? – не понял я.

– Обыкновенную – автомобиль.

– Вожу.

– Просьба у меня: я попозже Игорю ключи дам, чтобы в гараж загнал, присмотрите за ним?

– Вы что ж, своим ходом доехали? – удивился я.

– А что делать, не бросать же ее на работе?

Странное впечатление производит на меня этот человек – внешне суровый, пожалуй, даже неприветливый, немногословный и вместе с тем в нем просматривается какая-то затаенная, уверенная сила и едва уловимая мягкость.

Вернулись в комнату Галя, Ирина, пришел Игорь, мы пили чай. Валерий Васильевич с удовольствием ел "Мишки" и аккуратно складывал конфетные бумажки в фантики. Разговор был самый незначительный. Как бы между делом Валерий Васильевич сказал:

– У меня к тебе просьба, Игорь, попьешь чай, пожалуйста, загони машину в гараж, – и протянул Игорю брелок с ключами.

Первой отреагировала Галя:

– Ты сам приехал? С ума сошел!..

Ирина поглядела на Карича с удивлением.

Игорь взял ключи и поднялся:

– Сделаю.

– Не спеши, чай допей.

Мы спустились во двор вместе с Игорем, я спросил:

– Машину давно водишь?

– Не очень-то вожу, по двору вперед-назад пробовал.

– И получается?

– Пока что скандал получился. Я сел, когда он ключи забыл, ну тронулся. Проехал метров десять. Мать чуть голову не оторвала – почему без спроса? А задавил бы кого-нибудь, что тогда...

– А Валерий Васильевич что сказал?

– Ничего, он не больно разговорчивый. Сказал: сцепление плавнее отпускай и газу надо меньше.

У подъезда стоял вишневый "Жигуленок". Игорь уселся за руль, запустил мотор и очень осторожно тронулся с места. Он объехал палисадник, не переключая скорости, и остановился против ворот гаража. Пока Игорь отпирал и распахивал ворота, я пересек палисадник напрямую и подошел к машине.

– Будете руководить? – знакомо противным голосом спросил Игорь.

– Не буду. Ты только сдай малость назад, чтобы не с разворота въезжать, а с прямой, с прямой легче.

Он сделал все как полагается и собрался уже замкнуть ворота на замок, когда из темноты вынырнула долговязая фигура.

– Привет! Катаешься? Силен! Достигаешь...

– В гараж только загнал...

– И то... Доверие! Может, рванем кружочек?

Парень не видел меня. На всякий случай я не уходил...

– Ты что, Гарька, какой кружочек?

– Соображаешь: метр отъедешь, а Вавасич по шее врежет...

– Никто не врежет, только...

– Только коленки дрожат. Или нет?

– И ничего не дрожат, просто человека проводить надо, – и Игорь кивнул в мою сторону. Едва ли парень, которого он называл Гарькой, понял, о ком речь, но спрашивать не стал.

– Человека? И довез бы его до станции.

Игорь подошел ко мне:

– Может, вас правда до станции довезти?

– Не стоит, – сказал я, – лучше пройтись.

Мы пересекли палисадник, и я остановился у парадного. Игорь вопросительно посмотрел на меня.

– Поднимись, доложи – задание выполнил; собираешься меня провожать, предупреди, а то мама беспокоиться будет.

– Не будет.

– Я подожду, – сказал я.

Игорь мотнул головой, будто хотел забодать кого-то, и исчез в подъезде. Вернувшись, сказал насмешливо:

– Все в порядке. Ключи сданы, угона не будет! Можете не волноваться!

– Смотрю я на тебя, удивляюсь, и чего ты такой наскипидаренный, чего рычишь?

– И я удивляюсь: ну почему все меня за дурака считают? Послал он вас посмотреть, как я машину загоню, ладно, но зачем притворяться, комедию разыгрывать? Да что я, совсем без головы – ночью ехать? Куда? Или мне машины не жалко? Пусть не моя, все равно машина...

Мы идем по длинной пустоватой улице, и наши тени то бегут впереди, то раздваиваются, то отстают – фонари сильные, но поставлены редко и от этого получается такая чертовщина: ты идешь, и тени опутывают тебя. Потом мы сворачиваем в переулок, здесь почти совсем темно, и небо над нами набирается звездами.

