Текст книги "Щит героя"
Автор книги: Анатолий Маркуша
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)
– Я сам, – сказал Игорь.
– Как же это сами? – снова поинтересовался гость.
– Заснул и проспал, – ответил Игорь, – я до трех ночи готовился к контрольной... И вот... Прилег на минутку, а дальше не помню.
– А кровь? – спросил директор.
– Какая кровь? – удивился Игорь.
– Это не кровь, – сказала классная, – я тоже сначала подумала, это чернила.
И тут важный товарищ громко и искренне расхохотался:
– Ах, задери тебя черти! Напугал. Я думал, ты порезанный...
На том объяснение закончилось; все заулыбались и пошли дальше. Только Белла Борисовна, задержавшись на мгновение, тихо, почти шепотом сказала:
– Приведешь себя в порядок, Петелин, и зайдешь ко мне с дневником! Мало тебе было в школе отличаться, теперь на весь район прославился. Поздравляю!..
Не вдаваясь в подробности, Белла Борисовна записала в Игоревом дневнике: "Прошу родителей принять самые строгие меры! Поведение вашего сына выходит за все мыслимые пределы".
– Дневник покажешь отцу. Без его подписи в школу не являйся.
Валерий Васильевич прочитал запись в дневнике, никак своего отношения к резолюции Беллы Борисовны не проявил и довольно спокойно спросил Игоря:
– В чем выразилось твое нечеловеческое поведение?
Игорь рассказал, как было, ничего не утаивая и не смягчая.
– Ты веришь? – спросил он, напряженно взглянув в глаза Каричу.
– Верю. Только не понимаю – кто тебя раскрасил, для чего?
– Ясно – Гарька! Больше некому. Для чего? Просто так! Он гад! И с ним я еще посчитаюсь...
– Стоп! Синюхина ты пальцем не тронешь и слова ему не скажешь. Это сразу из головы выбрось! Понял? Не до него сейчас. Есть задача поважнее. И давай договоримся: или мы атакуем вместе, или выкручивайся сам...
– Как вместе? Чего мы вместе будем делать?
– Твоя задача – сдать все науки не меньше чем на тройки. В состоянии?
– Я же стараюсь.
– Стараться мало! Надо сдать. Понял? Теперь слушай дальше: в ближайшие пять дней ты в школу не идешь. Занимаешься дома.
Тут Карич позвонил в школу, и Игорь сделался свидетелем его разговора с завучем.
– Белла Борисовна, здравствуйте, с вами говорит Карич, родитель Петелина, если помните. Я получил ваше послание и принял меры...
Что говорила Белла Борисовна, Игорь, понятно, не слышал, но кое о чем мог догадаться по выражению лица Валерия Васильевича: завуч жаловалась на него – долго, обстоятельно, с подробностями.
– В ближайшие дни Игорь школу посещать не сможет, – сказал Карич. Как почему? Я же п р и н я л м е р ы, Белла Борисовна. Вы же сами меня об этом просили.
И опять говорила Белла Борисовна, а Карич терпеливо слушал и время от времени щурился, будто свет глаза ему резал.
– Видите ли, этого я как раз не опасаюсь... В семье, думаю, все уладится автоматически и мать поймет, она ведь тоже, что ни говорите, лицо заинтересованное... Лишь бы Игорь не пошел в инстанции жаловаться... Может! А что... Вполне...
Теперь, когда Карич вновь слушает Беллу Борисовну, глаза его откровенно смеются. И Игорь невольно начинает улыбаться вместе с ним – по индукции, что ли.
– Ну, вы уж извините, Белла Борисовна, все-таки я не профессиональный воспитатель, а так... дилетант... Нет-нет, понял я вас нисколько не превратно, возможно, слишком буквально...
Положив трубку, Белла Борисовна задумалась.
Можно ли было подумать, что этот вполне приличный с виду человек, так логично рассуждавший в ее кабинете, решится избить мальчишку, да еще не родного сына? Ужасно.
Ей вспоминаются суровые глаза Карича, его тяжелые руки, его необъятная грудная клетка... Кошмар! И виновата, выходит дело, она, хотя ей и в голову не приходило вкладывать скрытый смысл в свои слова.
"А какой смысл был в твоих словах? Что ты имела в виду, когда просила принять самые решительные меры? Какие более действенные меры, чем твои, есть в распоряжении родителей?"
Это спрашивала совесть.
И отмахнуться от нее было не так-то просто, особенно человеку, в самой основе своей неплохому.
"Кто ты, Белла? – не успокаивалась, вела свой допрос встрепенувшаяся совесть. – Ты восторгалась Макаренко, когда поступала в институт, ты собиралась совершить хотя бы маленькую революцию в педагогике, а теперь?
Теперь тебя прошибает, словно малярийным ознобом, при одной мысли, что Петелин может пойти в гороно, и будет комиссия, и придется писать объяснительные записки, униженно ждать решения...
Кто же ты, Белла? Неужели обыкновенная, пошлая неудачница?
И кто виноват в этом? Сама. Больше спрашивать не с кого, Белла".
Так, размышляя, она вышла на улицу и почему-то вспомнила, как однажды в доме отдыха судьба ее свела с директором профессионально-технического училища Балыковым. Он даже пытался за ней ухаживать – робко, правда, и довольно неуклюже. Но дело не в этом. Как она позавидовала тогда спокойной уверенности этого Николая Михайловича, его убежденности в своих педагогических концепциях и принципах.
О чем бы ни заходила речь – а говорили они главным образом о своей работе, – на все у Балыкова был готовый и всегда веский ответ.
Вспомнив Николая Михайловича, Белла Борисовна даже вздохнула: и откуда только берется в людях такая уверенность. А она еще снисходительно поглядывала тогда на Балыкова...
Синюхина встревожена. И снова причина беспокойства – непутевый ее сын.
Что-то он подозрительно тих все последние дни и почти безвыходно сидит дома. Странно! Обычно его домой и медом не заманишь: или по двору гоняет, или допоздна утюжит окрестные улицы, или болтается вокруг стадиона, где не столько "болеет" за выступающие команды, сколько меняется значками.
– У тебя что болит? – подозрительно косясь на сына, спрашивает Варвара Филипповна.
– Ничего не болит.
– А почему тогда дома сидишь?
Гарька делает удивленное лицо и не без пафоса отвечает:
– Странный вопрос! Я занимаюсь. Экзамены ведь скоро.
– Ну вот что, – решительно пресекает эту речь Синюхина, – давай без фокусов! Чего натворил? Почему нос боишься на улицу высунуть? И не смей врать! Все равно узнаю, так уж лучше сам отвечай.
Гарька хорошо знает материнский нрав и нисколько не сомневается, что-что, а дознаться она дознается. И тогда будет правда хуже. Пошмыгав носом, суетливо порыскав глазами из угла в угол, он начинает: Игорь смылся с урока. Классная послала его найти. Он и нашел... – и так далее со всеми подробностями рассказывает Гарька.
Когда рассказ доходит до половины – до пол-литровой бутылки и красных чернил, – Гарька замечает, что мать слушает без одобрения, но с интересом. Это подбадривает, он подпускает слезу в голос:
– Не стал бы я его красить, сам виноват, по шее мне тогда врезал – я без памяти свалился. А за что? Ведь правду сказал...
– Какую еще правду? – строго спрашивает Варвара Филипповна.
– Ирку его прекрасную обозвал, чтобы не врал про нас...
– Про кого это?
– И про тебя, и про меня.
Как ни странно, но последние слова Синюхина пропускает мимо ушей, ее, должно быть, совершенно не интересует, что может говорить Игорь о ней, о ее сыне. Она спрашивает:
– А он знает, кто его покрасил?
– Догадывается. Но свидетелей нет...
– Учительнице он сказал? Может, Белле Борисовне?
– Кто его знает... мог и сказать, а мог и не сказать.
– Или дождик, или снег, или будет, или нет! Ничего ты не соображаешь. И чего он тебе по второму разу шею не накостылял? Знал бы, чья работа, ходить тебе битому... – И после довольно продолжительного молчания говорит: – Сходи-ка ты к Петелиным – за книжкой или еще за чем – и погляди, какой у тебя разговор с Игорем выйдет, что в доме у них, погляди... И нос не вороти. В доме при Вавасике, при матери он тебя не тронет.