Уже перед самой автобусной остановкой Игорь спрашивает:

– Вы как считаете, почему на самом деле отец убился?.. А то болтают... Я тогда маленький был, не понимал...

– Видно, в тот день отвернулась от него удача, – говорю я. – Садился вынужденно. Дотянул, рассчитал, приземлился, а на поле борона валялась, чепуха, мелочь, ни заметить, ни предусмотреть невозможно... но оказалось достаточно...

– А в больницу его правда живого еще привезли?

– Да. Без сознания. Бредил он. Воздушным боем командовал.

Сколько-то времени мы стоим молча. Игорь неслышно переминается с ноги на ногу, теребит в руках ремешок, спрашивает:

– Это вы его Пепе прозвали?

– Нет, не я, генерал Ухов, был такой прославленный герой Испании, летной школой нашей командовал.

– И тоже убился?

– Нет, умер.

Мягко светя желтыми противотуманными фарами, подходит автобус.

– Жду к себе, – говорю я Игорю, – спецгашения приготовлю и кое-что еще.

– Ладно.

– Не ладно, а спасибо надо говорить...

– Раз надо, пожалуйста, – спасибо!

Всех нас учат читать, писать, петь, считать на логарифмической линейке, рисовать и многим другим более или менее обязательным премудростям. А вот едва ли не самое нужное искусство, искусство, совершенно необходимое каждому, приходится постигать самодеятельно – речь идет о мастерстве воспитания.

Никогда я не был учителем, в жизни не сдавал зачетов по основам педагогики и очень приблизительно знаю законы психологии, но с молодых лет пришлось иметь дело с подчиненными солдатами, позже с собственными детьми. Кое-что я постиг за эти годы, постиг чисто практически, например: самые лучшие слова, если их не подкреплять поступками, действиями, приносят очень немного пользы; малейшая неискренность, как тщательно ее ни маскируй, разоблачается даже совсем маленькими ребятами; излишняя строгость, как, впрочем, и безграничное добродушие, приносит только вред...

Если ты хочешь с успехом воздействовать на кого-то, будь терпеливым, оставайся самим собой; будь честным, умей находить "золотую середину" и не спеши...

Об этом я думаю более или менее постоянно, а теперь, перед встречей с Игорем, мысли мои обретают вполне определенное направление.

Чего ему больше всего не хватает?

Насколько я могу судить, направленности. Мальчишка отчетливо знает, чего он н е х о ч е т, что ему н е н р а в и т с я, но у него нет сколько-нибудь точного представления о том, чего он хочет, чего добивается в жизни.

Его воспитывал хороший отец, его воспитывает хорошая мать, им занимается школа, а учится парень с пятого на десятое, недобр, агрессивен. Наверное, он не вдруг сошел с рельсов, наверное, были тому причины. Какие? Этого я, увы, не знаю, а чтобы лечить болезнь, любую – самую серьезную или самую пустячную – надо прежде всего понять, откуда она взялась.

На этом размышления мои оборвались. Приехал Игорь.

На нем была синяя куртка, расклешенные светлые брюки, замшевые туфли. Ну просто мальчик из модного журнала.

– Здравствуйте, – сказал Игорь, – я тут захватил, – и он подал мне конверт, в котором оказалось десятка полтора красивых марок, больших и ярких, как заграничные бутылочные этикетки.

– Зачем, Игорь? Я же не собираю.

– Но вы сказали, что привезли с полюса для друзей, может, и эти кому-нибудь пригодятся.

– Запомнил. Ну хорошо! Спасибо.

Мы вошли в комнату, Игорь огляделся. С мальчишеской непосредственностью он рассматривал мои "трофеи" – кокосовый орех, привезенный из Малайзии, модели самолетов, подаренные ребятами, коллекцию авиационных значков, но больше всего его заинтересовал аэрофлотовский билет Тикси – Северный полюс.

– Это вот так запросто билет на СП выписывают?

– Не совсем запросто, но выписывают.

– Интересно! А на полюсе здорово?

– Как сказать – работают люди, привыкают, теперь не то что раньше, но все равно льды остаются льдами, и подвижки подвижками, и полярная ночь не стала короче, и трещины... Словом, трудно.

И тут полярная тема оборвалась: в дверь зазвонили частыми короткими звонками. Так, поднимая тревогу, является в дом только моя дочь.