– Игорь три дня как в школе не был, может, болеет, – сказал Гарька. Чего я припрусь...
– Болеет? Вот и хорошо: бери в холодильнике апельсин и ступай проведать товарища. Синюхины обид не помнят и зла на соседей не держат.
Домой Гарька возвращается через полчаса и сразу же докладывает матери:
– А он, оказывается, и не больной совсем. Говорит: дома лучше к экзаменам готовиться, больше за день успеть можно... Только он чего-то крутит...
Варвара Филипповна выслушивает сына молча, поправляет прическу, подкрашивает губы, запахивает халат поплотнее и исчезает. Ее дипломатический визит к Петелиным продолжается еще меньше, чем посещение Гарьки. Возвращается она сумрачная и раздраженная. Ничего не объясняя, велит Гарьке:
– Завтра пойдешь к Белле Борисовне и все ей, как на духу, расскажешь, как искал, как нашел, как покрасил Петелина чернилами...
– Вот она обрадуется и спасибо мне скажет.
– Не перебивай. Она тебя спросит, почему ты только теперь, поздно так пришел? Скажешь – совесть мучает. И признаешь – поступил нехорошо, понимаешь это, а почему так поступил – от обиды, скажешь...
– Может, мне и на колени сразу стать?
– На колени не надо. Гордость соблюдай. А помнить помни, кто кается, того легче прощают! Вот так-то. Я плохо не научу. И не позабудь сказать, что ты заходил к Петелину мириться. Она обязательно спросит, как его здоровье. Говори – здоров! С удивлением так, глаза разинув это говори, чтобы она поняла – прогуливает он, а не болеет...
К Белле Борисовне Синюхин входит на мягких лапах, вся его длинная, нескладная фигура – смущение и раскаяние, и голос жалкий:
– Можно, Белла Борисовна?
– Что случилось, Синюхин?
– Виноват... И вот пришел, чтобы сказать... извините...
– За что извинить?
– За Петелина...
– Опять Петелин? Что он еще натворил?
– Не он – я... Покрасил тогда чернилами, чтобы на кровь было похоже... и бутылку поставил рядом...
– Для чего ж ты это сделал и почему сразу не признался?
– Со злости. А сразу побоялся... Разве я знал, что из-за этого такой шум получится... А теперь совесть... – И еще долго тягуче и бессвязно Гарька объясняет Белле Борисовне, как было дело, что из этого вышло и как ему стыдно...
– Ну ладно, – говорит Белла Борисовна, – а Петелину ты это объяснил, у него прощения попросил, ведь пострадал он, а не я?
– Хотел... нарочно к нему ходил, а он не стал слушать...
– Он что – сильно болеет? – спрашивает Белла Борисовна.
– Кто? – прикидываясь непонимающим, спрашивает Гарька.
– Неужели не понятно? Я спрашиваю: Петелин сильно болеет?
– По-моему, он совсем не болеет. Веселый был, с Вавасиком, то есть ну с этим, который у них теперь муж, в шахматы играл...
"Что ты делаешь, Белла? До чего ты опускаешься? Не верь, не верь ни одному слову. И возьми себя в руки, Белла!"
– Что у тебя еще, Синюхин? – спрашивает Белла Борисовна, и Гарька понимает, что-то случилось, только он не может угадать, что именно. Одно ему совершенно ясно – надо сматываться. Где-то совсем близко притаилась опасность!
– Больше ничего, – говорит Гарька, – можно идти?
Вот уже несколько дней подряд, оставаясь наедине с собой, Белла Борисовна ведет спор с невидимым собеседником. Он, этот отсутствующий некто, задает вопросы, она старается отвечать, защищается, порой наступает. Диалог действует Белле Борисовне на нервы, утомляет и... не прекращается. Порой Белле Борисовне кажется – она свихнется, если не поставит точку, если не найдет последнего, решающего слова. Но поставить точку не удается...
– Почему ты не уважаешь Петелина? Пусть он еще глупый, многогрешный, тысячу раз запутавшийся мальчишка, на разве все это может уничтожить личность?
– А за что, собственно, его уважать? За что? Лентяй, плюет на дисциплину, с презрением относится к окружающим, неконтролирует ни поступков, ни слов. И ведь все прекрасно понимает! И хамит не по недомыслию, а с расчетом, стараясь причинить боль...
– Остановись на минутку, Белла! И ответь – ты прокурор или учитель?
– Да-да-да, я учитель, а не прокурор, мое дело давать им образование и заниматься их воспитанием... Знаю!
– Так почему же ты говоришь о неопровержимых претензиях? Разве твое дело обличать, а не исправлять пороки?
– Правильно, я должна их облагораживать и возвышать душой, только как воспитывать, все прощая? Они сядут на голову, будут болтать ножками и покрикивать: "Быстрее вези, аккуратнее". Они не знают жалости...
– Не клевещи, Белла!..
– Я не клевещу: стоит оговориться на уроке, они торжествуют; стоит не выйти на работу, они радуются; стоит...
– Погоди, вспомни. Когда тебя на "скорой помощи" увозили из школы в больницу с острым приступом аппендицита, разве кто-нибудь ликовал?
– Это был особый случай! Они просто перепугались...
– Что ты говоришь, Белла! Разве девчонки не приносили тебе цветов в больницу, не присылали записок? Неужели у тебя повернется язык сказать, что они лицемерили?
– Не знаю! Цветы их научили отнести...
– Допустим. Но чего стоишь ты, воспитатель, если не научила их болеть чужой болью, прежде чем это сделал кто-то другой? Признайся, любишь ли ты своих учеников, Белла?
– Как понимать – любишь?
– Очень просто: любить – значит участвовать и разделять радость, горе, успех, падение, маленькую неприятность и большое несчастье...
– Раньше, когда я была моложе, я играла с ними в волейбол, ходила в лыжные походы, меня ругали строгие методисты: вы держитесь слишком нараспашку, так нельзя, надо соблюдать дистанцию...
– И ты поверила этим ханжам, Белла? Послушалась и застегнулась на все пуговицы, нацепила маску неприступной строгости, чуть-чуть смягчив ее иронией, которую мальчишки принимают за презрительное к ним снисхождение? Эх, Белла, Белла, расстегни хотя пару верхних пуговок, улыбнись...
Входит завхоз, прерывая изнурительный молчаливый диалог. Белла Борисовна недолюбливает завхоза, пожилого, неопрятного человека с неверными глазами и манерами отставного гусара, но сейчас она даже рада ему.
– Простите, Белла Борисовна, если оторвал вас от размышлений, директора нет, надо подписать накладные и доверенность. Надо получить приборы для физического кабинета. Осмелюсь просить вас расписаться за директора.
– Давайте, – говорит Белла Борисовна. – Где?
– Вот здесь и здесь, пожалуйста. Премного благодарен и должен отметить – сегодня у вас, Белла Борисовна, вид императрицы. Весна себя оказывает?..
– Какое у вас воинское звание, Семен Сергеевич? – спрашивает Белла Борисовна.
– Гвардии старшина запаса, Белла Борисовна.
– Гвардии старшина. Гвардии! Почему же вы так по-холуйски держитесь? Вам не стыдно, офицер гвардии?..
– Не понимаю, чем заслужил? Это в некотором роде даже оскорбление...
Вечером Белла Борисовна звонит в дверь Петелиных. Она собрана и полна решимости. Ей надо высказаться. И пока это не произойдет, Белле Борисовне не войти в обычное русло работы, жизни, словом, тех будней, которых у каждого человека, хочет он или не хочет, куда больше, чем праздников.
И вот они друг перед другом – лицо в лицо.
– Здравствуйте, Белла Борисовна, заходите. Не ожидал.
– Здравствуйте, Валерий Васильевич, я пришла повидать Игоря...
– Заходите, пожалуйста. Правда, Игоря вам повидать не удастся, его нет дома, но все равно – прошу вас.
Белла Борисовна входит в довольно просторную, очень обыкновенную, как у всех, комнату, бегло оглядывается и отмечает: книг много, парадные хрустали не бьют в глаза, не давят на воображение, фотография Хемингуэя на стене не висит...
Ей ненавистны дома, где нет книг, где лопающиеся от стекла, безделушек, посуды серванты молча орут: вот мы какие, знай наших; где примитивность образа мыслей прикрывается портретом Хемингуэя: дескать, мы тоже интеллектуалы и знаем что нынче почем не только в мясном ряду Центрального рынка...
Белла Борисовна опускается в предложенное Каричем кресло и, прежде чем успевает что-нибудь сказать, слышит:
– Вы пришли осудить меня, Белла Борисовна? Я готов принять осуждение, но прежде прошу у вас прощения.
– За что?
– Я ввел вас в заблуждение, Белла Борисовна... я не драл Игоря офицерским ремнем, не совал ему подзатыльников и вообще не применял никаких мер физического воздействия. Так что простите и не думайте обо мне хуже, чем я того стою.
– Почему же Петелин не ходит в школу? – испытывая не столько чувство облегчения, сколько досаду, спрашивает Белла Борисовна.
– Видите ли, тут есть две причины: первая – острый дефицит времени. Чтобы наверстать, хотя бы частично, все упущенное исключительно по его и по нашей родительской вине, Игорю надо очень много заниматься. И он трудится с утра до ночи, ему помогают друзья, кстати, и сейчас Игорь поехал в Москву на консультацию по физике. А вторая причина – обстановка в школе сложилась не в его пользу, и я опасался срыва...
– Что вы имеете в виду?
– Не обижайтесь, но, если человеку сто раз подряд сказать, что он свинья, человек поверит и захрюкает. Не подумайте, будто я считаю, что Игоря ругать не за что. Увы, есть и даже очень есть за что, но ваша система не гарантирует успеха.
– Мы встречаемся, Валерий Васильевич, всего второй раз, это, разумеется, не дает мне права судить, что вы за человек впрочем, вы меня не очень заботите, но все-таки я бы хотела понять – откуда у вас такая уверенность в суждениях?
– Наверное, от жизни и от людей. Фронтовой старшина Микола Потапенко преподал мне в свое время весьма полезный урок педагогики. Он мало разговаривал и говорил не очень складно, что-нибудь в таком роде: "Не можете, научим, не хочите, заставим!" Но когда с приближением к передовой у молоденького солдатика начинали трястись руки, старшина садился с ним рядом и, без особой нужды посмеиваясь, ехал под обстрел и подбодрял зеленого шоференка, а потом, возвращаясь, говорил: "Воно мени треба?" или: "Як ще раз злякаешься, скажи – я знов тебе повезу!" И знаете, никто не просил его съездить вторично. Воспитывает прежде всего личность воспитателя и справедливость! Тот же старшина Потапенко совершил, с точки зрения всех армейских уставов, ужасное преступление: избил шофера – за обман, за мелкое и подлое предательство – тот бросил исправную машину с боеприпасами, а доложил, что машина вышла из строя. С шофера был свой спрос. А старшине полагалось предстать перед трибуналом. Так верите, весь автобат вступился за Миколу, потому что даже самый последний разгильдяй понимал – справедливость на стороне старшины...
– В чем же, Валерий Васильевич, мое прегрешение и прегрешение школы перед Петелиным?
– Стоит ли говорить об этом? У меня нет никаких прав ни осуждать, ни давать советы.
– Отчего же? Во-первых, вы лицо заинтересованное, во-вторых, я бы хотела понять...
– Год с небольшим я наблюдаю за Игорем и вот что меня удивляет: мальчишку все время ругают, ежедневно прорабатывают, непременно подчеркивая при этом, что верить ему нельзя, положиться на него невозможно. От разговоров толку чуть, вы это видите лучше меня, так почему же никому в голову не пришло сменить пластинку, попытаться подойти к человеку с другой стороны?
– Конкретно, что вы предлагаете?
– Ничего. Если хотите, могу только привести пример из нашей заводской практики. Не так давно в литейном цехе возникла совершенно неожиданная проблема – пошли жалобы на мужей. И женщины требовали: воздействуйте, поставьте на место. Проанализировали мы жалобы и, между прочим, обратили внимание, что почти все претензии исходят от неработающих и преимущественно молодых женщин. И тут нашелся умный человек – старший мастер цеха, он же председатель месткома, – собрал всех недовольных мужьями жен, провел их в цех ночью и, не показывая мужьям, простоял с ними от звонка до звонка. Заметьте, ничего при этом он не рассказывал, никаких лозунгов не выкрикивал. Литейный цех сам по себе убедительный. Если никогда не наблюдали, рекомендую. Впечатляет! И когда женщины досыта насмотрелись на работу мужей, он проводил их до проходной и напутствовал: "А теперь ступайте и подумайте, какая она, наша жизнь. Может, и за собой какие ошибки и промашки углядите? Через неделю приходите, потолкуем".
– И что? – спросила Белла Борисовна.
– Наполовину конфликты прекратились. Без слов. Без проработок. Сами собой...
– Это любопытно, но применительно к Игорю...
– Для чего ж так буквально, Белла Борисовна? Игорь безумно любил отца, гордится им – Петр Максимович был не только замечательным испытателем, но и незаурядным человеком. Личностью. В городке живут и работают его товарищи. Здесь, на старом кладбище, могила Петелина... Может, с этой позиции и надо подходить к Игорю? Мне, как вы понимаете, это не совсем с руки, но вы могли дать почувствовать Игорю – ты сын Петелина! Ты ходишь по улице, носящей имя твоего отца! Каждому ли дано такое?
Карич ни в чем не обвиняет Беллу Борисовну, он не пытается ее ничему научить – только рассуждает, делится своими мыслями. И постепенно раздражение Беллы Борисовны угасает, растворяется. "Странно, – думает она, – пришла выяснять отношения, а никакого выяснения не получилось".
И сидят двое, тихо, обстоятельно разговаривают; нет в словах ни упреков, ни горечи... Что это? Общение. Обыкновенное человеческое общение – самая доступная и, увы, столь редкая радость нашей суетливой жизни.
Потом Валерий Васильевич поит Беллу Борисовну чаем, угощает конфетами...
Когда Белла Борисовна собирается уходить, время уже позднее, Карич провожает ее. Лестница темная – то ли перегорел предохранитель, то ли мальчишки, выбегая из подъезда, щелкнули выключателем и вырубили лампочки на площадках.
– Минуточку, я только возьму ключ и спущусь с вами, – говорит Карич.
– Не беспокойтесь, Валерий Васильевич, у меня много недостатков, но я никогда не была трусихой...
– Нет-нет, минуточку.
Они спускаются со ступеньки на ступеньку, придерживаясь рукой за стену, и в самом низу сталкиваются с кем-то.
– Простите, – говорит Карич.
– Валерий Васильевич? – раздается из темноты голос Синюхиной. Слушай, Галя, я чего тебе сказать хотела...
– Это не Галина Михайловна, Варвара Филипповна, – предупреждает Карич.
Минутой позже она видит: из подъезда выходят Валерий Васильевич и Белла Борисовна.
– Ну-у, дела! – мысленно произносит Варвара Филипповна.
Вернувшись домой, Игорь находит на своем столе "Справочник слесаря". С недоумением разглядывает небольшую серенькую книжку, открывает, медленно перелистывает несколько страниц и спрашивает у Ирины:
– А это что за справочник?
– Не знаю, я стирала и в комнату не заходила.
Игорь спрашивает у матери, откуда взялся справочник, но и она ничего не знает.
– Чудеса и хиромантия! – говорит Игорь.
– Да это Алексей привез, – объясняет наконец Валерий Васильевич. Сказал – пригодится. Вообще-то я думал, что он задачник тебе оставил.
– Странно, – удивляется Игорь. – Никакого разговора у нас не было. И принимается разглядывать книжку.
Перечень инструментов, таблицы резьб, приемы слесарной работы, чертежи, снова таблицы. Кое-что Игорю приблизительно знакомо, а кое-что ну чистая китайская грамота. И он откладывает справочник в сторону.
– Завтра мне идти в школу? – спрашивает Игорь, обращаясь к Валерию Васильевичу, но никак не называя его.
– Придется. Тут Белла Борисовна заходила... Интересовалась твоим здоровьем. Я сказал, что ты в порядке и завтра выйдешь.
Поздно. На серо-лиловом небе, будто недорогая чеканка, висит пятнистая, почти полная луна, подернутая дымкой. На аэродроме надрывно ревут двигатели. Помаргивая фарами, ползет желтый автобус от станции к центру. Сквозь приоткрытое окно доносится на улицу бормотание телевизора. Жизнь продолжается. Какая она? Разная, пестрая, приглушенная сумерками, замедленная к ночи, не ведающая хода назад...
Игорь лежит в постели и листает "Справочник слесаря".
"Численное значение часто встречающихся постоянных величин" понятно, "Обозначения допусков" – это что-то из черчения, "Посадки и допускаемые отклонения в системе ОСТ" – черт знает что такое... Но самое удивительное – в справочнике на равных упоминаются сверловщик В. И. Жаров и профессор В. А. Кривоухов – оба авторы разных способов подточки твердосплавных сверл.
– Кончай, – говорит Ирина, – завтра вставать рано.
– Сейчас, – не спорит Игорь и неожиданно спрашивает: – Ирка, а ты когда замуж выйдешь?
– Что это ты забеспокоился?
– Просто так. Все девчонки когда-нибудь замуж выходят...
"ИГОРЬ + ЛЮДМИЛА = ?"
Настроение в этот день испортилось у меня с утра – в военкомате. Вызвали к капитану Рыбникову, явился, вошел в указанную комнату и увидел: три канцелярских стола, шеренга выкрашенных в голубой цвет сейфов, за одним из столов молодой, тщательно выбритый блондин с полевыми капитанскими погонами на плечах.
Перед капитаном стоял пожилой плохо одетый посетитель и сбивчиво объяснял, что в войну служил в такой-то дивизии пулеметчиком. Демобилизован после войны, в июле. А вскоре с воинского учета по болезни снят. Теперь на пенсии. И вот отдел социального обеспечения требует справку, а справки он получить не может...
– Писал я, товарищ капитан, в облвоенкомат, ответили: сведений нет, в министерство обратился, оттуда написали, надо в райвоенкомат обращаться... Ну, я в тот пошел, где теперь живу, а они к вам посылают, потому что увольнялся я тут...
– Я вам уже пояснил, – нудным, как зубная боль, голосом говорил капитан, – наш районный военный комиссариат вашими данными не располагает.
– Понимаю, у вас данных нет. Куда теперь обращаться?
– Удивляюсь я, папаша, третий раз одно и то же повторяю, а вы свое куда, куда, прямо как курица...
– Так мне шестьдесят седьмой год, товарищ капитан, инвалид я, думаете, легко – ходить, писать и все без толку?
– Вы ко мне? – пропуская последние слова старика мимо ушей, спрашивает Рыбников и смотрит на меня.
– Почему вы не предложили старому солдату сесть, капитан? – сам того не ожидая, спрашиваю я.
– Не понял...
– Вы вообще мало чего понимаете. К вам пришел ветеран войны. Вы не родились еще, когда он под огнем ползал... Кто он вам – подчиненный? А если б и подчиненный, разве не надо старость уважать? Где вас учили такому обращению?
– У вас повестка или просто так – вопрос? – не смутившись и недобро поблескивая глазами, спросил капитан.
– Повестка или нет, потрудитесь сначала ответить.
– Отвечать я обязан только на служебные вопросы...
Я повернулся и вышел.
Военком оказался пожилым полковником с совершенно седой головой. Большие, в модной оправе очки портили его простое солдатское лицо. Полковник выслушал меня и как-то по-домашнему сказал:
– Молодо-зелено, что с него, щенка, возьмешь, когда он родней прикрыт... – снял телефонную трубку, медленно набрал номер и сказал жестко: – Рыбников? Как фамилия старика, который у тебя сейчас был? Записываю – Путятя Семен Михайлович. Завтра к семнадцати ноль-ноль доложишь, что все сделал... Сделаешь! И справку Путяте на квартиру отвезешь. Сам. Лично отвезешь и извинишься. У меня все.
На улице было солнечно и ветрено. Весна наступала в тот год медленно и трудно. Я шел к центру и думал: как, однако, легко мы портим друг другу жизнь и как мало надо, чтобы ее не портить. Не из романа история со старым солдатом? Да это ведь как взглянуть... Жизнь лучше всего н е с л о в а м и, а примерами учит, и худыми тоже.
Незаметно я дошел до Кремля и свернул к могиле Неизвестного солдата. Негасимое пламя трепетало и рвалось на ветру. К огню приблизился пожилой человек в аккуратном потертом пальто. Снял шапку и строго взглянул на мальчика, вероятно, внука, которого вел за руку. Мальчонке было лет шесть. Он вопросительно посмотрел на деда и тоже стащил с головы беретик. Какая-то женщина сказала:
– Ребенка простудите, холодище и ветер...
Человек ничего не ответил. Молча стояли они рядом – бывший солдат и мальчонка-несмышленыш. Весенний ветер трепал им волосы.
Подходили и отходили от могилы люди.
Площадь шумела ровным прибойным шумом. Отдельные людские голоса растворялись в монотонном звучании машин. И тем резче и неожиданнее прозвучали вдруг звонкие слова малыша:
– Деда, а тот дяденька почему в шапке?
Старик глянул на "дяденьку" – широкие плечи в защитного цвета нейлоне, шляпа оттенка жухлой травы, приставшая к губе, едва дымящая сигарета, – и молча шагнул к незнакомцу. Сдернул шляпу с чужой головы, вынул сигарету из чужого рта и далеко в сторону откинул окурок. От неожиданности незнакомец дернулся и взвизгнул:
– Как вы смеете? – но тут же осекся.
– Запомни, – тихо сказал старик, – здесь т а к стоять надо...
Шумела улица, подходили к могиле Неизвестного солдата люди.
Я постоял еще немного и двинулся вдоль кремлевской стены, к Москве-реке. И снова мысли мои вернулись к Игорю: как важно, чтобы он наконец поглядел на окружающий мир задумчивыми глазами, попытался сравнить, оценить и обобщить увиденное.
У Валерия Васильевича был усталый и нездоровый вид. Глаза подвело, скулы отсвечивали синевой, но разговор он начал бодро:
– Не ждали? И гадаете, что случилось?
– Ждать, если честно, действительно не ждал...
– Вы, вероятно, уже знаете – в конце недели в нашем городке открывают памятник Петру Максимовичу Петелину...
– Впервые слышу.
– Странно. Товарищам, сослуживцам, организациям посланы официальные приглашения. Не может быть, чтобы вам не послали. Галина сама составляла список.
– Может, почта виновата? – сказал я.
– Возможно. Но суть не в бумажке. Вы будете?
– Конечно.
– А как быть мне – присутствовать или воздержаться?
Я взглянул на Карича, у него был обеспокоенный, пожалуй, даже встревоженный вид. И разговору этому Валерий Васильевич придавал явно большое значение.
– Раз вы спрашиваете – надо или не надо, значит, колеблетесь. Почему?
– Если бы церемония была не публичной, а семейной, и речь шла бы об открытии памятника на могиле, я бы не сомневался. Но тут... памятник открывают в городке, при скоплении публики, с участием старых товарищей, однополчан... Вот я и заколебался... С вами решил посоветоваться.
– Идите! Старые товарищи не осудят ни вас, Валерий Васильевич, ни Галю. Я знаю авиацию не первый год и ручаюсь. А что касается некоторых других, так сказать, отдельных личностей... пусть их как хотят комментируют. Стоит ли обращать внимание?
– Понятно. Но есть одна личность, которой не пренебрежешь. – Карич помолчал, будто собираясь с духом, и сказал: – Игорь.
И тут Валерий Васильевич ввел меня в курс событий.
Все в последнее время шло нормально. Игорь делал почти героические усилия, чтобы залатать прорехи в школе; с Каричем у него наладились приличные отношения, Игорь перестал хамить матери. Словом, все выглядело лучше, чем можно было ожидать месяца полтора назад.
Но внезапно около Игоря появилась девица по имени Люда. И парень как с цепи сорвался: "откалывает номера" в школе, дома не желает никого признавать, заниматься, правда, пока занимается, но похоже – скоро бросит.
– А откуда взялась эта Люда? – поинтересовался я.
– Черт ее знает, откуда! Вы бы только посмотрели на нее – малолетняя хищница, пума какая-то, пантера недоразвитая...
Никогда еще я не видел Карича в таком откровенном ожесточении.
– Были эксцессы? – спросил я.
– Все было! И машину Игорь пытался самовольно брать, и матери безобразный скандал устроил из-за денег! Словом, чего-чего только не было.
